Главная » Книги

Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая, Страница 3

Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20

смыкалась и вплотную подступала к медленно шедшей, опиравшейся на посох Государыне. Женщины подносили ей маленьких детей, старухи нищие протягивали костлявые чёрные руки. Государыня брала деньги из мешка, который несли за нею, и наделяла убогих. Мужики становились на колени и кланялись в землю. Вдруг вспыхнет многоголосое "ура", прогремит весенним громом, понесётся по полям и стихнет так же неожиданно, как и началось. И снова слышен плач, и крики детей, и бормотание множества голосов.
   - Матушка Царица, дай ребёнку поглядеть в твои глазоньки.
   - Матушка Государыня, не оставь милостынькой Христа ради убогонькой.
   - Пожертвуй, матушка, на построение храма погоревшего.
   Вдруг заглушат это бормотание грозные крики впереди шествия:
   - Пади!.. Пади!.. Посторонись, православные!..
   София шла за Государыней. Она была потрясена до глубины души. Она видела то, чего никогда и нигде ещё не видела, она чувствовала прикосновение народа, она душевно сливалась с ним и начинала смутно понимать страшную силу народных масс.
   Впереди были невысокие холмы, и на них белые каменные зубчатые стены и множество золотых куполов.
   Драгуны отогнали народ. Перед лаврой стояли войска. Богато одетые лейб-кампанцы взяли "на караул", дробно ударили барабаны, трубы затрубили, и в ответ им заколыхались на небе, понеслись в бесконечность плавные торжественные перезвоны колоколов.
   В высоких монастырских воротах чёрным полукругом стояли монахи. Они держали в руках зажжённые свечи, и так был тих вечер, что пламя свечей не колыхалось. С "Красной горы" бабахнули пушки, и белый пороховой дым поплыл, расстилаясь над полями. Громкое "ура" ответило пушечному грому.
   В лиловой, расшитой золотом длинной мантии, высокий тощий архимандрит Арсений Могилянский {Арсений (Могилянский) (1704-1770) - проповедник Московской духовной академии, архимандрит Троице-Сергиевой лавры, с 1757 г. киевский митрополит.} с крестом в руке вышел из сонма монахов и подошёл к Государыне. Та преклонила колени, поцеловала крест и руку благословлявшего её монаха. Могилянский стал говорить короткую "предику". Когда он кончил, монахи повернули к воротам, стройно и торжественно запели и медленно стали входить в ограду. За ними пошла Императрица и богомольцы.
   В соборе чинно и строго, монастырским уставом, служили всенощную. Когда пели "Хвалите", голоса монахов трепетали в ликующих переливах, отражались от пола и радостно звучало единственно понятое Софией - "аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа...".
   Все уроки Тодорского в эти долгие часы всенощной точно принимали ясность и твёрдость, и София чувствовала, как лютеранство отпадало от неё и в душу её торжественно и медленно входило это радостное и светлое православие с его ликующим "аллилуиа"...
   Угрызения совести из-за перемены веры отцов уходили от Софии и сменялись радостью приобщиться к этой новой вере, вере её будущего народа.
   Вернувшись в Москву, София сказала Симону Тодорскому, что она совершенно готова восприять православие.
  

XI

  
   В Москве София постилась и проводила время в своих покоях в беседах с Тодорским. На двадцать восьмое июня было назначено торжественное "принятие исповедания православного греческого закона", на двадцать девятое, на день Петра и Павла, - обручение.
   Ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое София, утомлённая молитвами и постом, спала как убитая. Душа её отдыхала от пережитых волнений и готовилась к новым, ещё большим.
   В среду двадцать восьмого июня, к десяти часам в дворцовую церковь собрался в полном составе святейший Синод, в зале подле церкви поместились менаторы, первые чины двора, сановники и генералы. Офицеры лейб-кампании несли дежурство. Государыня проследовала в церковь раньше Софии. Она была в тяжёлой, с громадными фижмами, усеянной многочисленными драгоценными камнями "робе". Когда она заняла своё место, Софии было предложено следовать в церковь.
   Одна, очаровательная в смущении, юная и прелестная, она с опущенными глазами проходила толпы сановников и подошла к ожидавшему её на амвоне в полном облачении Новгородскому архиепископу Амвросию Юшкевичу.
   Опираясь на посох, внимательно и остро глядя ободряющими глазами на Софию, Юшкевич сказал не громким, но чётко слышным в наступившей тишине голосом:
   - Да благословит тебя, чадо Екатерина, Господь Бог...
   Архиепископ сказал короткое слово. София слушала с полным благоговением и ожидала того страшного, как ей казалось, момента, когда ей перед Богом и церковью, перед тётей и всем народом, её окружавшим, придётся громко исповедовать веру. Она чувствовала, как с каждым словом Юшкевича какие-то силы вливались в её душу. Она приподняла глаза. От Царских врат Спаситель смотрел на неё с образа, и впервые она почувствовала силу иконы. Она посмотрела на образ, ещё и ещё, и вдруг ощутила, что настало время ей говорить. Неожиданно для самой себя громко, смело и уверенно она произнесла:
   - Верую...
   Как сквозь какую-то плёнку, сосредоточенная в том, что ей надо сказать, София слышала, как с облегчением вздохнула Государыня и как, чуть шелестя платьями и шаркая ногами, придвинулись ближе к ней придворные.
   Страх прошёл. Ясно, твёрдо, без малейшей запинки, без всякого акцента она продолжала:
   - Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...
   Её голос звенел в тишине небольшой дворцовой церкви.
   - И в Духа Святаго Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки...
   Дух святой помогал ей. Как трудно давалось ей это - "сславима"!.. Ни разу не могла она произнести его правильно, сейчас произнесла не споткнувшись.
   На все вопросы архиепископа она отвечала твёрдо и уверенно. Она помнила уроки детства и не боялась "развалить челюсти", к каждому ответу добавляла "владыко".
   - Да, владыко!..
   - Да... Нет, владыко!..
   Когда София окончила и отошла в сторону, Государыня горячо обняла её и всхлипнула, оросив горячими слезами лицо Софии. Разумовский подле Государыни вытирал глаза платком. Какой-то старый генерал качал головою и плакал...
   Началась литургия. Диакон рокочущим басом, поднимая руку с орарем, возглашал:
   - И о благоверной Великой Княжне Екатерине Алексеевне Господу помолимся.
   София истово крестилась. Она ещё не понимала, не сознавала, что это и есть она, София, отныне княжна Екатерина Алексеевна... Завтра наречённая невеста Великого Князя Петра Фёдоровича, которого поминали сейчас же после Государыни.
   И точно лаврские колокола звенели в её сердце, точно трепетало под куполами трепещущее переливами "аллилуиа", что поразило её в монастырском соборе, точно отдавался грохот пушечной пальбы и точно слышала она народные клики. Она стояла теперь с высоко поднятой головой, сосредоточенная, внимательная, не всё ещё понимающая, но чувствующая важность и красоту службы.
   Все ею любовались...
   В "Санкт-Петербургских ведомостях" так описывали её в эти часы: "...невозможно описать, коликое с благочинием соединённое усердие сия достойнейшая принцесса при помянутом торжественном действии оказывала, так что Её Императорское Величество сама и большая часть бывших при этом знатных особ от радости не могли слёз удержать..."
  

XII

  
   Жизнь перевернула страницу. Уроки Симона Тодорского и Ададурова продолжались по утрам, но приняли иной характер. Учителя стали как бы помощниками и советниками российской Великой Княжны.
   Пятнадцатого июля, в день празднования мира со Швецией, после церковной службы, Бестужев-Рюмин пригласил Великую Княжну в большой дворцовый зал. Там их ожидали несколько молодых людей и барышень в парадных кафтанах и богатых, нарядных "робах". Они встретили Екатерину Алексеевну низкими поклонами и глубокими реверансами.
   - Её Императорскому Величеству, - торжественно сказал Бестужев, подводя Екатерину Алексеевну к придворным, - благоугодно было назначить состоять при Вашем Императорском Высочестве - камергеру Нарышкину.
   Нарышкин низко поклонился Великой Княжне и поцеловал её руку.
   - Графу Андрею Симоновичу Гендрикову... Графу Ефимовскому... Камер-юнкеру графу Захару Чернышёву, камер-юнкеру графу Петру Бестужеву-Рюмину, камер-юнкеру князю Александру Голицыну...
   Бестужев повернулся к дамам.
   - Гофмейстериной при Вашем Императорском Высочестве повелено быть графине Румянцевой и камер-фрейлинам княжнам Голицыным и девице Кошелевой.
   Представление двора Великой Княжне было окончено. Екатерина Алексеевна растерянно стояла среди окружившей её русской молодёжи. Что ей делать с этими людьми?.. Всю жизнь при ней была одна девица Шенк. Екатерина Алексеевна была с детства приучена делать всё сама. Русский двор её окружил, и Великая Княжна поняла желание Государыни как можно скорее сделать её совсем русскою. Гофмейстерина графиня Румянцева сказала, что при Её Высочестве всегда будет находиться "дежурство", и что всё, что Великая Княжна прикажет, будет исполнено.
   Что же приказывать? До сих пор Екатерина Алексеевна только повиновалась - сначала матери, потом тёте, учителям и воспитателям. Она сказал, что подумает, и распустила свой двор.
   В этот вечер она писала отцу длинное восторженное письмо. Она описывала, какой у неё теперь двор, гораздо больший, чем у её матери, как её все балуют, и окончила своё письмо привычной подписью: "Остаюсь во всю жизнь с глубочайшим почтением, вашей светлости всенижайшая и всепокорнейшая дочь и слуга София А. Ф. принцесса Ангальт-Цербстская"...
   Принцесса Иоганна, которой Екатерина Алексеевна показала своё письмо, пришла в негодование.
   - Ну вот!.. И когда ты научишься!.. Ну, какая ты теперь София?.. Ты должна подписывать; "Екатерина С. А. Ф. Великая Княжна..." У тебя уже свой двор есть. А ты!.. Всё пересаливаешь... Как и твой отец слишком уж стал почтителен к тебе... Он тебя иначе как "Ваше Императорское Высочество" и не именует. Точно ты для него перестала быть прежней девочкой Фике!..
   Лицо принцессы Иоганны раскраснелось, непривычные злые искры горели в её глазах.
   "Что это? - подумала София. - Неужели зависть?.. Ревность?.. Мама меня ревнует?.. Завидует мне?.. Как это всё странно!.."
   Но двор Екатерине Алексеевне пригодился. Какое удивительное лето стояло в Москве, какие были долгие дни, и точно не хотело солнце расставаться с землёю, всё млело по небу алым закатом, волновало загадочными пёстрыми облаками, висевшими над дворцовыми садами! Государыня уехала, уроки прекратились, и полная праздность была вокруг Екатерины Алексеевны, эта праздность была бы утомительна и скучна, если бы двор не придумывал непрерывные забавы. То играли в жмурки по залам опустевшего дворца, то выйдут на садовую лужайку, принесут серсо и станут швыряться плавно и красиво летящими тонкими кольцами или станут по краям, возле кустов, и начнётся бесконечная игра в мяч, где каждый показывает гибкость и лёгкость движений, меткость глаза и проворство рук. А когда вдруг набегут, неся прохладу, тучи и пахнёт летним дождём, всё общество убежит в залы, раздвинут ломберные столы, Нарышкин с треском распечатает колоду карт и начнётся бесконечная игра в берлан, а иногда и в фараон. Играли на деньги, и, к ужасу Екатерины Алексеевны, у неё появились карточные долги своим придворным.
   Иногда вечером сидят в маленьком зале, свечей не зажигают, в комнате от садовых кустов стоят зелёные сумерки, младшая княжна Голицына сядет за клавикорды, и прообраз русского романса - песня на ломоносовские слова - зазвучит по залу. Поёт бархатистым баритоном "Большой Пётр" - Бестужев.
  
   Сокрылись те часы, как ты меня искала,
   И вся моя тобой утеха отнята:
   Я вижу, что ты мне не верна ныне стала,
   Против меня совсем ты стала уж не та...
  
   Кто-нибудь из фрейлин, девица Кошелева чаще всего, вздохнёт тяжело. Струны звенят, льётся тихая, полная грусти мелодия, Большой Пётр продолжает со страстью и упрёком:
  
   Мой стон и грусти люты
   Вообрази себе.
   И вспомни те минуты,
   Как был я мил тебе...
  
   Вдруг распахнутся на обе половинки двери, и шумный, крикливый ворвётся в залу Великий Князь со своими лакеями, собаками и начнёт нестерпимо хвастать. Великий Князь не красив, но сколько в нём породы! У него маленькая голова и узкие плечи, и говорят, что выражением глаз он напоминает царевича Алексея, который был... казнён Петром Великим. Он всё ещё ребёнок, Великая Княжна, напротив, не по годам становится серьёзной.
   Музыка и пение кончены, меланхоличное, мечтательное настроение сорвано, Великий Князь бегает, крутится по залу, щёлкает бичом, гоняет собак, те неистово лают, наконец он садится с размаху в кресло и самодовольно оглядывает Великую Княжну и её двор. Он начинает рассказывать, говорит по-русски, с сильным акцентом, но Великая Княжна его понимает лучше, чем своих фрейлин и камер-юнкеров.
   - Здесь на Москве - ошень спокойно. Ганц штиль. У нас в Голштинии бывали большие опасности. Однажды, я ошень карашо сие помню, подле самого Киля бродили цыгане. Они нападали на граждан и похищали детей. Мой отец послал отряд гвардии, чтобы ловить их. И меня назначили им командовать. Это било ошень опасно. Цыган ошень даже много, у меня ошень маленький отряд. Но знаете - прекрасные голштинские солдаты! Таких нигде нет... Мы шли лесами, переплывали реки и наконец окружили цыган. Они нас увидали... Ужасный огонь из мушкетов... Паф... паф... Трр... Мы стреляем, они стреляют. Я обнажил шпагу и бросился на них. Тогда они стали на колени и стали умолять о пощаде. Я им дал пардон и повёл к отцу в Киль.
   - Ваше Высочество, - тихо говорит Екатерина Алексеевна, - когда же это было?
   - Это было... это было... ошень, однако, давно.
   - Ваш отец скончался... За сколько же лет до своей смерти он посылал вас в такую опасную экспедицию?..
   - Н-ну, года за три... Vielleicht, {Может быть (нем.).} за четыре... Я точно не помню.
   - Знаете!.. Каким же молодым вы стали совершать такие подвиги... Вам было тогда - шесть... семь лет... {Отец Петра Фёдоровича герцог Голштинский Карл-Фридрих умер в 1739 г., будущий Пётр III родился в 1728 г.} Когда ваш отец умер и вы остались под опекою моего дяди, наследного принца шведского, вам было одиннадцать лет. Как же мог ваш отец послать вас, единственного своего сына, слабого здоровьем, шестилетнего ребёнка воевать с разбойниками?
   Великий Князь покраснел и надулся.
   - Ваше Высочество, - высокомерно говорит он, - вы хотите сказать, что я лжец!.. Вы хотите уронить меня во мнении света!.. Благодарю вас за ваше обличение!
   - Ваше Высочество, это не я, но календарь вас изобличает.
   Великий Князь свистнул собак и вышел из залы.
   Долгое неловкое молчание стояло в ней. Тихо играла менуэт младшая Голицына.
  

XIII

  
   В середине июля Императрица Елизавета Петровна предприняла поездку в Киев на поклонение пещерным угодникам Печерского монастыря. Дочь Петра Великого, осиянная при самом рождении своём блеском и славою Полтавской победы, первый раз ехала в Малороссию, где Разумовский готовил ей восторженную встречу. Отъезжая, Государыня повелела, чтобы двадцать шестого июля отдельным поездом многочисленных подвод, карет, рыдванов и экипажей Великий Князь, Екатерина Алексеевна и принцесса Иоганна поехали нагонять её.
   Была макушка лета. На нивах кончали уборку, сено было смётано в стога, стояла ровная, в меру жаркая погода, когда на двухстах подводах тронулся поезд Великого Князя.
   Это было в полном смысле слова - кочевье. С ночлега выступили поздно, после сытного завтрака. Надо было отправить вперёд подводы с шатрами, поварами, провизией и всем необходимым для ночи.
   Из Москвы выехали по чинам. В передней карете принцесса Иоганна, Великая Княжна, графиня Румянцева и статс-дама герцогини старая немка. Во второй карете Великий Князь, гофмаршал Брюммер, Берхгольц {Берхгольц (Берггольц) Фридрих Вильгельм (1690-1765) - обер-камергер будущего Петра III, под давлением канцлера А. П. Бестужева арестован и выслан в 1746 г. за границу. Автор ценного в историческом отношении обширного дневника.} и Деккен, за ними в длинном рыдване везли матрацы и подушки, а дальше в открытых возках ехала молодёжь, камер-юнкера и фрейлины.
   Такой порядок продолжался два дня. Он показался скучным молодёжи. Со смехом и шутками на третьем дне пути, несмотря на протесты принцессы Иоганны, молодёжь опростала длинный рыдван, установила в нём скамейки, разложила подушки, и Великий Князь, Екатерина Алексеевна, Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышёв, Большой Пётр, две княжны Голицыны и девица Кошелева набились в него. Было тесно и весело.
   Смех, шутки, пение не прекращались всю дорогу. Рыдван то медленно тащился шагом по песку, спускаясь к броду или на паром, то катил рысью по ровной, хорошо убитой дороге. Пыль клубилась за ним. Тарахтели колёса, шлёпали копыта некованых лошадей, и в тон этому шуму, под этот своеобразный аккомпанемент, во всё горло орал песни Большой Пётр:
  
   В роще девки гуляли
   И весну прославляли.
   Девку горесть морила,
   Девка тут говорила:
   - Я лишалася друга,
   Вянь трава чиста луга...
  
   "Тпрунды, тпрунды, тпрунды" - тарахтели колёса, "та-па-па, та-па-па" - топтали лошади. Большой Пётр размахивал рукой, отбивая такт.
   - И не весна ныне, а лето, нечего врать-то, - сказал Чернышёв.
   - Э, Захар Григорьевич, ну к чему учёные замечания...
   Когда нагнали поезд Императрицы, стало ещё веселее.
   Подводы на целые вёрсты растягивались. На ночлегах стояли длинные коновязи с сотнями лошадей от повозок и от вершников, сопровождавших поезд. За вечерним кушаньем, ночью, при свете костров, деревенские парни и девки водили хороводы и плясали "метелицу", играла роговая музыка, и горластые песельники пели песни.
   В этот августовский день на ночлег приехали позднею ночью. Последние вёрсты ехали в полном мраке, окружённые верховыми с факелами. От пламени факелов ночь казалась чёрной.
   После вечернего кушанья, при свете костров, Екатерина Алексеевна, в сопровождении камер-юнкера Чернышёва, прошла к своей палатке. Была глубокая ночь, лёгкий ветер поддувал с юга. Когда относило запах дыма, коновязей, кухонь, ощущала Екатерина Алексеевна в этом ветре какой-то совсем особенный, никогда ею раньше не слыханный терпкий и вместе с тем несказанно нежный запах. Он не шёл от чего-то, но им был наполнен самый воздух, как - знала Екатерина Алексеевна - бывает напоён запахами соли и водорослей воздух моря. То же было и тут, только запах был другой. Точно растворилась в нём ладанная амбра, к ней примешался запах вина и пьянил этот воздух, как лучшая брага. И когда стихали шумы становища, Екатерина Алексеевна слышала некий шорох, точно шуршание множества сухих трав, точно тихий шелест волн засыпающего моря.
   - Что это? - спросила она Чернышёва.
   - Это - степь.
   - Степь... - Екатерина Алексеевна не знала этого слова. - А что такое степь?..
   Но Чернышёв не мог ей объяснить.
   Странно заворожённая этим воздухом и тихим шелестом, Екатерина Алексеевна попрощалась с Чернышёвым и вошла в палатку.
  
   Эту ночь она не спала. Всё сильнее ощущала она странный запах. Он кружил ей голову, навевал сонные думы и вместе с тем гнал сон. Она всё прислушивалась, точно ждала, что степь скажет ей нечто, откроет свою тайну. Постепенно лагерь затихал. Прекратились голоса в столовой палатке, где лакеи убирали посуду. Долго на краю бивака телёнок жалобно мычал, потом и он затих. По ту сторону шляха, где был мужской стан, возились и лаяли собаки Великого Князя, и Брюммер окликал их. Ещё слышно было, как жевали сено и вздыхали лошади на коновязях, как они укладывались. Наконец всё затихло. Тогда шёпот степи стал яснее и таинственнее. То раздастся там тихий посвист, то писк, точно пробежит там кто-то маленький и невидимый. Екатерина Алексеевна закрыла глаза и, как ей казалось, сейчас же их и открыла.
   Потолок палатки посветлел, утренним холодом тянуло снизу. Герцогиня Иоганна и гофмейстерина Нарышкина крепко спали предутренним сном, закутавшись по брови в пуховые одеяла. Екатерина Алексеевна неслышно встала, накинула соболью шубу, обула туфли и вышла на волю.
   Морем расстилалась перед нею бескрайняя равнина, покрытая густыми, жёлтыми, сухими, переплетавшимися между собой травами. Они шуршали чуть слышно, колеблемые утренним ветром. Над ними мягкой дымкой белёсый туман колебался. Нигде не было видно человеческого жилья, нигде не было ни дерева, ни куста. Всё было ровно, бескрайно и бесконечно, как море, и как море имеет свой запах, так и от этих просторов шёл сладкий, кружащий голову аромат. Точно подошла Екатерина Алексеевна к краю земли и манило её узнать, что за этими просторами, как их преодолеть, долго ли по ним ехать?..
   Большой атлас в штеттинской библиотеке ей вспомнился и карты на бухлой шероховатой бумаге. Там было на этом месте написано: "татары"... Ещё вспомнила песни тех русских пленных... Точно стали те сильные и грустные песни ей вдруг понятными.
   Туман золотился. Шире раздвигались дали. Солнце всходило. Вдруг тут, совсем близко, там вдали, в небе, на земле запели жаворонки. Туман, гонимый тёплым утренним ветром, разрывался и таял на глазах Екатерины Алексеевны.
   Громче и дружнее пели жаворонки, им стали отвечать из травяной гущизны перепела. Серебряным зигзагом, над самым солнцем, белыми крылами чибис прочеркнул и скрылся в золотом блеске восхода. Чёрный степной орёл высоко над головою Екатерины Алексеевны застыл в синеве небесной.
   - Степь, - прошептала поражённая и восхищённая Великая Княжна. - Вот она - степь!.. Вот она какая Россия!!
   Она вытянула маленькую руку с длинными и тонкими пальцами и сжала в кулачок. Сжала, потом разжала. Вот так взять, захватить весь этот простор, овладеть всеми теми, кто здесь живёт... Кто?.. Татары?..
   Екатерина Алексеевна медленно вошла в палатку, и в тот же миг, где-то сзади, где стояла лейб-кампания биваком, барабанщик и горнист забили и заиграли утреннюю тапту.
   Громадный стан просыпался для нового походного дня.
   Кто же живёт в этой степи? - подумала Екатерина Алексеевна, зябко кутаясь на матраце в тёплое пуховое одеяло.
  

XIV

  
   У Есмани малороссийские казаки были собраны в лагерь. При приближении поезда Государыни они построились бесконечным фронтом полков, каждый по тысяче человек.
   Императрица приказала остановить экипаж, вышла из него и пригласила Великого Князя и Великую Княжну следовать к строю пешком.
   День к вечеру склонялся, дневной жар стал мягче. На погорелой, пыльной, вытоптанной конскими ногами степи до самых хат Есмани, её скирд и садов тянулся ровный строй казаков.
   Белой молнией над чёрными мерлушковыми шапками {...чёрными мерлушковыми шапками... - шапками, сделанными из мерлушки - выделанной шкурки молодой овцы.} блеснули выхваченные из ножен сабли. Трубы торжественно и протяжно затрубили.
   Генеральный обозный Яков Лизогуб {Лизогуб Яков Ефимович (1675-1749) - внук гетмана Дорошенки, генеральный обозный Малороссии с 1728 г.} в алом, золотом расшитом кафтане, в высокой чёрной смушковой шапке с длинным шлыком, на широкогрудом, тёмно-сером турецком жеребце полным карьером подскакал к Императрице и, круто осадив жеребца, отрапортовал:
   - Ваше Императорское Величество... Десять полков реестровых казаков, два полка кампанейских и отряд надворной гетманской хорогвы, генеральные старшины и бунчуковые товарищи {Бунчук, то есть конский хвост, насаженный на украшенное древко, по турецкой традиции - символ власти; бунчуковый товарищ - почётная должность, введённая Мазепой, обычно - адъютант гетмана.} имеют высокое счастие встретить матушку Государыню на рубеже Украины.
   Екатерина Алексеевна стояла позади Государыни и оглядывалась с восторженным изумлением. Подлинная арабская сказка была перед нею. На каком волшебном корабле, на каком ковре-самолёте прилетела она сюда? Что за роскошь, что за красота были кругом!.. Русые усы генерального обозного, пробитые сединою, спускались вниз, из-под шапки блистал край голого, гладко бритого загорелого черепа. Светлые глаза горели голубым огнём. У жеребца грива и чёлка были оплетены в сетку красным с золотом шнурком, высокие луки седла были обделаны золотом и украшены самоцветными камнями. Генеральные старшины и бунчуковые товарищи плотным строем окружали Лизогуба. Седые старики и прекрасные юноши в драгоценных парчовых кафтанах на лёгких прекрасных лошадях закрыли собою строй полков.
   Государыня помахала им рукою и сказала что-то приветливое, ласково улыбнулась очаровательной улыбкой. Старшины и бунчуковые товарищи ловко заехали и стали позади Государыни и её свиты. Полковой строй открылся перед Екатериной Алексеевной. Показались бесконечные ряды казаков в синих черкесках "с вылетами" и откидными рукавами. Сквозь "вылеты" были видны белые бешметы, на головах были черносмушковые шапки с белыми тумаками.
   Императрица пошла к строю. Лизогуб ехал сбоку Государыни. Трубы пронзительно трубили, глухо рокотали литавры. Лизогуб докладывал Государыне:
   - Лубенский реестровый полк...
   - Здравствуйте, молодцы, - приветливо сказала Елизавета Петровна, - счастлива видеть вас в добром здравии!
   Тысяча голосов гулко ответила Государыне, и крики "виват" понеслись по полю.
   За Лубенским полком показался полк на серых конях, с казаками в синих черкесках с голубыми бешметами и отделкой золотым галуном.
   - Нежинский реестровый полк!
   Лубенский полк вложил сабли в ножны, повернулся по четыре направо и, загнув левым плечом, рысью пошёл позади фронта нежинцев, чтобы стать на левом фланге парада.
   - Черниговский реестровый полк!
   Из вылетов чёрных черкесок огнём горели пунцовые бешметы.
   Лёгкие вороные лошади с Черноморья, с длинными тонкими шеями грызли удила.
   Полки шли за полками.
   - Миргородский... Гадяцкий... Переяславский... Прилуцкий... Стародубовский... Киевский... Полтавский...
   Добрых пять вёрст пешком шла Государыня вдоль фронта казацких полков. Она раскраснелась, запыхалась, но каждому находила сказать ласковое слово привета; одного полковника похвалила за бравый вид казаков, другому нахвалила исправную одежду, третьему полюбовалась лихими конями и подробно расспросила, откуда их достали казаки. "Не из туретчины ли?.."
   Когда дошло до левого фланга, там начался тот же порядок: лубенцы, нежинцы, черниговцы и нижегородцы уже выстроили свой длинный строй.
   - Ну, оных я, батюшка, уже видала, - сказала Императрица, платочком утирая лицо. - Не могу больше... Уморилась... Экая силища у тебя войска-то!..
   Она сказала, чтобы подали экипажи. Старшины и бунчуковые товарищи расступились, давая место государыниной коляске. Императрица села в неё и пригласила Екатерину Алексеевну сесть рядом с нею, а против них сели Великий Князь и старшина Михаил Скоропадский.
   - Ты, батюшка, - сказала Государыня Скоропадскому, - будешь мне показывать и рассказывать, какие ещё дальше у вас полки стоят.
   Коляска шагом поехала к городу Глухову, оставляя Есмань в стороне.
  
   За коляской Государыни ехал Лизогуб, по сторонам гарцевали генеральные старшины и бунчуковые товарищи. За Лизогубом шёл Полтавский полк с песельниками впереди.
   Маститый старик литаврщик с седыми длинными усами сидел на широкой серой лошади. По сторонам седла были привязаны гулкие, в форме полушарий, медные барабаны, обшитые синим и жёлтым бархатом с серебром - полковые литавры. Бравый черноусый красавец с запылённым тёмною пылью лицом, на котором сверкали белые зубы смелой, задорной улыбки, глядя прямо в глаза Екатерине Алексеевне, завёл песню:
  
   Казав мини батько,
   Щоб я оженывся...
   По досвитках не ходив,
   Та-й не волочився...
  
   Ленивый и будто сонный голос казака странным образом владел Екатериной Алексеевной, брал за душу, и непонятная песня казалась понятной. В вечернем тихом воздухе пряно пахло полынью и чернозёмной пылью. Мерно топотали казачьи кони, и тихо покряхтывала, качаясь на ремнях рессор, тяжёлая коляска. Литавры ударили и зарокотали, и хор дружно и плавно ответил на запевок:
  
   По досвитках не ходив,
   Та-й не волочився...
  
   Замер в красивой гармонии, точно мощный орган проиграл в степи.
   И опять сонный, медленный, хватающий за сердце голос казака.
  
   А я козак добрый
   Та-й не волочуся,
   Де дивчину чую -
   Там ночку ночую,
   А де молодички,
   Там я и дви нички...
  
   Широкое лицо Императрицы расплылось в лукавую улыбку, в больших голубых глазах заблистал искрами-огнями весёлый смех.
   - Ваше Величество, что он такое поёт? О чём он?
   - Глупости, Катиша, Мужские глупости, тебе рано это знать, - по-французски ответила Государыня и стала слушать хор.
   Хор пел.
  
   Покиль не женився,
   Потиль не журився...
  
   В Гадяче, в громадных шатрах, ярко освещённых свечами в походных ставцах, вечернее кушанье кушали. Стол был установлен подковой. Императрица и её свита сидели на лавках, покрытых коврами и шёлковыми подушками. В изгибе подковы поместились песельники и музыканты. Старшинские жёны танцевали с молодыми хорунжими казацкие танцы.
   Из Гадяча проехали в Киев, где были торжественно встречены лаврским духовенством и ряжеными семинаристами.
   В Киеве Екатерину Алексеевну водили по пещерам святых угодников, показывали подземные храмы, кельи, где монахи годами жили, не видя Божьего света, как в могиле. Екатерина Алексеевна видела гробы, простые деревянные налои с тяжёлыми книгами в кожаных переплётах, закопчённые свечами стены и ощущала томительную тишину подземелья, запах ладана и тления. Странница, женщина лет сорока, вся в чёрном, провожала Великую Княжну и рассказывала, как она неделями жила в пещерах:
   - Пойду, матушка, Ваше сиятельное Высочество, помолюсь у одного Божия угодника, лампадку затеплю, Евангелие почитаю, просвирку пожую, перейду к другому, и там опять так же... И так-то мне дивно всё, так хорошо, будто и я с ними в могилке.
   Сентябрь прожили в Козельце, у Разумовского, в его новом доме. По большой государыниной свите дом оказался очень тесным. Екатерине Алексеевне пришлось спать в одной комнате с матерью, а их статс-дамы и фрейлины спали рядом в прихожей вповалку на полу, где им на ночь стелили походные матрацы.
   Государыня выезжала верхом в отъезжее поле на несколько дней с Разумовским и казаками на охоту с борзыми собаками. Екатерина Алексеевна со своим двором приезжала на указанное место в телегах и смотрела лихую скачку тёти. Она слышала крики доезжачих, игру рогов и, увлекаясь, становилась на дно телеги и с волнением следила за травлей.
   Охоты перемежались торжественными обедами и балами в поместьях генеральных старшин. За вечерним кушаньем Екатерина Алексеевна сидела рядом с Великим Князем и во время тостов, когда из старинных серебряных кубков пили густое, тёмное, душистое венгерское вино, она говорила жениху по-русски с милою неправильностью языка:
   - Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего ми желяем.
   В октябре вернулись в Москву.
   Если после паломничества в Троице-Сергиеву лавру лютеранка София-Фредерика почувствовала себя православной, то теперь, после трёх месяцев кочевья среди южнорусской природы, среди казаков и помещиков, в непрерывном общении с простыми русскими людьми, Екатерина Алексеевна почувствовала себя окончательно и бесповоротно русской. Она стала хорошо говорить по-русски, вставляя не всегда, правда, кстати, поговорки, слышанные ею от фрейлин, горничных, от кучеров, ямщиков и лакеев.
   Ещё сильнее, чем прежде, она полюбила Россию.
   Она настолько стала русскою, что потом досужие историки, любители шарить по альковам, пытались доказать, что она не только духом, но и по крови была русскою. Ползли легенды о молодом дипломате Иване Ивановиче Бецком, {Бецкой Иван Иванович (1703-1795) - побочный сын князя И. Ю. Трубецкого, дипломат, камергер Петра Третьего, затем директор Академии художеств. Автор педагогических сочинений.} который, за год до рождения принцессы Софии-Фредерики, проездом через Штеттин увлёк своею красотою принцессу Иоганну, поехал с нею в Париж, и он-то будто и был настоящим отцом Екатерины Алексеевны. И будто бы сама Екатерина Алексеевна знала об этом и потому всегда так тепло, с таким искренним уважением относилась к Бецкому.
   Надо знать характер принцессы Иоганны, весь склад жизни цербстского двора, чтобы опровергнуть эту легенду. Самое время поездки Бецкого, по последним исследованиям, не совпадает со временем беременности принцессы Иоганны, да и встреча их за границей не подтверждается никакими документами.
   Ивана же Ивановича Бецкого Императрица Екатерина ценила как мудрого и полезного для России человека.
   Всё это вздор, трень-брень, учёные пустяки любителей царственной "клубнички".
   Ароматные южные степи, которые не могли не поразить воображения девочки, Екатерины Алексеевны, кипящая весельем жизнь малороссийских казаков, их песни, танцы, военный строй, совершенно непонятные западному человеку просторы российские перевернули душу немецкой девочки и навсегда привязали её к России.
   Как докучала она в эти дни своими детскими вопросами шестнадцатилетней ученицы камер-юнкеру Захару Григорьевичу Чернышёву:
   - Захар Григорьевич, а что там за этой степью, кто там живёт?..
   - Донские казаки.
   - Какие они?.. Похожи на здешних?.. Зачем они там живут?.. А что за ними?.. Что там дальше?..
   - Азовское море.
   - Ну, знаю, а за морем?..
   - Крым.
   - Каков оный Крым?.. Кто там живёт?.. Подвластные турецкому султану татары?..
   Всё её интересовало, С нею случилось то, что бывает с людьми, когда они из комнат, из тесноты городских улиц попадают на берег моря, в степь или в горы. Развёртывающаяся перед ними даль их тянет, зовёт и манит узнать её тайны. Какой-то голос точно звенит в этой дали, и невозможно не поддаться призывному звуку этого голоса. Что за этим горным хребтом, а что за тем?.. А дальше что?.. Горы?.. Какие там страны, с какими людьми?..
   Мир звал её, и этот мир была - Россия.
  
   В эти дни странствий она поняла, что для того, чтобы ей исполнить то, к чему она призвана, ей остаётся немного - полюбить искренно, всем сердцем и всею душою своего жениха. Она старалась забыть, что жених её - урод, что развитие его точно остановилось, что он всё ещё мальчик, которого игрушки и собаки интересуют больше, чем её переживания, что он совершенно равнодушен и к степи, и к казакам, и ко всей России, развернувшейся перед ними во всей своей шири и великолепии.
   Она смотрела на Великого Князя с искреннею любовью и уже правильно и без всякого акцента, а главное, от чистого сердца, говорила ему, чокаясь с ним серебряною чаркою:
   - Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы желаем!..
  

XV

  
   Пятнадцатого декабря двор переезжал из Москвы в Петербург. Княгиня Цербстская, Великий Князь, Екатерина Алексеевна и Брюммер двумя санями выезжали раньше Императрицы.
   Был сильный мороз. Государыня в лёгкой "адриене" и в драгоценном горностаевом до пояса палантине вышла проводить племянницу. Ямщик с трудом сдерживал застоявшихся на морозе лошадей.
   Государыня заглянула в возок Великой Княжны.
   - Легко, милая... Больно легко ты оделась, не по нашим декабрьским морозам... Ишь, хватает как... И за ушки и за нос... Эти платочки да шарфики - немецкие затеи ни к чему.
   - У меня, Ваше Величество, ваша шуба...
   - Шуба шубой, а плечи особо обогревать надо. Простудишься, золото.
   Государыня перекрестила и крепко поцеловала Екатерину Алексеевну. Порывистым, прекрасным движением она скинула с себя душистую горностаевую накидку и закутала ею Великую Княжну, подняв воротник к самым ушам.
   - Вот так-то лучше будет... Пошёл, ямщик!..
   Сани заскрипели по снегу, возок покачнулся и помчался по проспекту Головинского дворца. Екатерина Алексеевна высунулась из окна и долго видела, до самого поворота, как стояла Государыня в короне золотых волос, в лёгкой "адриене" на ледяном ветру и улыбалась милым, весёлым, разрумянившимся на холоду лицом. Мягкий горностаевый мех нежно щекотал и грел щёки Екатерины Алексеевны, и она, в восторженном обожании своей необыкновенной тётки, не замечала, как крупные слёзы умиления и любви текли по её юному, прелестному лицу.
   В четырёхстах верстах от Москвы, в Хотиловском Яму, у Великого Князя сделался жар, и на теле появились красные оспенные пятна. Верховые поскакали с докладом к Императрице, которая обогнала великокняжеский поезд и уже была под Петербургом. Государыня повернула обратно. Под Новгородом сани Государыни встретились с возком принцессы Цербстской и Великой Княжны. Государыня вышла из саней, Екатерина Алексеевна вне себя от тревоги за жениха, всё позабыв, выскочила из возка, бросилась Императрице на шею и разрыдалась.
   - Ваше Величество... Что же это?.. Разрешите мне вернуться к Великому Князю и остаться при нём сиделкой, - говорила Великая Княжна.
   - Ну, милая моя, оного только и недоставало, - ворчливо-ласково сказала Государыня, прижимая к себе племянницу. - Племянник мой урод, чёрт его возьми совсем, хуже от оспы он не станет, а тебе девичье личико зря портить ни к чему.
   - Я хочу умереть с ним.
   - Бог не без милости... От сей болезни в его годы не умирают. Я сама за ним присмотрю и отпишу тебе, как ему полегчает.
   В середине января Екатерина Алексеевна получила собственноручно Государыней написанное по-русски письмо.
   "Ваше Высочество, дражайшая моя племянница, - писала Государыня, - я весьма Вашему Высочеству благодарствую за приятные ваши мне писания. На оное ответом до днесь для того умедлила, что не столько подлинно о состоянии здравия Его Высочества Великого Князя вам известие подать м

Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
Просмотров: 400 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа