Алданов Марк Александрович - Живи как хочешь

соблазнов. Как только день восстания будет назначен, мы уедем назад в Сомюр. (Молчание) . Где ты была после обеда?

   ЛИНА: Гуляла с Джоном. Он просил тебе кланяться.

   БЕРНАР: Очень ему благодарен. Думаю все-таки, что ты могла бы с ним любезничать поменьше. Не вижу, например, почему именно ты должна была его представлять генералу. Это мог сделать кто-либо другой. Например, я.

   ЛИНА: Теперь все будут знать, что он мой любовник.

   БЕРНАР (вспылив) : Перестань говорить глупости!

   ЛИНА: Неужели тебе не стыдно ревновать меня к мальчику?

   БЕРНАР: Он моложе тебя на год, а я старше тебя на двадцать пять лет.

   ЛИНА: Это что-то из учебника арифметических задач.

   БЕРНАР: Что мне делать, да, я ревную тебя. Ко всем!

   ЛИНА: И к Лафайетту? (Смеется) . Он очень милый, но допотопный. Говорят, он был одним из главных деятелей революции, между тем он с головы до ног маркиз. И живут они так, точно никакой революции никогда нигде не было... Если он станет президентом республики, он должен назначить тебя военным министром.

   БЕРНАР: Какой вздор!

   ЛИНА: Почему вздор? Кого же они возьмут? Первого Разведчика? Что ж, если ты сам не честолюбив, твоя жена должна быть честолюбивой за тебя.

   БЕРНАР: Я был честолюбив. Я мечтал о военной славе. Но... мне сорок пять лет, и я полковник в отставке. Теперь, мне кажется, я излечился от честолюбия (Лина смеется) . Ты не веришь? Клянусь тебе, у меня остались только две мысли: свобода и ты.

   ЛИНА: Нет, я и свобода.

   БЕРНАР: И мне так больно, так больно, что по моей бедности ты ведешь такую скучную серую жизнь.

   ЛИНА: Опять!.. Дело не в бедности... Я не хочу сказать, что бедность хороша, ты мне и не поверил бы. Дело в чем-то другом, не знаю, как объяснить. Надо жить так, чтобы каждый день, каждый час чувствовать себя пьяной. Все равно от чего! От любви, это лучше всего. От заговора... (Обнимает его) . Марсель, когда же будет настоящая жизнь? Когда? Если ее не будет, я способна на все! Я по природе грешница!

   БЕРНАР (горячо целует ее) : Ты ни на что дурное не способна! Я тебе не верю.

   ЛИНА: Я, быть может, в первый раз в жизни сказала чистую правду и ты мне не поверил!.. Ты рад, что женился на мне?

   БЕРНАР: Я не прожил бы без тебя одного дня!.. Ты помнишь, я просил твоей руки тоже в жаркий летний вечер. Это было в четверть десятого. (Вынимает часы) . Теперь девять. Правда, это было в августе.

   ЛИНА: 9 августа.

   БЕРНАР (с неудовольствием) : Не 9-го, а 7-го.

   ЛИНА: Да, ты прав. Тогда была луна. (Подходят к растворенному окну) . Марсель, и теперь луна! (Смеется) . На этом сходство кончается. Это окно выходит в великолепный парк, а то в маленький грязный Сомюрский двор. Что ты мне тогда сказал?

   БЕРНАР (дразня ее) : Не помню. Мало ли что я там говорил!

   ЛИНА: Ты врешь! Я помню каждое слово. Ты сказал (произносит его слова торжественно, с волнением) : "Лина, я люблю вас". Продолжай.

   БЕРНАР: "Моя судьба зависит теперь от вашего слова".

   ЛИНА: Не "зависит теперь", а "теперь зависит"... (Разочарованно) . Тогда ты это сказал гораздо лучше.

   БЕРНАР: Потом ты пела. Ты помнишь, что ты пела?

   ЛИНА (Играет одним пальцем на пианофорте и напевает в полголоса) :

   Plaisir d'amour ne dure qu'un instant,

   Chagrin d'amour dure toute la vie.

   J'ai tout quittИ pour l'ingrate Sylvie, -

   Elle me quitte et prend un autre amant...

   БЕРНАР: Я теперь люблю тебя еще больше, чем тогда! А ты меня?

   ЛИНА (горячо) : В десять раз больше! В сто раз больше! В тысячу раз больше!

   ЗАНАВЕС.

  

  

   Роскошная гостиная в квартире Лиддеваля. На небольшом столике кофейный прибор, поднос с ликерами, печенье. У стены пианофорте. За ним сидит Лина. Рядом на стуле ее манто, шляпа, сумка. Еще до поднятия занавеса слышна музыка.

   ЛИНА. ЛИДДЕВАЛЬ.

   ЛИНА (поет, аккомпанируя себе по нотам) :

   Tant que cette eau coulera lentement

   Vers le ruisseau qui borde la prairie,

   Je t'aimerai, me rИpИtait Sylvie,

   L'eau coule encore, elle a changИ pourtant...

   ЛИДДЕВАЛЬ: Ты поешь очень мило... Не хочешь еще кофе? Или коньяку?

   ЛИНА (захлопывая крышку пианофорте) : Не хочу!.. Впрочем, налей коньяку.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Зачем же отказывать себе в большом удовольствии? Я всегда требую, чтобы женщины пили... (Подливает ей коньяку) .

   ЛИНА: Ты говорил, что, напоив меня шампанским, со мной каждый может сделать что угодно... Ты это и сделал.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Я, кажется, не говорил, что каждый... Твое здоровье! (Пьет) . - За успех заговора генерала Лафайетта.

   ЛИНА (выплескивает коньяк на ковер) : Я тебя просила не говорить о заговоре и о генерале Лафайетте!

   ЛИДДЕВАЛЬ: Это табу, я забыл... (Наполняет ее рюмку снова) . Вы все откладывали дело из-за раздоров между бонапартистами и республиканцами. Три месяца тому назад пришло известие о смерти Наполеона. Значит, теперь дела надо ждать в самом ближайшем будущем. (Поглядывает вопросительно на Лину. Она с усмешкой на него смотрит) .

   ЛИНА: А вот я, может быть, и знаю, но не скажу!

   ЛИДДЕВАЛЬ: Лафайетт в пору революции всегда шел с опозданием в полгода. Так будет и дальше. Его правило: куда же спешить, подождем-посмотрим... Историки, вероятно, будут ломать себе голову: в чем была разгадка личности Лафайетта? А разгадка просто в том, что он глуп.

   ЛИНА: Конечно, тебе неприятно, что он прогнал тебя с твоими деньгами!

   ЛИДДЕВАЛЬ: Самодовольный, влюбленный в себя старик, падкий на лесть, помешанный на своей славе, необычайно гордящийся тем, что он маркиз, хотя и либерал, или что он либерал, хотя и маркиз.

   ЛИНА: Что ты можешь в нем понимать с твоим циничным умом!

   ЛИДДЕВАЛЬ: Мораль требует от человека, чтобы он говорил правду. Но когда он говорит всю правду, его называют циником. Так называли и моего отца... Мне было лет восемь, когда казнили Дантона. Я видел, как его везли в колеснице на эшафот. В тот день отец сказал мне: "Жюль, не служи ни партиям, ни идеям, ни народу: все партии бесчестны, все идеи живут один миг, а народ глуп как осел. Думай о себе и о своей семье". Семьи у меня нет, но из тех двадцати пяти тысяч, что мне оставил отец, я сделал десять миллионов и сделаю сто... Надеюсь, что ты меня все-таки считаешь честным человеком?

   ЛИНА: Не надейся. Ты жулик.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Почему я жулик? Если подходить к делу формально, то я ни разу в тюрьме не сидел...

   ЛИНА: Очевидно, королевский прокурор крайний формалист. В тюрьмы попадают только глупые жулики.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Если подходить к делу по существу, то я, кажется, никому в жизни не сделал зла, по крайней мере сознательно. Все мои дела приносили большую пользу мне, не принося ни малейшего вреда другим. У тебя такое же понятие о деловых людях, как у твоего мужа или у Лафайетта. По-вашему, всякий делец - разбойник, готовый на шантаж, на воровство, на убийство, на что угодно. Могу тебя уверить, что я отроду ничем таким не занимался и что мне все это чрезвычайно противно. Я раздаю в год несколько сот тысяч франков на благотворительные дела.

   ЛИНА: Для рекламы. Ты любишь рекламу еще больше, чем деньги.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Люблю, как почти все филантропы. Но я жертвую много денег и без всякой рекламы.

   ЛИНА: Если б я это слышала только от тебя, я подумала бы, что ты привираешь: это с тобой случается. Но, к моему изумлению, я это слышала и от других. Говорят, твои служащие тебя обожают за доброту и щедрость!

   ЛИДДЕВАЛЬ: Ну, вот видишь. Не всякий богатый либерал может сказать о себе то же самое.

   ЛИНА: Почему ты предлагал мне сто тысяч за письма, которые я зашифровываю?

   ЛИДДЕВАЛЬ: С формальной стороны, конечно, это не очень хорошо. Однако опять-таки я тебя спрашиваю, кому был бы вред, если б ты согласилась мне показать эти письма? Ведь ты не предполагаешь, что я собирался отнести эти письма в полицию?

   ЛИНА: Надеюсь, что нет. Но я не вполне уверена.

   ЛИДДЕВАЛЬ (Пожимал плечами) : Спасибо. Ты еще глупее Лафайетта. Для того, чтобы донести, отправить человека на эшафот или в каторжные работы, нужно быть совершенным мерзавцем. А совершенных мерзавцев на свете не так уж много: не больше, чем совершенно порядочных людей, и неизмеримо меньше, чем людей честных-просто, к которым я себя причисляю.

   ЛИНА: Ты не злой, но ты от природы чего-то не понимаешь. В тебе чего-то нет... Вот как рождаются люди с одной почкой.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Ты родилась с двумя сердцами, это тоже бывает.

   ЛИНА: Что ты понимаешь в жизни? Надо жить так, чтобы каждый день чувствовать себя пьяной...

   ЛИДДЕВАЛЬ: Ты мне уже это говорила.

   ЛИНА: Я не знаю, за что я полюбила тебя. За то, что ты умен, что ты вивер, что ты страстный игрок? Я мужа люблю потому, что он сама честность, а тебя люблю потому, что ты жулик... Да, можно быть пьяной и от заговора, и от музыки, и от лжи...

   ЛИДДЕВАЛЬ: Можно быть даже пьяной от коньяку.

   ЛИНА (не слушая его) : Бернар убьет меня, если узнает, что я ему изменила.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Он убьет тебя своим презрением.

   ЛИНА: Тебя он застрелит тут же.

   ЛИДДЕВАЛЬ: В твоих глазах скользнуло мечтательное выражение.

   ЛИНА (смеется) : Быть может, ты прав.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Не надейся, голубушка, еще не родился человек, который меня застрелит. Возвращаюсь к шифрованным письмам. Подумай только, для чего я побежал бы в полицию? Чтобы получить тысячу франков награды? Чтобы быть навсегда опозоренным человеком? Чтобы подвергнуть себя мести тех заговорщиков, которым удастся спастись, или их братьев? За кого вы меня принимаете? Нет, мой ангел, я никому на вас доносить не собираюсь. Если бы я узнал, на какой день назначено восстание, я просто сыграл бы на бирже и заработал бы несколько миллионов. Вот и все. Кому от этого был бы вред?

   ЛИНА: Я слышала, что порядочные люди чужих писем не читают.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Если Лафайетту в пору восстания попадется письмо властей о передвижении королевских войск, как ты думаешь, он не прочтет письма?

   ЛИНА: Это не то же самое. Лафайетт ничего не делает ради собственной выгоды, а ты только о ней и думаешь.

   ЛИДДЕВАЛЬ: И то, и другое неверно. Лафайетт думает о славе, о власти, о том, чтобы стать президентом республики... Я думаю, правда, о своем обогащении, но мое богатство дает возможность недурно жить очень многим людям, следовательно я забочусь не только о себе. Если бы я был Лафайеттом, я тоже устроил бы заговор.

   ЛИНА: В случае провала полетят их головы.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Голова твоего мужа - да, но не голова Лафайетта. Он слишком знаменит, а королевское правительство слишком слабо. Оно сделает вид, будто он в заговоре не участвовал.

   ЛИНА: Как же ты мог бы сыграть на бирже, не зная, удастся ли восстание или нет?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Государственные бумаги понижаются при всяком восстании. Я сначала сыграл бы на понижение; тотчас, при первом известии о восстании, реализовал бы прибыль, а затем немедленно начал бы игру на повышение: если восстание будет подавлено, государственные бумаги понемногу вернутся к прежнему уровню; если же оно удастся, они повысятся сразу. Биржа решительно ничего не имеет против правительства генерала Лафайетта. Это он себя считает необычайным радикалом. На самом деле я гораздо радикальнее его. Я против частной собственности.

   ЛИНА: Ты!

   ЛИДДЕВАЛЬ: Да, я... Итак, я нажил бы несколько миллионов, ты нажила бы сто тысяч, а заговор шел бы своим чередом, и дай Бог вам полного успеха! Мне совершенно все равно, кто будет у власти. Я разбогател при императоре Наполеоне, приумножил свое богатство при короле Людовике и надеюсь не пропасть при президенте Лафайетте. Все они по-своему, в каком-то конечном счете, работают на нас, на биржевиков. Самое прочное, что от каждого из них остается, это несколько десятков больших состояний. Моя милая, ты мира не переделаешь, а если так, то почему тебе не нажить ста тысяч? (Опять смотрит на нее вопросительно) . В конце концов, ничего невозможного в успехе восстания нет. Лафайетт не орел, но он все же наименее глупый из Рыцарей Свободы. Кроме того, у него величественная наружность. Кроме того, он - Лафайетт. Если он выйдет к войскам в своем мундире революционного генерала, может быть часть войск за ним пойдет. Если за ним пойдет один полк, я заработаю миллиона два. Если за ним пойдет дивизия, я заработаю четыре. Надо только знать, когда это будет.

   ЛИНА: Мой милый, ты даром тратишь красноречие. И вот что еще. Мне вчера показалось, будто недавно кто-то рылся в моем ящике. Вероятно, я ошиблась, но на всякий случай советую этому "кто-то" не беспокоиться: я приняла меры.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Лина, ты слишком любишь эффекты. Собственно это не твой жанр. Ты очень хорошо притворяешься естественной, это самый тонкий вид лжи. Но зачем вообще лгать без необходимости? Разве это так приятно?

   ЛИНА: Особенно приятно, когда знаешь, что ложь может очень, очень дорого тебе стоить.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Да, да, ты мне говорила, правда в нетрезвом виде, будто для тебя самая лучшая радость (произносит с подчеркнутой насмешкой) "играть своей жизнью", "играть головой"... Поверь мне, в жизни все гораздо проще, чем ты думаешь. Вот и сейчас мелодраматический эффект требовал бы, чтобы я показал тебе на дверь и сказал: "Голубушка, я вступил в тобой в связь не ради тебя, а ради этих писем. Ты их не продаешь, ну так ступай на все четыре стороны!"... (Ласково) . Вот видишь, так я поступил бы, если б был мерзавцем. На самом деле я домогался твоей любви потому, что я нежно люблю тебя. Письма, это так, кстати. Они мне пригодились бы, а не хочешь дать их мне - твое дело... Будем говорить о чем-либо другом... Что ты теперь читаешь?

   ЛИНА: Ничего. Разве я могу читать? Я впрочем мало читала и в ту пору, когда была порядочной женщиной.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Господи, какие слова! И это трагическое лицо! Милая моя, что случилось? Ты "изменила мужу"! Помилуй, да кто же этого теперь не делает? Разве нам не подают примера с высоты престолов? Если Наполеону сделали эту неприятность обе его жены, то почему ты не могла сделать ее твоему Марселю!

   ЛИНА: Не смей так говорить! Не смей вообще говорить о Марселе!

   ЛИДДЕВАЛЬ: Значит, о нем тоже нельзя говорить! О Лафайетте нельзя, о Рыцарях Свободы нельзя, о нем нельзя. Ну, не надо... (Молчание) . Какая сегодня прекрасная погода!

   ЛИНА. ЛИДДЕВАЛЬ. ЛАКЕЙ.

   ЛАКЕЙ: Господин Пюто желает видеть господина барона.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Сейчас. Я позвоню. (Лакей уходит) . Милая, ты извинишь меня. Это спешное дело. Я оставлю тебя минут на десять.

   ЛИНА: Ты можешь принять его и здесь. У меня немного кружится голова, я пойду полежу в спальной.

   ЛИДДЕВАЛЬ (нежно ее целует) : Кружится голова? Бедная! Отчего же ты не сказала раньше? А я тебя донимал деловыми разговорами! Полежи, пройдет и мы поедем обедать к Вери.

   ЛИНА: Нет, к Вери нельзя.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Чего ты боишься? Ведь Бернар уехал в Сомюр. Со мной ничего бояться не надо.

   ЛИНА: Это правда. Я всегда испытывала это чувство, что за тобой не пропадешь. Ты жулик, но сильный человек. (Вдруг обнимает его) . Я верно и за это люблю тебя. Я сумасшедшая, правда?

   ЛИДДЕВАЛЬ: О да! Тебя давно пора свезти в дом умалишенных: играй головой там, а не на свободе. Но на прощанье я угощу тебя обедом. Ты ведь во вторник возвращаешься в Сомюр? Это необходимо? Совершенно необходимо?

   ЛИНА: Как же иначе? Ты не хочешь, чтобы я бросила Бернара!.. Он как раз пишет мне, что с будущего месяца у нас будет кухарка. До сих пор я варила сама.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Милая, вот это ужасно, а не то, что ты "изменила мужу"... Да, я понимаю, ты не могла тратить на хозяйство много денег, иначе он догадался бы... Неужели он вправду верил, что твои платья стоят по десять франков?

   ЛИНА: Как утомителен твой насмешливый тон! Ты ведь считаешь дураком каждого, кто не нажил миллионов. Ты допускаешь, что есть все-таки люди умнее тебя?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Теоретически допускаю.

   ЛИНА: Например, Наполеон был умнее тебя, а?.. (Со злобой) . А на самом деле, если отнять у тебя деньги, что у тебя останется?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Останется все то, благодаря чему я деньги нажил.

   ЛИНА: Ты думаешь, что ты любишь деньги за власть, которую они будто бы дают? Нет, нет, не обольщайся: и власти у всех вас нет и никогда не будет, и тебе с властью нечего было бы делать. Если ты не понимаешь, что такое значит "играть жизнью", "играть головой", то сиди в своем банке, копи деньги и никуда не лезь. Поверь, Наполеон это понимал, и Лафайетт понимает, и даже Бернар понимает.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Я оценил "даже".

   ЛИНА: Ты и любить неспособен! Ты верно за всю свою жизнь ни разу не подумал, что на свете есть еще что-то, кроме денег, что деньги всего не заменяют!

   ЛИДДЕВАЛЬ (пожимая плечами) : Не знаю, почему ты сердишься? У тебя в самом деле настроение духа меняется так же быстро и так же непонятно, как у сумасшедших.

   ЛИНА: Я и есть сумасшедшая.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Хвастать право нечем, хотя тебе это очень нравится. Добавлю, что ты вместе с тем и себе на уме. И деньги ты не всегда так презираешь. А что они всего не заменяют, это очень верно, хотя и не очень ново. Да, да, конечно, "своего богатства в могилу не унесешь", "человеку ничего не нужно, кроме двух метров земли на кладбище" и т. д. Мысли глубокие, однако до могилы деньги тебе могут быть очень полезны.

   ЛИНА (с внезапной ненавистью) : Я брала у тебя деньги как... как у брата! Я тебе все верну.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Какой вздор ты говоришь! И смотришь при этом на своего "брата" с такой злобой! Ты очень способна к ненависти, Лина, это большой недостаток. Бери с меня пример: я гораздо добрее тебя. (Целует ей руки) . Нет, моя любимая, не сердись и перестань заниматься угрызениями совести. Я ведь знаю, ты и в этом занятии находишь наслаждение. Твои угрызения совести меня не волнуют, а вот то, что ты должна варить обед этими крошечными ручками, это в самом деле меня огорчает. Нельзя ли сказать Бернару, что ты получила наследство от двоюродной тетки в Австралии? Нет, этому он не поверит?.. "Даже" он не поверит?.. Ну, ну, не кричи, не буду... Пойди, отдохни, мой ангел. (Ласково отводит ее к двери, затем садится за письменный стол и звонит в колокольчик) .

   ЛИДДЕВАЛЬ. ПЮТО.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Здравствуйте. Садитесь... Ну, что?

   ПЮТО (вынимает листок бумаги) : Письмо, которое вы мне дали, господин барон, написано простыми симпатическими чернилами. Если бумагу нагреть, выступают темно-зеленые знаки (подносит листок к свече, на листке появляются знаки. Лиддеваль хватает его за руку. Пюто улыбается) . Вам нечего беспокоиться, господин барон. Вероятно, вы должны кому-либо вернуть письмо? Это часто бывает в нашей практике. Знаки сейчас станут опять невидимыми. Я, конечно, снял копию.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Что же вы нашли в письме?

   ПЮТО (Подает ему другой листок) Только группы цифр. В дополнение к симпатическим чернилам, письмо еще зашифровано. Быть может, речь идет о заговоре? Вся Франция говорит о заговорах.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Это вас не касается.

   ПЮТО (с улыбкой) : Это не только не касается меня, господин барон, но и совершенно меня не интересует. Я служу в черном кабинете сорок лет. Служил при покойном короле Людовике XVI, служил при покойном Робеспьере, служил при покойном императоре, служу и сейчас. Письма всегда были одни и те же, и черный кабинет всегда был один и тот же, и платили мне все всегда очень мало. Правда, при покойном Робеспьере, царство ему небесное, я зарабатывал немного больше, так как было очень много работы: это было хорошее время, господин барон. Теперь я надеюсь на оживление в связи с заговорами. Пока что я вынужден брать и частные заказы. Господин барон предложил мне пятьсот франков, это хорошая плата, но и работа нелегкая, как я сейчас буду иметь честь доложить господину барону... Впрочем, я не отказываюсь и от более скромных заказов, так как очень люблю расшифровывать письма.

   ЛИДДЕВАЛЬ (нетерпеливо) : Вы также очень любите говорить, господин Пюто. Вы мне сказали, что можете разобрать всякий шифр.

   ПЮТО: Я сказал: почти всякий. Есть разные системы зашифровки. Есть система решетки, система Юлия Цезаря, система лорда Бэкона, система графа Гронсфельда. Это письмо написано не по решетке. Господин барон видит группы цифр, по три цифры в каждой. Очевидно, автор пользуется каким-то печатным изданием, известным его корреспонденту. Первая цифра, по всей вероятности, означает страницу, вторая порядок строки сверху или снизу, третья порядок буквы в строке слева или справа. Шифр нетрудный, но расшифровка требует немалого времени и длинного текста. Видите ли, господин барон, мы знаем, какая буква чаще всего встречается в нашем языке, какая следует за ней и т. д. Если зашифрована длинная депеша, то можно установить, какая группа цифр в ней встречается особенно часто; это с большой вероятностью указывает одну из букв шифра. Не буду утомлять господина барона техническими подробностями. Однако это письмо слишком коротко, а кроме того, господин барон дал мне так мало времени: два часа.

   ЛИДДЕВАЛЬ (раздраженно) : Значит, вы ничего не сделали?

   ПЮТО: Пока ничего, господин барон. Обращаю однако внимание господина барона на особенность письма. Первая цифра во всех группах либо один, либо два. Очевидно автор пользуется печатным произведением, в котором очень мало страниц. Дело идет, значит, не о книге. Моя первая мысль была, что ключом для шифра послужила какая-либо коротенькая брошюра. Так, например, члены нашей Палаты Депутатов часто выпускают листовками наиболее талантливые из речей, которые они произносят. Но эта первая гипотеза оказалась несостоятельной.... Такие листовки всегда печатаются убористым шрифтом, их ведь никто не читает, они печатаются для бессмертия. В них, примерно, бывает строк сорок на странице. Между тем вторая цифра в группе, указывающая порядок строки, во всех группах низка: два... три... пять... Господин барон наверное угадывает мой вывод?

   ЛИДДЕВАЛЬ (с недоумением) : Нет, не угадываю.

   ПЮТО: Господин барон еще не имеет навыка. Итак, речь идет о печатном произведении, в котором очень мало страниц, а на каждой странице очень мало строк. Этим признакам не удовлетворяет ни книга, ни брошюра, ни листовка, ни газета. Господин барон все еще не видит?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Да нет же!

   ПЮТО (радостно) : Этим признакам удовлетворяют ноты, господин барон. Не опера, конечно, а какое-либо коротенькое произведение, где есть музыка и текст. Например, романс, господин барон. Из этого почти безошибочно можно сделать вывод, что зашифровывала письмо женщина. В моей практике, господин барон, зашифровка при помощи нот случалась довольно часто и почти во всех случаях дело шло о даме. У всякой женщины, господин барон, есть какой-либо любимый романс. И всякой женщине кажется, что пользование нотами для шифра это ее собственная, очень оригинальная мысль, о которой никто никогда не догадается. И, наконец, у каждой женщины с каким-нибудь романсом связываются какие-нибудь сентиментальные воспоминания: ей кажется, что если она будет им пользоваться, то это принесет счастье ей или делу. (Качает головой) . Ах, господин барон, женщины это такой народ! Зачем они лезут в такие дела? И зачем серьезные люди их принимают?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Ноты? (В раздумьи) . Да, в этом ничего невозможного нет. Это даже очень вероятно.

   ПЮТО: Это почти несомненно, господин барон. Я конечно ни о чем не спрашиваю, но если господин барон лично знает даму, у которой письмо было выкрадено... Я хочу сказать, временно взято для просмотра, то, быть может, господин барон знает и музыкальные вкусы этой дамы? (Бросает взгляд на пианофорте и на поднос с ликерами) .

   ЛИДДЕВАЛЬ (расхаживает по комнате) : Послушайте... (Берет с пианофорте ноты. Решительно) . Скорее всего, это ключ!

   ПЮТО (радостно) : "Plaisir d'amour"..., слова Флориана, музыка Мартини... Три страницы... Шесть строк текста на странице. Господин барон разрешит мне унести эту вещицу? Если ключ верен, расшифровка письма дело пяти минут.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Пройдите в комнату моего секретаря. Когда будете знать, велите мне доложить. В случае успеха вы получите не пятьсот, а тысячу франков.

   ПЮТО: Господин барон чрезвычайно щедр. Но мне и такая королевская плата доставляет меньше удовольствия, чем расшифровка письма. (С увлечением) . Господин барон не может себе представить, как это приятно! Это в сто раз интереснее шахматных задач! У меня интереснейшее ремесло, господин барон! Я его не променял бы ни на какое другое.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Рад за вас. У каждого человека есть свой пункт умопомешательства.

   ЛИДДЕВАЛЬ. ПОТОМ ЛИНА.

   ЛИДДЕВАЛЬ (кладет письмо в сумку Лины. Потом выходит и возвращается с Линой) : Так головная боль у тебя прошла, моя милая? Ты голодна? Я освобожусь минут через десять и мы поедем обедать. У меня аппетит как у волка! Что ты скажешь о буйабессе с омаром?

   ЛИНА (оживляясь) : Я обожаю буйабесс с омаром.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Обожаешь ли ты также трюфли и утку с апельсинами?

   ЛИНА: Обожаю! Пить будем шампанское.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Если хочешь. Но тебе лучше пить поменьше.

   ЛИНА: То же самое мне говорил Марсель... А если я по-настоящему живу только выпив бутылку вина?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Милая, люди, которые по-настоящему живут только выпив бутылку вина, для сокращения называются пьяницами.

   ЛИНА: Я этим и кончу... Постой, ты, однако, еще сегодня говорил, что требуешь чтобы женщины пили.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Я беспокоюсь о твоем здоровьи.

   ЛИНА: Беспокойся лучше кое о чем другом... Все равно я естественной смертью не умру - и слава Богу!.. Да, да "играть своей головой". Ты шутишь, ты всегда шутишь: это у тебя болезнь. И потом где тебе это понять!

   ЛИДДЕВАЛЬ: А Бернар понимает?

   ЛИНА: Тоже нет. Мне с ним скучно... Еще скучнее, чем с тобой.

   ЛИДДЕВАЛЬ (с неудовольствием) : Я не знал, что тебе скучно и со мной.

   ЛИНА: Со всеми. Когда я не пью.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Ты не хотела бы меня поцеловать?

   ЛИНА: Хотела бы. Каких только вкусов не бывает в природе! (Целует его и отходит к пианофорте, напевая) :

   "L'eau coule encore, elle a change pourtant"... Что такое? (Нервно) . Где ноты?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Ноты? Какие ноты?

   ЛИНА: Романс, который я пела четверть часа тому назад.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Не знаю. Почем мне знать? (Он несколько смущен. Лина смотрит на него в упор) . Может быть, их убрали?

   ЛИНА: Кто убрал?

   ЛИДДЕВАЛЬ: Лакей... Постой, да не играла ли ты без нот?

   ЛИНА: Нет, я играла по нотам! (Замечает на стуле свою сумку и поспешно ее раскрывает. Письмо на месте) .

   ЛИДДЕВАЛЬ: Да в чем дело? Почему тебе понадобились ноты? Если они пропали, я пошлю купить в магазин. Теперь вся Франция поет этот романс.

   ЛИНА (звонит в колокольчик. Входит лакей) : Вы не брали нот, которые были на пианофорте?

   ЛАКЕЙ: Нет, сударыня. (Смотрит на инструмент) . Они были тут, когда я подавал кофе, сударыня.

   ЛИНА: Вы можете идти. (Лакей уходит. Лина надевает пальто, с ужасом глядя на Лиддеваля) .

   ЛИДДЕВАЛЬ (растерянно) : В чем дело? В чем дело?

   ЛИНА: Как... Как ты...

   ЛИДДЕВАЛЬ: Не надевай еще пальто. Я освобожусь только минут через десять, ты простудишься.

   ЛИНА: Я уезжаю.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Куда!

   ЛИНА: В Сомюр, к Марселю.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Лина, да в чем дело?

   ЛИНА: Ты знаешь, в чем дело! (В дверях) . Я знала, что ты негодяй, но я не думала, что ты такой негодяй! (Уходит) .

   ЛИДДЕВАЛЬ. ПОТОМ ПЮТО.

   ЛИДДЕВАЛЬ (Ходит по кабинету с очень расстроенным видом. Стук в дверь) . - Войдите. (Входит Пюто) . Ну, что?

   ПЮТО (с радостной улыбкой) : Догадка господина барона была совершенно правильна. Этот романс и был ключом к письму. Система Юлия Цезаря. Цифрами указана не настоящая буква, а следующая за ней в порядке алфавита. Если цифры указывают, например, на букву Б, то значит, надо читать А. Эта система имеет, правда, некоторые преимущества. Дело в том, что...

   ЛИДДЕВАЛЬ (перебивает его) : Да вы разобрали письмо или нет?

   ПЮТО (обиженно) : Разумеется, господин барон. (Протягивает ему бумагу. Лиддеваль почти вырывает ее из его рук) .

   ЛИДДЕВАЛЬ (читает) : "Номер пятьдесят четыре. Сомюр двадцать четвертого декабря полночь".

   ПЮТО: Для такого письма автор мог бы с гораздо лучшими результатами использовать систему графа Гронсфельда, которая...

   ЛИДДЕВАЛЬ (небрежно кладет письмо в карман) : Письмо оказалось совершенно не интересным. Дело идет о пустяке.

   ПЮТО: Мне всегда это говорили, господин барон. Помню, я приносил расшифрованные письма покойному Робеспьеру. Он говорил это с точно такой же интонацией, как господин барон. Впрочем, по существу это совершенно верно. Войны, революции, заговоры, казни, - что тут интересного? Так всегда было, и так всегда будет.

   ЛИДДЕВАЛЬ (еще небрежнее) : На этот раз дело идет об одной замужней даме... Прошу вас никому ничего не рассказывать о письме.

   ПЮТО: Это тоже мне говорили все заказчики, господин барон. А министр полиции Фуше еще обычно прибавлял: "Иначе вас могут постигнуть большие неприятности, господин Пюто, очень большие неприятности"... Разумеется, я никому никогда ничего ни о чем не говорю. Болтунам место в политике или в поэзии, господин барон, но никак не в черном кабинете. Прежде, в молодости, я еще немного интересовался содержанием писем, теперь меня интересует только шифр. Если мне удается трудная расшифровка, я позволяю себе обед в хорошем ресторане.

   ЛИДДЕВАЛЬ: Вот вам тысяча франков, господин Пюто.

   ПЮТО: Мне совестно, господин барон. Ведь все-таки ключ дали вы. Мне, право, совестно.

   ЛИДДЕВАЛЬ (перебивая) : Без угрызений совести теперь на свете не проживешь, господин Пюто. Доброго аппетита.

   ПЮТО: Я очень благодарю господина барона. Тройной шифр! Конечно, эта замужняя дама очень боится своего мужа... До свиданья, господин барон.

   Уходит. Лиддеваль садится за стол в раздумьи, потом берет в руки карандаш и листок бумаги.

   ЗАНАВЕС.

  

  

   - Ну, вот, теперь, пожалуй, сделаем антракт, - все так же беззаботно сказал Яценко и залпом допил виски из бокала. Настала та минута неловкого молчанья, какая обычно бывает после чтения: никто не хочет говорить первым. - Вероятно, вы очень устали? - Ему было стыдно. Читал он плохо, а главное, ему при чтении в первый раз показалось, что очень нехорош стиль пьесы. "Что-то есть в нем неестественное, точно это перевод с французского. Ох, тяжело писать по-русски об иностранцах. Вероятно, слог второй пьесы будет напоминать перевод с английского. Уж не сказалось ли на мне то, что я так долго состою переводчиком в ОН?"

   - Устали? Нисколько! - ответил Пемброк. - Быть может, вы устали?

   - Я нет. У меня есть привычка: в Объединенных Нациях мне случается переводить часами. После окончания сессии нам всем, вероятно, надо будет уехать на воды лечить голосовые связки, - шутливо говорил Виктор Николаевич, и тон его показывал, что незачем или не к спеху говорить о пьесе.

   - Ах, какая чудная вещь! - сказала Надя. Она была смущена и раздражена третьей картиной. "Вот, значит, как он меня "активизировал"! Не ждала, не ждала! Когда же это я тебе, голубчик, изменяла с банкиром!.. Ну, ладно, это потом, теперь нужно, чтобы Пемброк взял пьесу", - думала она. - Ах, какая чудная вещь! И сколько действия! Какие роли!

   - Очень благодарю.

   - Я говорю правду! Я не знаю, что я дала бы, чтобы играть Лину... Если ты в самом деле имеешь в виду меня... То есть, если ты для меня предназначаешь эту роль? - говорила она.

   - Первые три картины действительно недурны, - сказал Альфред Исаевич без жара. Он очень хвалил в глаза писателей только тогда, когда ничего у них приобретать не собирался. К нему нередко обращались с предложеньями авторы-новаторы. В этих случаях он называл книгу или сценарий шедевром и скорбел, что публика оценить этот шедевр не в состоянии. - "Вы не можете себе представить, дорогой мой, - говорил он в таких случаях, - как косны, инертны и невосприимчивы к искусству массы, даже наша американская. В древних Афинах ваша вещь наверное имела бы огромный успех! Но теперь толпе нужно, чтобы ей все время давали одно и то же, всякий раз с новыми штучками и тем не менее то же самое! Мы стараемся их поднять, но это процесс медленный и затяжной. Между тем вы бросаете толпе новое слово! Через десять-пятнадцать лет она поймет, она дорастет до вас, но не раньше! Вы думаете, мне легко отказываться от такого произведения?" - горестно говорил Альфред Исаевич. Он подобрел на старости лет, не любил огорчать людей, особенно же полусумасшедших, как писатели и актеры. Другие кинематографические магнаты и полумагнаты только пожимали плечами: они с ненужными им людьми церемонились гораздо меньше. Однако Пемброк своей системы не менял и не верил людям, говорившим ему, что автор может и обидеться, услышав о древних Афинах. - "Он еще подумает, что вы над ним издеваетесь". - "Я таких писателей никогда не встречал, - убежденно отвечал Альфред Исаевич, - а кроме того, я и не думал издеваться! Просто так гораздо лучше". И действительно даже новаторы обижались на него редко.

   Зато если Пемброк собирался приобрести сценарий, то до заключения договора он говорил с автором равнодушно. Никого не обижал в денежном отношении, но переплачивать не хотел, особенно когда успех бывал не обеспечен. В подобных случаях огорчать человека равнодушным отношением к сценарию было допустимо: автор с огромным избытком вознаграждался чеком и славой. После подписания же договора Альфред Исаевич начинал восхищаться и этими авторами.

   Первые три действия "Рыцарей Свободы" понравились Пемброку. Ему показалось, что этот немолодой, еще мало известный писатель может быть очень полезен в кинематографе. "Право, он понимает дело. И диалог совсем недурен. Что, если в нем-то и сидит настоящий сценарист, который внесет свежую струю?" - думал, слушая чтение, Альфред Исаевич.

   - Значит, вам понравилось? - спросила Надя. Его холодный тон ее смутил: она привыкла к тому, что Пемброк ее засыпал комплиментами.

   - Первые три действия недурны, - повторил Пемброк, ничего не желавший прибавлять к своей оценке и взвешивавший каждое слово: так цари, подписывая рескрипты, строго различали: "неизменно к вам благосклонный", "неизменно к вам благосклонный и благодарный" и "неизменно к вам благосклонный и любящий вас"... - Недурны. Эти заговорщики с их знаками, это красочно. Конечно, есть длинноты и другие недостатки, а главное, пока очень мало конфликта... Вы мне позволяете говорить так прямо, Виктор Николаевич?

   - Я прошу вас об этом. Мне именно нужно, чтобы вы высказались совершенно откровенно, - ответил Яценко тем неестественным тоном, каким всегда произносят эти слова писатели.

   - Как, мало конфликта? - горячо возразила Надя, уже знавшая это любимое слово кинематографических деятелей. - Очень много конфликта! Скорее даже слишком много конфликта! - говорила она так, как за завтраком говорила Яценко, что салат чудный, но в нем чуть больше уксуса, чем нужно.

   - Если я правильно понимаю вашу мысль, Альфред Исаевич, - сказал Яценко, - то конфликт будет. Он будет в четвертой картине. Она самая важная и самая плохая в пьесе.

   - Ах, это нехорошо! Конечно, не то, что конфликт будет, а что сцена самая плохая. Конфликт должен начинаться не в четвертой картине, а гораздо раньше. Но подождем четвертой картины. Кроме того, движения пока мало. Мало движения... Главный же недостаток пьесы тот, что публика может не заинтересоваться вашими рыцарями. Представьте себе, например, рядового американца из Чикаго. Какое ему дело до ваших рыцарей свободы? Что ему ваши рыцари свободы!

   - Это трагедия всего кинематографического дела, - сказал Яценко. - Книга, даже самая трудная, сравнительно легче найдет три-четыре тысячи читателей, которые нужны, чтобы окупить издание. Но театральная пьеса должна понравиться сотням тысяч людей, а фильм даже миллионам, иначе капиталист теряет свои деньги. Между тем миллионы людей не очень знают толк в искусстве.

   - Самое лучшее искусство, однако, то, что нравится и миллионам и элите, - возразил Пемброк. - Главное, чтобы были типы. Возьмем пример. Я не так страшно люблю Диккенса, он был антисемит. Однако его Домби это тип, Уриа Хип это тоже тип. У Гоголя Плюшкин тип, Коробочка тип.

   - Я это часто слышал, но думаю, что изображать характеры гораздо труднее, чем изображать "типы". В знак высшей похвалы о писателе говорят: "его образы стали нарицательными именами"! Похвала, по-моему, не большая. Какой-нибудь Скалозуб или Держиморда или унтер Пришибеев стали "нарицательными", они "типы", но князь Андрей и Наташа Ростова не "типы", и ни один герой Толстого нарицательным не стал: для этого почти всегда нужно огрубление, к которому Толстой был неспособен. Извините, что вспомнил о Толстом по этому поводу. Наше дело маленькое.

   - Now, я вовсе не хочу сказать, что у вас люди не живые, - примирительно сказал Пемброк. - Напротив, эта Лина у вас вышла очень живо.

   - И какая роль! - воскликнула Надя, - Ах, какая роль!

   - Она у вас, милая Надя, может выйти хорошо, однако я возвращаюсь к своему: акцент! - сказал Альфред Исаевич. Он подумал, что Надя, пожалуй, и недостаточно молода для роли Лины. "Но это сказать ей было бы гораздо хуже, чем, например, сказать писателю, что он идиот". - Что я сделаю в Америке с вашим акцентом?

   - Да ведь она француженка.

   - Sugar plum, вы не хотите, чтобы мы ставили пьесу из французской жизни и чтобы в ней актеры говорили по-английски с иностранным акцентом! Впрочем, эту пьесу надо, повторяю, для начала поставить во Франции. Все-таки французы должны знать про своих рыцарей свободы.

   - Не очень. Повторяю, это малозначительный исторический эпизод, который когда-то вызвал много шума, а затем канул в Лету. Скажу еще, что эпизод в Сомюре, с пожаром, с обвалом, с найденными при аресте адресами, изложен мною совершенно точно в историческом отношении.

   - Это, скажу вам правду, совершенно не важно. Разве кто-нибудь знает историю? Разве в кинематограф ходят для истории? Но если этот эпизод канул в Лету во Франции, то вы понимаете, в какую Лету он канул в Соединенных Штатах! Все-таки, если мы решим ставить пьесу и сговоримся, то мы пока поставим ее здесь. Надя говорит, что она владеет французским языком как парижанка. Но это она говорит.