| Главная » Книги |
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?, Страница 14
Герцен Александр Иванович - Кто виноват?орит, что я
только могу повредить воспитанию Яши, да я и сам согласен, что ты лучше
воспитаешь его, нежели я. К тому же, друг мой, и там, как здесь, вечная
молитва о вас, - молитва, полная веры и упованья, - найдет доступ... Тебе
будет меня жаль, я это знаю, друг мой, ты так добра; но ты найдешь силы
перенести этот удар, признайся сама". Мне было невыносимо больно слушать
его; я из этих слов слышала и видела чувство нехорошее, слезы лились у меня
из глаз. Что это такое? Мне начинает казаться, что я созвала какие-то
бедствия на нашу жизнь. А между тем совесть моя чиста... Неужели я довела
его до такого состояния недостатком любви или... У него лет прежней веры в
меня, это я вижу. Неужели в его благородной душе есть место чувству,
которого назвать не хочу? Неужели он подозревает, что я разлюбила его и
люблю другого? Господи! Как мне объяснить это ему? Я не другого люблю, а
люблю его и люблю Вольдемара; симпатия моя с Вольдемаром совсем иная...
Странно, мне казалось, что жизнь наша успокоилась, что она пойдет широко,
полно, - и вдруг какая-то пропасть раскрылась под ногами... лишь бы
удержаться на краю... Тяжело... Если б я умела хорошо, очень хорошо играть
на фортепьяно, я извлекла бы те звуки из души, которые не умею высказать;
Дмитрий понял бы меня, он понял бы, что внутри меня все чисто. Бедный
Дмитрий! Ты страдаешь за беспредельную любовь твою; я люблю тебя, мой
Дмитрий! Если б. я с самого начала была откровенна с ним, этого бы никвгда
не было; что за нечистая сила остановила меня? Как только он успокоится, я
поговорю с ним и все, все расскажу ему...
23 июня. Семен Иванович, кажется мне, тоже переменился со мной; да что
же сделала я?.. Я ничего не понимаю - ни что сделала, ни что сделалось.
Дмитрий поспокойнее сегодня; я многое говорила с ним, но не все; были
минуты, в которые мне казалось, что он понимает меня, но через минуту я
ясно видела, что мы совершенно разно смотрели на жизнь. Я начинаю думать,
что Дмитрий и прежде не вполне понимал меня, не вполне сочувствовал, - это
страшная мысль!
24 июня. Вечером, поздно. Жизнь! Жизнь! Среди тумана и грусти, середь
болезненных предчувствий и настоящей боли вдруг засияет солнце, и так
сделается светло, хорошо. Сейчас пошел Вольдемар; долго говорили мы с
ним... Он тоже грустен и много страдает, и как понятно мне каждое слово
его! Зачем люди, обстоятельства придают какой-то иной характер нашей
симпатии, портят ее? Зачем они все это делают?
25 июня. Вчера был Иванов день. Дмитрий был на именинах у одного
учителя. Он воротился поздно и нетрезвый; я никогда ие видала его в таком
положении. Бледный, с растрепанными волосами, неверными шагами ходил он по
спальне. "Тебе дурно, мой друг? - сказала я. - Не дать ли тебе воды?" -
"Да, - говорил он голосом, задыхающимся от волнения, и с выражением,
совершенно чуждым его характеру, - если б ты столько принесла воды, чтоб
утопиться можно, я бы поблагодарил тебя". Я глядела прямо в глаза ему, он
смешался. - "Не слушай, бога ради, что я вру, - сказал он, испугавшись,
вероятно, моего взгляда, - сам не : внаю, как выпил лишний стакан вина, от
этого жар, бред... Прощай, мой друг, я отдохну здесь немного", - и он
бросился, совсем одетый, на диван и скоро заснул тяжелым сном. Я не спала
всю ночь; глубокое страдание выражалось на сонном лице его; иногда он
улыбался, но не своей улыбкой... Нет, Дмитрий, меня не обманешь! Ты не
случайно выпил лишний стакан вина, ты не в бреду говорил твои слова, а вино
только придало тебе жестокости, которой вовсе нет в твоей душе. Что это
делается над нашими головами, боже милосердый! Это свыше сил человеческих!
Тяжело тебе, бедный Дмитрий! А мне-то видеть его страдания а знать, что
причиною всего я!
Через три часа. Не могу еще ничего привесть в порядок, в душе все
смутно, как после бури - волны не могут улечься. Кровыстучит в висках,
сердце бьется до того, что держу грудь. - Дмитрий! И тебе не грешно так
жалко меня понимать?! И- как ты, бедный, страдаешь за это! Облегченье ему,
облегченье!.. Ах, как кружится голова и горит! Не опять ли горячка? Я
говорила с Дмитрием, я требовала от него объяснения его грусти, его
поступков, его слов; да, он утратил веру в меня, он никогда не поймет, что
во мне делается. Это страшно, потому что я не могу ничего переменить... Все
покрывается туманом, в груди трепет, боль; зачем я встретилась с
Вольдемаром?
26 июня. Как все странно и перепутано в людских понятиях! Подумаешь
иногда и не знаешь: сердиться ли или хохотать. Мне сегодня пришло в голову,
что самоотверженнейшая любовь - высочайший эгоизм, что высочайшее смирение,
что кротость - страшная гордость, скрытая жесткость; мне самой делается
страшно от этих мыслей, так, как, бывало, маленькой девочкой я считала себя
уродом, преступницей за то, что не могла любить Глафиры Львовны и Алексея
Абрамовича; что же мне делать, как оборониться от своих мыслей и зачем? Я
не ребенок. Дмитрий не обвиняет меня, не упрекает, ничего не требует; он
сделался еще нежнее. Еще! Вот в этом-то еще и видно, что все это
неестественно, не так; и этом столько гордости и унижения для меня и такая
даль от пониманья. Он очень страдает, но что же сказать о той женщине,
которая за любовь платит отравой? Да, боже мой, хотела ли я этого! Я
говорила с ним откровеннее, нежели бы это сделала другая женщина; он,
видимо, уступает, но в то же время у него накапливается совсем другое в
душе, и он не совладает с этим другим.
27 июня. Его грусть принимает вид безвыходного отчаяния. В те дни
после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет.
Я не знаю, что мне делать. Я изнемогаю. Много надобно было, чтоб довесть
этого кроткого человека до отчаяния, - я довела его, я не умела сохранить
эту любовь. Он не верит больше словам моей любви, ои гибнет. Умереть бы мне
теперь... сейчас, сейчас бы умерла!
Я начинаю себя презирать; да, хуже всего, непонятнее всего, что у меня
совесть покойна; я нанесла страшный удар человеку, которого вся жизнь
посвящена мне, которого я люблю; и я сознаю себя только несчастной; мне
кажется, было бы легче, если б я поняла себя преступной, - о, тогда бы я
бросилась к его ногам, я обвила бы моими руками его колени, я раскаянием
своим загладила бы все: раскаяние выводит все пятна на душе; он так нежен,
он не мог бы противиться, он меня бы простил, и мы, выстрадавши друг друга,
были бы еще счастливее. Что же это за проклятая гордость, которая не
допускает раскаяния в душу? Мне хотелось бы теперь быть одной, где-нибудь
вдали, - только бы Яшу взяла с собой; я бродила бы где-нибудь между чужими
людьми и окрепла бы... Ты не найдешь, Дмитрий, примирения в своей душе; ах,
друг мой, я отдала бы всю кровь мою до последней капли, если б ты мог,
хотел понять меня; как тебе было бы хорошо! Ты падешь жертвой твоего
восторженного непониманья, я пойду за тобой в эту пропасть" пойду, потому
что люблю тебя, потому что подземные силы меня избрали для твоей гибели.
Подчас мне кажется, что два-три слова с Вольдемаром облегчили бы меня, и я
боюсь искать случая с ним видеться. Вот что сделали толки! Они успели
бросить страх и в меня, успели отравить светлое и благородное чувство. Да
отпустится им! Семен Иванович косвенно читал мне мораль... о, добрый Семен
Иванович! Мне так жаль его было; ничего не понимает, говорит о святых
обязанностях матери... неужели ему не приходит в голову, что я иногда
думала об этом?.. Участие людское оскорбительнее людского холода... Дружба
считает лучшим правом своим привязать друга к позорному столбу... потом
требовать исполнения советов... как бы они ни были противны тому, которому
советуют... Ах, как все это мелко! Фу, душно, как в маленькой комнатке,
когда все окны закрыты да еще мухи летают!.."
Если б Бельтов не приезжал в NN, много бы про-шло счастливых и
покойных лет в тихой семье Дмитрия Яковлевича, конечно, - но это не
утешительно; идучи мимо обгорелого дома, почерневшего от дыма, без рам, с
торчащими трубами, мне самому приходило иной раз в голову: если б не запала
искра да не раздулась бы в пламень, дом этот простоял бы много лет, и в нем
бы пировали, веселились, а теперь он - груда камней.
Повесть наша, собственно, кончена; мы можем остановиться, предоставляя
читателю разрешить: кто виноват? - Но есть еще несколько подробностей,
которые кажутся нам довольно занимательными; позвольте ими поделиться.
Обращаемся сначала к бедному Круцифер-скому.
Круциферский, вскоре после болезни своей жены, заметил, что какая-то
мысль ее сильно занимает; она была задумчива, беспокойна... в ее лице было
что-то более гордое и сильное, нежели всегда. Круцыферскому приходили
разные объяснения в голову, странные, невероятные; он внутренне смеялся над
ними, но они возвращались.
Раз как-то она сидела с Яшей; вдруг в передней стукнула дверь, и
кто-то спросил: "Дома?" - "Это Бельтов", - сказал Круциферский, поднимая
глаза, и глаза его встретили легкий румянец на лице Любови Александровны и
оживленный взгляд, который, кажется, был не для него так оживлен. Он
содрогнулся и промолчал. Он очень хорошо знал, что жена его была в большой
дружбе с Бельтовым, и нисколько не удивлялся этому; но этот взгляд, но эта
краска, пробежавшая по ее лицу! "Неужели?" - думал он - и снова посмотрел
на то, что делалось. Бельтов ласкал Яшу; но что за взор, исполненный
нежности и страсти, он остановил на матери! В атом взоре один слепой не
прочел бы любви, любви пламенной и еще более - любви счастливой. Она
стояла, потупивши глаза, руки ее немного дрожали, ей, кажется, было очень
хорошо. Дмитрий Яковлевич, сказавши несколько слов, вышел в другую комнату.
"Неужели это правда?" - спрашивал он себя, испуганный; у него в голове
сделался такой сумбур, в ушах стук, что он поскорее сел на кровать;
посидевши минут пять, в которые он ничего не думал, а чувствовал какое-то
нелепо тяжелое состояние, он вышел в комнату; они разговаривали так
дружески, так симпатично, ему показалось, что им вовсе его не нужно. Оп
стал ходить по комнате и-вспоминать разные мелочи, едва обратившие в свое
время внимание, но являвшиеся теперь как доказательства, как подтверждения.
Когда Бельтов пошел, она его проводила, она ему улыбнулась, и как
улыбнулась! "Да, она его любит". Сознавшись в этом, он с ужасом стал
отталкивать эту мысль, но она- была упорна, она всплыла; мрачное, безумное
отчаяние овладело им. "Вот они, мои предчувствия! Что мне делать? И ты, и
ты не любишь меня!" И он рвал волосы на голове, кусал губы, и вдруг в его
душе, мягкой и нежной, открылась страшная возможность злобы, ненависти,
зависти и потребность отомстить, и в дополнение он нашел силу все это
скрыть. Настала ночь; ему очень хотелось плакать, но не было слез;
минутами, сон смыкал его глаза, но он тотчас просыпался, облитый холодным
потом; ему снился Бельтов, ведущий за руку Любовь Александровну, с своим
взглядом любви; и она идет, и он понимает, что это навсегда, - потом опять
Бельтов, и она улыбается ему, и все так страшно; он встал. На дворе
рассветало; она спала, лицо ее было покойно; лицо спящего имеет иногда
особенную трогательную прелесть, - таково, действительно, в эту минуту было
лицо Любови Александровны, и вдруг улыбка показалась на устах. "Она видит
его во сне", - подумал Круцифер-ский и посмотрел на нее с такою ненавистью,
с таким зверством, что, не имей он миролюбивых привычек нашего века, он
задушил бы ее не хуже венецианского мавра; у нас трагедии оканчиваются не
так круто. "За эту беспредельную любовь чем она заплатила? О, боже мой,
боже мой! - за такую любовь!" - повторял он и как будто желал уйти от себя
и от страшных искушений; он подошел к кроватке. - Яша разбросался, подложил
ручонку под щеку и крепко спал. "Ты скоро останешься сиротой, - думал, стоя
перед ним, Дмитрий Яковлевич, - бедный Яша!.. Я тебе больше не отец, не
могу и не хочу перенести этого; бедный ребенок! Поручаю тебя заступнику
всех сирот... Как он похож на нее!" - Он заплакал. Слезы, молитва и
покойный вид спящего Яши несколько облегчили страдальца; толпа совсем иных
мыслей явилась в размягченной душе его. "Да прав ли я, что обвиняю ее?
Разве она хотела его полюбить? И притом он... я чуть ли сам не влюблен в
него..." И наш восторженный мечтатель, сейчас безумный ревнивец, карающий
муж, вдруг решился самоотверженно молчать. "Пусть она будет счастлива,
пусть она узнает мою самоотверженную любовь, лишь бы мне ее видеть, лишь бы
знать, что она существует; я буду ее братом, ее другом!" И он плакал от
умиления, и ему стало легче, когда он решился на гигантский подвиг - на
беспредельное пожертвование собою, - и он тешился мыслиго, что она будет
тронута его жертвой; но это были минуты душевной натянутости: он менее
нежели в две недели изнемог, пал под бременем такой ноши.
Не станем винить его; подобные противуестествен-ные добродетели,
преднамеренные самозаклания вовсе не по натуре человека и бывают большею
частиго только в воображении, а не на деле. На несколько дней его стало; но
первая мысль, ослабившая его героизм, была холодная и узкая: "Она думает, я
ничего не вижу, она хитрит, она притворяется". О ком думал он это? О
женщине, которую он так любил, так уважал, которую должен бы был знать - да
не знал; потом внутренняя тоска, снедавшая его сама по себе, стала
прорываться в словах, потому что слова облегчают грусть, это повело к
объяснениям, в которых ни он не умел остановиться, ни Любовь Александровна
не захотела бы. Тяжело ему стало после разговоров о нею; он миновал быть с
нею с глазу на глаз, и между тем з отшельнической жизни своей они почти
всегда были вдвоем. Он пробовал больше заниматься, но ему наука не шла в
голову, книга не читалась, или пока глаза его читали, воображение вызывало
светлые воспоминания былого, и часто слезы лились градом на листы
какого-нибудь ученого трактата. В душе его открылась какая-то пустота,
которой пределы словно раздвигались с каждым часом и жить с которой было
невозможно. Он стал искать рассеяния. Мы видели в журнале, как он
возвратился в Иванов день с вечера ученого друга своего, Медузина.
Кстати, для отдыха от патетических мест пойдемте в ученую беседу
Медузина и начнем с того, без чего войти в нее нельзя: познакомимся с
почтенным хозяином. Знакомство это так приятно, что мы отделим его в новую
главу.
VI
Иван Афанасьевич Медузин, учитель латинского языка и содержатель
частной школы, был прекраснейший человек и вовсе не похож на Медузу -
снаружи потому, что он был плешив, внутри потому, что он был полон не
злобой, а настойкой. Медузиным его назвали в семинарии, во-первых, потому,
что надобно было как-нибудь назвать, а во-вторых, потому, что у будущего
ученого мужа волосы торчали все врознь и отличались необыкновенной
толщиной, так что их можно было принять за проволоки, но сокрушающая сила
времени "и ветер их разнес". Из семинарии Иван Афанасьевич, сверх приятной
мифологической фамилии, вынес то прочное образование, которое обыкновенно
сопровождает семинаристов до последнего дня нх жизни и кладет на них ту
самобытную печать, по которой вы узнаете бывшего семинариста во всех
нарядах. Аристократические манеры не были отличительным свойством Медузина:
он никогда не мог решиться ученикам-, говорить вы и не прибавлять в
разговоре слов, мало употребляемых в высшем обществе. Ивану Афанасьевичу
было лет пятьдесят. Сначала он был учителем в разных домах, наконец дошел
до того, что завел свою собственную школу. Однажды приятель его, учитель,
тоже из семинаристов, по. прозванию Кафериаумский, отличавшийся тем, что у
него с самого рождения не проходил пот и что он в тридцать градусов мороза
беспрестанно утирался, а в тридцать жара у него просто открывалась капель с
лица, встретив Ивана Афанасьевича в классе, сказал ему, нарочно при
свидетелях:
- А ведь кажется, Иван Афанасьич, день тезоименитства вашего, если не
ошибаюсь, приближается. Конечно, мы отпразднуем его и ныне по принятому уже
вами обыкновению?
- Увидим, почтеннейший, увидим, - отвечал Иван Афанасьевич с усмешкою
и на этот раз решился почему-то великолепнее обыкновенного отпраздновать
свои именины.
Хозяйство Ивана Афанасьевича не было монтировано. Он жил лет
пятнадцать безвыездно в NN, по можно было думать, что он только вчера
приехал в город и не успел ничего завести. Это было не столько от скупости,
сколько от совершенного неведения вещей, потребных для человека, живущего в
гражданском обществе. Приготовляясь дать бал, он осмотрел свое хозяйство;
оказалось, что у него было шесть чайных чашек, из них две превратились в
стаканчики, потеряв единственные ручки свои; при них всех состояли три
блюдечка;, был у него самовар, несколько тарелок, колеблющихся на столе,
потому что кухарка накупила их из браку, два стаканчика на ножках, которые
Ме-дузин скромно называл "своими водочными рюмками", три чубука, заткнутых
какой-то грязью, вероятно, чтоб ое было сквозного ветра внутри их. Вот и
все. А он назвал всех школьных учителей; долго думал он, как быть, и
наконец позвал кухарку свою Пелагею (заметьте, что он ее никогда не называл
Палагеей, а, как следует, Пелагеей; равно слова "четверток" и "пяток" он не
заменял изнеженными "четверг" и "пятница").
Пелагея была супруга одного храброго воина, ушедшего через неделю
после свадьбы в милицию и с тех пор не сыскавшего времени ни воротиться, ни
написать весть о смерти своей, чем самым он оставил Пелагею в весьма
неприятном положении вдовы, состоящей в подозрении, что ее муж жив. Я имею
тысячу причин думать, что толстая, высокая, повязанная платком и украшенная
бородавками и очень темными бровями Пелагея имела в заведывании своем не
только кухню, но и сердце Медузина, но я вам их не скажу, потому что тайны
частной жизни для меня священны. Она явилась. Он объяснил ей свое
затруднительное положение.
- Эк ведь лукавый-то вас, - отвечала Пелагея, - а туда же, ученые!
Как, прости господи, мальчишка точно неразумный, эдакую ораву назвать, а
другой раз десяти копеек на портомойное не выпросишь! Что теперь станем
делать? Перед людьми-то страм: точно погорелое место.
- Пелагея! - возразил громким голосом Медузин. - Не употребляй во зло
терпение моё; именины править с друзьями хочу, хочу и сделаю; возражений
бабьих не терплю.
Влияние Цицерона было бы заметно каждому, но Пелагея, взволнованная
вестью о празднике, не думали о Цицероне.
- Конечно, мы и замолчим; дело ваше, хоть в окне бросайте деньги,
коли блесир [Искаженное фр. plafsir - удовольствие] доставляет. Дайте
пятьдесят рублей, всего искуплю, кроме напитков.
Пелагея очень хорошо знала, что Медузину не по нравятся ее ответ, а
потому, сказавши это, она с глубоким чувством собственного достоинства
подперла одну руку другой, а первой рукой щеку и спокойно ожидала действия
своих слов.
- Пятьдесят рублей на эту дрянь! Да ты - того, хватила, что ли, через
край? Пятьдесят рублей бей напитков! Вздор какой! Баба глупая! Никакого
совете не умеет дать! Так ступай же к отцу Иоаггшкию пригласить его ко мне
двадцать четвертого числа и попроси у него посуды на вечер.
- Куда хорошо по дворам шляться за посудою!
- Пелагея! Знакомый тебе это человек? - спросил Медузип, указывая на
сучковатую трость в углу.
Пелагея, увидевшись с знакомым, пошла в кухню надеть капот, шелковый
платок и потом с ворчанием отправилась к отцу Иоанникию; а Медузип сел за
письменный стол и просидел с час в глубокой задумчивости; потом вдруг
"обошелся посредством" руки: схватил бумагу и написал, - вы думаете,
комментарий к "Знойно" или к Евтропиевой краткой истории, - и ошибаетесь.
Вот он что написал:
1. Российская грамматика и логика.... много употребл.
2. История и география ...... употребляет довольно
3. Чистая математика ........ плох
4. Французский язык ........ виноградн. много
5. Немецкий язык ......... пива очень много
6. Рисование и чистописание .... одну настойку
7. Греческий язык [У меня было написано "Отец законоучитель"...
ценсура заменила его греческим учителем! (Примеч. А. П. Герцена.)] .....
все употребляет
После этих антропологических отметок Иван Афанасьевич написал
соответственную им программу:
Ведро саатуринского ........ 16 руб.
1/2 ведра настойки .......... 8 "
1/2 ведра пива ........... 4 "
2 бутылки меду ...... - 50 коп,
Судацкого 10 бутылок ..... 10 "
3 бутылки ямайского ..... 4 "
Сладкой водки штоф ........ 2 " 50 коп.
Итого: 45 руб.
Медузин был доволен сметой: не то чтоб очень дорого, а выпить
довольно; сверх того, он ассигновал значительные деньги на покупку визиги
для пирогов, ветчины, паюсной икры, лимонов, селедок, курительного табаку и
мятных пряников, - последнее уже не но необходимости, а из роскоши.
Гости собрались в седьмом часу. В девять с Кафер-наумского шел уже
проливной дождь; в десять учитель географии, разговаривая с учителем
французского языка о кончине его супруги, помер со смеху и не мог никак
ионять, что, собственно, сметного было в кончине этой почтенной женщины, -
но всего замечательнее то, что и француз, неутешный вдовец, глядя на него,
расхохотался, несмотря на то что он употреблял одно виноградное. Медузин
показывал сам пример гостям: он пил беспрестанно и все, что ни подавала
Не-лагея, - пунш и пиво, водку в сантуринское, даже успел хватить стакан
меду, которого было только две бутылки; ободренные таким примером гости не
отставали от хозяина; один Крутшферский, приглашенный хозяином для почета,
потому что он принадлежал к высшему ученому сословию в городе, - один
Круциферский не брал участия в общем шуме и гаме: он сидел в углу и курил
трубку. Зоркий взгляд хозяина добрался наконец до него.
- Дмитрий Яковлевич, вы-то что же пуншику-то с лимончиком?.. Ну, что,
право, сидите голову повеся, сами не пьете, другим мешаете.
- Вы знаете, Иван Афанасьевич, что я никогда по пыо.
- И знать, любезнейший мой, не хочу такого вздору, пьешь не пьешь, а
с друзьями выпить надобно; дружеская беседа, да... Пелагея, подай стакан
пуншу да гораздо покрепче.
Последнее замечание, вероятно, хозяин основал на том, что Круциферский
и послабже не хотел.
Принесла Пелагея стакан кизлярки, в которой лежал, должно быть, мертво
пьяный кусок лимону и в которой бесследно пропали несколько чайных ложек
кипятку. Круциферский взял стакан, чтоб отделаться от хозяина, в надежде,
что найдет случай три четверти выплеснуть за растворенное окно. Это было не
так легко, потому что Медузин, посадивши кого-то за себя поиграть в бостон,
подсел к Круциферскому.
- Вот, Дмитрий Яковлевич, я тебе искренно скажу, ты меня обязал,
истинно дружески обязал, а то как в твои лета, сидишь дома назаперти;
конечно, у тебя есть там хозяюшка молодая, ну, да ведь надобно же и в
свет-то иной заглянуть. Ну, дай же, Дмитрий Яковлевич, я тебя за это
поцелую, - и, не дожидаясь разрешения и несмотря на то что от него пахло
точно из растворенной двери питейного дома, вылитографировал довольно
отчетливо толстые губы свои на щеке Круци-ферского. А вслед за тем, не
говоря худого слова, обнял Дмитрия Яковлевича и Кафернаумский, с которого
пот лился ручьями. Желая просушить лицо, без явной обиды собрату по
просвещению юношества, Круциферский отошел в угол и вынул платок. Спиною к
нему стоял неутешный вдовец и учитель французского языка с Густавом
Ивановичем, учителем немецкого языка, который в сию минуту был налит пивом
до конца ногтей и курил трубку с перышком. Ни тот, ни другой не заметили
Круциферского и продолжали вполголоса разговор. Само собою разумеется, что
Круциферскому вовсе не хотелось подслушать, что они говорят, но фамилия
Бельтова, произнесенная довольно громко, рядом с его собственной, заставила
его вздрогнуть и инстинктивно прислушаться.
- Это старый штук, - говорил француз, посгладив-ши как-то все русские
буквы, - и если Адан не носил рок, то это оттого, что он бил одна мушипа в
Эден.
- Та, - отвечал Густав Иванович, - та! Этот Пельгтоф, это точна
Тон-Шуан, - и через минуту громко расхохотался; минуту эту, по цемецкому
обычаю, он провел в глубокомысленном обсуживапии, что сказал французский
учитель об Адаме; добравшись наконец но смысла, Густав Иванович громко
расхохотался и, вынимая из чубука перышко, совершенно разгрызенное его
германскими зубами, присовокупил с большим довольством: "Ich habe die
Pointe, sehr gut!" [Я понял, в чем соль, очень хорошо! (нем.)]
Но наибольшее действие этот рассказ сделал не на Густава Ивановича, а
на человека, который почти не слыхал его, то есть на Круциферского. Что это
значит - эти две фамилии, рядом поставленные? Да как же это, неужели
страшная тайна, которую он едва подозревал, в которой он себе не смел
признаться, сделалась площадною сплетней? Да точно ли они говорили это?
Конечно, говорили, - и вот они стоят еще на том же. месте, и Густав
Иванович продолжает хохотать,., Круциферскому показалось, что у него, в
груди что-то оборвалось и что грудь наполняется горячей кровью, и все она
подступает выше и выше, и скоро хлынет ртом... Голова у него кружилась,
перед глазами прыгали огоньки, он боялся встретиться с кем-нибудь взглядом,
он боялся упасть на пол - и прислонился к степе... Вдруг чья-то тяжелая
рука схватила его за рукав; он весь содрогнулся; что еще будет? - думал он.
- Нет, любезный Дмитрий Яковлевич, честные люди так не поступают, -
говорил Иван Афанасьевич, держа одной рукой Круциферского за рукав, а
другою стакан пуншу, - нет, дружище, припрятался к сторонке, да и думаешь,
что прав. У меня такой закон: бери не бери, твоя воля, а взял, так пей.
Круциферский, долго всматриваясь и вслушиваясь, -вроде того, как
Густав Иванович изучал замечание французского учителя, - наконец.смутио
понял, в чем дело, взял стакан, выпил его разом и расхохотался.
- Вот люблю, можно чести приписать! Каков? А говорит - не пью, экой
хитрец! Ну, Дмитрий Яковлевич, Митя, выпей еще стаканчик,.. Пелагея, -
присовокупил Медузин, вытаскивая из стакана Круциферского собственным
(обходительным) пальцем своим кусок лимона, - еще пуншу да покрепче...
Выпьешь?
- Давайте.
- Браво, браво!..
И Медузии только потому не поцеловал Круциферского, что рот его был аз
пят лимоном, который он съел о кожей и с косточками, прибавляя в виде
объяснительной комментарии: "Кисленькое-то славно, когда фундамент
выведен".
Пунш принесли, Круниферский выпил его, как стакан воды. Никто не
заметил, что он был бледен, как воск, и что посинелые губы у него дрожали,
может, потому, что гостям казалось, что весь земной шар дрожит.
Между тем как дело шло на пульку, неутомимая Пелагея принесла на
маленький столик поднос с графином и стаканчиками на ножках, потом тарелку
с селедками, пересыпанными луком. Селедки хотя и были нарублены поперек,
но, впрочем, не лишены ни позвоночного столба, ни ребер, что им придавало
особенную, очень приятную остроту. Игра кончилась мелким проигрышем и
крупным ругательством между людьми, жившими вместе целый бостон. Медузин
был в выигрыше, а следовательно, в самом лучшем расположении духа.
- Полйоте, полпОте! - кричал он. - Пойдемте-ка лучше да с божьим
благословением хватимте кантафресного.
Иван Афанасьевич постоянно называл настойку кантафресньш почему - не
знаю, но полагаю, по достаточным и верным латинским источникам.
Госта отправились к столу.
- Дмитрий Яковлевич! Уж, верно, ты не откажешься и от кантафресного?
- Давайте и кантафресиого, - отвечал Круцифер-ский и опрокинул в
горло огромную рюмку пенника, испорченного разными травами, отвратительными
на вкус и полезными, как думают легковерные люди, для желудка.
Восторг гостей был неописанный; но Пелагея принесла баснословной
величины пирог с визигой... Я, впрочем, полагаю, что мы довольно
ознакомились с характером валтасаровского празднества, которым Медузин
праздновал свое тезоименитство; тем более не считаю нужным описывать
продолжение его, что могу уверить читателей в том, что праздник продолжался
совершенно в том же направлений и на тех же основаниях.
На другой день Круциферсшш имел длинный разговор с Любовью
Александровной; она поднялась в его глазах опять так высоко, так
недосягаемо высоко; он был способен понять и оценить ее... 
| |
| Просмотров: 535 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры