Алданов Марк Александрович - Живи как хочешь

риканского. Западная литература за последние полвека, скажем от Зола до нынешних Сартров, шла по пути анализа зла, и тут уже больше почти нечего делать. Наши великие писатели сознательно или бессознательно шли от зла к добру. Главное заключается в том, чтобы, видя зло, изображая зло с полной ясностью, преодолеть в себе злобу против зла. И зло ведь покроется смертью, которая все "облагораживает", делая все одинаково безобразным и бессмысленным... Да, я знал, Лина поэтичнее Нади и большего хочет в жизни. Надю я и не мог бы себе представить в ордене "Рыцарей Свободы". В Лафайетта и Бернара я вложил лучшее, что мог сыскать в себе, но здесь сублимирование было всего труднее, так как человек себя слишком хорошо знает, и уважать себя ему трудно. Громадное большинство людей выходит из этого положения тем, что об этом думают мало и меньше всего занимаются самоанализом. И хуже всего то, что они меня хвалят!"

   Пемброк теперь при каждой встрече осыпал его комплиментами.

   - Вы внесли новую, свежую струю, - неизменно говорил он.

   "Главное в том, чтобы художественное творчество было адэкватно жизни, - думал Виктор Николаевич. - Но, разумеется, пьеса не может быть вполне адэкватна, хотя бы уже потому, что приходится думать о всяких постыдных мелочах, надо чтобы публике ни на минуту не было скучно, надо, чтобы каждая картина могла быть разыграна в такое-то число минут. Правда, эти постыдные ограничения относятся и к самому высокому искусству: если бы Бетховен хотел выразить свои чувства в симфонии, которая продолжалась бы семь или восемь часов, то он не мог бы это сделать. Пьеса же условна по самой своей природе. Роман другое дело, особенно если объединить его с драмой. Полной адэкватности с жизнью не может быть и в нем, но в нем по крайней мере можно не считаться с предписаниями теории словесности. В нем может быть и триста страниц, и три тысячи. Роман, самый свободный из всех видов искусства, должен был бы включать в себя все: политические, философские, метафизические рассуждения, мог бы менять форму, мог бы переходить из одного периода времени в другой. Французская идея романа, построенного по всем правилам композиции, так же устарела, как три единства классической трагедии. На беду ею дорожат именно издатели и, быть может, они одни. Еще не устарели, но очень скоро устареют все новые выверты. Романист, потрясенный творчеством Кафка, скоро станет забавной фигурой прошлого. Быть может, и театр вернется к старой вечной формуле Стендаля: действие, характеры, стиль. К ним надо прибавить главное, то, что Стендаль, вероятно, подразумевал: идеи"...

   Но в худшие свои часы, в опровержение своих же мыслей, Яценко думал, что все-таки пятнадцать лет в советском холодильнике погубили и его жизнь, и его талант. "Какое критику или читателю дело до того, что в России я не мог писать, не мог просто по чувству собственного достоинства, которое там так старались из нас всех вытравить. Я там переводил, и для этого также приходилось лгать, скрывать, гнуть спину, подличать. Мы все там были связаны круговой порукой низостей, мы должны были их совершать, чтобы жить. Они отчасти в нас собственное достоинство и вытравили, как гитлеровцы у людей в концентрационных лагерях. Я делал меньше низостей, чем многие другие, но и мне иногда было стыдно смотреть людям в глаза. И так было со всеми, с самыми лучшими из нас, особенно с людьми старшего поколения. Мы даже и не посмеивались как авгуры, глядя друг на друга, - настолько все это было привычно. Да и посмеиваться было бы опасно. Я нашел выход в том, что ни в чем не участвовал, ни к чему не приставал, все надеялся на будущее и утешался горделивыми афоризмами, вроде "Der Starke steht am mДchtigsten allein". Если б все можно было забыть, вычеркнуть из памяти! И вот почему мне были неприятны эмигранты, покинувшие Россию в начале революции. Они через все это не прошли и верят или делают вид, будто верят, в чувство своего достоинства".

   Он действительно со старыми эмигрантами сходился плохо; говорил, что они ничего не знают и потому ничего не понимают. Однако при редких встречах оказывалось, что ничего особенно нового он им сообщить не может. "Дело не в том, чтобы знать , дело в том, что мы прошли через эту грязевую ванну: она оставляет неизгладимый след на душе, как на руке клеймо гитлеровского концентрационного лагеря." Не любил он и эмигрантских публицистов. Ему казалось, что число доступных им понятий невелико, что весь их кругозор очень ограничен. "В сущности, большевики оказали им большую услугу: если бы большевиков не было, им было бы решительно нечего сказать". Но Яценко с неудовольствием замечал, что такое же чувство холодной враждебности испытывали по отношению к нему самому эмигранты, бежавшие из России во время второй войны. "У них тоже какая-то привилегия по знанию чего-то. Верно, от их дополнительной немецкой линии. И, быть может, это одна из причин, по каким нам трудно писать о себе , как всю жизнь о себе писал Толстой в своей почти наивной уверенности гениального человека, что все в его жизни интересно другим людям, даже его успехи или неуспехи по сельскому хозяйству в "Анне Карениной". Грешил же он против себя тем, что, будучи пожилым, даже просто старым человеком, избирал всегда главными героями молодых людей... Ужасное это слово "герой"! Всякий раз, как я встречаю в романе слова "наш герой", мне хочется бросить роман в печку... У меня "герой" будет пожилой человек, я сам, и писать о себе я буду, если не всю правду, - это почти невозможно, - то во всяком случае только правду. Теперь иные писатели, называющие себя реалистами, лгут о себе как в некрологах... И надо следовать правилу доктора Джонсона: выбрасывать каждую фразу, которая покажется автору красивой."

   Раза три или четыре он обедал с Пемброком в дорогих ресторанах. Эти обеды считались деловыми. Однако, к некоторому удивлению Виктора Николаевича, о делах на них почти не говорилось: он еще не знал, что они нужны больше для подготовки дела, для создания нужного настроения. На одном из этих обедов Пемброк неожиданно сообщил ему, что теперь можно и не так торопиться: главная из приглашенных артисток, от участия которой больше всего зависел успех и которая тоже была в восторге от его пьесы, была занята еще на два месяца. "Так что крутить мы раньше января не начнем, работайте не волнуясь, - сказал Альфред Исаевич и тотчас пожалел о своих словах: так неприлично обрадовался Яценко. - Хотя нет, он не лентяй, он будет работать и дальше", - подумал Пемброк.

   После этого жизнь стала легче. Денег у Виктора Николаевича теперь было много. Не было обязательных часов работы, какие тяготили его в Организации Объединенных Наций. Он приезжал в студию и уезжал из нее, когда хотел, пользуясь автомобилями общества. Все были с ним чрезвычайно предупредительны и любезны: Пемброк при первом своем приезде в студию отрекомендовал его: "Уолтер Джексон, наша находка и гордость!" К тому же он был американец , единственный, кроме самого Пемброка, американец в деле. Беспредметная расточительная суета кинематографа теперь распространилась и на него. Он встречался с артистами, известными всей Франции, а может быть и всему миру, участвовал в деловых завтраках и обедах, где никакого дела не было, но всегда бывали икра и шампанское. Платил обычно Пемброк, иногда Яценко от этого отказывался и вносил свою долю, составлявшую три-четыре тысячи франков. Некоторые люди на этих завтраках раздражали его своей некультурностью, суетливостью, жадностью, манией величия, - и все же в общем новая среда казалась ему своеобразной, забавной, часто по-детски милой. Понемногу его втягивала эта жизнь. Он начинал чувствовать, что и сам принимает какое-то участие в заговоре успеха против искусства. Случалось ему испытывать и то же чувство, которое он испытывал во дворце Шайо: "Чем бы это могло быть, и что такое выходит из столь могущественного, самого могущественного в мире способа воздействия на людей!"

  

  

   - Мосье Жаксон, вас желает видеть один господин... Нофо или как-то так. Я просил его дать визитную карточку, но у него не было, - сказал консьерж. По его пренебрежительному тону можно было догадаться, что господин не из важных. Как почти весь низший персонал студии, консьерж сочувствовал коммунистам, но он был человек благодушный и поддерживал самые лучшие отношения с начальством. Настроение в деле было вообще мирное, товарищеское, приятное; труд оплачивался отлично, денежные споры возникали редко и почти всегда разрешались легко: в кинематографе деньги тратились на все, особенно на знаменитостей, так щедро, что претензии низшего персонала не имели большого значения. Техники и статисты знали или догадывались, что главные артисты получают по несколько миллионов франков за два-три месяца работы, но и это их не раздражало. На Пемброка же они смотрели с любопытством и благожелательно: им лестно было видеть живого американского миллиардера.

   - Попросите его войти, - сказал Яценко. Через минуту в комнату вошел незнакомый ему старик, действительно одетый довольно бедно. Он с любопытством оглядел Джексона, комнату, письменный стол, на мгновенье задержавшись взглядом на книгах.

   - Мистер Вальтер Джексон? Разрешите представиться, Макс Норфольк, - по-английски сказал он.

   - Садитесь, пожалуйста. Мне сообщил о вас мистер Пемброк. Кажется, мы с вами будем вместе работать?

   - Так точно, и я этому очень рад, - сказал старик. - Говорят, вы написали превосходный сценарий. Это тем более приятно, что я за всю свою жизнь не видел ни одного хорошего фильма.

   - Вот как? Такие вещи редко приходится слышать от людей, работающих в кинематографическом деле.

   - Я в нем работаю с позапрошлой недели. Я был изобретателем, журналистом, ходатаем по делам, судомойкой, консьержем гостиницы, революционером, сыщиком.

   - Что ж, это полезная школа, - с недоумением сказал Яценко.

   - Была бы очень полезная школа, - подтвердил старик, - если б не то, что мне пользоваться учением осталось уже не так долго.

   - Мистер Пемброк сообщил мне, что вы представляете интересы финансовой группы, с которой он заключил соглашение. Чем я могу быть вам полезен?

   - Мне прежде всего хотелось бы ознакомиться с вашей пьесой и сценарием. Когда работаешь в каком-либо деле, то не мешает знать, что именно в нем делается. Это не обязательно, громадное большинство людей не понимают, что они делают и для чего они это делают. Но именно, как я сказал, не мешает. Не могли ли бы вы дать мне пьесу?

   - Если вы разрешите, я ее вам дам через три дня, - сказал он, подумав. Его вдруг осенила мысль: этот старик как будто очень подходил для пьесы, по крайней мере по наружности. "Да и имя очень подходящее: Макс. Неопределенное интернациональное имя... Так, понемногу, достаешь материал. Ведь я и идею ведьмы заимствовал из рассказа Тони. Впрочем, только то, что у человека наших дней прабабкой была ведьма. С бароном, конечно, у Тони ни малейшего сходства быть не может, разве только в маленьких деталях". - К сожалению, моя пьеса еще не совсем готова, - сказал Яценко.

   - Расин говорил о "Федре": "C'est pret, il ne reste qu'Ю l'Иcrire". Но тем более лестно, что Пемброк ее принял. Он, так сказать, Гёте этого веймарского театра. Мой босс в художественную часть не вмешивается.

   "Право, он годится и не только по наружности, - с восторгом подумал Яценко. - Мой Старик верно сказал бы что-либо вроде этого!"

   - Через три дня я вам дам первые три картины, они почти готовы, - смущенно сказал он.

   - Но ведь кажется, "экспозе" уже написано?

   - Да, но в первой редакции, а это, как вы верно знаете, не означает почти ничего. У меня некоторые действующие лица еще и не названы. Кстати, главное из них носит то же имя, что вы: Макс. Никакой фамилии я ему не даю, как и некоторым другим персонажам.

   - Вот как? В старых пьесах в перечне действующих лиц о них сообщалось решительно все: возраст, наружность, родственные отношения, даже характер. А то читатель, ознакомившись с пьесой, еще мог бы ошибиться: вдруг он подумал бы, что маркиза де Санта-Фе очень глупа, а на самом деле она должна быть умницей. Теперь другая крайность: автор не дает даже фамилий.

   "Совсем мой Старик! - подумал Яценко. - Надо с ним познакомиться поближе".

   - Нам предстоит вместе работать. Не хотели ли бы вы сегодня со мной пообедать? Вы свободны?

   - Как птица, - весело сказал старик. - Мне нравится, что вы не генерал. Вы, кажется, русский? Я люблю русских. Люблю и американцев. Я сам американец по паспорту, но не по крови. У меня тоже псевдоним и вдобавок идиотский: я сто лет тому назад из озорства взял себе имя первого пэра Англии!

   "Положительно, "жизнь подражает искусству", - подумал Яценко. - Теперь моя пьеса готова. Макс Норфольк в действии, как Лина, по крайней мере по замыслу, была Надя в действии".

   Они вместе пообедали в тот же день, затем встречались и обедали почти ежедневно. Яценко нарочно выбирал недорогие рестораны, так как старик непременно хотел платить свою долю и говорил неизменное "Dutch treat". Его разговоры, наблюдения над ним оказались чрезвычайно полезны Виктору Николаевичу. После каждой встречи он переделывал и дополнял свою пьесу. "Странные вещи происходят в искусстве: сначала выдумываешь человека, а позднее находишь его в жизни!" Яценко впрочем понимал, что не выдумал Макса Норфолька. Его "Старик", выражавший идею снисходительности к людям, первоначально был даже не очень похож на этого старика. Но теперь главное действующее лицо пьесы стало казаться ему живым. "В "Lie Detector" я его активизирую: он попадает не в историческую трагедию, как было в "Рыцарях Свободы", а в водоворот событий бытовой пьесы с напряженной фабулой. Жаль, что я уже показал пьесу Пемброку. Впрочем, он будет помнить только их глупое "экспозе" и верно даже не заметит, что я образ Старика переделал. Лишь бы только этот Норфольк не узнал себя и не обиделся. Хотя за что же ему тут обижаться? Мой Макс очень привлекателен."

   Через неделю переделанная пьеса была отдана в переписку. Вместо "Старик", везде значилось "Макс". А на следующий день, когда Норфольк зашел в его кабинет, Яценко смущенно отдал ему новую тетрадку.

   - Прошу вас сказать мне свое мнение совершенно откровенно.

   - Разумеется, разумеется. Сейчас же и начну читать. Кажется, в вашей студии есть бар? Нет, не провожайте меня, я найду.

   - И еще одно, - сказал Виктор Николаевич. - Я вам даю французский перевод. Пьеса написана мною по-русски, но предназначается она для американцев, и я некоторые фразы или отдельные слова вставил в свою рукопись по-английски, по-русски вышло бы хуже. Французский переводчик их не перевел. Это произведет на вас впечатление некоторой недоделанности. Сделайте на это мысленную поправку... Как и на кое-что другое. На известную условность положений... Быть может, кое в чем вы найдете и некоторую фальшь. Но она ведь есть почти во всех драмах.

   "Лишь бы только его пьеса не оказалась совершенной дрянью, как громадное большинство пьес и как все сценарии, - думал Норфольк по дороге. - Теперь, вероятно, направо?" Он только во второй раз был в студии, но обычно легко находил дорогу в заведения, где продавались спиртные напитки; шутил, что в этом, как во всем в жизни, руководится простым правилом: "Надо исходить из того, что люди неизменно поступают вопреки требованиям здравого смысла: женятся на тех женщинах, на которых им жениться не надо; объявляют войны, когда их поражение математически неизбежно; строят большие города на болоте, как Петербург, на лагунах, как Венецию, или по соседству с вулканом, как Помпею; бар открывают в самом неподходящем месте, в темной тесной комнате, и у стойки ставят неудобные узенькие высокие стулья без спинок, так что ни сидеть, ни пить нет охоты"... Он шел по длинным коридорам студии, с любопытством поглядывая по сторонам, останавливаясь у объявлений и фотографий.

   Кофейня, в которую он вошел, не была ни темной, ни тесной, но Макс Норфольк говорил, что о своих несбывшихся предсказаниях забывает с такой же легкостью, как государственные люди. У стойки он заказал Мартини и тотчас вступил в разговор с барманом . Спросил, завтракают ли здесь в кофейне и хороша ли у них кухня, при чем добавил, что задает идиотский вопрос: служащие ресторанов редко отвечают, что у них кухня плохая. Спросил, почему сейчас никого нет, и, узнав, что в три часа все на работе, неодобрительно покачал головой. Спросил, приходят ли сюда знаменитости и что они едят и пьют. - "Так, так, салат, фрукты, чай с лимоном без сахара", - повторял он с отвращением. Барман отвечал ему охотно. Он не мог понять, что это за человек: не француз, не артист, не техник, - верно из свиты американского миллиардера. Старик, однако, барману понравился: по тому, как он пил, было видно, что он понимает дело, и хотя он был одет бедно, чувствовалось, что это хороший клиент. Выпив первый коктэйль, Норфольк заказал второй по своему рецепту. Барман выслушал внимательно и нашел идею интересной.

   - Только эту штуку вы уж подайте мне вон туда, - сказал Норфольк, указав на столик в углу. Устроившись на жестком диване, он заглянул в окно. Во дворе стойло несколько автомобилей. "Вот этот очень недурен, Делаэ последнего образца"... Затем пробежал забытый на столе засаленный листок с меню завтрака и узнал, что за двести франков можно было получить hors d'oeuvres variИs, затем на выбор бифштекс или жареную рыбу, салат, сыр и фрукты. "Рассчитано на низших служащих. Знаменитости сюда приходят потому, что в город далеко ехать, и еще из демократического чувства: играют, конечно, в простые, чисто-товарищеские отношения с низшим персоналом и серьезно уверены, что такие отношения возможны между телефонисткой и звездой, получающей десять миллионов за фильм"... Карты вин не было; на листке указывалось только, что графинчик красного стоит шестьдесят франков. Норфольк был доволен. Цена завтрака была для него вполне приемлема; он мысленно сосчитал, сколько будет тратить на еду в месяц, - оставалось немало и на все другое, - думал об этом с приятным чувством много голодавшего на своем веку человека. "Что бедно одет, это вздор. Умные люди понимают, что заштопанная, но чистая одежда это теперь безошибочный признак некоторого аристократизма. Ну, не безошибочный, а все-таки признак"...

   Когда барман принес новый коктэйль, Норфольк его попробовал, удовлетворенно кивнул головой и вынул из оттопыренного кармана старенького пальто обе тетрадки. ("Значит, сценарист", - подумал барман).

  

  

   БАРОН, БАРОНЕССА, МАКС, МАРТА, АПТЕКАРЬ, ГОРНИЧНАЯ БАРОНЕССЫ, СЛУГА В ГОСТИНИЦЕ

   Действие происходит в наше время, осенью, на протяжении нескольких дней, в очень хорошей нью-йоркской гостинице. Декорация, в сущности, одна. Барон и баронесса снимают в гостинице апартамент из шести комнат, включающий два салона. Они обставлены одинаково; только в салоне барона группа из стола и кресел находится справа, а диван слева; а в салоне баронессы - наоборот: диван справа, стол и кресла слева. Кроме того, картины на стенах другие: в одном виды охоты, в другом портрет какой-то по-старинному одетой дамы. Во всем остальном - одна и та же обстановка салона в дорогой гостинице; ковры поверх бобрика, шкапчики, золоченая мебель, камин в глубине, над ним зеркало. Под зеркалом на камине в салоне барона какой-то восточный фарфоровый бюст. Впрочем, он виден только тогда, когда у зеркала освещаются лампочки.

   Действие всех картин происходит вечером при электрическом освещении.

  

  

   Салон барона. За столом сидят барон и Макс. На столе телефон, бутылка и два бокала. Барон очень красивый тридцатилетний человек, одетый по самой последней моде. На лице у него скучающее выражение. Говорит с очень легким иностранным акцентом. Макс - старик лет семидесяти. Оба они выпили немного больше, чем следовало бы. Девятый час вечера.

   МАКС: Ведь первый муж вашей жены был маркиз?

   БАРОН: Да.

   МАКС: После его безвременной кончины она вышла за вас. Вы только барон. Значит, брак с вами был не только чудовищной глупостью с ее стороны, но и социальным понижением?

   БАРОН: Да.

   МАКС: И вы твердо решили развестись с ней?

   БАРОН: Да.

   МАКС: И вы твердо решили получить с нее при этом деньги?

   БАРОН: Да. (Зевает) .

   МАКС: Говорят, у Шекспира было пятнадцать тысяч слов. У вас, повидимому, сегодня есть только одно... Вы хотите получить с нее пятьдесят тысяч долларов?

   БАРОН: Нет.

   МАКС: Слава Богу, второе слово! Чего же вы хотите?

   БАРОН: Я хочу получить с нее сто тысяч долларов.

   МАКС: Почему так много, young rascal?

   БАРОН: Мне очень нужны деньги, old fool.

   МАКС: Это, конечно, серьезный довод, но может быть, все же недостаточный... Кстати, довожу до вашего сведения, что настоящие, т. е. умные, циники всегда говорят не как циники, а как идеалисты: это им выгоднее.

   БАРОН: Я не циник. Но что ж делать, деньги вещь совершенно необходимая.

   МАКС: Неужели? У вас страсть к каким-то изощренным парадоксам... Нет, ста тысяч она вам никогда не даст. Если б вы еще были герцогом! Но вы просто захудалый барон.

   БАРОН (обиженно) : Почему захудалый? Мой род восходит к пятнадцатому веку. Один мой предок был казнен в 1609 году.

   МАКС: Иметь казненного предка это, конечно, социальная distinction. При условии, что он был казнен не менее двухсот лет тому назад. За что его казнили, young rascal?

   БАРОН: За пустяк, old fool. Он сошелся с женщиной, которая оказалась ведьмой.

   МАКС: Это бывает и в наше время. И что же?

   БАРОН: Раз вечером мой предок шел лесом к своим друзьям. К нему внезапно подбежала волчица. Он выхватил меч и отрубил ей лапу. Она завизжала человеческим голосом и убежала. Дойдя до замка друзей, барон с тревогой и гордостью показал им свой трофей. (В его голосе проскальзывает, ужас. Макс с любопытством на него смотрит) . Вдруг из окровавленной лапы выпала кисть женской руки! Оказалось, что колдунья по ночам уходила в лес, напяливала на себя волчью шкуру и бегала по лесу на четвереньках.

   МАКС: Что ж, каждый проводит время как ему нравится. И что же?

   БАРОН: Власти произвели расследование. Колдунью с отрубленной рукой нашли - и оказалось, что она была любовницей барона. Думаю, что просто его выслеживала из ревности. Он был очень красив... Я точная его копия, судя по его портрету. В гневе она прокляла его и весь наш род. Ее пытали. Она показала, будто он знал, кто она. Колдунью сожгли, а моего предка только обезглавили.

   МАКС: Как приятно быть дворянином!

   БАРОН: С тех пор над нашим родом повисло проклятие волчицы.

   МАКС: И, разумеется, все ваши другие предки с той поры погибали трагической смертью, young rascal?

   БАРОН: Нет, old fool, все они жили очень счастливо, служили верой и правдой своим королям. Но я погибну трагически.

   МАКС: Вы непременно, рано или поздно, выдадите чек без покрытия. Проклятие волчицы исполнится, но вас не обезглавят. Вы только посидите несколько месяцев в тюрьме. Что ж тут такого? С кем это не случалось?

   БАРОН: Я не хочу сидеть в тюрьме.

   МАКС: Я знаю, что вы оригинал.

   БАРОН: Что до проклятья, то... дураки никогда не бывают суеверны.

   МАКС: Это сказал Байрон. Дорогой друг, неужто вы читали Байрона?

   БАРОН: Нет, я прочел эту цитату в какой-то газете.

   МАКС: То-то... А достать для вас у вашей жены сто тысяч я все-таки не могу.

   БАРОН (уверенно) : Можете. Вы имеете огромное влияние на мою жену. Сам не знаю - почему. Человек вы недалекий, и скорее пошлый, хотя и не лишенный остроумия.

   МАКС: Не засыпайте меня лестью: я о ста тысячах даже не заикнусь.

   БАРОН: Это печально.

   МАКС: Очень. Чувствуете ли вы, по крайней мере, что ваша жена имеет большие достоинства? Правда, как женщина, она, хотя еще очень привлекательна, но для меня чуть-чуть уже стара. Я как-то случайно видел ее бумаги: ей тридцать восемь лет. Впрочем, она своего возраста не скрывает: говорит, что ей тридцать два, это вполне корректная и приличная скидка - меньше двадцати процентов. Конечно, у нее есть маленькие недостатки. Она скуповата, или по крайней мере не щедра. Она бывает и грубовата. Светская дама, баронесса и говорит go to hell! Вероятно, это вы ее научили? Она нервна, но не сумасшедшая. Вы не очень нервны, но вы имеете все задатки сумасшедшего.

   БАРОН: Это ваш комический Lie Detector обнаружил мое сумасшествие?

   МАКС: Отчасти и он, хотя не только он.

   БАРОН (неуверенно) : Надеюсь, вы не думаете, что я верю в ваш прибор? Это просто какой-то трюк, и не очень трудный. Ведь вы были в молодости фокусником.

   МАКС: Всего полтора года. Я был в жизни изобретателем, сыщиком, фокусником, психологом, переводчиком в покойной Лиге Наций, комиссионером по продаже бриллиантов, управляющим гостиницей, наблюдателем при игорном доме...

   БАРОН: Вы можете сократить вашу автобиографию... На каком принципе, вы говорите, основан ваш прибор?

   МАКС: Это очень просто. (Врет первое, что ему приходит в голову) . Как вы знаете, субстратом душевной жизни является кора головного мозга. Она цитоархитектонически делится на одиннадцать областей. Из них Гиппокампова область испускает альфа-лучи скоростью в два ноль шесть помноженных на десять в девятой степени сантиметров в секунду. Они действуют на мембрану моего аппарата с энергией в один тридцать один помноженных на десять в минус пятой степени эргов...

   БАРОН: Не продолжайте, ваше объяснение совершенно понятно каждому ребенку. Говорите, лучше не об эргах, а о долларах моей жены.

   МАКС: Слушаю-с. Я буду просить вашу жену дать вам пятьдесят тысяч. Сделаю это против убеждения. Я на ее месте не дал бы вам ни одного сента. Но что ж мне делать? У меня к вам симпатия.

   БАРОН: Mutual.

   МАКС: Конечно, вы son of a bitch. Но если судить о вас, исходя из этой аксиомы, то станет ясно, что вы породистый son of a bitch, приятный son of a bitch и даже добрый son of a bitch. Знаете ли вы сами, что у вас есть еще одно довольно редкое достоинство? Вам совершенно все равно, что о вас думают люди.

   БАРОН (Очевидно, в первый раз об этом подумавший) : Люди? Современные люди? Совершенно все равно.

   МАКС: Да, да, современные: ваши предки с вами не были знакомы, а потомство едва ли будет вами много заниматься. И это ваше достоинство тем более удивительно, что по наружности и по манерам, вы даже не фат, а пародия на фата... У вас, как писалось в старых романах, "ледяной холод в душе"?

   БАРОН (очень довольный) : Именно.

   МАКС: Впрочем, это моя специальность находить в людях скрытые достоинства. Ваша жена теперь в вас никаких достоинств не находит.

   БАРОН (обиженно) : Почему она не дает мне развода?

   МАКС (успокоительно-благодушно) : Даст, даст. И денег даст. К полному моему изумлению, она еще немного вас любит. Кстати, ваш предшественник маркиз тоже женился на ней ради ее богатства?

   БАРОН: Я не знал покойника, но это действительно весьма вероятно.

   МАКС: Странно. Она хорошая женщина.

   БАРОН: Она прекрасная женщина, damn her.

   МАКС (невольно смеется) : Может быть, вы пересмотрите ваше решение о разводе? Подумайте, как вам теперь хорошо: она платит по всем счетам, денег у вас сколько угодно... Вы не были прежде в нее влюблены хоть немного?

   БАРОН: Очень немного.

   МАКС: Странно. Вы ведь ни одной женщины не можете видеть равнодушно. Это, впрочем, симпатичная черта характера. Когда вы разговариваете с мужчинами, у вас обычно такой вид, будто вы только что узнали, что ваш отец, мать и все предки погибли в концентрационном лагере. Но стоит показаться хорошенькой женщине, и вы совершенно преображаетесь: у вас блестят глаза, вы болтаете без конца, вы становитесь даже умны! А может быть эта женщина на вас и смотреть не хочет?

   БАРОН: Нет, этого не может быть.

   МАКС: Вот, вот, пародия на фата, несмотря на "холод в душе". (меняет тон. Очень серьезно) . А что же будет с Мартой?

   БАРОН: Это не ваше дело.

   МАКС: Других доводов вы не понимаете, но позвольте вам сказать следующее. Марта, конечно, прелестная девочка, но она зарабатывает, как стенографистка этой гостиницы, долларов семьдесят в неделю. А вы всю жизнь ничего не зарабатывали, вы даже не знаете, как это делается... Вы сделаете большую ошибку, женившись на Марте.

   БАРОН: Кто же не делает ошибок? Зачем Гитлер объявил войну?

   МАКС: Быть может, его недостаточно предостерегали, а я вас предостерегаю в десятый раз. Хорошо, поговорим о другом... Зачем вы стали писать книгу о старом фарфоре? На какого чорта вам старый фарфор?

   БАРОН: Вы ошибаетесь, я знаток. Я с первого взгляда могу отличить Севр от Мейссена, а мейссенский от китайского.

   МАКС: С первого взгляда на метку. На Севре изображены две буквы, на мейссенском два меча, а на китайском, кажется, какие-то рыбки.

   ВАРОН: Другие и этого не знают. Книгу же я пишу потому, что нужно ведь занять как-нибудь пять-шесть часов в день, остающиеся от ресторанов и ночных клубов.

   МАКС: Кроме того, под предлогом диктовки вы вызываете к себе Марту на несколько часов. (Саркастически) . Для работы. Имейте в виду, что, если я и достану вам пятьдесят тысяч...

   БАРОН (вставляет) : Сто тысяч.

   МАКС: Если я и достану вам пятьдесят тысяч, то о ресторанах и ночных клубах все равно придется забыть. Вы будете иметь где-нибудь в Бруклине две комнаты с ванной, рефриджерейтором и телевижен. Это вам скоро надоест.

   БАРОН: Увидим. Я обожаю Марту.

   МАКС: Вы наверное ни одну женщину не обожали больше трех месяцев.

   БАРОН: Неправда, случалось и шесть! Кроме того, повторяю, это вас совершенно не касается, old fool.

   Он встает, подходит к зеркалу над камином и зажигает сильные лампы. (Освещается фарфоровый бюст) . Прихорашивается. Пробует несколько поз и жестов: Цезарский, Наполеоновский).

   МАКС: Ave Caesar!.. Vive l'Empereur!

   БАРОН: Я похож на Роберта Тэйлора.

   МАКС: Зачем вы скромничаете? Роберт Тэйлор похож на вас.

   БАРОН (возвращается к столу, наливает себе еще виски) : Может быть, я уеду в Холливуд. А может быть, уйду в монастырь. Или же стану коммунистом. Вы и не представляете себе, как мне скучна вся современная жизнь и, в частности, демократия. Я и газет не читаю, кроме светской хроники и театральных объявлений.

   МАКС: Вы даже не знаете, как зовут президента Соединенных Штатов.

   БАРОН: Согласитесь, что я человек, не похожий на других людей.

   МАКС: Все люди, говорящие, что они не похожи на других людей, очень похожи друг на друга. И таких тоже миллионы.

   БАРОН: Я все презираю в современном мире! Ни о чем даже не могу говорить серьезно.

   МАКС: Современный мир это переживет, хотя и с душевной болью.

   БАРОН (пьет) : Если вы мне достанете от баронессы сто тысяч, я вам уплачу десять процентов комиссии.

   МАКС (очень сердито) : Идите к чорту! Я с вас ни гроша не возьму! Я это делаю не для вас, а для Марты, чтобы вы не жили на ее заработки.

   БАРОН: Я знаю ваше ласковое отношение к хорошеньким барышням вчетверо моложе вас.

   МАКС: Не вчетверо! Марте двадцать два года.

   БАРОН: Значит, в три с половиной раза.

   МАКС: Нет, не в три с половиной, а в три! (Успокаивается) . Выясним, чего мы хотим, а? Вы хотите развестись с баронессой, получить от нее деньги и затем каждые три месяца менять любовниц. А я хочу... (думает) . Чего я хочу? Я хочу, чтобы вы не губили Марту и поскорее уехали куда-нибудь в Сахару или на северный полюс. Нельзя же вас кастрировать!

   Звонит телефон. Барон берет трубку аппарата.

   БАРОН: Да, да, пожалуйста, скажите мисс Марте, что я жду ее для диктовки. Пусть она поднимется тотчас, у меня масса работы. Благодарю вас. (Кладет трубку) . Сейчас придет мисс Марта, я буду ей диктовать. (Смотрит на Макса многозначительно. Тот делает вид, будто не понимает. Пауза. Барон начинает напевать песенку "Whether you young, whether you old"... У него приятный баритон. Макс вторит фальшивым баском. Стук в дверь) .

   БАРОН и МАКС (одновременно) : Войдите.

   Входит Марта. Барон и Макс сразу очень оживляются. Она очаровательна. Одета она "как все", т. е. как все небогатые барышни, но мило и со вкусом. Хорошо причесана, как будто сейчас от парикмахера. Ногти выкрашены и отделаны, как будто она сейчас и от маникюрши. У нее в руках пишущая машинка.

   БАРОН и МАКС (вместе, радостно) : Добрый вечер!

   МАРТА (тоже радостно) : Добрый вечер, сэр. Добрый вечер, Макс.

   Барон поспешно берет у нее машинку и ставит на столик. Макс так же предупредительно пододвигает ей стул, но не к столику с машинкой, а к столу, на котором стоят напитки. Она садится.

   МАРТА (оглядываясь на Макса) : Я не мешаю?

   МАКС (невозмутимо) : О, нет, что вы!

   БАРОН: Нет, вы не мешаете. (Тоже оглядывается на старика. Макс протягивает ей бумажный пакет с папиросами, а барон золотой, украшенный бриллиантами портсигар.)

   БАРОН: Parliament?

   МАКС: Old Gold?

   МАРТА: (нерешительно) : Я предпочитаю Parliament. Сама я их никогда не покупаю, они слишком дороги. (Берет у барона папиросу. Макс подает ей спичку и не без удовлетворения смотрит на барона, опоздавшего со своей золотой зажигалкой) .

   БАРОН: Хотите виски, мисс Марта?

   МАРТА: Хочу.

   МАКС: Нет, не пейте виски. Это не ваш стиль. Теперь не время для коктэйлей, но я хочу угостить вас коктэйлем моего изобретения (Берет со столика с напитками "шэкер", лед, бутылки) . Беру одну долю зеленого шартреза...

   БАРОН: Желтый гораздо лучше.

   МАКС: Вы смеете спорить со мной? Зеленый крепче на двенадцать градусов. Затем две доли водки, две доли виски и три доли Поммери.

   БАРОН: Какой вздор! Вы и в напитках ничего не понимаете, как ни в чем другом. Шампанское и водка. Это так же безграмотно, как, например, параллельные квинты в музыке.

   МАРТА (примирительно) : Мне тоже кажется, Макс, что шампанское не вяжется с водкой. Я обожаю шампанское! Я пила его всего месяц тому назад!

   МАКС: Ни в музыке, ни в коктэйлях нет вечных истин. Вдруг какой-нибудь новый Бетховен покажет, что параллельные квинты и есть верх гениальности? А я показал, что водку можно и должно сочетать с шампанским, которого кстати у вас здесь нет.

   МАРТА (смеется) : Водка, виски, шампанское! Назовите ваш напиток Big four cocktail.

   МАКС: Нет, я назову его Hydrogen Bomb cocktail... Его надо долго взбалтывать и подавать очень холодным. Разумеется, никакой вишни! А того человека, который положил бы сюда кусочек апельсина, надо немедленно четвертовать. Дорогой барон, преодолейте вашу ненависть ко мне и попробуйте. После трех бокалов вы будете дивно спать.

   БАРОН (сердито) : Благодарю вас, я всегда сплю как сурок.

   МАРТА: Я тоже. Я засыпаю через минуту после того, как ложусь. Не успеваю даже прочесть заголовки Daily Mirror.

   МАКС: Как я вам завидую. (Барону, очевидно нарочно дразня его) . Вы не закажете бутылку Поммери, дорогой друг?

   БАРОН (еще сердитее) : Нет. Нам надо работать.

   МАКС: В таком случае мы обойдемся без шампанского. (Протягивает Марте бокал. Она робко оглядывается на барона, затем пьет) .

   МАКС: Ну, как вы находите?

   МАРТА (нерешительно) : Недурно.

   МАКС (передразнивает ее) : "Недурно"!.. Это лучше нектара!

   МАРТА (смеется) : Я никогда не пила нектара.

   МАКС: И никогда не будете пить, так как вы меня не слушаетесь и поэтому попадете в ад.

   МАРТА (испуганно) : Не говорите таких вещей!

   БАРОН: Мисс Марта, нам пора сесть за работу.

   МАРТА: Да, разумеется. (Вскакивает и переходит к столику с машинкой. Макс пытается было встать с кресла, чтобы подать ей стул, но, повидимому, признает это усилие необязательным и остается в кресле. Марта сама переносит стул. Барон достает из ящика листки и приводит их в порядок, все время злобно оглядываясь на Макса. Старик попрежнему делает вид, будто не замечает) .

   БАРОН: Мы сегодня кончим вступление к моей монографии о франкентальском фарфоре. Вы помните, что мы остановились на фарфоре древнего Востока.

   МАРТА: Да, вы сказали, что кончите вступление какой-то страшной легендой. Я ждала с нетерпением!

   БАРОН: Это легенда острова Маури-Га-Сима.

   МАКС: Еще одна легенда! Вы злоупотребляете легендами, дорогой друг.

   МАРТА: Я обожаю все страшное!

   Барон садится рядом со столиком Марты и в упор смотрит на Макса, все более явно показывая, что его уход был бы весьма приятен. Макс разваливается в кресле.

   МАКС: С удовольствием послушаю вашу фарфоровую легенду.

   БАРОН (диктует) : Легенда, о которой я упомянул выше, связана с азиатским островом Маури-Га-Сима. На нем в древности была найдена самая лучшая в мире глина. Этим островом правил царь Перуун, известный и своим светлым умом, и беспорочной жизнью, и тесным общением с богами. Этот царь получил от богов секрет изготовления бесценного фарфора из глины острова. Его открытие обогатило жителей. Для них настала пора необычайного процветания. Но, богатея с каждым днем, они утратили прежнюю простоту нравов, потеряли веру в своего мудрого правителя, стали его критиковать, развратились. И вот однажды ночью было у Перууна видение: боги сообщили ему, что их терпение истощается. В тот день, когда хотя бы один из жителей острова замыслит преступление, окрасится в кроваво-красный цвет фарфоровая статуя Перууна, стоящая на главной площади. И тогда остров погибнет.

   Марта испуганно перестает писать и расширенными глазами смотрит на барона.

   МАКС: Это были, право, не очень интеллигентные боги. Во-первых, что же дурного в том, что жители острова, разбогатев на фарфоре благодаря своему трудолюбию, коммерческим способностям и know-how, стали жить лучше прежнего? С нами, американцами, было собственно то же самое. Правда, мы всегда слепо верим нашим мудрым правителям и никогда их не критикуем. А во-вторых, почему весь остров Маури-Га-Сима должен отвечать за одного человека? Что, если бы нас всех истребили, скажем, за Лепке?

   МАРТА (горячо) : Вы таких вещей не понимаете!.. Ах, какой таинственный рассказ я читала в прошлом году! Кажется, это было в True Story...

   МАКС (не слушая) : А в-третьих, думать о преступлении совершенно не то же самое, что совершить его.

   БАРОН: Разница действительно большая. В виде редкого исключения вы иногда высказываете разумные мысли. Но что если б вы перестали нам мешать? Я продолжаю, Марта. (Диктует) . И вот одному юноше пришло в голову убить Перууна. А чтобы вдобавок сделать его общим посмешищем в глазах соотечественников, которым царь сообщил о своем видении, юноша, не веривший в богов, ночью выкрасил в кроваво-красный цвет фарфоровую статую на площади. (Эти последние слова барон произносит торжественно, с искренним волнением. Марта вскрикивает) .

   МАКС (пьет) : Марточка, не падайте в обморок: Перуун, я уверен, спасется, а все остальные - Бог с ними! Они теперь все равно уже давно бы умерли.

   БАРОН (так же) : В ту же ночь Перуун, узнав о знаменьи богов, бежал со своей семьей с острова в Китай, где и передал секрет изготовления фарфора. На утро произошло наводнение: холодные волны поглотили остров и все его жители погибли.

   МАРТА: Это поэтическая и страшная легенда!

   БАРОН (серьезно) : Очень!

   МАКС: Я знаю, вы оба легковерны и суеверны, как дикари из центральной Африки. Я уверен, что вы, барон, бледнеете, если за столом рассыпается соль из солонки. А вы, Марточка, быть может, опускаете половую щетку в ведро с водой, чтобы вызвать дождь. В Африке так принято.

   МАРТА (смеется) : В этом сейчас нет надобности: третий день