Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая

   Грохот орудий, крики, барабанный бой, временами казалось, что и музыка там, где шёл бой авангарда, продолжались почти два часа, потом вдруг раздалось два, один за другим, страшных взрыва, и всё стихло. Ещё раньше Орлов приказал послать шлюпки со всех кораблей к месту боя.

   Дым ложился на воду и относился к берегу. Медленно открывались дали. Под самым горизонтом белели паруса турецкого флота. Его корабли, огибая остров Хиос, шли к азиатскому берегу, к Чесменской бухте.

   В шестом часу вечера, когда ветер стал стихать и паруса полоскали, а под кормой не играл бурун, но корабли медленно, едва заметно приближались к берегу, показалась Чесменская бухта. Русский флот стал против неё на якоре. Капитан Грейг на бомбардирском корабле "Гром" под вёслами пошёл на разведку "состояния и расположения турецкого флота".

   Мокрый адмирал Спиридов в капитанской каюте "Трёх иерархов" переодевался и спокойно докладывал сидевшему против него на табурете Орлову о ходе боя, о победе, о гибели "Евстафия" и "Реал-Мустафы". Внизу пленнику Хасан-бею доктора делали перевязки.

   Камынин, помогавший Спиридову одеваться в чужое платье, вышел на палубу. Какие-то струны дрожали в его теле; лихорадочная дрожь била его.

   "Адмирал Спиридов... Мокрый, в парадном, прилипшем к нему мундире, с орденской лентой, к которой пристали медузы... сотни раненых и убитых, которых всё носят и носят со шлюпок на корабли... Корабль наш погиб, и погиб один, один только турецкий корабль!.. Их вдвое, втрое больше!.. Что же дальше?.. Дальше-то что?.. Ведь это - уходить надо!.. Ну, хорошо, сегодня одним кораблём ограничилось... Могло быть и хуже... Взрывы... Пожар... Обугленные люди плавают в воде... В дыму, словно призрак, надвинулась корма турецкого корабля... Дали залп... Матросы, солдаты видели весь этот несказанный ужас. Море никого не щадит... Адмирал Спиридов, кому Императрица пожаловала икону Иоанна Воина, бледный, изнеможённый, он более часа плавал в воде, переодевался в каюте и рассказывал... И у него, как у простого матроса, была одна участь... Сколько офицеров погибло. Тишка, крепостной слуга Спиридова, стягивал со своего барина приставший к белью камзол и плакал горькими слезами... Ужасно... Кто теперь из матросов, видавших всё это, пойдёт в такой страшный, неравный бой?"

   Чесменский залив между двумя мысами, северным, далеко уходившим в море, и южным отдельными скалами, точно клешнями краба, отделявшими горловину бухты, глубоко вдавался в материк. На сером плоскогорье под низкими редкими маслинами белели низкие постройки и тонкие минареты мечетей. Закатное небо покрывало их розовой краской. Нестерпимо блистали окна домов, и ярко было золото куполов. На северном мысу были ряды круглых турецких палаток. Лёгкий вечерний ветер от берега потянул и принёс волнующий "чужой" запах ладана, чеснока, пригорелого бараньего жира и ещё чего-то сладкого, пахнущего ванилью. С берега доносился далёкий рокот барабанов и звуки рожков. Что-то протяжно там люди кричали. В бухте тесно сбились суда. Мачты и реи, ванты и снасти будто чёрною сетью накрыли бухту.

   Мирный, красивый вид азиатского берега казался ужасным. В нём была "последняя печаль".

   Медленно уходит солнце за море. Тёмные, таинственные берега. Тут, там зажглися огни. Всё тише и тише у турок. Луна поднимается из-за берега.

   "Что решили они?.. Неугомонный, весёлый, чему-то обрадованный Орлов - его брат едва не утонул - и этот спокойный, всё посмеивающийся, такой жалкий, без парика, с неровными чёрными отросшими волосами Спиридов... Неужели они не видят, как громаден турецкий флот?.. Как велики наши потери?.. Кто же останется?.. Господи, всех погубит, зачем?.. Неужели адмирал Спиридов будет настаивать на своём? Неужели он не потрясён?.. Я вчуже за него не могу прийти в себя. О чём они там советуются?.. Вызвали артиллерийского генерала Ганнибала {Ганнибал Иван Абрамович (1736-1801) - старший сын "арапа Петра Великого", во время Наваринского сражения цейхмейстер морской артиллерии, позже генерал-поручик.}... Вон побежал вестовой, кличут капитан-лейтенанта Дугдаля, лейтенантов Ильина и Мекензи и мичмана князя Гагарина... Мальчишки! Говорят, вызвались охотниками на какое-то отчаянное предприятие... Гагарин-то зачем?.. Жених прелестной девушки, брат Государыниной фрейлины, любимец петербургских дам и барышень... Господи, что они, с ума посошли все?.. Моё мнение... меня о нём, впрочем, совсем и не спрашивают, - уходить, пока целы, живы и здоровы... По-моему, и матросы так же смотрят... Вчера пели... Да, пели, нехорошо пели про государынь... намёки... Кто-то из них понимал это всё... Опасная игра. Да не пойдут матросы, не пойдут солдаты... Довольно... Домой... Хочу домой..."

   Лунная июньская ночь колдует, ласкает, нежит, навевает сладкие сны, поёт о жизни, о любви. Из иллюминаторов капитанской каюты струится по воде золотой, пламенный поток. С "Европы" доносится тоскующее, но и какое отрадное, панихидное пение. Там идёт отпевание тех, чьи тела выловили из воды.

   "Вечная память". Ужасно! Как можно всё это снова перенести?"

   Камынин прошёл в свою каюту, разделся, лёг на койку и забылся в тревожном, полном кошмаров сне.

   Камынин проснулся. Заботная мысль, страх не покидали его. Бой казался невозможным. Он прислушался.

   Было утро. В открытый иллюминатор шли свежесть и запах моря. По крашенному белой краской потолку причудливым золотым узором играли отражения волн. Звонко плескала вода о борт. Было ясно, должно быть, солнце только что взошло, было отрадно, свежо и радостно. Звериное чувство бытия охватило Камынина. Безумно захотелось домой. Подумал о матросах, как им, должно быть, хочется тоже домой!..

   Совсем близко, под самым иллюминатором, стучит топор, и звук этот, отражаясь о воду, точно двоится. Мягкий, приятный тенор негромко поёт:

  

   Как на ма-а-тушке, на Не-еве-реке,

   На Ва-аси-ильевском...

  

   Пение прервалось, и тот же мягкий тенор, который пел, сказал под иллюминатором:

   - Ипат... а Ипат... Как полагаш, грекам за лодки заплотят?..

   - Надо полагать, что заплотят... А табе-то что?..

   - Что?.. А ничего...

   Пение продолжалось.

  

   На Ва-а-асильевском... было острове...

   Мол-а-о-дой ма-атрос корабли снастил...

  

   - Им, чай, тоже судов-то во как жалко... Погорят, говорю, суда-то... Лодки... Говорю... Пропадут почём зря.

   - Ну и что... Вон люди и те как обгорели... Видал, Махрова, гармониста вчера похоронили... Не узнать, что и человек был. Чёрный весь, и нога обуглена... А человек был. А то лодка. Это что.

   - Да я говорю - ничего.

  

   Ко-а-орабли снастил,

   О две-о-надцати белых парусов...

  

   - Им непременно лодок-то во как жалко. А отказать не посмели.

   - Как отказать?.. Им - откажи они только - граф им показал бы, какой отказ-то быват... Видал, как на ноках вешают?..

   - Не прилучалось...

  

   "О две-о-надцати белых парусов..."

   Камынин подошёл к иллюминатору. У корабля на "выстрелах" причалены большие греческие парусные лодки. На них матросы что-то приспосабливают.

   - Вы что, ребята, тут делаете?.. - спросил Камынин.

   И тот, кто пел, белокурый, без парика, голубоглазый матрос, певучим тенором ответил:

   - Брандеры, ваше благородие, приспособляем... Приказ такой от генерала Ганнибала.

   Ночные тревоги и страх вдруг с новою силою овладели Камыниным. Он быстро встал и пошёл к флагманскому офицеру узнавать, в чём дело.

   Турецкий флот в составе пятнадцати кораблей, шести фрегатов, шести шебек, восьми галер и тридцати двух галиотов укрылся в Чесменской бухте. Там же стоит много купеческих кораблей. В бухте теснота и беспорядок. Одни стоят носами к NW, другие к NO {К северо-западу и северо-востоку.} - уткнулись в берег, повернулись к нам бортами. Командующий турецким флотом Джейзармо-Хасан-бей лежит израненный в нашем судовом лазарете. Турецкий флот без головы. На вчерашнем совете Орлов и Спиридов решили уничтожить неприятельский флот. Сегодня ночью наша эскадра с ночным бризом должна подойти вплотную к туркам, так, чтобы не только батареи нижнего дека, но и верхние малодальнобойные пушки могли бы действовать. Когда разгорится бой - четыре парусные лодки, управляемые офицерами-охотниками, должны кинуться на турецкие линейные корабли, воткнуть в их борта гарпуны с минами, поджечь эти мины и взорвать корабли...

   Так рассказывал - и со смаком! - флагманский офицер Камынину.

   - А сами? - спросил Камынин.

   - Ну, сами, если успеют, уйдут на вёслах на шлюпках.

   - А если нет?

   - Взорвутся.

   - Да-а-а...

   - Капитан Грейг с кораблями "Европа", "Ростислав", "Не тронь меня", "Саратов", и с фрегатами "Надежда" и "Африка", и бомбардирским кораблём "Гром", и четырьмя брандерами будут атаковать турок, как только на корабле, на котором будет главнокомандующий, поднимут три фонаря на мачте - сигнал для атаки.

   У Камынина отлегло от сердца. Флагманский офицер ничего не сказал о "Трёх иерархах". Он смотрел весёлыми глазами на Камынина.

   - Адмирал не сомневается в победе. Граф тоже. Он будет держать свой кайзер-флаг на "Ростиславе".

   Совсем подавленный Камынин ушёл от флагманского офицера.

   "Чёрт связал меня с этим самым графом", - думал он.

  

  

   Под вечер граф Орлов с Камыниным перешли на шлюпке с "Трёх иерархов" на "Ростислава". Орлов прошёл в капитанскую каюту к Грейгу, Камынин остался на палубе. Он был совершенно подавлен и боялся, что граф заметит его настроение.

   Солнце спустилось в море, из-за азиатского берега румяная, точно заспавшаяся луна выплыла на темнеющее небо. Всё стало таинственным и призрачным в её свете. Дали плавились и исчезали. Голубая, прозрачная и вместе с тем непроницаемая стена становилась между флотом и берегом. На кораблях спускали на ночь флаги. Играли горнисты, и били барабанщики. Команды, вызванные наверх, пели "Отче наш". Слова молитвы перекрещивались, переносясь с корабля на корабль, и точно тонули в ночной тишине. Команды разошлись по декам, но коек не навешивали. Напряжённая тишина установилась по кораблям...

   Камынин видел, как шли таинственные, молчаливые приготовления. Большие греческие парусники на вёслах медленно и неслышно пошли к "Ростиславу" и стали на причалах у борта. Капитан-лейтенант Дугдаль, лейтенанты Ильин и Мекензи и мичман князь Гагарин в парадных свежих париках и новых кафтанах поднялись на борт "Ростислава", и Камынину было видно, как сели они у борта недалеко от шканцев. В мутном лунном свете были видны их белые фигуры. Они о чём-то дружно переговаривались, и было видно, как ярко блистали в улыбке ровные белые зубы князя Гагарина. Они знали, на что шли. Они знали, что они или взорвутся вместе с турецким кораблём, или их ещё раньше убьют турки и потопят из пушек или из мушкетов. Что у них?.. Есть ли хотя один шанс на победу?.. Смеются, шутят, толкают друг друга... Или Камынин один такой - трус!.. Другие как-то просто, иначе смотрят на всё, во всём ищут не плохое, но хорошее, верят в победу и никогда не теряют офицерской бодрости.

   Спокойная, полная отрадной свежести ночь стояла над миром. На турецком берегу погасли последние огни. Камынин всё сидел у борта на пушечном лафете. Орудийная прислуга лежала подле на палубе. Никто не спал. Артиллеристы молчали, и только слышно было, как тихонько, чтобы не потревожить тишину и торжественное молчание ночи, переговаривались редкими фразами, должно быть, подшучивали друг над другом молодые офицеры-охотники с брандеров.

   От лунного света побежали по морю таинственные мерцающие дороги, по кораблю легли голубые нежные тени. Камынину казалось, что тишина ночи стала зловещей. По шканцам взад и вперёд ходил вахтенный офицер, и звук шагов его далеко разносился по воде. Пробили склянки на "Ростиславе", им ответили на "Европе", потом донеслось с "Не тронь меня"... Замерли где-то далеко в море...

   Камынин надавил золотой английский брегет. Чуть слышно, мелодично пробило одиннадцать и ещё один удар. С моря задул свежий ветер. Волна набежала на борт и плеснула, за ней другая. Чуть заметно, плавно покачнулась палуба. На серебряных лунных путях пошла несказанно красивая игра волн. Ночной ветер стал посвистывать в вантах над головою Камынина, запел свою однообразную песню. После знойного дня приятна была морская свежесть. Так хотелось, чтобы так вот всё и было и ничего больше не случилось.

   От капитанской каюты босиком пробежал по палубе матрос и поднялся на шканцы. В ночной тишине был громок его таинственный шёпот доклада вахтенному начальнику.

   Вдруг большой красный фонарь засветился жёлтым огнём на шканцах, за ним другой и третий. Какою-то невидимою снастью фонари эти приподнялись над шканцами и медленно и непрерывно поползли к клотику грот-мачты. Было в их движении нечто страшное, непреодолимое, как рок.

   Сигнал атаки.

   Ни команды, ни свистка. Все знали, что делать, все были предупреждены заранее и только ждали этого сигнала. Без крика, без обычной лихой боцманской ругани по палубам, по вантам и реям разбежались матросы. Паруса стали спускаться и покрывать мачты. Зашевелились корабли.

   Первым должен был атаковать фрегат "Надежда", но на нём что-то не ладилось с парусами. Тяжёлый грот вырвало из рук матросов, и он хлопал по ветру Подле "Ростислава" брала к ветру "Европа".

   "Старается Клокачёв, - подумал Камынин, - хочет сгладить свою неудачу третьего дня. Матросом-то не хочется быть. Сильно рассердился тогда Григорий Андреевич... Горячий человек!.."

   Сбоку медленно проходил корабль "Три иерарха". Луна заливала светом его палубу. Камынин увидал на шканцах весь штаб адмирала и самого Григория Андреевича впереди, в полном параде.

   Адмирал взял в руки серебряный в лунных лучах рупор и через "Ростислава" кричал на "Европу":

   - Ка-пи-тан Клокачёв!.. Никого не ждите!.. Идите на неприятеля!..

   Все реи на "Европе" вдруг повернулись, крепко надулись паруса, "Европа" дрогнула и, раздвигая серебром заигравшие под нею волны, стала быстро уходить по направлению к берегу.

   Незаметно прошло в тишине ночи ещё полчаса. Весь русский флот блистающими призраками наплывал к Чесменской бухте.

   "Европа" первая открыла огонь со всех бортов по бухте, и ей громом ответили турецкие корабли. Яркое пламя пушечных выстрелов вспыхивало молниями и сразу погасало, пушечные выстрелы, эхом отдаваясь о берег, сливались в непрерывный гром.

   У Камынина гудело в ушах и першило в горле. Пороховые дымы в ночи создали непроницаемую завесу. Ничего не было видно. Вдруг налетело ядро и прорвало снасти над головою Камынина. Он вскочил и, отбежав от борта, прижался за мачтой. Пушечная прислуга стала у пушек. Заряжали орудия. "Ростислав" поворачивался, готовясь ударить со всех деков. За "Ростиславом" в дымах и лунном мареве показался высокий в лепных украшениях нос "Не тронь меня" с длинным бушпритом, занавешенным парусами, под флагом Эльфингстона... Белый бурун играл под ним. В лунной зыби чуть виднелись другие корабли.

   Гул пушечного залпа оглушил Камынина. Стреляли со всех трёх деков. Пламя залпа на мгновение ослепило Камынина, и в тот же миг густое облако едкого дыма поглотило корабль.

   Камынин ничего не мог разобрать. Кто стреляет?.. Разве могут видеть, куда бить?.. Зачем вдруг побежали эти люди с горящим каркасом на верёвке?

   Он стал следить за ними. С ужасом, заледенившим его тело, увидал прямо перед собою и несколько ниже паруса турецкого корабля и услышал точно подле себя неистовый вой ашкеров.

   - Кидай!.. Кидай, тебе говорят, болячка тебя задави!.. Выше кидай! - Дальше шла виртуозная боцманская ругань. - Не зевай, кид-да-ай!..

   Ярко вспыхнул красным пламенем огневой каркас и полетел на турецкий корабль. Он описал в воздухе крутую дугу и попал на рубашку грот-марселя. Тот вспыхнул, как бумага. Огонь побежал по турецкому кораблю. Загоревшаяся грот-стеньга рухнула на палубу, и в вихрях пламени и дыма корабль исчез так же неожиданно, как и появился. Уже, казалось, совсем далеко было оранжевое пятно его пожара.

   Камынин услыхал, что кто-то кличет его со шканцев. Потрясённый только что виденным турецким кораблём, шатаясь, хватаясь руками за снасти, он пошёл к корме. На шканцах капитан Грейг вызывал кого-то.

   - Капитан-лейтенант Дугдаль, - кричал он вниз в море, где сплошной дым клубился. Оттуда приглушённо хриплый раздался голос:

   - Есть капитан Дугдаль.

   - Видите что?..

   - Нет видимости.

   Орловский бархатный голос приказал сверху:

   - Всё одно... Валяйте... Пора!..

   Камынин нагнулся за борт. В облаках порохового дыма от "Ростислава" отвалил парусный баркас и, набирая ветра, пошёл в неизвестность. Скрылся в дыму.

   - Лейтенант Мекензи!.. Лейтенант Ильин!..

   - Есть лейтенант Ильин.

   Орлов, должно быть, увидал внизу у борта Камынина.

   - Иван Васильевич, - весело закричал он. - Вот ты где, братец, а я тебя послал искать... Надо и тебе, брат, отличиться... Ступай-ка на брандер с Ильиным.

   Камынин вздрогнул. Привычка повиноваться заглушила страх. Камынин стал говорить не то, что думал, стал делать не то, что хотел.

   - Слушаю, ваше сиятельство, - через силу крикнул он.

   - Ильин, возьмёшь полковника!

   - Есть - взять полковника!

   Дрожащими ногами по верёвочному трапу Камынин стал спускаться в лодку. Крепкие, сильные матросские руки его подхватили, и он, сам не понимая как, очутился в неудобной сидячей позе на дне большого баркаса. Кругом него, притаившись за бортами, сидели матросы. Молодой Ильин стоял на самом носу и, отводя рукою полощущий кливер, давал знаки рулевому. Лодка нагнулась под порывом ветра, выйдя за "Ростислава", повернула и, зарывшись в волне, понеслась в неведомую даль.

   Грохот совсем близкой пушечной пальбы оглушал Камынина. Луна призраком стояла над дымными клубами. То и дело со свистом проносились в воздухе туда, назад ядра, свои, турецкие, они шлёпали то тут, то там по воде, вздымая блестящие фонтаны.

   Всё так же на носу в напряжённой позе стоял Ильин. Сзади него гигант, здоровеннейший детина, боцман, в одном камзоле, без парика, с сивыми волосами, держал что-то большое, чёрное, оканчивавшееся острогой с крюком. На лодке было так тихо, что сквозь грохот пальбы было слышно, как вполголоса говорил Ильин рулевому:

   - Право руля!.. Так держать!.. Ещё право руля!..

   Видал Ильин что-нибудь? Во всяком случае, он куда-то направлял лодку. Перед лодкой была сплошная стена дыма. У носа причаленная к баркасу пустая шлюпка с уложенными в ней вёслами рыскала по волнам. Вода журчала под нею. Вдруг в дымной полосе прорежутся красные огни пушечного залпа, и на мгновение призраком покажется нечто громадное, чёрное. Ильин торопливо зашепчет:

   - Лево руля!.. Ещё лево руля!.. Так держать!

   Баркас несётся прямо на огни. Но там уже ничего не видно. Дым, серебряный лунный сумрак, грохот пальбы и будто крики и вопли людей.

   Вдруг сразу и тогда, когда Камынин меньше всего этого ожидал, над самою его головою разверзлось красное небо и рявкнул неистовый грохот ужасного залпа. Горячим, обжигающим дуновением охватило лицо. В нескольких футах от баркаса показались высокие корабельные борта. Дикие крики на непонятном языке раздались совсем подле.

   И спокойный голос Ильина:

   - Готово, Петрович?..

   - Есть, запаливай, барин!..

   - На руле!.. Держи на крюйт-камеру!

   Баркас стукнулся носом о борт корабля. Матрос подал дымящий пальник Ильину, боцман Петрович с размаху всадил бранд-кугель в чёрный борт, и мелкими искрами быстро побежал огонь по запальному фитилю.

   Все кинулись в лодку. Растерявшегося Камынина кто-то бросил на самое её дно, и он не помнил, кто и как его посадил на задней банке рядом с Ильиным.

   Матросы гребли короткими сильными гребками.

   - Петрович, не видишь, горит?..

   Взволнованный Ильин оборачивается назад.

   - Где ж увидать... Ничего как есть не видно, - отвечает сидящий загребным боцман.

   Лодка прыгала по волнам.

   Вдруг громадное пламя метнулось и охватило полнеба. В нём наметились корабли, снасти, порванные паруса, хаос и беспорядок... И "ба-ба-а-ах" - пронёсся страшный взрыв и отдался многочисленным эхом о берег.

   Кругом падали обломки корабля.

   - Хорошо взяло... Навряд ли кто живой на нём остался, - сказал Петрович и, перестав грести, медленно перекрестился. - Хоть и поганые, а всё люди, - проговорил он и снова взялся за вёсла. - Ну, навались, ребятки!..

  

   Как только раздался взрыв, все корабли русской эскадры открыли беглый пушечный огонь. Орлов приказал для усугубления паники и задним кораблям, которые не могли стрелять из опасения попасть в своих, стрелять холостыми зарядами.

   На тесном пространстве Чесменской бухты был огненный хаос. Ветер дул с моря. Он наносил горящие обломки на турецкие корабли. Выходить из бухты надо было на гребных буксирах, лавировать в тесноте было невозможно. Иные поставили паруса и пытались выйти, другие спустили шлюпки. Зажигательные ядра воспламеняли паруса. Пожар широкою волною разливался по судам. Купеческие суда загромождали берег. За первым взорвавшимся кораблём воспламенился другой. Пожар охватывал судно за судном. Обезумевшие люди не слушались команд и кидались в море. Неуправляемые корабли сталкивались один с другим и распространяли пожар.

   По всему этому аду непрерывно били ядра, разрушая корабли, поражая людей и увеличивая смятение.

   В четыре часа утра на русских судах протрубили "отбой".

   Ветер погнал пороховые дымы на берег. Красное зарево заливало полнеба. Турецкий флот сгорал. От него отделился стоявший впереди и с края и потому не тронутый пожаром корабль "Родос", он отошёл от бухты, убрал паруса, бросил якорь в кабельтове от русского флота.

   Белый флаг сдачи был поднят на нём. От него шли шлюпки к русским кораблям.

   Турецкий флот был совершенно уничтожен. Весь архипелаг был во власти эскадры Орлова.

  

  

   С известием о чесменской победе и уничтожении турецкого флота к Императрице были посланы лейтенант Ильин и полковник Камынин.

   Но гул победы докатился до Зимнего дворца ещё до их приезда. Государыня узнала о победе от курьеров Задунайской армии и из притворно льстивых поздравлений иностранных послов и посланников.

   Радостно взволнованная, писала она ранним утром графу Алексею Григорьевичу и всё поглядывала в раскрытое окно на серые волны Невы и думала: "Такие ли там волны или, как пишут, как на картинах она видала, тёмно-синего небесного цвета?" Думала о своём флоте в Эгейском море, да уж не в самом ли деле они у стен Константинополя?

   Легко бежало перо по плотной бумаге. Слова сами низались в красивые фразы.

   "Блистая в свете не мнимым блеском, флот наш, под разумным и смелым водительством вашим, нанёс сей час чувствительнейший удар Оттоманской гордости. Весь свет отдаёт вам справедливость, что сия победа приобрела вам отменную славу и честь. Лаврами покрыты вы, лаврами покрыта и вся находящаяся при вас эскадра..."

   Государыня вздохнула и задумалась. В окно доносился шум просыпающегося города. На Неве, на корабле, матросы тянули снасть и дружно в лад пели. Нельзя было разобрать слов той песни. И всё это напомнило ей вдруг её детство, Штеттин и песни пленных русских в саду. Милые, счастливые воспоминания. Как далеко всё это и как далека, бесконечно далека та маленькая девочка Фике от этой великой и властной Императрицы, чей флот, быть может, уже подходит к самым стенам цареградским.

   А сколько зависти, сколько злобы возбудит эта неслыханная победа в целом свете!.. Зависти, злобы и... ненависти и клеветы!..

   Пятнадцатого сентября в высочайшем Её Императорского Величества присутствии, в одиннадцать часов утра, в Соборной церкви Петербургской крепости", после Божественной литургии служили благодарственное молебствие по случаю чесменской победы.

   Задолго до службы съезжались генералы, дамы, придворные, офицеры и сенаторы. В церкви был сдержанный шум голосов. Камынин был центром внимания. Он стоял окружённый вельможами, и сотый раз рассказывал, как в пороховом дыму, в вихрях пушечного пламени, осыпаемый ядрами, он мчался на шлюпке, чтобы вонзить пылающий брандер в борт стопушечного турецкого корабля. Он скромно потуплял глаза, когда его спрашивали: "Как, вы сами и вонзили?" - и многозначительно молчал. Он понимал, что рассказывать правдиво не имело смысла. Он должен был быть героем, не таким, какими бывают на войне герои, не таким даже, каким был лейтенант Ильин, но таким, каким нарисовала себе в своём воображении героя толпа. Нужен был непременно красочный подвиг, много пламени, крика и шума, чтобы поддерживать то ликующее настроение, которое было кругом него.

   Служители с фитилями на длинных палках ходили в толпе и возжигали лампады перед образами. Пахло маслом и воском. Не смолкал оживлённый разговор. Передавали слухи, рассказывали, кто чем награждён.

   - Графу Орлову орден Святого Георгия Первой степени и титул Чесменского.

   - Заслужил Алехан... Граф Орлов-Чесменский!. Знатно звучит!

   Чужое, турецкое, далёкое слово "Чесма" точно вдруг приблизилось, стало своим, родным, русским - Чесменский Орлов!..

   - Спиридову Андрея Первозванного!.. Голубая кавалерия! То-то Григорий Андреевич доволен! Заслужил!.. И то... зна-а-то-ок!.. Бывало, на шлюпке заедет посмотреть, как рангоут ровняют... Боже сохрани, кривизна где какая или что там провиснет... В струнку!.. Ногами затопает... Линьками грозит... Ему всё одно - матрос ли, офицер... Всякая вина виновата... Капитана Клокачёва - ма-атро-о-сом пожаловал!.. Камынин вот рассказывал... Ей-Богу!.. Ну и отходчив... Ему пойдёт голубая лента... Скромница - чистая девушка...

   - Капитану Грейгу - Георгия Второй степени... Клокачёву и Хметевскому Георгия Третьей степени...

   - Новые белые крестики... Умеет матушка жаловать.

   - Всему флоту объявляется благоволение, выдаётся не в зачёт годовое жалованье и деньги за взятые и сожжённые корабли.

   - В Э-ге-йеском море флот наш русской!.. Слыхали?.. Мо-о-лодцы, что и говорить!.. За-слу-ужи-или!

   Императрица, сопровождаемая сыном, пятнадцатилетним Великим Князем Павлом Петровичем, прошла на своё место. Служба началась.

   Великий Князь в белом с голубыми отворотами адмиральском мундире был очарователен.

   Служил митрополит Платон с сонмом духовенства. Медленно истово и торжественно шла обедня. Прекрасный придворный хор ангельскими голосами по-новому пел. В высокие окна гляделась золотая осень. Литургия приходила к концу.

   В лиловой мантии, в белом клобуке, вышел на амвон митрополит, опираясь на посох.

   Будет говорить предику.

   Под куполом ещё звенело: "Исполла ети деспота..."

   Митрополит быстрыми шагами спустился с амвона и, раздвигая перед собою толпу молящихся, прошёл к мраморному саркофагу над могилой Императора Петра Великого. Глубоко запавшие глаза владыки сверкали неугасимым огнём веры. Рука сжимала пастырский посох. Митрополит вперил глаза в гробницу и воскликнул с воодушевлением, так уверенно и громко, что дрожь пробежала по спинам молящихся:

   - Возстань!.. Возстань ныне, великий монарх!.. Возстань, отечества нашего отец!..

   Кое-кто из придворных, те, кто ближе были к Государыне, поднесли платки к глазам. Митрополит примолк, точно ожидал ответа из гроба. В наставшей тишине внятно раздался шёпот графа Кирилла Григорьевича Разумовского:

   - Чего вин его кличе?.. Як встане, всем нам достанется.

   Государыня оглянулась и строго посмотрела на Разумовского.

   Митрополит Платон продолжал с новою силою и несказанным вдохновением:

   - Возстань и насладися плодами трудов твоих. Флот, тобою устроенный, уже не на море Балтийском, не на море Каспийском, не на море Чёрном, не на океане Северском, но где?! Он на море Медитерранском, {...на море Медитерранском... - то есть Средиземном (от фр. Mediterranee).} в странах восточных, в архипелаге, близ стен константинопольских, в тех то есть местах, куда ты нередко око своё обращал и гордую намеревался смирить Порту... О!.. Как бы твоё, Великий Пётр, сердце возрадовалось, если бы...

   Митрополит постучал по саркофагу:

   - Но слыши!.. Слыши!.. Мы тебе как живому вещаем, слыши!.. Флот твой в архипелаге, близ берегов азийских. Оттоманский флот до конца истребил!..

  

  

  

  

   Чесменское сражение, ночное плавание на парусном брандере с лейтенантом Ильиным неизгладимый оставили след в душе Ивана Васильевича Камынина. От природы он не был храбр. Он был исполнителен, услужлив, ревностен к службе, как и должно быть - в прошлом - фельдфебелю Шляхетного корпуса. Брат опального Лукьяна, разжалованного в солдаты, раненного под Цорндорфом и теперь трубившего "армеютом" в далёкой и глухой окраине, - Камынин должен был стараться, чтобы заслужить милости вельмож.

   Алексей Орлов взял его адъютантом по самодурству. Брат бывшего солдата, ссыльного?.. Плевать!.. Иван Камынин из себя молодец, остёр с девушками на язык, прекрасно образован. В молодости жил с полькой и хорошо говорит по-польски. По-французски и по-немецки говорит и пишет свободно - такой человек полуграмотному Орлову был находка. Пока жили в Ливорно, пока дело касалось собирания сведений, бесед с тосканцами, греками и албанцами, писания донесений в Военную коллегию и писем Румянцеву да лёгких шаловливых амуров с томными, черноокими итальянками - всё шло отлично. Камынин ничего лучшего не желал.

   Но когда повидал палубы, залитые кровью и усеянные мёртвыми телами, услышал непрерывный рёв сотен пушек и грохот взрывов кораблей, увидал, как в морской пучине тонут люди, - затосковал. Приехав в Петербург - понял, что не может вернуться к военной карьере, что и адъютантом при вельможе не всегда бывает безопасно, и решил переменить "карьер".

   Алехан дал ему связи. Камынин стал вхож в дома вельмож. Брат Алехана - Григорий - был "в случае" - любимец Государыни, Кирилл Разумовский и Никита Панин запросто принимали орловского адъютанта, героя Чесмы, и Камынин через них устроился для определения к штатским делам.

   Турецкая война приходила к концу. Защита христианам была дана. Но православных угнетали не одни турки, им не сладко жилось в католической Польше, перед Государыней вставал новый вопрос, завязывался крепкий узел, разрубить который она могла только мечом. Понадобился человек для тонкой и осторожной разведки о "положении и состоянии Польской конфедерации" во Франции, где, по сведениям, находился предводитель конфедерации, литовский гетман Огинский. Камынину было предложено с паспортом польского шляхтича Станислава Вацлавского поехать в Париж и там войти в дома, где собираются польские конфедераты.

   Осенним вечером 1772 года Камынин в почтовой карете через узкие ворота Святого Мартына въехал в Париж.

   Серое небо низко нависло над городом. Надвигались сумерки. По городу только начинали зажигать огни.

   Карета остановилась в тесной улице. Носильщики и извозчики окружили её.

   - До свидания, Стась... - Молодой поляк, севший за две станции до Парижа, протянул руку Камынину. - Рад был встретить соотечественника и услужить ему чем и как могу.

   Он был светловолос под париком, в высокой круглой шляпе, с тростью, без вещей. Он жил в Париже. В голубых глазах его хрусталём застыла затаённая печаль неразделённой любви. Эта печаль и побудила заговорить Камынина с поляком, выспросить его и познакомиться с ним, и как-то сразу между ними легло доверие. Они поняли друг друга.

   - Вы первый раз в Париже?..

   - Да... Первый.

   - Тут теперь много поляков... Вся надежда на Францию... Хотите, я вас кое с кем познакомлю, вам помогут в ваших торговых делах. Вы из самой Варшавы?

   - Да... Из Варшавы.

   - Меня зовут Михаил Доманский. Я тут не очень давно.

   И как-то сразу, вероятно, приветливость и русская душа, сквозившая в Камынине сквозь польский паспорт, внушили доверие Доманскому, он стал рассказывать, что он знаком здесь с одной особой.

   - Блистательная, знаете, особа... И общество... Я вас туда введу. Вы сами увидите... Там всё, что есть лучшего в Париже... Князья, прелаты... Удивительно... И вы скажете мне... Впрочем, когда увидите... её надо спасти... Она же больная при том...

   Карета остановилась...

   - A demain!..

   - A demain... В Fauburg St-Germain {До завтра... До завтра. В Сен-Жерменском предместье (фр.).} у бакалейщика Прево. Его там все знают. Там мы с вами и сговоримся, когда и как. Так завтра, в пять... Я займу столик и буду вас ожидать.

   Доманский крепко пожал руку Камынину и сел в извозчичий фиакр.

   Мелкий дождь стал накрапывать. Камынин вручил свою ивовую корзину казанского изделия, укрученную верёвками, красноносому носильщику из отеля д'Артуа и пошёл за ним.

   - Monsieur, russe?

   - Non... Polonais.

   - Ah...bon... Russes, polonais, bon. {Господин русский?.. Нет, поляк... А, хорошо. Русские, поляки - хорошо (фр.).}

   Громыхая колёсами, ехали кареты, верховые продирались через толпу пешеходов. В уличке было темно и грязно. Высокие серые и коричневые дома с крутыми крышами стеснили кривую, мощённую крупным булыжником улицу. Остро и едко несло вонью из дворов. Пронзительно торговцы кричали.

   Улица раздвинулась. Было тут нечто вроде маленькой площади. Стояло большое стеклянное колесо лотереи, сзади него пёстрой горою были разложены выигрыши. Человек в высокой шляпе надоедливо звонил в колокольчик, рядом с ним стояла девочка с завязанными глазами. Кругом сгрудилась толпа. Через толпу шли носильщики, нёсшие каретку с дамой в бальном платье.

   Таким представился Камынину Париж.

   За площадью, на рю Монмартр, был отель д'Артуа. По тёмной деревянной лестнице, вившейся крутыми изгибами, Камынин поднялся за слугою в четвёртый этаж и вошёл в отведённый ему номер. Маленькая каморка с громадной постелью ожидала его. Сухая вонь стояла в ней. Камынин подошёл к окну и раскрыл его. Окно было низкое, до самого пола. Железные перила были внизу. Камынин пододвинул к ним кресло и сел.

   Под ним кипела и волновалась улица. Дождь перестал. Молодая луна мутным пятном проблёскивала сквозь тучи, она казалась ненужной: оранжевыми пятнами вились по улице фонари. Кто-то жалобным пропитым голосом пел под скрипку. Под самым окном мрачного вида господин говорил скороговоркой:

  

   - Citrons, limonades, douceurs,

   Arlequins, sauteurs, et danseurs,

   Outre un geant dont la structure

   Est prodige de la nature;

   Outre les animaux sauvages,

   Outre cent et cent batelages,

   Les Fagotins et les guenons,

   Les mignonnes et les mignons. {*}

   {* Лимоны, лимонад, спасти,

   Арлекины, прыгуны, разные радости,

   Великан - чудо природы...

   Хищные звери,

   Сотни и сотни фигляров,

   Шуты и обезьяны,

   Красотки и милашки... (фр.)}

  

   Хлопали хлопушки, был слышен смех. У кабачка с ярко освещёнными окнами, на отблёскивающей мокрой мостовой, две пары плавно танцевали павану. Там то и дело срывались аплодисменты.

   Служанка пришла стелить постель.

   - Что это у вас за гулянье сегодня? - спросил Камынин. - Вероятно, большой праздник?..

   Служанка бросила одеяло, снисходительно улыбнулась вопросу постояльца, повела бровью и сказала:

   - Праздник?.. Но почему мосье так думает?..

   - Шумно так?.. Весело?.. Люди танцуют...

   - В Париже?.. В Париже, мосье, всегда так!

  

  

   Дама, с которой обещал познакомить Камынина Доманский, носила странное имя- Ali-Emete. princesse Wolodimir, dame d'Asov. {Али-Эмете, княжна Владимирская, госпожа из Азова (фр.).}

   Что-то русское, как будто русское было в этом имени. Камынин насторожился, но ничего не сказал Доманскому.

   Али-Эмете занимала особняк на ile St-Louis, {Остров Св. Людовика (фр.).} у самой набережной Сены.

   В гостиной, куда Доманский провёл Камынина, было человек шесть мужчин и одна дама - хозяйка дома. Камынину, не привыкшему ещё к парижской обстановке, показалось, что он вошёл в громадный зал, где было много народа. Обманывали зеркала, бывшие по обеим стенам комнаты, в общем совсем уж не большой, и много раз отражавшие общество.

   Хозяйка лежала в капризной позе на низкой кушетке. Золотая арфа стояла подле. Чуть зазвенели струны, когда хозяйка встала навстречу входившим.

   - Charmee de vous voir, {Счастлива видеть вас (фр.).} - сказала она, точно повторила заученный урок, и протянула Камынину маленькую, красивую, надушенную руку. - Спасибо, мосье Доманский, что привели дорогого гостя.

   Она была в нарядной "адриене" с открытой грудью и плечами. Платье было модное, почти без фижм. Среднего роста, худощавая, стройная, с гибкими и вместе с тем ленивыми, какими-то кошачьими движениями, она была бы очень красива, если бы её не портили узкие, миндалевидные, косившие глаза. В них не проходило, не погасало некое беспокойство, которое Камынин про себя определил двумя словами: "Дай денег..."

   - Господа, позвольте познакомить вас - мосье Вацлавский, из Варшавы.

   Она протягивала полуобнажённую руку со спадающими кружевными широкими рукавами и называла Камынину своих гостей:

   - Барон Шенк... Мосье Понсе... Мосье Макке... Граф де Марин-Рошфор-Валькур, гофмаршал князя Лимбургского.

   Названный старик, с лицом, изрытым морщинами, с беззубым узким ртом, осклабился в приторной любезной улыбке.

   - Михаил Огинский, гетман литовский.

   Камынин долгим и при