Алданов Марк Александрович - Живи как хочешь

тановка, как на пароходе, больше не повторится. Он вспомнил слова Наполеона: "В любви есть только одна победа: бегство". Эти слова несколько его успокоили. Еще больше его утешила мысль о репортерах, которые скоро его обступят . Хотя он знал, что репортеров угощать не обязательно, велел подать в гостиную "Фонтенебло" три бутылки шампанского. Пришло всего два человека; они видимо были удивлены, но приятно.

   - ...Европа переживает серьезный кризис, - очень отчетливо с расстановкой, почти так, как он диктовал секретарям, говорил Делавар. - Возможность войны, конечно, не может считаться совершенно исключенной, но есть все основания думать, что войны не будет, так как ее никто не хочет. Здравый смысл человечества может восторжествовать, должен восторжествовать и восторжествует! - с силой сказал он. (Репортеры уныло записывали на всякий случай: догадывались, что в редакции все это будет брошено в корзину). - Европа и в частности Франция понемногу оправляются от последствий войны, которые, конечно, не могли не быть тяжкими. В этом отношении очень большую роль сыграл и план Маршалла. Теперь же основная задача человечества заключается в том, чтобы не для разрушительных, а для конструктивных целей была использована атомная энергия. Додумавшийся до нее пытливый гений человечества, быть может, в первый раз в истории мира вызвал к бытию силы, с которыми при неблагоприятно сложившейся конъюнктуре было бы трудно справиться. Вы все помните легенду об Apprenti sorcier (он перевел эти слова на английский язык): ученик колдуна вызвал злого духа и не мог водворить его на прежнее место. Этой тяжелой проблеме, повисшей над всем человечеством, будет посвящен грандиозный фильм, который я намерен поставить при участии моего друга м-ра Альфреда Пемброка из Холливуда...

   Норфольк все время многозначительно кивал головой, как бы приглашая репортеров оценить глубину мыслей босса. "У него на лице такое выражение, какое могло быть у Линкольна в те минуты, когда он произносил Gettysburg Address", - весело подумал старик.

   Багаж Яценко попал во вторую залу. Когда осмотр кончился, Виктор Николаевич отправился разыскивать своих спутников и вдруг с изумлением увидел Тони. Он не сразу ее и узнал: так она изменилась. "На лице совершенная torpeur! Что с ней?"

   - Какими судьбами? - спросил он по-русски. - Так вы тоже путешествовали на этом пароходе?

   - Да, я тоже путешествовала на этом пароходе.

   - Я и не знал, что вы собираетесь в Америку. - "Какой у нее теперь Аффективный Мотор?" - хотел спросить он. - Но как же мы не встретились?

   - Вы путешествовали в первом классе, а я во втором, поэтому встретились только теперь... А помните, я говорила вам, что мы будем встречаться, что наши жизни перекрещены. Говорила я это?

   - Говорили, - сказал он с внезапным очень неприятным чувством.

   - То-то. Предчувствия меня никогда не обманывают. Вы меня никогда не забудете. Вспомните на смертном одре, будете вспоминать и дальше.

   "Совсем сошла с ума!" - тревожно подумал он. Вдруг насмешливость, давно ее оставившая, засветилась в ее глазах. Она опять, как прежде, откинула голову налево и назад, но Яценко теперь смотрел на нее только с жалостью. - Надеюсь, вы в Америке откроете отделение "Афины"?

   - И рад бы, да не могу. Я не умею звонить , - саркастически ответил он. Тони засмеялась.

   - Здесь не нашли, так можно искать в другом месте. Либо в стремя ногой, либо в пень головой, - медленно с расстановкой ответила она. У конца низкого стола, на котором лежали ее чемоданы, появился таможенный инспектор. Она засуетилась и отошла к столу. Яценко с недоумением смотрел ей вслед.

   Кто-то его окликнул. Норфольк подошел к нему, поглядывая на него с любопытством.

   - Вы знаете эту даму? Я тоже. Она русская... Даже очень русская.

   - Да, я ее знаю, - сухо ответил Виктор Николаевич. "Ничего она не русская! Надя гораздо более русская, чем эта изломанная неврастеничка".

   Старик наклонился к нему и сказал с выражением одновременно загадочным и фамильярным:

   - Вот что, этой женщины вы ни в каком произведении не выводите. Она вам не удастся, это будет самый худший ваш образ. Тони вся четвертого измерения, правда довольно плоского, есть ведь и такое: человек может быть пошл и в своем четвертом измерении.

   - Я ее не выводил и не собираюсь выводить, как вообще живых людей не пишу. Если у кого что подмечаю, то это еще не значит, что я его "вывожу", - сердито сказал Яценко. - Но где же все наши? Вы их не видели?

   - Не знаю, я был занят своим багажом. Да вот они.

   - Норфольк? Где же вы пропадаете? - окрикнул старика Делавар, появившийся на пороге с Надей и Пемброком. Имя без "мистер" резнуло Норфолька.

   - Вот он, наконец-то... Я тебя ищу уже полчаса! - взволнованно говорила Надя. - У меня все прошло совершенно благополучно: я не заплатила ни одной копейки! И они были очень любезны!

   - Look, sugar plum, почему же им быть нелюбезными? - спросил Пемброк. - Это цивилизованные люди и они видят, что имеют дело не с жуликами... А вы, сэр Уолтер, что-нибудь заплатили?

   - Ничего.

   - И виконт тоже ничего. Ну, едем... Я забыл, сэр Уолтер, где вы живете?

   - На 84-й улице Вэст.

   - Мы вас подвезем, хотя это и не по дороге в Уолдорф Асториа. Едем, господа, вещи уже отправлены.

   - Прощайте, миссис Надя, - сказал Делавар с видом спасшегося бегством императора.

   В денежной честности Тони был пробел. Она ни за что не попользовалась бы чужой копейкой, но платить таможенные пошлины не считала себя обязанной. Иногда в прежние времена даже с некоторой гордостью рассказывала знакомым, что провезла из Швейцарии или из Бельгии какие-то вещи, ничего на таможне не заплатив. Три бриллианта свалились ей на пароходе совершенно неожиданно; за них на границе надо было бы заплатить большие деньги, которых у нее и не было. Она спрятала камни в корсаж. Это, вероятно, сошло бы благополучно, если бы в чемодане у нее не оказалась спринцовка. Утром этого дня у Тони оставалась только одна доза морфия. Она хотела было выбросить ее за борт, но подумала, что именно в первый день в чужом городе ей будет особенно тоскливо. "Ну, что ж, ведь пустяк, осталась такая малость", - решила она и спрятала морфий на дно сундука. Опытный чиновник, найдя спринцовку, внимательно посмотрел на Тони, очень тщательно проверил весь ее багаж и нашел скляночку, показавшуюся ему странной. Он позвал другого чиновника, пошептался с ним, позвали еще кого-то, врача или аптекаря. Тони что-то путанно объясняла. Инспектор слушал ее с каменным лицом, затем вызвал какую-то даму и пригласил Тони в отдельную комнату для личного осмотра.

   Вечером она была доставлена на Эллис-Айлэнд.

  

  

   Для Норфолька тоже была снята комната в Уолдорф-Астории. В другое время он очень оценил бы ее роскошь и комфорт - после тех условий, в каких жил в Лондоне, на Ривьере и в других местах. Но ему было не до гостиницы. У него не выходил из головы последний разговор с Тони.

   Он просто ничего не понимал. Теперь ему было почти ясно, что перед ним женщина, не вполне нормальная умственно, хотя и со светлыми промежутками. Она говорила о морфии, о видениях, о десяти своих воображаемых жизнях. Начала, впрочем, с какого-то звонка Кут-Хуми. Он слушал с изумлением и даже, вопреки своему обычаю, не шутил.

   - Не волнуйтесь, - иронически сказала она. - Звонок был делом Гранда, я к нему не имела отношения... Просто мне нравилось, что люди так глупы.

   - Меня трудно удивить глупостью людей, - сердито сказал Норфольк. - Но это не резон, чтобы пользоваться их глупостью для уголовных или полууголовных действий.

   Тони смотрела на него с пьяной насмешливой улыбкой.

   - На словах вы отрицаете буржуазную мораль, а на деле...

   - Я ее не отрицаю, и она не буржуазная: Моисей не был капиталистом, а в "Коммунистическом Манифесте" ничего о десяти заповедях не сказано.

   - А на деле вы такой же буржуа, как они все. Вы и не понимаете, что может быть радость, освобождение, счастье в полном, совершенном презрении ко всему этому. Не понимаете и не поймете!

   - Что же тут непонятного? Так верно думают все люди, кончающие жизнь на электрическом стуле, - сказал он, с беспокойством взглянув на нее. - Надеюсь, у вас это чистая теория?

   - Не надейтесь, - ответила она и, выпив залпом большую рюмку брэнди, заговорила о своей прабабке-колдунье и о том, что ей самой тоже пожал руку своей холодной рукой Князь Тьмы, принявший ее на службу в разведку международной организации. Норфольк слушал, вытаращив глаза.

   - Послушайте, - сказал он холодно, изменившись в лице. - Все остальное, все звонки Кут-Хуми не имеют значения и не слишком меня интересуют. Но это!.. Это какая жизнь: настоящая или воображаемая?

   - Не знаю... Никакой разницы нет, - ответила она, подумав довольно долго.

   В эту минуту его вызвали к Делавару. Больше он Тони не видел.

   "Сумасшедшая в полном смысле слова, - подумал Норфольк теперь, сидя в ванне своего номера. - Если это просто ей приснилось, то беды нет. Быть может, очнется и станет прежней милой барышней. Но, что если все это правда? Тогда ее скоро поймают, посадят в тюрьму, она скажет обо мне, и мое положение станет весьма неприятным!" Он поймал себя на том, что уже думает о своих будущих показаниях властям. - "Почему же вы, будучи американским гражданином, не донесли на женщину, отправленную в Соединенные Штаты с целью шпионажа?" - "Потому, что эта сумасшедшая была под двойным действием морфия и алкоголя, я просто мало понял в ее болтовне", - отвечал он следователю, пожимая плечами (заметил, что уже пожимает плечами, сидя в ванне). "Впрочем, едва ли она сообщит властям, что все рассказала мне. Зачем ей это делать без всякой пользы для себя, когда я ей оказал громадную услугу? Разве только из "презрения к буржуазной морали"? Но дело не в моей юридической ответственности. Моя моральная обязанность была донести еще на пристани"...

   Его отеческое чувство к Тони чрезвычайно ослабело после этого разговора с ней. Все же он себе представлял, как ее арестуют по его доносу , как будет устроена очная ставка, как она будет на него смотреть, - и чувствовал, что донести нелегко. Говорил себе также, что на очной ставке всплыло бы и многое другое. - "Как вы узнали, что она морфинистка?" - "Мне это сообщил Гранд". - "Кто это?" - Всплыл бы и этот господин, уголовное дело с бриллиантами, я в качестве шантажиста-Дон-Кихота. Этому они никогда не поверят, - думал он, вспоминая свою службу в полиции. - Затем всплыла бы и история с их идиотской "Афиной". Босс наверное в восторге от этого не будет. Во всех газетах были бы мои портреты в обществе жулика и шпионки (если она шпионка?). Я потерял бы место, а после такой рекламы найти службу в Америке было бы невозможно, я скоро очутился бы на улице", - говорил он себе, но чувствовал, что, как ни основательны все эти соображения, главное не в них, а в том, что доносить вообще тяжело, а ему на молодую красивую и несчастную женщину в особенности.

   "Разумеется, если б я твердо знал, что все это правда, что она коммунистическая агентка, я донес бы без малейшего колебания. Я американский гражданин, я обязан исполнить свою гражданскую обязанность и тотчас сообщить о ней властям, а то, как она на меня посмотрит на очной ставке, не имеет ни малейшего значения. Но что если все это пьяный бред? Тогда я без всякой необходимости поставлю себя в очень тяжелое, почти безвыходное положение. Нет, надо сначала ее повидать еще раз и заставить ее сказать мне всю правду", - думал Норфольк, одеваясь.

   На Бродвэе было слишком много магазинов съестных припасов, слишком мало книжных магазинов, слишком много световых реклам, слишком мало никуда не торопящихся людей. Он купил газету, известную по перепечаткам всему миру, и нашел, что она слишком велика: "Не стоит терять столько времени". С газетой он вошел в большую "кафетерию". В свое время, приезжая из Бруклина в Манхеттэн по делам, изредка позволял себе здесь обедать, когда бывали деньги. В кафетерии было слишком много блюд. После Европы его раздражало, что надо поскорее съесть обед и освободить место для других. Выбрал себе столик в углу, где было окошечко в бар. Через окошечко получил виски, к концу обеда спросил еще брэнди, пошел к стойке за второй чашкой кофе. Когда он нес чашку назад к столику, его озарила мысль: надо сейчас же, сейчас поехать к Тони и предъявить ей ультиматум: либо она немедленно уедет назад во Францию и больше носа не покажет в Соединенные Штаты, либо он немедленно донесет на нее полиции!

   "Превосходная мысль! Эта психопатка должна будет принять мой ультиматум! У нее другого выхода не окажется. Деньги? Я ей достал бриллианты, ей останется достаточно для того, чтобы начать честную жизнь. Если то и правда, ее милые заказчики оставят ее в покое, увидев, с кем имеют дело. Пусть она им вернет их аванс и они нa нее плюнут. Ведь они ее наняли, не имея понятия о том, что она полоумная и морфинистка, как и я не имел понятия, пока мне этого не сообщил Гранд: в чужую душу не влезешь. Это самый лучший выход для всех. Просто замечательная мысль!" - думал радостно Норфольк. Он купил у выхода сигару и решил поехать на автомобиле. Хотя разговор, очевидно, должен был быть тяжелым, он по дороге подумывал о нем не без удовольствия. Думал, что его жизненная философия - то самое, что он говорил Яценко - верна: "Все люди очень слабы, всем надо в меру сил помогать, чтобы они не стали совершенными прохвостами, потому что может им стать и очень хороший человек. Для этого вовсе и не надо любить людей, надо только, как это иногда ни трудно, преодолевать отвращение", - думал он.

   Старый управляющий гостиницы тотчас его узнал и встретил довольно приветливо. Сказал, что он мало изменился, разве только еще поседел. - А вы даже не поседели, - ответил Норфольк любезностью на любезность. Они поговорили о Европе, о возможности новой войны, о погоде в Нью-Йорке, выразили надежду, что войны не будет, а жара скоро спадет. Норфольк вскользь упомянул, что остановился в Уолдорф Асториа. Это произвело на управляющего впечатление, и он стал еще любезнее.

   - А у вас здесь остановилась моя племянница, я рекомендовал ей вашу гостиницу, - небрежно сказал Норфольк, преодолевая легкое смущенье, и назвал фамилию Тони.

   - Нет, такой у нас нет.

   - Как нет? Она сегодня приехала. У вас, должно быть, еще ее не записали?

   Управляющий ответил, что в гостинице все комнаты заняты и что в последние дни никто не приезжал. По требованию встревожившегося Норфолька, он навел справку у швейцара; тот подтвердил, что комнат сегодня и не спрашивали.

   - Она не могла не приехать! Может быть, ей у вас сказали, что все занято, и рекомендовали другую гостиницу? Я знаю, что она прямо с пристани должна была поехать к вам.

   Навели еще справку у мальчика: нет, никто не приезжал. Норфольк растерянно смотрел то на управляющего, то на швейцара.

   - Да ведь вашей племяннице известно, что вы остановились в Уолдорф Асториа? - со скрытой насмешкой спросил управляющий, хорошо его знавший.

   - Кажется... Да, известно.

   - Так чего же вам беспокоиться? Верно она к вам уже позвонила или позвонит вечером. А если нет, то поезжайте на пристань и справьтесь, - посоветовал управляющий и дал ему имя своего друга, чиновника на пристани.

   В Уолдорф Асториа никто не звонил. Норфольк отправился на пристань. Знакомый управляющего оказался любезным человеком и согласился навести справку. Однако, вернувшись, он стал менее любезен, сообщил сведения очень холодно и поглядывал на старика подозрительно. Записал даже его адрес. Его не смягчили и слова: "Уолдорф Асториа".

   - ...Она скрыла на таможне бриллианты. Кроме того у ней найдены наркотики. Больше ничего не могу вам сказать. Вероятно, ее отправят назад во Францию. Вы меня извините, я очень занят.

   Только за брэнди можно было немного разобраться в том, что произошло. Макс Норфольк зашел в бар.

   После первой рюмки он подумал, что дело сложилось не так дурно. "Если даже эту сумасшедшую посадят в тюрьму, то, значит, не по обвинению в шпионаже. Кажется, такие дела кончаются конфискацией и штрафом. Штрафа она из своего жалованья заплатить никак не может. И, разумеется, ее почтенные работодатели тоже за нее денег не внесут: увидят, какое сокровище приобрели, им морфинистки, да еще попадающиеся через час после приезда, не нужны. А так как она морфинистка, то наши власти просто отберут камни и вышлют ее назад. Там работодатели ее на порог не пустят: "Чорт с тобой, ты держи язык за зубами и мы будем молчать". Все же ему было досадно. Ему хотелось приходить к Тони по вечерам, пить и болтать.

   После второй рюмки он стал думать о забавной стороне дела. "Без моего отеческого участия она не получила бы трех бриллиантов. Я думал, что ее осчастливил. На самом деле она из-за них провалилась. Таков был результат моего вмешательства в события. Правда, я ее все-таки осчастливил именно тем, что она провалилась, но она этого не знает и теперь, может быть, проклинает меня. Быть может, она шпионка, но задержали ее за то, что она провезла беспошлинно товар, а это безнаказанно делают в том или другом масштабе пять дам из десяти. Гранда, которому и по духу, и по букве законов давно место на каторге, беспрепятственно пропустили в Америку, а сотни тысяч честных людей визы не получают потому, что родились не там, где следовало. Их содержат в лагерях Германии на средства американского налогоплательщика, тогда как они могли бы зарабатывать хлеб полезным трудом, если б получили бумажку с печатями, называемую визой. Почтенные работодатели прогонят Тони, но выживший из ума антибольшевистский старец Дюммлер примет ее назад в свое идиотское общество. Все же самое интересное в этой истории то, что эти болгарские или другие коммунисты ее к себе не звали: она сама их нашла и к ним явилась, они даже не подозревали об ее существовании. Да, Тони отчасти права: не только они виноваты в том, что существующий строй порождает такое количество людей, которые его ненавидят, которым он надоел, которым просто скучно, которые почему-либо попали в безвыходное положение. И тогда не коммунисты приходят, а к коммунистам приходят. Обычно это происходит постепенно, сначала дают им пальчик, потом ручку, потом становятся рабами. Морфий только частный случай, быть может, и не интересный. У них наверное служит множество подмоченных людей и всякого рода неудачников. Чаще же всего деньги. И даже тогда, когда как будто они ни при чем, поискать хорошо - окажутся все-таки деньги. Можно было бы даже учредить такое общество: страховка людей против самих себя, - чтобы не бросались в воду, чтобы не прибегали к наркотикам, чтобы не становились шпионами... Надо, надо чинить существующий строй: тот, что придет ему на смену, будет неизмеримо скучнее, но и этот достаточно скучен и тяжел"...

   После третьей рюмки он вышел на Бродвэй уже скорее в добром настроении духа. Световые рекламы его больше не раздражали, и он больше не находил, что гастрономических магазинов слишком много. "Люди совершенно правы, что веселятся, не думая ни о каких катастрофах: все равно никому лучше не стало бы, если б они об этих катастрофах болтали ерунду". Норфольк был рад, что вернулся в Соединенные Штаты, и теперь испытывал почти такое же чувство, как профессор Фергюсон в своем городке. "Есть немалая доля правды в этой холливудской олеографии: "иммигранты плачут от радости при виде Статуи Свободы, думал он. - Конечно, ни одна страна в мире не дает такого впечатления крепости, прочности, вечности, как эта. В политике хорошо, иногда хорошо, только то, что возможно. В нашем зигзагообразном прогрессе надо в сущности лишь немного способствовать преодолению обезьяны в человеке, больше ничему. И если в этой благословенной стране магазины ломятся от товаров, то это тоже в конечном счете способствует преодолению обезьяны. Разумеется, жаль, что Тони так же внезапно выключится из моей жизни, как внезапно в нее включилась. Но все равно она моей быть не могла бы и никто больше моей не будет... Да и вообще ничего больше моего нет... Вот разве только это: "My beer is Rheingold, the dry beer".

   Норфольку вдруг пришло в голову: что, если Тони сознается американским властям и в шпионаже! "От нее всего можно ожидать! Впрочем, ей тогда верно предложат стать двойной агенткой. Значит, опять все в порядке: и в Америке останется, и будет получать жалованье с двух сторон, и я буду к ней заезжать!" - Эта мысль очень его утешила. Он сел в автобус и поехал назад в гостиницу.

  

  

   Пемброк еще на пароходе пригласил Надю и Яценко пообедать с ним, в Waldorf Astoria, добавив, что виконта не позвал: - "Ну, его!" Но они, не сговариваясь, отказались: оба чувствовали, что этот первый вечер в Нью-Йорке должны провести вдвоем.

   Надя все время ахала по пути от пристани. "Ах, какое движение! И какие огромные автомобили! Европейские по сравнению с ними кажутся игрушечными!.. Бродвэй! Неужели это Бродвэй? Наконец-то увидела: я столько лет мечтала увидеть Бродвэй!" - говорила она. Еще больше ее поразила своим великолепием самая знаменитая в мире гостиница. Ей была отведена довольно скромная комната. Она сделала gaffe: спросила у вносившего чемодан слуги, есть ли в номере своя ванная. Слуга ответил, что у них нет комнат без ванн, - потом Надя, вспоминая, краснела. Долго обдумывала, какое платье надеть. "Самое ньюлукистое у меня это лиловое, но, может быть, оно слишком ярко? Это зависит от того, куда меня нынче повезет Виктор"...

   Яценко отправился с пристани на свою квартиру. Он ее не любил и все собирался переехать. Дома все оказалось в порядке: иными словами, выяснилось, что если часов шесть или восемь позаняться уборкой, разбором вещей, книг, бумаг, то потом можно будет жить и работать. Вода в ванне шла еле теплая, желтоватая, телефон был выключен, окна были темносерые от грязи, почтовый ящик был забит какими-то листками, объявлениями, просьбами о пожертвованиях. Новый незнакомый супер-интендант никакой уборщицы не знал. "Все-таки преимущества американского комфорта перед европейским немного преувеличены, - думал Яценко, купаясь. - Здесь я все и решу... 84-ая улица не Avenue de l'Observatoire, и у меня очень мало общего с Николаем Юрьевичем, но и моя жизнь может стать похожей на мудрую жизнь Дюммлера. В борьбе "мойра" и "тюхе" и я добился кое-каких успехов. В сущности, личная жизнь кончена. Взято было от всего не очень много, но и не так мало. У многих других верно было меньше. Что ж, начну школу старости. И личных врагов не надо. Политических противников в "общественном служении", конечно, нельзя не иметь: ровно столько, сколько необходимо, не больше. Да, на свете счастья нет, а есть покой и воля... А я вдобавок из тех людей, которым хочется повесить афишу, все равно какую, - на том заборе, где написано "DИfense d'afficher"... Освобождение будет. Мой путь шел через советский холодильник, через ОН, через "Афину", через кинематограф. Разумеется, это частный случай: мой случай. Путь других иной, но цель и задача та же".

   Как было условлено, он заехал за Надей в шесть часов вечера. Она встретила его восторженно. Все в Америке было изумительно. Они отправились осматривать Нью-Йорк.

   - Вот видишь, я, значит, не похожа на твою Лину, хоть ты меня в ней будто бы "активизировал": мне здесь все нравится, решительно все! Ах, какая страна, и какой город! Кто это у Бальзака смотрит на Париж и думает о том, как он его завоюет?

   - Растиньяк.

   - Да, и я как Растиньяк! Вот увидишь, этот первый в мире город меня узнает!

   Она из автомобиля восхищалась вышиной Эмпайр Стэйт Билдинг, шириной Гудзона, узостью Уолл стрит, живописностью китайского города, и даже на Бауери сказала что-то о "потрясающих социальных контрастах". Больше всего ей понравилась Fifth Avenue, Надя объявила, что будет жить именно здесь.

   - Park Avenue считается еще лучшим адресом, - сказал Яценко.

   - Я не снобка! Буду жить здесь не потому, что это модная улица, а потому, что это лучшая улица в мире.

   - Лучше Avenue Foch?

   - Иок! На твоей Avenue Foch нет ни одного магазина и ни одной гостиницы!.. Как ты думаешь, мне продлят визу?

   - Продлят. Даю тебе слово Пемброка.

   - Если не продлят, я утоплюсь в Гудзоне. После этого городка ни в каком другом жить нельзя... И не смейся над Альфредом Исаевичем, я тебе это запрещаю! Он очаровательный человек и наш большой друг.

   - Он очаровательный человек и наш большой друг, но он общественный отравитель.

   - Почему общественный отравитель? Что за вздор! - обиделась Надя. - Он, напротив, занимается просветительной работой.

   - Да, как мадам Лафарж занималась химией, а Джек-Потрошитель - хирургией.

   - Какой вздор! Как тебе не стыдно! - возмущенно сказала Надя.

   - А что почтеннейший виконт де Лавар? - спросил Яценко.

   - Я только что ему отдалась. - Ей было забавно и приятно, что Виктор ее ревнует. - Свадьба завтра!.. - Она расхохоталась. - Постой, я забыла тебе рассказать: Альфред Исаевич показал мне две вечерние газеты. Его интервью есть в обеих, строк двадцать-тридцать в каждой, в одной даже с портретом, а о Делаваре в одной ни слова, а в другой пять строк. Он, конечно, в бешенстве. Альфред Исаевич делает вид, будто сожалеет, а на самом деле он в восторге. Сознайся, что и ты в восторге!

   - Вот уж мне все равно.

   - Ври больше! Точно я тебя не знаю! А теперь вот что, на первый день достопримечательностей довольно... Не пугайся: я не требую, чтобы ты ездил со мной по городу и завтра. Но я голодна как зверь. Куда ты везешь меня обедать?

   Он назвал несколько французских ресторанов; она потребовала, чтобы он повез ее в американский. Они поехали в известный ресторан на Бродвэе. Надя слышать не хотела ни о каких европейских напитках. Заказала сначала Scotch and soda, потом Rye and soda, восторгалась ими, старалась запомнить разницу во вкусе. Выбрала по карте Roast lamb with brown gravy, Cole slaw, spiced peach and cottage cheese, ела с аппетитом и восхищалась.

   - Ах, как хорошо!.. Ах, как вкусно! Я в жизни так хорошо не ела! У них новые идеи, вместо наших вечных escalope de veau, cotХ de porc, Иpaule de mouton!..

   Яценко, дразня ее, говорил, что Вателя или Эскоффье от такого блюда разбил бы удар.

   - Все вздор! Все вздор! И почему уж французы такие бесспорные законодатели в еде? А порции! Смотри, какой бифштекс подали этому господину! Он больше трех европейских!

   Немного испугали ее только цены: "Что правда, то правда: в Париже дешевле". Когда подали счет, Надя вынула американские деньги. Еще плохо в них разбиралась, но они уже были разложены у нее по отделениям кошелька в сумке.

   - Вот моя половина.

   - Ты что? Совсем помешалась на радостях?

   - С нынешнего дня я за все плачу половину, - решительно заявила Надя. - Свободная ассоциация, так свободная ассоциация! И за автомобиль тебе полагается не менее трех долларов, вот они. Не беспокойся, сегодня я, конечно, выйду из бюджета, но в общем моих суточных вполне хватит. И увидишь, я скоро буду получать у Альфреда Исаевича жалованье! Ты ведь знаешь, у меня мертвая хватка.

   Он вспомнил, как тридцать лет тому назад, после своего первого бегства из Петербурга, обедал в Финляндии с Мусей Кременецкой. "Да, тогда было другое! Тогда мне было достаточно ночью вспомнить, что существует Муся, и все озарялось светом... А что, если все в моем нынешнем состоянии объясняется очень легко: я просто потерял любовь к жизни? О, не в такой мере, чтобы покончить с собой. Нет, я только ничем больше очень не дорожу: ни успехами, ни творчеством, ни даже Надей... Она уйдет от меня, потому что слишком будет скучно живой женщине с таким человеком, каким я понемногу становлюсь... Ну, что ж, "общественное служение" будет".

   После обеда он, по желанию Нади, повез ее в Радио-Сити. Там ее восхищению не было пределов. Здание было изумительно, и еще изумительнее был новый фильм.

   - Уж это, извини меня, я понимаю лучше, чем ты! - говорила она. - Конечно, и в Холливуде ставятся плохие фильмы, но в общем и английским, и французским, и итальянским фильмам очень далеко до лучших американских.

   В ночном клубе, куда они поехали из Radio City, она тотчас, заглянув в карту вин, объявила, что слышать не хочет о шампанском. Виктор Николаевич понял, что дело не в ее новом американском патриотизме, а в ценах. Он заказал что-то американское. Надя слышала, что в этом клубе собираются "все знаменитости". Яценко ни одной знаменитости не видел, да если б они тут и были, то он все равно их не знал. Но ему не хотелось разочаровывать Надю, и он стал сочинять:

   - Видишь того старого джентльмена в углу? Это бывший президент Хувер. А вот тот брюнет - знаменитый физик Роберт Оппенгеймер, тот, что изобрел атомную бомбу.

   - Где? Какой? - спрашивала Надя так взволнованно, что ему стало совестно. Впрочем, ей интересны были преимущественно знаменитости кинематографические; тут он врать не мог: Надя их видела на экране сто раз.

   - Это знаменитый ночной клуб, правда? Самый знаменитый во всем мире?

   - Самый знаменитый во всем мире, - подтверждал он.

   Когда Надя выпила еще несколько рюмок, она снова заговорила о "свободной ассоциации":

   - ...Но ты согласен со мной, правда? - спрашивала она. - Как часто ты будешь приезжать ко мне?

   - Каждые полчаса.

   - Ты глуп! Мы могли бы каждый день вместе завтракать. Хотя нет, по утрам ты будешь работать. Ты что будешь писать? Твой "Путь счастья"?

   - Мой "Путь к Счастью". Или я назову: "Путь к освобождению".

   - Тогда завтрак только помешал бы тебе работать. Нет, ты приходи каждый день в пять часов. Ты будешь у меня пить чай. А затем мы наверное раза три-четыре в неделю будем вместе обедать.

   - То есть, в те дни, когда Пемброк и Делавар не будут звать тебя на обеды с кинематографическими людьми? В эти дни на затычку пригожусь и я?

   - Ах, как ты поглупел! Я тебя обожаю, но ты очень, очень поглупел! Во всяком случае, мы будем встречаться каждый день!

   - И каждую ночь? - спросил он и сам немного удивился: такие слова не очень соответствовали его новому душевному настроению.

   Она смеялась.

   - Иок! Вдобавок, ты стал еще хвастуном! Мы будем устраиваться, как полагается во всех французских романах. У нас будет адюльтер!

   - В американских гостиницах заниматься адюльтером неудобно: дамы не могут принимать мужчин, или, по крайней мере, двери номера должны быть отворены. Это нас немного стеснило бы.

   - Тогда я буду приезжать к тебе. В твою гарсоньерку ! Ведь, правда, у тебя гарсоньерка ? Чудно! У тебя будут, тоже как во французских романах, портвейн и бисквиты... Это очень стыдно, что я спросила, есть ли в комнате ванна?

   - Очень стыдно.

   - Так стыдно, что надо удавиться?

   - Лучше было бы удавиться, но все-таки поживи еще.

   - Я поживу. Но я недолго останусь в этой гостинице. Я завтра же начну искать себе квартиру, а из первого заработка ее обставлю. Увидишь, как я хорошо ее обставлю! И без помощи декораторов! У меня есть свои идеи. Если б только я знала, что меня через пять месяцев не турнут из Соединенных Штатов! Что ж тогда продавать за бесценок все, что я куплю?

   - В пользу кого же продавать? Ведь ты утопишься в Гудзоне.

   - Я и не думала, что ты так глуп!.. Смотри, президент Хувер уходит. Я думала, что ему окажут больше почета! Мэтр-д-отель и столика не отодвинул!

   - Америка демократическая страна. Теперь Хувер такой же рядовой гражданин, как я.

   - И как через пять лет буду я! Ты знаешь, я уже теперь могла бы выдержать экзамен на гражданство. Я не то, что твоя Лина! Спроси у меня, сколько было президентов Соединенных Штатов! Тридцать три!

   - Браво!

   - Но мы говорим серьезно. Утром и днем мы оба работаем, а с пяти вечера вместе. Оба независимы, оба свободны... Я буду ездить к тебе на subway. Видишь, я уже говорю собвэй, а не метро! И ты знаешь, меня все в гостинице чудно понимают! И я тоже почти все понимаю, если только говорят не очень быстро... Подумай, как будет хорошо. Ты работаешь, я работаю, свободная ассоциация! Это твоя идея. Возьми на нее патент.

   - Возьму патент, - ответил Яценко. Он твердо знал, что разойдется с Надей и, вероятно, очень скоро. "А все-таки я люблю ее, она прелестное существо, и я не знаю, что со мной было бы, если б она умерла. Для меня начинается старость, болезни, - лишь бы у нее все было хорошо".

   - И, главное, помни одно: пока ты меня любишь, - где угодно, когда угодно. А когда ты меня разлюбишь, мы останемся навсегда друзьями. Навсегда! До конца наших дней!

   Они с улыбкой смотрели друг на друга.

  

  

  

   Для добра и для худа.

  

   Извините, что мало.

  

   Большая удача

  

   Прибор, обнаруживающий ложь.

  

   "Стража на Рейне".

  

   Попутчик.

  

   Дружелюбие.

  

   Кинематографические эффекты.

  

   Общий осмотр пациента.

  

   "Холливудский король наш гость на Лазурном берегу".

  

   Так называлась борьба с немцами в пору оккупации.

  

   Ладно.

  

   "Радости любви длятся только мгновение, а горе от любви длится всю жизнь."

  

   "Радости любви длятся только мгновение, а горе от любви длится всю жизнь. Я все бросил ради неблагодарной Сильвии. А она бросает меня и уходит к другому возлюбленному".

  

   "Пока эта вода медленно течет к ручью в конце луга, я буду любить тебя", - повторяла мне Сильвия. - "Вода еще течет, однако она изменилась".

  

   "Почили в славе наши отцы, бывшие с тобой в боях. Но их сыновья полны вечной к тебе благодарности. Мы не склоняем шеи и колен, но сердца наши принадлежат тебе, Лафайетт"

  

   "Это сильнее меня".

  

   "Сладострастие страшного".

  

   "Я никогда не встречал такого человека, в котором моральное чувство было преобладающим и который при этом не был бессердечным, жестоким, мстительным, глупым и совершенно лишенным гуманности".

  

   "Дизраэли не знал человечества, но отлично знал всех людей. Гладстон же ничего о людях не знал, но знал и любил человечество".

  

   "Между противниками произошло примирение".

  

   В стиле 18-го века.

  

   Совершенствование человеческой расы.

  

   Разумную благотворительность надо начинать с себя.

  

   Никто не обязан делать невозможное.

  

   "Анархия бывает следствием непоправимого упадка старых годсподствовавших верований, и она проходит лишь после появления новой веры".

  

   Достойном наследнике.

  

   "Немного же знают они, эти отправляющиеся в море веселые моряки, о скрытых рифах и о бурях. И, как яичная скорлупа, разобьются их суда".

  

   Нервное потрясение.

  

   "Не проникали никогда ненависть и гнев в это благоденствующее убежище возрожденных людей"

  

   "Не сразу всё показали боги смертным: в долгих поисках нашли они лучшее".

  

   "Начинаю с просьбы о снисхождении: я люблю ваш прекрасный язык, но, к сожалению, говорю на нем довольно плохо".

  

   "Предшественники Сократа".

  

   "Западная Республика. Порядок и Прогресс. Жить для других".

  

   "Я люблю ум, достоинства, таланты, добродетели, науку, люблю наслаждения, почести, люблю друга, но, скажите, как же я должен любить проклятые деньги, которые дают все это".

  

   "Обогащайтесь"

  

   "Только великие сердцем люди знают, какая слава в том, чтобы быть добрым".

  

   "Этот мир, театр гордости и заблуждений, полон несчастных, говорящих о счастьи".

  

   "Мы не хотим утешать друг друга надеждой на вечную жизнь! Мы должны быть счастливы здесь"!"

  

   Сильный человек сильнее всего в одиночестве.

  

   "Трагедия готова. Остается только написать ее."

  

   Угощение, при котором каждый платит за себя.

  

   Молодой мошенник.

  

   Старый дурак.

  

   Это взаимно.

  

   У каждого маленького животного есть свое маленькое удовольствие.

  

   "Эта дурная половина столь прекрасной истории".

  

   "Судьба и осуждающие боги глухи к слезам".

  

   "Я не претендую на то, что я руководил событиями. Откровенно признаюсь, что события руководили мною".

  

   Я готов к Судьбе, чего бы она ни пожелала.

  

   Жить как буржуа и думать как полубог.

  

   "Ирония особенность философского гения, могущественное орудие прогресса".

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   7