Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая

  

  

  

  

   Екатерина Великая!.. Подлинно была она в_е_л_и_к_а_я во всех своих замыслах, работах и творческом размахе на всём протяжении своей сравнительно долгой жизни, из коей половину - тридцать четыре года - она просидела на престоле Всероссийском. Она продолжала дело Петра Великого, она использовала тихую, мирную, благостную, малозаметную, но какую большую культурную работу Императрицы Елизаветы Петровны и блестяще закончила для России её XVIII век. Пётр прорубил окно в Европу - Екатерина на месте окна устроила широко раскрытые двери, в которые входило в Россию всё передовое, разумное, мудрое, что было в Западной Европе. Она завоевала тёплый, благодатный Юг и из единоплемённого, Северного Русского, Московского Царства сделала Государство Российское, равно владеющее дарами Севера и Юга с сотней племён и наречий, шагнула за пределы океанов Ледовитого и Великого, и Северная Азия преклонилась перед нею.

   Административный и политический ум и опыт, ясная прозорливость полководца, широкие - кажущиеся современникам фантастическими - планы, которые она проводит в жизнь, литературный и публицистический таланты, отточенная мысль в письмах и рескриптах, обаятельный характер, красота телесная - всё соединилось в ней, чтобы блистать на протяжении полувека. Следы её творчества рассеяны по двум материкам Старого Света, и нет уголка Российской земли, где не было бы "построенного при Екатерине"... Какие люди её окружали, или, вернее, какими людьми она себя окружала!.. Каждое имя - эпоха, каждое - талант, гений!.. Суворов, Румянцев, Спиридонов, Потёмкин, Бецкий, Державин, Крылов, Фонвизин и т. д. и т. д.

   Она стояла на такой высоте, что казалась недосягаемой, а была так легко доступна. Её превозносили, её славословили и воспевали... Ей завидовали, на неё клеветали, и сплетня старалась закидать её грязью. У неё было много друзей, ещё больше врагов.

   Чтобы изобразить Екатерину Великую так, как она есть, - дать литературный её портрет, мне понадобилось бы по меньшей мере в_о_с_е_м_ь таких книг, как эта. С какою радостью написал бы я их, но...

   Мы живём в тяжёлое время. Издать и продать восемь томов о Екатерине в нашем жутком изгнанническом плену невозможно. И как это ни тяжело и ни обидно - писателю приходится теперь считаться с условиями книжного рынка.

   Я д_а_ю т_о_л_ь_к_о о_д_н_у с_т_о_р_о_н_у ж_и_з_н_и Е_к_а_т_е_р_и_н_ы В_е_л_и_к_о_й -

   Её роман.

   Роман, где г_е_р_о_е_м - Е_к_а_т_е_р_и_н_а А_л_е_к_с_е_е_в_н_а, а г_е_р_о_и_н_е_й - Р_о_с_с_и_я... Та Россия, которую она полюбила со всею страстностью своей не женской, но мужской натуры, обладания которой добивалась и всех соперников своих устраняла с холодною жестокостью.

   Потому я и считаю, что наиболее точное определение моему двухлетнему труду будет - р_о_м_а_н.

  

   Дер. Сантени 19 февраля 1935 года

  

  

   К 1795 году Иван Васильевич Камынин достиг большого благополучия. Он был действительным статским советником. Он не попал в вельможи - об этом, впрочем, он никогда и не мечтал, - у него не было, как у Разумовских или Строгановых, великолепных усадеб и дворцов, но он был прекрасно устроен на полном покое в одном из домиков китайской деревни в Царскосельском парке.

   Снаружи - китайский дом - разлатая крыша с драконами вместо коньков по краям, крытая черепицей с глазурью, фарфоровый мостик, фуксии в пёстрых глиняных горшках, своеобразные двери и окна - внутри весь дворцовый комфорт того времени. Паркетные полы, красивые, в китайском стиле, обои, высокие изразцовые печи, выложенные кафельными плитками с китайским узором. Они солидно гудели в зимнюю стужу заслонками и дверцами, пели сладкую песню тепла и несли это тепло до самого потолка.

   Придворные вышколенные лакеи, в неслышных башмаках и белых чулках, в кафтанах с орлёным позументом, обслуживали Камынина; из дворцовой кухни ему носили фрыштыки, обеды и вечерние кушанья, в каморке подле лакейской на особой печурке всегда был готов ему кипяток для чая или сбитня, из петергофской кондитерской раз в неделю ему привозили берестяные короба с конфетами, а с садов, огородов, парников и оранжерей поставляли цветы, фрукты, ягоды и овощи.

   И часто в благодушные минуты Камынин говорил про себя словами Потёмкина из оды Державина "Фелица":

  

   А я, проспавши до полудня,

   Курю табак и кофе пью;

   Преображая в праздник будни,

   Кружу в химерах мысль мою...

  

  

   ...Или в пиру я пребогатом,

   Где праздник для меня дают,

   Где блещет стол сребром и златом,

   Где тысячи различных блюд,

   Там славный окорок вестфальской,

   Там звенья рыбы астраханской,

   Там плов и пироги стоят,

   Шампанским вафли запиваю.

   И всё на свете забываю

   Средь вин, сластей и аромат...

  

   От такой жизни очень округлилось лицо у Ивана Васильевича, глаза заплыли прозрачным слоем жира, и было в них необычайное благодушие и кротость. После бурной жизни, проведённой в боях и путешествиях, в политической игре и подслуживании вельможам, он обрёл желанный покой. У него отросло порядочное брюшко, и по утрам, когда Государыни не было в Царском Селе, он и точно спал до полудня, а дни проводил в халате, то за письменным столом, за бумагами и книгами, то в глубоком и мягком кресле в дремотном созерцании мира.

   Он подтягивался лишь в дни пребывания Её Величества в Царском Селе, потому что в эти дни могло быть, что ранним утром вдруг заскулит у входной двери государынина левретка, тонкая лапка заскребёт ногтями, пытаясь открыть дверь, и только распахнёт её на обе половинки Камынин - с утра в кафтане, в камзоле и в свежем парике, чисто бритый, - смелою поступью к нему войдёт сама Государыня.

   Она в просторном утреннем платье, в чепце, свежая от ходьбы, оживлённая и бодрая.

   - Здравствуй, Иван Васильевич, - ласково скажет она и сядет в глубокое кресло, услужливою рукой пододвинутое ей. - Ну, как дела? Продвигается твоя работа? Что ещё надумал? О чём пытать меня будешь? Что ещё тебе во мне непонятно?

   Государыня пьёт у Камынина утренний кофе и перебирает с ним бумаги и старые письма.

   Дело в том, что с высочайшего на то разрешения Иван Васильевич Камынин пишет книгу "Дух Екатерины Великой"...

  

  

   Иван Васильевич ждёт к себе гостя. Этот гость лет на тридцать моложе Камынина. Август Карлович Ланбахер - немец по рождению, русский душою - по поручению Орлова лет десять тому назад был отвезён Камыниным за границу и вот вернулся теперь бодрый, энергичный, напитанный свободомыслящим заграничным духом, пытливым, ищущим, критикующим, желающим всё познать до дна и найти непременно истину. Он вошёл в Новиковский кружок вольных каменщиков, а теперь жаждал о многом и главное - о Государыне, хорошенько поговорить с Камыниным, которого ещё с совместной поездки за границу называл "учителем".

   И вот в это прекрасное осеннее утро, когда воздух, казалось, был напоён терпким винным духом, так ароматно пахла увядающая листва, дворцовая, дорожная, разъездная карета проскрипела железными шинами по мокрому песку дороги, Камынин послал навстречу гостю лакея, и сам Август Карлович, весёлый, оживлённый, чистенький, точно полакированный заграничным лаком, влетел в прихожую, огляделся быстренько перед большим зеркалом в ясеневой жёлтой раме и очутился в пухлых объятиях Камынина.

   - Садись, да садись же, братец, экий ты неугомонный. Устал, поди, с дороги.

   - Постойте, учитель, дайте осмотреться. Как всё прекрасно тут, как оригинально!.. Ки-тай-ская деревня! Под Петербургом! И сколько уюта, тепла и прелести в ней. И вы!.. Вы всё тот же добрый, спокойный, тот уже уютный, милостивый, радушный учитель... Вот кому от природы дано франкмасоном быть. В вас всё такое... братское! И вы среди искусства... Это... Фрагонар?.. А это?.. Наш Левицкий!.. Какая прелесть!.. Что же, это всё она вам устроила?.. Милостивая царица, перед которой все здесь благоговеют... Мне говорили даже, что вы пишете. Пишете... О н е й.

   - Да, Август. Пишу. Долгом жизни моей почёл написать эту книгу.

   Камынин подошёл к столу и раскрыл толстый брульон, переплетённый в пёстрый с золотыми блёстками шёлк. Он открыл первую страницу. Там была в красивых косых и круглых завитках, как в раме, каллиграфски изображена надпись, вся в хитрых загогулинах. Пониже мелким прямым почерком было написано стихотворение.

   - Вот видишь... "Дух Екатерины Великой". Я долго колебался, как лучше назвать - "Дух великой Екатерины" или "Дух Екатерины Великой"? Последнее мне как-то больше понравилось. А эпиграфом - стихи Вольтера, ей посвящённые, в русском переводе. Фернейский философ послал эти стихи Государыне в 1765 году в ответ на её приглашение в Петербург, на карусель, где девизом Государыни была "пчела" с надписью - "польза". Вот видишь:

  

   Пчела, как в свете ты полезна...

   Ты и страшна, ты и любезна;

   Для блага смертных ты живёшь:

   Ты пищу им, ты свет даёшь.

   Но, коль и нравиться ты знаешь...

   Мне тем достоинств прибавляешь...

  

   - Та-ак, - протянул Ланбахер. - Так, так, так... - В его голосе не отразился тот восторг, который как бы излучался от всего Камынина. - И что же, учитель? Вся книга ваша в этом же духе тонкой лести?.. Как у старого льстеца Вольтера?.. И всё совершенно искренно? Неужели? Быть того не может!

   - Ты что же, Август?.. Ты думал - продался учитель?.. На старости лет стал в череду придворных льстецов, за тёплый угол и сытый покой отдал правду? Поёт небожительницу?

   Ланбахер задумался. Он сел в глубокое кресло против Камынина и сказал тихим голосом.

   - Учитель, позвольте задать вам несколько вопросов. Это то, что меня волновало за границей, когда мне приходилось говорить там о русских делах и о... Государыне... Я много слышал... Приехал сюда и задумался. Вчера в Эрмитаже... Потом объехал весь Петербург... Какой блеск, какая красота! Смольный, Потёмкинский дворец с его садами, прудами и озёрами - вся эта сказочная роскошь Петербурга - это не пыль в глаза, чтобы глаза не видели, чего не надо? Блестящий, изумительный, великолепный занавес, произведение тончайшего искусства, - а за ним грязный сарай, полный мертвечины, гниющих костей и всяческой мерзости. Гроб повапленный... так казалось мне. Так думаю и теперь. Вы позволите всё сказать, что слышал и что сам продумал?

   - Говори, если начал. Говори, договаривай. Молодо - зелено... И мы когда-то так думали, колебались и сомневались. Только знание побеждает сомнение...

   - Так вот... Какое прекрасное начало царствования... "Наказ". Каждое слово дышит "L'esprit des lois" Монтескье...{"Дух законов".}

   - Верно, верно, Август. Государыня эту книгу называет молитвенником своим. Не расстаётся с нею.

   - В "Наказе" мысли из "Essai sur les moeurs et l'esprit des nations" Вольтера {"Опыт о нраве и духе народов".} и из "Анналов" Тацита... Всё это такое передовое, такое - я бы сказал - европейское!.. И мы ждали... О_с_в_о_б_о_ж_д_е_н_и_я к_р_е_с_т_ь_я_н! Воли рабам! Она же говорила, что "отвращение к деспотизму верным изображением практики деспотических правлений" внушено ей чтением Тацита. Мы ждали отказа от самодержавия, создания представительного народного правления, будь то по старорусскому укладу вече, или там Земский собор, или по образцу английскому - парламент. И мы ждали от неё великого света с востока, и вместо того...

   - А, Боже мой, Август... Одно, как говорит она, "испанские замки" мечтаний, другое - труд, правление. Да народ-то русский созрел для таких реформ?.. Не делала она опытов, не пыталась и дальше идти по намеченному пути? Она показала свой "Наказ" ряду лучших передовых людей. "Наказ" испугал их. В нём видели такое резкое уклонение от старых порядков, такую ломку, какой и Пётр Великий не делал. Никто не соглашался на освобождение крестьян. Отмена пытки казалась невозможной. Пришлось сократить и переделать "Наказ". Государыня, однако, не остановилась перед препятствиями. Ты знаешь, слыхал, конечно, о созыве в 1767 году Комиссии о сочинении нового уложения... Были собраны представители от дворян, горожан, государственных крестьян, депутаты от правительственных учреждений, казаки, пахотные солдаты, инородцы... Пятьсот семьдесят четыре человека собралось в Москве. Какого тебе Земского собора ещё надо! Собрался подлинный российский парламент. И что же? О России они думали? Нет! О России она одна думала. Там думали только о себе, свои интересы отстаивали, свои выгоды защищали. Дворянство требовало, чтобы только оно одно могло владеть крепостными людьми, требовало своего суда, своих опекунов, свою полицию, права на выкурку вина, на оптовую заграничную торговлю. Оно соглашалось на отмену пытки, но только для себя... Купцы тянули к себе. Крестьянство...

   - Ну что же крестьянство?.. Что же оно? В этом-то весь смысл...

   - Что говорить о нём! Чай, и сам знаешь... За границей очень много об этом писали. Крестьянство ответило - Пугачёвым... Пугачёв освободил крестьян, и они показали, на что способен народ без образования, но с волей. Пугачёв подарил народу - иначе он не мог поступить, как должна была бы поступить и Государыня, если бы сейчас вздумала бы освобождать крестьян, - подарил земли, воды, леса и луга безданно и беспошлинно. Он призывал уничтожить все ненавистные заводы и истреблять дворян. "Руби столбы - заборы повалятся", - писал он. Столбы рушились на совесть. Тысячи дворян, помещиков были повешены. Пугачёв приказывал: "Кои дворяне в своих поместьях и вотчинах находятся, оных ловить, казнить и вешать, а по истреблении оных злодеев-дворян всякий может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, кои до века продолжаться будут..." Вот что такое народная воля без просвещения! И Государыня как ещё это поняла! На пугачёвский бунт она ответила - Комиссией о народных училищах, главными народными училищами, специальными школами и прочая, и прочая. Ты посмотри-ка теперь, сколько стало образованных и просвещённых людей в России, и теперь уже нет надобности, как тебя, посылать учиться за границу - своё имеем, и очень даже неплохое... Вот с чего начала она - волю крестьянам!..

   - Да... Может быть... Если только это правда...

   - Как - правда?.. Ужели ты думаешь, я лгу?..

   - Нет, учитель, я того не думаю... Но везде, где Государыня, - много шума, треска, разговора, а много ли дела?.. Прости - даже есть ложь, ей для заграницы и для большого народа нужная. Возьмём её манифесты. В своих манифестах о вступлении на престол Государыня пишет, что она отняла престол от мужа "по единодушному желанию подданных". Да где же это единодушное желание подданных? В чём оно выразилось? Она постоянно играет словом "народ". "Намерения, с которыми мы воцарилися, не снискание высокого имени освободительницы российской, не приобретение сокровищ... не властолюбие, не иная какая корысть, но истинная любовь к отечеству и всего народа, как мы видели, желание нас побудило принять сие бремя правительства..." И всё в таком же роде... Что же это такое?.. Обман? Желание укрыться за народ?

   - Странные вы люди, российские недоучки, профессорами думающие быть... Если Государыня пишет от себя, от своего имени... О!.. Как вы недовольны!.. Какие громы и молнии мечете!.. Самодержавие!.. Ежели напишет она от имени народа... Как можно?.. А кто её уполномочил на это?.. А где же этот народ?.. Видал ты в России народ?.. Знаешь ты народное мнение?.. Народное мнение - это Пугачёв!.. Она материнским своим сердцем, своим знанием России и своею любовью к России угадала, что и как нужно написать.

   - Учитель, я думаю иначе... Она писала это для иностранцев...

   - Для иностранцев?.. Бога ты побойся, Август... На что ей сдались эти иностранцы?

   - А, нет!.. Она любила-таки писать Вольтеру и Дидероту, лицом себя им показывала... Она и писатель, и драматург Зачем же это-то?..

   - Боже мой!.. Боже мой!.. Благодаря ей быть писателем, быть актёром в России стало не зазорно... Сама Государыня пишет!..

   - Да она, говорят, неграмотна.

   - Говорят!.. Говорят! Говорят, что кур доят и что коровы яйца несут. Её статьи во "Всякой всячине", её пьесы полны ума и тонкого блеска. Неграмотна? Да так ли мы все-то грамотны?.. Ещё недавно она так мило сказала своему секретарю Грибовскому, подавая для исполнения собственноручно написанную записку "Ты не смейся над моей русской орфографией. Я тебе скажу, почему я не успела её хорошенько узнать. По приезде моём в Россию я с большим прилежанием начала учиться русскому языку. Тётка Елизавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: "Полно её учить, она и без того умна". Таким образом могла я учиться русскому языку только из книг без учителя, и это самое причиною, что я плохо знаю правописание.."

   - Да, всё это так... всё может быть, но у меня есть и ещё один вопрос, и очень деликатный. Вопрос, который особенно страстно обсуждается, и в нём у нас там разномыслия нет.

   - Постой, Август Ежели вопрос тот серьёзный, о нём - потом. В столовой звенят посудой. И как аппетитно оттуда пахнет. Позавтракаем, погуляем и тогда и на твой деликатный вопрос ответим со всей искренностью и правдою.

   Камынин обнял за талию Ланбахера и повёл его в столовую, декламируя нараспев:

  

   Там славный окорок вестфальской,

   Там звенья рыбы астраханской,

   Там плов и пироги стоят...

  

   В столовой придворный лакей поднимал крышку с овального супника, и мягкий аромат налимьей с ершами ухи тонко щекотал обоняние хозяина и гостя.

  

  

   Вечером камердинер спустил шторы, по указанию Камынина зажёг две свечи под зелёным шёлковым абажуром, подбросил в печку берёзовых дров и подал поднос с большими китайскими чашками и серебряными в выпуклых орлах дворцовыми чайниками. В кабинете стало тепло и уютно. Кругом была тишина осеннего вечера в большом Царскосельском парке.

   Камынин, усаживаясь глубоко в кресло, сказал, продолжая разговор, который они вели во время прогулки по парку.

   - Любовники... Всё это, прости меня, Август - тень-брень... Чепуха. Заграничные выдумки любителей под кровать лазать да там амуров искать и в щёлочки спален высочайших особ подглядывать.

   - Что вы говорите, учитель! От правды не укроетесь. Начнём перечень. Он будет длинен... Салтыков?

   - Гм... Да... Салтыков... Знаю, что об этом больше всего принято болтать. Так вот, знай, никогда граф Сергей Васильевич Салтыков любовником Великой Княгини Екатерины Алексеевны не был. Екатерина Алексеевна была дома матерью, а более того - отцом, старым суровым лютеранином, солдатом, человеком долга, очень строго воспитана. На неё влиял солдатский ригоризм Фридриха, короля прусского. Она не думала о любовниках. Но её муж развивался медленно, и она долго не имела детей. Да, правда, Императрица Елизавета Петровна, очень этим обстоятельством обеспокоенная, толкала её в объятия Салтыкова, а Бестужев и Чеглокова просто-таки сводили её с ним, но... В это-то как раз время под влиянием ревности к Салтыкову, а так же благодаря смелой любовной науке фрейлины Елизаветы Романовны Воронцовой Великий Князь Пётр Фёдорович проснулся и научился науке страстной, и России пожеланный наследник родился вполне естественным и законным путём... Далее, многие говорят о Понятовском... Этот красивый и умный поляк был просто без ума влюблён в Государыню. Он из-за неё и "ойчизну" позабыл. Но она-то, умница, вела с ним тонкую п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_у_ю игру, но никак не игру любовную. Она истомила его, рабом своим сделала, но господином её он не был. Умница!.. Но вот ей нужны люди, способные для неё на всё. Ведь только тогда и явился тот, кто одиннадцать лет владел ею как муж, - Григорий Орлов. Она готова была видеть в нём своего Алексея Разумовского, да когда вполне поняла грубую натуру Григория, стала отдаляться от него. И она и посейчас была бы всё-таки с ним, если бы он ей не изменил... Потом были и другие... Долго был Потёмкин. Она крепко любила его за всё - и за верность его, и за большой ум, и талантливость прежде всего... Потёмкин умер. На смену пришли другие. Не так уж и много. Ты знаешь, к какому заключению я пришёл, пиша свою книгу. У неё мужской характер и организм мужской. И как мужчина может творить только тогда, когда его мужское начало получит удовлетворение, так и она. Ей нужен был мужчина, чтобы творить её великое дело. Она вдова... Ей угрожала истерия... Вот и брала она таких себе временных мужей, которые не мешали бы ей царствовать. Но говорить о мужском гареме, как то болтают за границей, о двадцати одном фаворите, прости меня, это же просто - низость! Старые послы иностранных государств, сластолюбцы, восхищённые Государыней, сами ни на что не способные, искали пятен на нашем ясном солнышке. Прибавь - петербургские сплетни. Если Императрица улыбнулась кому-нибудь ласковее, одарила не по заслугам, а она таки любит делать подарки - вот и создан новый фаворит... Как многие сами намекали или умышленным умолчанием давали понять, что и они приобщились к царственному ложу. Тщеславие и подлость - родные сёстры. Вот откуда пошла молва о десятках фаворитов. Из мудрой нашей Государыни римскую Мессалину {Мессалина - жена римского императора Клавдия, прославившаяся своим распутством.} сделали. Заплевать хотели наше солнышко. А как ненавидят её иностранцы, особенно поляки, как завидуют, клевещут...

   - Так, понятно. Сами знаете, учитель, полякам любить Государыню не за что. Надо понимать национальное их чувство.

   - Верно, Август, но прежде всего нужна справедливость. И в самой нелюбви не должно допускать клеветы. А то, подумай - Пугачёвым готовы были заменить мудрую нашу Государыню, Великую Екатерину!.. А то ещё, что мне хорошо очень известно, - безродную, не помнящую себя, развратную девчонку готовы были проводить на Российский престол. А представь - удалось бы, расчленили бы, пораздавали бы Россию по кусочкам кому угодно. О, подлецы!.. Самоплюи!.. Ну вот, не будем об этом долго говорить. Ты, конечно, слыхал про героя нашего народного, богатыря русского, Александра Васильевича Суворова. Непобедимый наш герой! Весь свет его знает. Солдаты его обожают. Он совесть наша народная. В нём мудрость, любовь к отечеству и справедливость. Так вот он - совесть народная, чистая солдатская душа, которую нельзя ни в чём упрекнуть, весь устремление к Богу и правде, - когда входит в покои Государыни, сейчас же отвешивает перед божницею три земных поклона, отобьёт их, повернётся к Государыне и ей такой же, в землю лбом... Государыня бросается к нему. "Помилуй, Александр Васильевич!.. Что ты делаешь?.. Разве можно так?.." Суворов встаёт с колен, почтительно целует ручку государыни и говорит: "Матушка!.. После Бога - ты одна моя здесь надежда!.." Ты думаешь, Суворов не знал её, не понимал насквозь, не слышал всего того, что о ней болтают, а вот понял её, не осудил, не подсмотрел в её глазу сучка, но увидал только её громадную, всё покрывающую, всё преодолевающую любовь к России. А преодолеть ей пришлось многое. О победах, о завоеваниях, о реформах её говорить не стану - всё это на виду у всех, а вот узнай хорошенько ту борьбу за власть, за право вести Россию по тому пути, по которому она вела, немногие это знают, ибо многое до времени скрыто от людей. Узнай её всю, от раннего детства, узнай её несчастливое замужество, послушай, как много ей пришлось перенести даже и унизительного, узнай её твёрдость в решительные минуты, когда и мужчина растерялся бы, и я уверен, если ты всё это выслушаешь, не станешь больше повторять легкомысленные сплетни и злобную клевету на величайшую в мире монархиню. Если хочешь, послушай, а я тебе всё расскажу, как жила она, как формировалась из неё стальная, твёрдая, настоящая монархиня, Государыня Божией милостью.

   - Ну как же не хотеть! Я за этим и в Россию приехал, я за этим к вам пришёл, чтобы услышать правду.

   - Так вот, садись удобней, мой рассказ будет долог, не один осенний вечер займёт он.

   Камынин со вкусом выпил большую дворцовую чашку чая, съел пирожное, тщательно утёр рот, глубже уселся в большое кресло, откинулся на спинку, закрыл на мгновение глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и начал спокойным, сытым, барским голосом...

  

  

  

   Медлен, тягуч, но и в лютеранской печали своей торжествен звон колоколов кирки Святой Марии на главной штеттинской улице. Он отдаётся о каменные стены двух- или трёхэтажных, скучных однообразных домов, летит к синему апрельскому небу и отражается о голубую гладь широкого Одера.

   Жители Штеттина выходят на улицу. Они столпились возле лавки, где торгуют канатами, корабельными блоками, снастями, круглыми фонарями и тяжёлыми медными компасами. Городок маленький, в нём живут тихо, мирно, дружно, патриархально, и всё каждому известно. И торжественный гулкий звон колокола говорит о том, что совершилось то, что со дня на день ожидалось.

   - Ну что?.. Слава Богу?.. Всё благополучно?..

   - Да, жалко... Не мальчик.

   - И сынка Бог даст... Люди ещё молодые... А и девица, кто знает, может и какое счастье принесёт!

   К большому каменному дому президента Штеттинской торговой палаты фон Ашерслебена, где стоял командир Ангальт-Цербстского восьмого пехотного полка генерал-майор князь Цербст-Дорнбургский Христиан Август, потянулись тяжёлые кареты, запряжённые парами и четвериками цугом, городская знать съезжалась поздравить князя. Городской советник прошёл пешком и пронёс громадный букет бледно-розовых тюльпанов. В доме внизу, в подвальном этаже, на кухне дружно стучали ножами. Двери второго этажа были раскрыты настежь, князь в высоком, волнистом парике на пороге принимал гостей и приглашал их в зал. Дам пропускали в наскоро убранную спальню княгини Иоганны, откуда ещё не была вынесена родильная кровать и где пахло куреньем и лавандовой водой. В кресле с золотой спинкой, на подушке с кружевами лежала спелёнутая девочка с розовым свежим лицом и косила маленькими узкими глазками на входящих дам.

   Счастливая роженица в длинном шлафроке лежала на свежепостланной кровати и, улыбаясь, принимала поздравления.

   Горничная с сердитым усталым лицом устанавливала в вазах принесённые цветы. Сладкий запах ландышей вытеснял запах лаванды, мыла и курений, лекарственный запах события.

   Ребёнок сморщил маленькое лицо и чихнул. Все умилились.

   - Смотрите!.. Чихает!..

   - Ach, lieber Gott!.. {Ах, Боже мой!.. (нем.)}

   В открытые окна солнце золотые лучи лило, с ними нёсся медленный, плавный звон с колокольни кирки Св. Марии.

   - Бомм!.. Бомм!.. Бомм!..

  

   Двадцать первого апреля (2 мая) 1729 года родилась будущая Императрица всероссийская Екатерина Великая - принцесса Цербстская София-Августа-Фредерика.

  

   Из скромной квартиры президента торговой палаты родители Софии вскоре переехали в казённую квартиру в Штеттинском замке на берегу Одера. С этим замком и были связаны первые, ранние, детские воспоминания маленькой Софии.

   В большие многостекольные, в частом свинцовом переплёте окна, на старые доски полов, изъеденные временем и жучком, с чёрными точками и линиями щелей, на каменные белённые извёсткой стены яркий падал свет. В комнатах тяжёлая, грубая деревянная мебель, кресла, стулья, которые не сдвинуть маленькой Софии, длинные лавки и рундуки, окованные железом с тяжёлыми замками. Двери из комнат выходили в длинный коридор. По нему было приятно бегать, испытывая с каждым днём крепнущую упругость маленьких ног, и, отбившись от няни, добежать до страшной, таинственной двери, за которой начиналась неизвестность, куда запрещено было ходить. Там была лестница на башню.

   Вдоль коридора - большие окна, за ними - узкая полоса берега, за ней сад, за садом Одер: лодки, баржи, галиоты, шхуны и шнявы - чужой и чуждый мир, куда ребёнку так хотелось проникнуть.

   В зале, с дубовым навощённым паркетным полом, по стенам висели портреты в тёмных тяжёлых рамах.

   Когда мать была свободна, София водила её за руку от портрета к портрету.

   На тёмном фоне резко выделялся белый парик, гладкий, с буклями у висков, бледное лицо, серо-синие глаза навыкате, тёмно-зелёный мундир с алым отворотом.

   - Это, мама, кто?..

   - Король прусский Фридрих... Папин начальник... Наш благодетель.

   - А это?..

   В чёрной сутане красивый молодой человек с печальным лицом смотрел из рамы.

   Мать Софии вздыхала.

   - Это братец... Его нет больше. Он у Бога... Епископ Любский.

   София, присмирев, тихо переходила к следующему портрету. Прелестная женщина с золотистыми волосами, с громадными голубыми глазами, с румянцем во всю щёку, с ямочками у углов изящного рта точно улыбалась навстречу ребёнку. София знала, кто это, и сама говорила:

   - Это - тётя...

   - Да... Это твоя тётя, русская. Великая Княжна Елизавета Петровна. Она была невестой моего брата... И вот... Не судил Бог...

   - А кто её папа?

   - Император Пётр Великий... Его войска стояли здесь в 1713 году...

   - Ты его помнишь?

   - Ну, что ты!.. Да я тогда и не здесь жила. Я была тогда такая маленькая, как ты теперь. Мне рассказывали про него. Он был очень красив, громадного роста, он много путешествовал и был так силён, что мог руками разогнуть подкову. Он стал Императором.

   "Стал Императором"... Это было загадкой для маленькой Софии. И годами потом она обдумывала и вникала в смысл этого слова. Когда ближе познакомилась с историей, когда отец, держа её на коленях, вычитывал ей и объяснял историю римлян Корнелия Непота, {Непот Корнелий (ок. 650-720 гг.) - латинский историк, составивший одну из первых "всеобщих летописей", содержавшую биографии известных греков и римлян.} как часто она спрашивала про дедушку Петра, как он стал Императором.

   Победами. Славою, умом, силою, красотою подвига. Вот как... Народ, Сенат... провозгласили его императором всероссийским...

   И во всём этом точно какая-то сказка. Это сказка манила. Она заставляла ребёнка думать о России, о русских.

   Она их уже видела. Она слышала их говор, слушала их песни...

  

   Весною, когда стает снег и Одер освободится ото льда, когда дни станут длинными и тёплыми, в коридоре настежь открывали окна.

   Из сада нежно, пo-вeceннeмy пахло сырою землёю, дёрном, а днём, когда пригреет солнце, - фиалками. Тогда в саду работали русские пленные. Они ровняли дорожки, посыпали их жёлтым речным песком, окапывали гряды и на длинных, деревянных носилках носили цветочную рассаду из парников. Немец садовник распоряжался ими.

   София принесёт из спальни подушку, положит её на подоконник, обопрётся на неё грудью и смотрит на Одер, в сад, на вечереющее небо, по которому золотыми полосами протянулись тучи, потом снова на Одер. В тихих водах отразились тучи, через них плывёт лодка, переходит через них, и они колеблются в круглых белёсых волнах.

   В саду кончили работать. Под старым дубом русские собрались. Они смотрят на восток, где золотые тучи стали уже лиловыми, а небо зелёным. Запели...

   София не музыкальна, у неё нет слуха, но это пение она готова слушать часами. Голоса сливаются в мощный звук и гудят, как орган в кирке. В пении что-то молитвенно-строгое, спокойное и... гордое. В нём - бескрайняя тоска и смелый, дерзновенный вызов.

   Освещённые закатным солнцем лица поющих Софии хорошо видны. Девочка видит чёрные, русые и седые бороды и волосы, остриженные в кружок. Русские в длинных рубахах навыпуск, подпоясанных тесёмками, ноги у них босые, запачканные чёрною землёю, в белых, холщовых портах. Они и в неметчине остались русскими.

   Из сада, где сильнее и душистее становился запах земли, а в зеленеющих ветвях звонко перекликались птицы, неслись чужие, непонятные слова песни:

  

   Ах туманы, вы мои туманушки,

   Вы туманы мои непроглядные...

   Не подняться вам, туманушки,

   Со синя моря долой...

  

   - Fike, иди домой, komm nach Hause!.. - звонко кричит из столовой в окно принцесса Иоганна. Она думает, что София в саду.

   София берёт подушку и бежит по коридору к матери, а вдогонку ей в окна вместе с запахом весны грозно несётся хоровая песня:

  

   Ты взойди, взойди, красно солнышко,

   Над горою взойди, над высокою!..

  

  

  

   В классной комнате, на шкафу, лежит большой географический атлас. С трудом поддаётся тяжёлая кожаная крышка усилиям маленьких детских рук. Толстые, шершавые листы отворачиваются мягко и плавно.

   "Russland!" {Россия! (нем.)}

   Какая громадная!.. Чёрные реки толстыми зигзагами ползут вниз к Чёрному и Каспийскому морям и вверх к Ледовитому океану. Волга. Двина... Обь... Лена... Енисей... Какие они?.. Верно, больше, чем Одер? Вон он какой маленький, и что такое вся Пруссия перед громадной Россией? Это как одна их комната перед всем Штеттином. Герцогство Цербстское и совсем не заметить на этой карте. Где-то тут, в Москве или Петербурге, живёт прелестная тётя Елизавета Петровна.

   Гувернантка, мадемуазель Кардель, принесла и обточила гусиные перья. Она насыпала из каменной банки пёстрого песку с золотыми блёстками в песочницу с крышкой с маленькими дырочками. Сейчас придёт учитель чистописания мосье Лоран. София будет писать французские прописи. Она наклоняет набок голову, косит глазами. Белое перо сонно скрипит по бумаге. Вот-вот от усердия высунется кончик розового язычка, и София услышит ядовитое замечание мадемуазель Кардель. София справляется с собою, выпрямляется и сыплет из песочницы белые, розовые, лиловые, жёлтые и золотые крапинки на свежие чернила. Написанное становится совсем необыкновенным, красивым, выпуклым и играет, как радуга.

   Учителя чистописания сменяет придворный проповедник Перар.

   - Bonjour, {Здравствуйте (фр.).} Перар!

   Мадемуазель Кардель шипит сзади:

   - Нужно сказать: мосье Перар! От этого челюсти не развалятся.

   - Ach, so. Bonjour, monsieur Перар!{Ах, вот как (нем.). Здравствуйте, сударь Перар! (фр.).}

   Скучнее всего казались Софии уроки немецкого языка, Старый Herr Вагнер долго сморкался с таким усердием, что косица парика тряслась сзади на проволоке и пудра сыпалась на плечи. Он доставал тетради, и начинались скучнейшие Prufungen. {Проверки (нем.).}

   - Опять, Hoheit, всё те же ошибки... der, des, dem, den... und die, der, der, die...

   София смотрела испуганными глазами на Вагнера и виновато улыбалась.

   После скромного завтрака Софию вели в зал, куда собирались дети служащих в замке и офицеров полка её отца. Француз - учитель танцев её ожидал. В углу красноносый скрипач настраивал скрипку, флейтист наигрывал трели.

   - Eh bien, commeneons. {Итак, начнём (фр.).}

   Скрипка и флейта жалобно и печально играли менуэт, и резко звучал счёт француза.

   - Un, deux, trois... et avancez... un, deux, trois... {Раз, два, три... пошли вперёд... раз, два, три... (фр.).}

   После танцев София шла в классную и раскладывала ноты. Нелюбимый Софией урок. Струны мелодично звенят, маленькие пальцы стараются ударять по клавишам, куда надо, но ухо не улавливает мелодии. Надоедливо звучит голос учителя Рэллига. София сбивается с такта, начинает снова и снова...

   День тянется длинный и заботный. Когда уроки окончены, тетради и книги уложены в ящик, мадемуазель Кардель уводит Софию в угловую гостиную, сажает маленькую принцессу в кресло, даёт ей ручную работу и читает Расина, Корнеля и Мольера, каждого понемногу. Она читает нараспев, с завываниями, как того требует французская школа, и заставляет Софию "декламировать", подражая ей.

   В раскрытое окно слышен плеск воды на реке, где-то гребут на вельботе, из города доносятся голоса людей и стук колёс, и вдруг из сада несётся стройный хор грубых голосов, поющих на непонятном языке:

  

   Ты взойди, взойди, красно солнышко,

   Над горою взойди, над высокою.

   Обогрей ты нас, людей бедны-их,

   Добрых молодцев, людей беглых.

  

   София перебивает декламацию мадемуазель Кардель:

   - Мадемуазель, русская тётя на двадцать лёг старше меня. Она, значит, совсем молодая - русская тётя?..

   Лицо Кардель краснеет от злости. Она с треском захлопывает окно и с сердцем говорит:

   - Вы слушаете не то, что надо. Вам надо слушать Корнеля, вы слушаете мужицкие песни!

   Декламация продолжается, но мысли Софии далеки от Корнеля. Русская песня несёт их куда-то в далёкие холодные просторы громадной России.

  

  

   Княжеский двор был беден. По вечерам, к ужину, подавали только рыбу с картофелем, но тон двора старательно поддерживали. По воскресеньям, перед тем как идти в кирку, устраивался "выход". В зале собирались все служащие в замке с жёнами и детьми, офицеры Ангальт-Цербстского пехотного полка и выстраивались вдоль стен. Старый домоправитель распахивал двери, и из них выходили принц Август с принцессой Иоганной и Софией. Служащие попарно следовали за ними процессией. После короткой службы тем же порядком возвращались обратно. Князь обходил гостей и некоторых удостаивал приглашением к завтраку.

   Нужны были деньги, нужны были связи. Об этом больше всего заботилась герцогиня Иоганна-Елизавета. Герцог был равнодушен ко всему, что не касалось его полка, и благоговел перед прусским королём.

   Когда девочка стала подрастать, мать начала возить её на поклоны к родственникам. Они ездили в Цербст, Гамбург и Брауншвейг. В тяжёлой карете, а зимою в санях возком они тащились по грубым каменным мостовым, вязли в грязи осенней распутицы, ночевали в дымных крестьянских избах или останавливались в холодных покоях помещичьих замков.

  

   София привыкала видеть людей, и люди её интересовали. Она была не по летам развита. Она быстро подмечала что-нибудь в людях и потом поражала мадемуазель Кардель своими острыми замечаниями.

   - Oh, Inre Hoheit, {О, Ваше Высочество (нем.)} - говорила госпожа Кардель герцогине Иоганне. - Фике слушает одно, а разумеет другое. Она - "esprit gauche"... Себе на уме.

   Софии было одиннадцать лет, когда епископ Любекский, опекун Голштинского принца Петра-Ульриха, пригласил к себе всех членов Голштинской фамилии, чтобы представить им своего воспитанника.

   Герцогиня Иоганна поехала в Любек с Софией. Дорогой она рассказала дочери, что принц Ульрих - родной племянник тёти Елизаветы Петровны, сын её старшей сестры Анны Петровны, дочери Петра Великого, и законный наследник русского престола.

   Было много народа, и был парадный, чинный, скучный и длинный обед с официальными тостами и криками "виват".

   Софию представили двенадцатилетнему мальчику в белом офицерском кафтане при шпаге, очень тонкому, с узким