Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая

div align="justify">   - Друзья, вперёд! - воодушевлённо сказала Государыня.

   "Ступай", - раздалась команда. Глухо ударили барабаны. Хрусткий, мерный, тяжёлый шаг раздался в тишине летней ночи. Лёгкая пыль взвилась над колонной. В Семёновском полку красиво заиграла полковая музыка. Гвардия тронулась по Садовой улице к Калинкину мосту.

  

  

   Шли медленно, с частыми остановками и привалами. Хвост колонны князя Мещерского мешал широкому шагу преображенцев. Утомление целого дня, проведённого на улицах, выпитое вино и пиво сказывались. Солдат разморило и клонило ко сну.

   За Красным кабачком, на двенадцатой версте от Петербурга полки стали на ночлег. Кругом, на лугах и по опушкам рощ, дымили костры, стояли козлы ружей и за ними лежали солдаты. Глухо гомонили, укладываясь спать, биваки. Светлая пелена тумана пологом прикрывала полки. От посланных вперёд казачьих партий не было никаких донесений.

   Окна двухэтажного деревянного здания Красного кабачка светились жёлтыми огнями. Там были в обычное время бильярды, карточные столы, ресторация для приезжающих, там пели и танцевали жрицы любви. Во втором этаже были отделаны уютные кабинеты и номера. Он весь теперь был переполнен офицерами, расположившимися на ночлег. Разумовский распорядился очистить в нём комнату для Государыни. Дашкова побежала приготовить всё для ночлега Императрицы.

   По скрипучей лестнице Государыня поднялась во второй этаж и осторожно, боясь разбудить Дашкову, отворила дверь. Маленькая горница была освещена одинокою свечою, горевшей в низком медном шандале с ручкой колечком, стоявшей на табурете подле широкой двуспальной кровати. На полу лежал пёстрый, пыльный, потёртый ковёр. Красные, кумачёвые, грубого рисунка занавеси скрывали постель.

   Государыня сняла шляпу, расстегнула кафтан и тихонько, на носках пошла к кровати. Дашкова лежала на ней, завернувшись в офицерский плащ, и, казалось, крепко спала. Государыня распустила волосы и осторожно легла на постель рядом с Дашковой.

   Она лежала тихо, стараясь заснуть. Сердце бурно колотилось в груди. И то, что было, и то, что надо подготовить на завтра, что надо продумать, и сладкое волнение от того, что всё так хорошо, просто и гладко вышло, и сознание громадного долга, взятого ею на себя, мешало ей уснуть. Государыня открыла глаза. В комнате было по-утреннему светло. Сквозь занавеси лился печальный солнечный свет. В пол-аршине от Государыни блестели, улыбались, сверкали счастием широко раскрытые, серые, громадные глаза Дашковой. Свет утра играл, отражаясь в них.

   Обе женщины рассмеялись.

   - Ты не спишь?.. Я-то думала... Берегла твой сон, старалась не шуметь.

   - Ваше Величество, где же спать? Разве можно?.. Как в сказке!.. Как по-писаному всё!.. И вы - Императрица!..

   Гибким движением Дашкова вылезла из-под епанчи. Её руки в рукавах с красными обшлагами крепко охватили Екатерину Алексеевну, и вся она стройным юным телом прижалась к Государыне. Она в каком-то экстазе целовала руки Государыни, её шею, руки, волосы, она смеялась коротким счастливым смехом и повторяла, смеясь:

   - Императрица!.. Императрица!.. Моя Императрица!.. Моя, вся моя!.. Господи, какое счастье!.. Моя Императрица!.. Мы все с вами, навсегда!

   Так, смеясь и лаская друг друга, они и забылись в крепком коротком сне на полчаса, пока не разбудили их звуки труб и барабанов.

   Полки строились в поход.

  

  

   На двадцать восьмое июня в Петергофском дворце и в садах был назначен folle journee. С утра во дворце, внизу, на кухнях стучали ножами, из дворцовой кондитерской сладко пахло земляникой и ванилью, повара в белых колпаках и фартуках мелькали в окнах.

   Во втором часу дня длинная вереница колясок, карет, колымаг и линеек, гремя колёсами, подъезжала к дворцовым воротам и останавливалась у широких стеклянных дверей, ведших в сквозные галереи, выходившие к Фонтанному каналу. В них был сырой, тёплый, душистый оранжерейный воздух. Мраморный пол блестел, в нём отражались статуи, стоявшие вдоль галереи, окружённые цветами. В туфовых бассейнах, оплетённых ползучими нежными растениями, журчала вода, золотые рыбки в ней играли. В пролёт галереи были видны синее небо, беспредельность голубого моря, зелёная стена парка и высокая серебряная струя фонтана Самсон, бившая к небу. Шум фонтанных струй наполнял своды галереи и отражался от них. Красота сказки тысячи и одной ночи была в этой галерее.

   Государь Пётр Фёдорович весело спрыгнул с коляски, за ним выскочил его пудель, и жеманно вылезла, опираясь на тонкий зонтик, фрейлина Воронцова. Из подъезжавших следом экипажей вылезали гости. Девочка-принцесса Екатерина Петровна Голштинская и с нею Барятинский и Гудович, старый фельдмаршал Миних в потёртом елизаветинском кафтане, молодые офицеры голштинского отряда, фрейлины, канцлер Воронцов, фельдмаршал князь Трубецкой, прусский посланник Гольц пёстрой толпой стояли у дверей, ожидая, когда Государь войдёт в галерею. Но государь медлил. Он ждал, чтобы его, как то быть должно, встретила Императрица Екатерина Алексеевна. Сквозь раскрытые двери галереи Пётр Фёдорович видел придворных лакеев, чинно выстроившихся в ряд. Пудель вбежал в галерею и побежал к парку. Наконец Государь вошёл во дворец и обратился к старому камердинеру:

   - Её Величество?..

   - Её Величество ещё не жаловали из Монплезирского дворца.

   - Странно!.. Шутки шутит!..

   На мгновение заботная мысль набежала на лицо Государя и остановилась на нём. Да, были какие-то "эхи"... Третьего дня на маскараде что-то говорили о заговоре против него, в котором была замешана Императрица. Но сейчас же детское легкомыслие взяло вверх над заботами и тревогами. Как человек самонадеянный и самовлюблённый, Пётр Фёдорович считал себя гораздо умнее своей жены. Он смотрел на неё, как на девочку-"философа", неспособную на заговор. "Дура" с её книжками, дневниками, перепиской с французскими писателями!.. Она живёт чужим умом и всё играет с ним, как, бывало, играла в жмурки и серсо. Вот и опять что-нибудь надумала, чтобы подурачиться над ним. Ну, да посмотрим.

   - Судари... Её Величество не изволила нас встретить... Идёмте к ней сами, захватим её врасплох. Накажем неаккуратность её.

   Он не видел тревоги и забот на лицах придворных, весело помахивая тросточкой, он пошёл впереди всех через галерею. Внизу в большом бассейне между золочёных статуй и медных зелёных лягушек звенели и шумели многочисленные фонтаны. Водяная пыль радугами играла. Аллея молодых ёлок манила к морю. Всё улыбалось, всё было приветливо и радостно в этот июньский, солнечный день. По мраморной лестнице вдоль фонтанов спустились в нижний сад. По широкому деревянному мосту перешли канал и направились по длинной тенистой аллее к Монплезиру. Государь то и дело останавливался; прислушивался к тому, что говорили сзади него, и шутил с придворными. Казалось, он совсем забыл об Императрице.

   Барятинский, нагибаясь к юной Голштинской принцессе, "ферлакурничал" с нею.

   - Si vous etiez un morceau de musique, que seriez vous? {Если бы вы были музыкой, чем были бы вы? (фр.)}

   Государь остановился, его лицо покрылось сетью мелких морщин.

   - А?.. Что?.. - Он поднял за подбородок принцессино смущённое лицо. Та покраснела до слёз и молчала... Лев Нарышкин пришёл ей на помощь.

   - La sonate: "аu clair de lune", {Сонатой "При свете луны" (фр.)} - подсказал он.

   Гудович добавил:

   - "L'apres midi d'un faune". {После полудня фавна (фр.).}

   - Что, милая, - сказал Государь, - забили, затуркали тебя. Ты их не слушай.

   Молодой Барятинский не унимался:

   - Et si vous etiez une fleur? Quelle fleur seriez vous? {А если бы вы были цветком, каким цветком были бы вы? (фр.)}

   - Une fleur, - робко переспросила принцесса. - Une fleur? {Цветком?.. Цветком?.. (фр.)}

   - Un chardon, {Чертополохом (фр.).} - выпалил Государь, визгливо рассмеялся и пошёл дальше.

   У стеклянных в мелком старинном петровском переплёте дверей Монплезирского дворца совсем "не в параде" толпилась дворцовая прислуга: лакеи, повар, горничные, кучера.

   - Очень всё сие странно, - сказал Государь и почти бегом пошёл к ним. Свита едва поспевала за ним.

   - Где Её Величество?..

   Прислуга попятилась назад, и старый повар, шамкая беззубым ртом, ответил за всех:

   - Её Величество ранним утром изволили уехать.

   - Что ты, братец, мелешь... Как?.. Куда уехать?..

   - Больше некуда, как в Питербурх.

   Люди стояли без шапок, растерянные, смущённые, и Государь строго посмотрел на них, но он всё ещё был далёк от мысли, что его жена могла быть способна на что-нибудь серьёзное, всё ещё казалось ему, что это шутки, игра, забавное приключение, которое готовится ему, чтобы всё потом разрешилось смехом и дурачеством.

   - Вздор!.. Всё вздор!.. Арабские сказки какие-то!..

   Государь распахнул зазвеневшую стёклами дверь и пошёл по маленьким и низким залам и комнатам дворца. За ним, в отдалении, робко и смущённо шла его свита. В ней уже шептались, в ней уже подозревали недоброе и боялись и взвешивали, что делать и как поступить, если?.. Точно нежилой был дворец. В столовой стол не был накрыт скатертью и казался печальным. В антикамере спальни Государыни на кресле горбом лежала приготовленная парадная серебристо-серая пышная "роба". На туалетном столике у выдвижного зеркала были разбросаны коробки с пудрою и мушками, флаконы с духами и шпильки. Сладко пахло духами, и запах этот вызывал больше всего воспоминаний о ней. Занавеси на окнах были спущены, в спальне стоял утренний полумрак, неприбранная постель, казалось, хранила тепло её тела.

   - Мис-стификация какая-то!..

   Государь заглянул под низкую кровать, точно может там прятаться от него Государыня! Открыл двери уборной. Нигде, никого.

   - Где Шаргородская?..

   Никто не ответил. Свита столпилась у дверей спальни, не смея туда войти. Старый Миних стоял впереди всех. Его лицо было серьёзно и угрюмо. Он-то знал, как исполняются заговоры. Князь Трубецкой, стараясь быть спокойным, сказал:

   - Ваше Величество, возможно... Павел Петрович внезапно захворать изволил?

   - Вздор... Вздор, - фыркнул Государь. - Не такая она мать!.. Меня... слышишь - меня раньше её уведомили бы... Панин знает.

   Среди придворных шорохом пронёсся шёпот. Воронцов предложил:

   - Ваше Величество, прикажите князю Трубецкому, графу Шувалову и мне скакать в Петербург. Мы доподлинно узнаем, что там такое случилось.

   - Ты, братец, думаешь?.. Что ты, братец, говоришь такое, в толк не возьму.

   - Вам ведомо, Государь, как Государыня меня слушает... Быть может?.. Безумные какие мысли?.. Разные "эхи" последнее время были. Государыня была задумчива... Я усовещу её... Верну к повиновению... Привезу сюда.

   Блуждающим, безумным взглядом Государь посмотрел на Воронцова и, ничего не отвечая на его предложение, пошёл по дворцу. Он раскрывал шкафы, стучал тростью по диванам, поднимал перины на постелях горничных.

   - Ш-шутки... ш-ш-шутить!.. Не позволю-с!.. Надо мною шутить! Глупо, сударыня... - Нижняя челюсть его прыгала от волнения. В зале он наткнулся на хохочущую фрейлину Елизавету Романовну. Той всё это казалось забавным и немного неприличным приключением.

   - Чему смеёшься?! - закричал Государь. - Вот всё мне не верила. Говорила, что она на сие не способна. На шалости да на глупости все вы способны. Ш-шутки ш-ш-шутить!.. Бежала... Ужели и точно бежала?.. А?.. Да... - Он обернулся к Воронцову: - Что же, скачите, пожалуй... Вези её проворнее сюда... Посмеёмся вместе.

   Когда вышли в парк, кто-то сказал, что тут есть француз-лакей, только что приехавший из Петербурга. Государь потребовал его к допросу. Это был молодой человек, мало что понимавший в том, что он видел.

   - Sire, {Государь (фр.).} - сказал он, тараща большие чёрные глаза на Государя. - Её Величество действительно в Петербурге. Так говорят. В Петербурге большой праздник... le jour de votre fete... {День вашего ангела (фр.).} Все войска стоят на улице под ружьём.

   Государь отвернулся от лакея и торопливыми неровными шагами пошёл обратно к фонтанному каналу.

   - Как-кой бол-лван!.. Войска под ружьём!.. Вы слышали!.. А?.. Она способна на оное... Ну что же?.. Коли так - я принимаю вызов. Война - так война! Гудович, скачи-ка, братец, в Ораниенбаум... Тревога всему лагерю... Именем моим... Пароль объявишь... Гусарский полк галопом ко мне... Посмотрим!

   Государь шёл так быстро, что свита отстала от него. Государь услышал, что кто-то бежит за ним, тяжело дыша.

   - А?.. Миних?.. Что скажешь, старина?.. - По-немецки обратился Государь к нагнавшему его фельдмаршалу.

   - Ваше Величество, что полагаете вы предпринять?

   - Ты меня спрашиваешь?.. Ты, фельдмаршал!.. Я полагал, старина, ты лучше моего знаешь, что надо делать, когда объявлена нам война. Приказ... Я отдам приказ... Нет!.. Манифест!.. Всем верным моим солдатам... Схватить интриганку... Воевать... Ты понял меня?.. Воевать... А?.. Что?.. Я буду воевать!

   - Ваше Величество... Мне семьдесят девять лет... У меня опыт. Позвольте доложить. У Императрицы сейчас верных двадцать тысяч войска под ружьём. У неё вся артиллерия. Через несколько часов она будет здесь.

   - Однако?.. Что ты говоришь такое, старина?.. Я в толк не возьму. А мои голштинцы?..

   - Ваше Величество, в Ораниенбауме нет зарядов к пушкам. За зарядами надо посылать в Петербург. Ваше Величество, сие место не годно для обороны. Я слишком хорошо знаю русского солдата. Когда он увидит, как вы слабы и как сильна она, он убьёт вас и женщин и предастся Императрице... Вам надо поразить солдат, снова привлечь их на свою сторону, а не воевать.

   Старый Миних задыхался от волнения.

   - Что ты говоришь, братец?.. Поразить солдат?.. А дисциплина?.. Я им прикажу... вот и всё!.. Прикажу!..

   - Ваше Величество, поздно приказывать, когда, может быть, она тоже уже приказала. Памятуя вашего славного деда, возьмите ваших гусар и во главе их скачите в Петербург. Смело явитесь перед полками гвардии. Укажите им долг, к которому призывает их присяга... Скажите им, кто вы, чья кровь течёт в ваших жилах, спросите, чем они недовольны, и обещайте удовлетворить все их желания. Так поступил бы ваш дед. Поступите и вы так...

   - Что?.. Просить?.. Торговаться?.. Уговаривать?.. Мне?.. Государю?..

   - Ваше Величество, я не сомневаюсь в успехе. Личное появление вашего деда не раз предотвращало и большие опасности. Вспомяните стрелецкий бунт... Сколь подобно нынешнее положение тому... Там сестра Государева, царевна София... Непокорных казните.

   - А, что?.. Рубить самому головы?.. Казнить?..

   - Ваше Величество, долг Государей не только миловать и жаловать, но более того, когда нужно - казнить. Притом за вами их присяга, они вам целовали крест.

   - Вздор, старина, вздор... Как легко они изменяют присяге.

   Генерал Мельгунов вмешался в разговор.

   - Ваше сиятельство, - сказал он, - вы не находите, что Его Величество не может рисковать своею жизнью в столь ответственную минуту...

   - У кого из солдат поднимется рука на священную особу Государя?

   - О-о-о! Ваше сиятельство!..

   - Оставьте, судари... Всё то, что говорил фельдмаршал, всё сие есть прекрасно... Но я... Я не доверяю Императрице. Она может меня оскорбить.

   Кругом стояли все придворные и гости, и каждый теперь считал себя вправе подавать советы Государю. Прусский посол Гольц говорил, что надо скакать в Нарву к войскам, там собранным для похода в Данию, и идти с ними на Петербург.

   - Только не сидеть здесь, в ловушке, Ваше Величество.

   Этот совет понравился Государю. Тут же на парапете набережной фонтанного канала он написал главноприсутствующему в Ямской канцелярии генерал-поручику Овцыну приказ о немедленной доставке к Петергофу пятидесяти ямских лошадей и подготовке Нарвского тракта для императорского проезда. Но всё это вдруг утомило Государя. Он вспомнил, что он ещё ничего с утра не ел. На лужайке у фонтанного канала были постланы скатерти-самобранки и был приготовлен завтрак im grunem. {Среди природы (нем.).}

   Государь сразу стал весел и беспечен. Там что-то замышляла Государыня! Пустяки! Здесь было нечто существенное.

   - Елизавета Романовна!.. Нарцисс!.. Судари, прошу без мест. Places aux dames... {Место дамам... (фр.)}

   Тарталеточки, таящие во рту, котлеты де-воляй, венгерское и французское вина - всё это располагало к веселью, а не к войне. Фрейлины смеялись и тоже, казалось, забыли свои страхи. А когда со стороны Ораниенбаума вдруг раздался по главной дороге мерный и дробный стук подков рысью идущей конницы, когда из-за деревьев появился знакомый бравый гусарский полковник с трубачом, поскакавший к Государю за приказаниями, - бодрость и жажда боя и победы охватили Государя. Он поднялся с ковра, на котором сидел подле Елизаветы Романовны, порывисто подошёл к полковнику и озабоченно стал отдавать распоряжения для боя. Он мнил себя в эти мгновения полководцем и мысленно любовался собою. Как бы оценил его Фридрих!..

   - Моим гусарам занять Зверинец... Разведочные партии послать к Петербургу. Флигель-адъютанту Рейзеру, взяв шесть гусар, скакать немедля к Красному Селу, где у Горелого кабачка перехватить Воронежский пехотный полк, марширующий на Нарву, и повернуть его на Петербург. Голштинскому отряду, как только подойдут, копать шанцы вдоль Зверинца.

   Теперь, когда между Императрицей и Петергофом стали голштинские гусары, всё стало казаться Императору просто забавным манёвром.

   На лужайке у спуска к каналу, на пёстрых коврах, над белыми скатертями громадными цветами лежали дамы. Они щебетали, как птицы, не подозревая об опасности. Елизавета Романовна наполнила золотой кубок шипящим вином и поднесла его Государю.

   - Бедненький, всё с заботами... Ни поесть, ни попить не дадут. Коварная Императрица!.. Ныне, Ваше Величество, изволили убедиться, что я вам говорила правду.

   Пудель, играя, прыгал на грудь Государя, арап Нарцисс отгонял его.

   - Горько!.. - пьяным голосом крикнул Мельгунов. Елизавета Романовна погрозила ему пальцем.

   Ничего не было слышно про Императрицу и её войска, всё было тихо и мирно, всё было так беззаботно в этот прекрасный июньский день.

  

  

   Жара спадала. Западный ветер стих и сменился лёгким, прохладным бризом. Море успокаивалось, молодые петровские дубы и липы невнятно шептали над головами пирующих гостей. И всё кругом было тихо.

   Так было странно поэтому, когда кто-то высказал предположение, что если бы Императрица и точно самодержавно воцарилась, то с крепости стреляли бы из пушек, и это было бы здесь слышно. Император вспылил:

   - Пффф!.. Оного недоставало! Сказал тоже: воцарилась!. Да там мои войска, моя гвардия и мои преображенцы... Им я во как верю!.. Самодержавно!.. Моя жена - самодержавно!.. Скажешь тоже, братец, самодержавно, чего не разумеешь.

   Государь прошёл вдоль канала.

   - Миних, - сказал он по-немецки, - когда я послал Трубецкого, Шувалова и Воронцова?.. А?.. Что?.. Как полагаешь, они могли бы уже вернуться?.. Не так это далеко... Они, чаю, скакали во весь опор.

   - Ваше Величество, есть "эхи" - они присягнули Императрице.

   - Вздор!.. Они?.. Как-кое без-зумие!.. А что Воронежский полк?.. Он давно должен быть здесь...

   - Ваше Величество, тут был крестьянин из Горелого кабачка, он был самовидцем того, что там случилось. К Воронежскому полку приехал кто-то из Петербурга и сказал, что все войска присягнули Императрице.

   - Шутишь, братец. Там должен был быть Рейзер с моим приказом.

   - Говорят, воронежцы схватили Рейзера и гусар и с криками "ура" пошли на Петербург.

   Это говорит молодой паж, которого никто об этом не спрашивает. Император смотрит с удивлением на него. Почему никто его не остановит?.. Разве можно пажу так говорить с Государем?..

   Государь поворачивает спину пажу и смотрит на Миниха. "Что же это такое? Императрица ещё так далеко, о её войсках ничего не слышно, она ещё в Петербурге, а уже кругом измена, подлость, предательство, забвение дисциплины и присяги".

   - Миних, я приказал фон Шильдту батальным огнём встретить её янычар. А?.. Что скажешь?..

   - Ваше Величество, при существующем неравенстве сил такое предприятие может ужаснейшие последствия произвести.

   - Что же, старина, прикажешь делать?..

   - Князь Барятинский на шлюпке ходил в Кронштадт. Он говорил, что граф Девьер Вашему Величеству верен. Можно укрыться в Кронштадте и там выжидать событий.

   - А, что?.. Да, может быть... Пошлите сказать фон Шильдту, пусть ведёт моих гусар к Ораниенбауму и там ожидает меня. Петергоф?.. Если она сюда пожалует? Пусть в Петергофе будет Императрица, я буду в своём Ораниенбауме, как то было вчера. Я, судари, устал... И мне надо где-нибудь отдохнуть. Идёмте, судари... В Кронштадт так в Кронштадт.

   Император спокойно наблюдал, как придворные и свита с вещами грузились на галеру и на яхту. Ночное море было как расплавленное масло. Мёртвая зыбь широкими тихими волнами катилась по нему. От оранжевого с лиловыми облаками неба опаловые огни горели по морю. Император сел на галеру. Ему казалось, что гребцы гребут лениво и невпопад, но было страшно и лень сделать замечание, прикрикнуть на них, потребовать, чтобы гребли, как надо грести на императорской галере. Император лежал внизу в маленькой тесной каюте. Воронцова, принцесса Голштинская и другие фрейлины сбились на полу у его ног. В маленький иллюминатор было видно, как переваливалась на большой волне зыби широкобортная яхта. Парус на ней то надувался ветром, то спадал, прилипая к мачте. Бесшумно, как некий призрак, неслась подле яхта.

   Император устал и чувствовал себя бесконечно одиноким, и не с кем поделиться ему своими мыслями. В такие минуты упадка сил, когда жизнь казалась ему слишком непосильным бременем, он привык и любил идти к Екатерине Алексеевне и говорить ей всё, что было у него на душе. Он думал: "Нет гаже, глупее, подлее и страшнее положения, как положение генерала, которому не повинуются солдаты, как положение Государя, которому изменили его генералы... Все мне изменили... Миних?.. Он стар... Как и когда это вышло?.. Как скоро?.. Да ведь её ещё нет. Это всё только говорят про неё. Может быть, ничего ещё и нет".

   Император закрыл глаза. Кто-то осторожно прикоснулся к его локтю. Над ним был Миних. Он держал в руке преображенский мундир, откуда-то достанный.

   - Ваше Величество, снимите прусский мундир и ленту Чёрного Орла. Наденьте вот сие. И ленту голубую Андреевскую. Так лучше будет.

   Император покорно переоделся и снова закрыл глаза. Сквозь набегавшую на него дремоту он вдруг услышал, как стих плеск вёсел. На яхте рядом слышна грубая ругань, там бросили якорь. Хлопает отданный к ветру парус.

   Император вышел на палубу.

   Был тихий и прекрасный летний рассвет. Море блистало, как серебро. Пахло смолою, водорослями и рыбой. В тридцати шагах от галеры были каменные ряжи и деревянные эстакады пристани. На пристани солдаты и матросы и с ними мичман в белом расстёгнутом кафтане. И первая мысль у Императора была: "Почему они не спят? Ведь так ещё рано"... К пристани нельзя подойти, гавань перегорожена цепью - боном. У бона, зацепившись крюком за мокрое, точно золотое в утренних лучах бревно, стояла шлюпка с яхты.

   - Эй, слушай на бастионе, - кричали со шлюпки так, как будто бы бастион был невесть как далеко. В утренней тишине по воде голос гулко летел и раздавался в воздухе.

   - Есть на бастионе, - так же громко отвечали с пристани.

   - Отдай боны, пропусти галеру и яхту.

   - Проваливай, покудова цел... Есть приказ - никого в Кронштадт не пропускать.

   Император подошёл к носу, стал у полощущегося императорского штандарта, весь ясно видный, с голубою лентою через плечо.

   - Мой приказ, - кричит он хриплым, срывающимся на визг голосом. - Я, Император Пётр Третий, оный приказ отдал, я оный приказ и отменяю. Повелеваю сейчас же пропустить меня.

   На пристани произошло движение. Солдаты каких-то напольных полков в кафтанах на опашь бежали к самой воде. Шомполами забивали пули в мушкеты. Мичман по камням спустился на ряж, вошёл в воду по колено. Он совсем близко от Государя. Государю видно его бледное, пухлое лицо, его злые глаза. Он кричит на Государя, и в его глазах горит какой-то страшный дерзновенный восторг.

   - Императора Петра Третьего над нами нет... Есть Самодержица Екатерина Вторая... Вот!.. Её приказ, слышали, её приказ гавань запереть... Никого не пускать!.. А кто высадится, хотя сам бывший император, того, арестовав, доставить в Санкт-Петербург.

   Нос галеры плавно качается вверх и вниз, и Государю кажется, что почва уходит у него из под ног, и он не знает, что делать. Сзади него истерично хохочет и плачет Елизавета Романовна.

   С пристани солдаты машут ружьями и грубо кричат:

   - Галеры прочь!.. Галеры прочь!..

   Их крик, как удары по лицу, как свист хлыста, в них несмываемое оскорбление... Слышно, как в Кронштадте барабаны бьют тревогу.

   Шлюпка, причаленная у бонов, возвращается к яхте. На той берут парус к ветру и выбирают якорь. На галере табанят вёслами, отходя от бонов. Кажется, что пристань уплывает от галеры. Жёсткий, дерзновенный, грубый крик преследует Императора:

   - Галеры прочь!..

   Император приказывает взять курс на Ораниенбаум и сам кричит на яхту, где за старшего был обер-егермейстер Нарышкин, чтобы и яхта следовала за галерой, но там или не слышали, или не хотели слышать. Яхта легла на бейдевинд и пошла прямо в Петергоф... К Императрице.

   Государь спустился в каюту. Там, как-то нелепо при дневном свете, тускло и коптя, горит масляный корабельный фонарь. Воронцова лежит на полу на ковре и плачет навзрыд. Графиня Брюс подошла к Государю, взяла его под руку и довела до дивана. Император опустился на него и закрыл глаза.

   Ему всё было - всё равно. Всё пропало, и страшная последняя усталость охватила его. Голова не работала, и он тупо ждал, что будет дальше.

  

   Так пролежал в состоянии полного безразличия Государь около часа, потом поднялся, осмотрелся, как бы не понимая, что же происходит и почему он находится в тесной каюте галеры, провёл рукою по парику, поправил его и приказал всем бывшим на палубе спуститься к нему. В каюте стало тесно и душно. Ближе всех к Государю был Миних.

   - Фельдмаршал, - слабым голосом и как всегда по-немецки сказал Государь, - вы были правы. Мне надо было сразу последовать вашему совету.

   Он замолчал. В каюте было слышно, как вяло и неохотно гребли галерные гребцы.

   - Миних, вы видели на своём веку много опасностей. Ужели всё пропало?.. Скажите, что придумаете вы?..

   - Ваше Величество... Как всё пропало?.. Ничего не пропало. В Пруссии стоит ваша победоносная армия. Король прусский, несомненно, поддержит вас... Вы столько раз являли к нему знаки самой искренней дружбы.

   - Дружбы?.. Разве оная ценится?.. Я полагаю, он е ё поддержит?..

   - Ваше Величество, направьте путь на Ревель... Возьмите там военный корабль и идите на нём к армии. У вас там восемьдесят тысяч войска, закалённого в боях. Что вам может сделать Императрица с двадцатью тысячами изнеженных гвардейцев?.. Менее чем в полтора месяца я приведу вам государство в полное повиновение. На юге казаки и раскольники станут на вашу сторону... Дерзайте!..

   - Скитаться с казаками?.. Воевать?..

   - Война есть долг Государей. Вы клялись защищать отечество ваше. Вы обязаны уничтожить крамольные замыслы. За вами - право и закон... Прикажите взять курс на Ревель...

   - Фельдмаршал, - тихим голосом сказала сзади Миниха Воронцова. - Кто будет грести?.. Матросы устали... Они ненадёжны... Они никогда не доберутся до Ревеля.

   - Елизавета Романовна, посмотрите, сколько нас!.. Молодых и сильных!.. Мы все возьмёмся за вёсла, чтобы спасти Императора и Россию. Мы устроим себе смены!.. Мы догребём! Мы спасём!.. Сие есть наш прямой долг!

   - Нам грести?! О!.. О!.. О!..

   - Да мы и не умеем!

   - Да что он, в самом деле... Фрейлинам грести?..

   - Слуга покорный!.. Вмиг без привычки мозоли натрёшь!..

   С опущенною головою сидел Государь и ничего не говорил. Как бесконечно он был одинок среди тех людей, кого он больше всех ласкал и жаловал. Он поднял голову и печальными глазами обвёл всю возмущённую толпу придворных.

   - Оставьте меня, судари... Оставьте меня... Мне от вас ничего не надо.

   Миних остался один с Государем. Он строго и сурово смотрел на поникнувшего головою Императора. Он стоял выпрямившись, и голова в большом парике упиралась в потолок каюты.

   - Ваше Величество, я напоминаю вам о долге... О вашем долге, как Государя.

   - Ты видел, Миних... Что есть долг?.. Да, есть долг Государя, но есть долг и перед Государем!.. Когда его не выполняют, значит, нет более и Государя... Ныне у меня остаётся долг только перед самим собою... Я устал... Боже! Как я устал!.. Как спать хочется, как хочется покоя. Вот и Ораниенбаум... Дайте мне отдохнуть и во всём разобраться.

  

   Чужим и чуждым показался Ораниенбаум, ещё вчера такой родной, где так весело, уютно и беспечно жилось. Точно покои стали не те. Везде растворены двери, и от этого сквозняк гуляет по залам. Свежий утренний ветер гуляет по дворцу. И точно слуг стало меньше, отчего никто не прикроет окна, никто не встретит его. Сегодня день Петра и Павла, день его ангела и какой вообще в Петербурге и Петергофе торжественный день! Но Государь совсем забыл всё это. Он идёт бесцельно по залам дворца и не узнаёт их. Старый камердинер следует за ним, говорит что-то, предлагает подать закусить и чаю. Да, чаю, это очень хорошо, чаю. И ещё что-то говорит, в чём трудно отдать себе отчёт.

   - Ваше Величество, в пять часов утра Алексей Орлов с легкоконными войсками занял Петергоф...

   Почему он так говорит... непочтительно... Алексей Орлов... У него ведь есть и чин... Да... Он теперь неприятель... Алексей Орлов с легкоконными полками идёт против него, против Государя. Всё это не вмещается в голове Петра Фёдоровича. И он так устал. Ему так нужен покой. Всё обдумать, всё взвесить. Алексей Орлов. Он когда-то ревновал свою жену к этому самому Орлову, а больше того к его брату.

   - Что же, дети мои... Значит, так надо. Мы ничего более не значим... - И сквозняк во дворце как будто подтверждает, что случилось нечто такое, когда Государь ничего не значит. - Нам надо покориться, - слабым голосом договаривает Государь. - Смириться перед Богом, своею судьбою и Государыней...

   Придворные только идут за ним. Отчего они не оставят его в покое. Ему спать надо... Он останавливается в малом зале у своих комнат. Все стоят против него, и он чувствует, что они ждут от него чего-то, что они его не оставят, они пойдут за ним и в спальню. Надо делать тайное. Государь подзывает к себе Нарцисса и шепчет ему на ухо, чтобы тот бежал на конюшню и приказал поседлать лошадей для него, Воронцовой и Нарцисса. Он смотрит на розовое помятое лёгкое платье Воронцовой и говорит вслух:

   - Нет, никуда не убежишь?.. Догонят...

   Он садится к угольному мраморному столику в зале и приказывает камердинеру подать ему карандаш и бумагу.

   Миних подходит к нему. Старый фельдмаршал тоже устал. Его лицо налилось кровью, и затылок стал тугим, тяжёлым и толстым.

   - Кому вы хотите писать, Ваше Величество?..

   - Кому?.. Как кому?.. Ей.

   - Ваше Величество... Ужели при сих обстоятельствах, когда всё равно вам пощады не будет, вы не умеете умереть, как должен умирать Император перед своим войском... Man mub!.. {Должно (нем.).} Если вы боитесь взять саблю в руки, возьмите распятие. Вас не посмеют с ним тронуть, а я поведу ваши войска, чтобы...

   Он смолкает под страшным взглядом Государя.

   - Вы думаете, распятие их остановит?.. Вы не знаете их?.. Они уже целовали ей крест. Что им?..

   Он никогда не любил русских солдат, он всегда их немного презирал, теперь он их ненавидит. Ненавидит и боится.

   - Да... Я напишу ей. Мы можем помириться... Почему нет?.. Пусть отпустит меня в мою Голштинию... С Воронцовой... Гудовичем... Арапом Нарциссом... Со скрипкой... Ещё можно жить... Тихо... Мирно...

   Старый камердинер, он служит при Государе с того дня, как тот приехал в Россию, стоит с серебряным подносом с чайником сзади.

   - Батюшка наш, - взволнованно говорит он. - Да нешто она-то позволит... Она прикажет умертвить тебя...

   Воронцова кричит истерично:

   - Что вы пугаете Государя... Ничего она не сделает... Я скажу сестре Кате... Государыня только рада будет... Пишите, Ваше Величество...

  

   На серебряном подносе стынет чай. Кругом толпятся люди, берут с подноса бутерброды и едят стоя, подле Государя. Точно они все на почтовой станции ожидают лошадей, и он вовсе не Государь, а простой совсем человек. То и дело выходят в парк, на Петергофскую дорогу, возвращаются и громко говорят, что там слышали от прохожих, сторонних людей.

   - Императрица во главе войска вступила в Петергоф.

   - Орлов с гусарами и казаками занял все выходы из Ораниенбаума.

   "Шах королю... Шах королю..."

   - Генерал Измайлов с запиской Государыне ещё не вернулся?

   - Никак нет, Ваше Величество.

   - Подождём, посмотрим.

   Медленно тянулось время. Надо было завтракать, но никто, что ли, не распорядился, никто не накрывал, никто не звал Государя в столовую торжественным докладом, что "фрыштыкать подано" Государь, точно забыв про время, прихлёбывал из большой чашки холодный чай и безучастно смотрел в окно. Там всё так же радостно сиял красотами лета парк, там летали бабочки, чирикали птицы, и за купами деревьев синело под голубым небом море.

   Стуча железными шинами по булыжной мостовой, к дворцу подъехала большая четырёхместная карета, запряжённая восьмёркой лошадей и окружённая конногвардейцами и конными преображенцами. За нею верхом ехали генерал Измайлов, Григорий Орлов и князь Голицын.

   Неизвестность кончалась, приходило какое-то решение. Государь остался сидеть за угольным столиком и безучастно смотрел на входившего в зал Измайлова. Его душевное состояние было полно отчаяния и безразличия.

   Измайлов твёрдыми, решительными шагами подходил к Государю. И Государь видел, что это уже не тот Измайлов, что, почтительно сгибаясь, выслушивал его приказания ещё сегодня утром. Нет, переменили Измайлова в Петергофе, приехал Измайлов, который не только не слушает своего Государя, но сам считает вправе что-то указывать и приназывать Государю, и это было странно, и дико, и немного забавно.

   - Ваше Величество, Государыня не изволила на отпуск ваш в Голштинию своё согласие дать. Её Величество препоручить изволила передать вам текст вашего отречения от престола, дабы вы его, своеручно переписав, своим же подписом утвердить изволили.

   - Покажи.

   Государь медленно читал по листку, переданному ему Измайловым. По мере того как он читал, румянец покрывал его бледное, утомлённое бессонной ночью лицо. Глаза загорались. Он порывисто протянул Измайлову бумагу и сказал свистящим ненавидящим голосом:

   - Ш-шутки ш-шут-тит. Рехнулась... Я не согласен.

   - Votre Majeste vous etes maitre de ma vie, mais en attendant, je vous arrete de la part de'l Imperatrice. {Ваше Величество - моя жизнь в ваших руках, но пока что - я арестую вас по приказу Императрицы (фр.)}

   Государь вскочил. Он поднял голову и быстрым взглядом осмотрел всех тех, кто был в зале. Вот они все... Его верные слуги... Они слышали всё, что сказал Измайлов... Миних!.. Миних!.. Что же ты, мудрый советчик... Что же не вынешь шпаги из ножон... Гудович... Нарышкин... Друзья молодости, собутыльники ночных пирушек, клявшиеся в верности, ему присягавшие до гроба служить... Что же они не схватят и не казнят тут же того, кто сказал такие страшные "сакраментальные" слова? Они молчат. Они бледны... Они переглядываются, посматривают на двери, куда удобнее улизнуть, чтобы бежать к н е й, победительнице... Нет страшнее, глупее, гаже и гнуснее положения, как положение Государя, которому изменили его генералы...

   "Шах... и мат... Нет на шахматной доске фигур, которыми можно было бы заслониться..."

   Паж принёс на подносе чернильницу с песочницей, перья и большой лист пергаментной бумаги. Тесно было на маленьком угловом мраморном столике. Тишина стала мёртвая в зале. В открытое окно было слышно, как топотали, переступая и играя, лошади на булыжном дворе.

   - Но, балуй!.. Язви те мухи с комарами! - точно выругался кто-то под самым окном.

   - Ты полегче, Сибиряков, сам понимать должон, при каком деле состоишь, - остановил его солидный, должно быть, унтер-офицерский басок.

   Там, внизу, под окном были солдаты... Его солдаты... Крикнуть им, и они схватят всех этих неповинующихся генералов. И вдруг вспомнил сегодняшнее раннее утро, и как качалась галера подле деревянного мокрого бона, и как солдаты кричали на него, Императора: "Галеры прочь!.. Галеры прочь!.." Нет, что уж!.. Он не Император!.. Кто он?.. Холодок пробежал по спине. Как в сонном видении промелькнул образ худого длинного молодого, истощённого человека с синими романовскими глазами и точно услышал далёкий грустный голос: "Арестант номер первый!.."

   - Ваше Величество, я буду вам для скорости диктовать, - сказал Измайлов, и Государь послушно взял в руку перо и приготовился писать.

   В тишину залы тяжело и мерно падали медленно произносимые слова:

   - "В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя силам моим несогласное..."

   Последовало молчание. Государь, нагнувшись над столом в неудобной позе, писал, и слышно было, как скрипело гусиное перо на бумаге.

   - Несогласное. - Измайлов через плечо Государя заглянул, что тот написал, и продолжал: - "Чтоб мне не токмо самодержавно, но и с каким бы то ни было образом правительства, владеть Российским государством. Почему и возчувствовал я внутреннюю онаго перемену, наклоняющуюся к падению его целости и к приобретению себе вечнаго чрез то безславия".

   Последняя смертельная мука входила во дворец с этими мерно и скучно произносимыми словами. Казалось, небо меркло, и птицы умолкали, и море становилось серым и неприветливым. Точно обрывалось, рушилось и падало всё то, что составляло самый смысл жизни, и ничего не оставалось больше. Не было завтрашнего дня, но вечно будет тянуться это скучное сегодня, полное трепетных шёпотов и жалостных и ненавидящих взглядов. Государь поднял голову. Показалось ему или и точно так было - меньше стало людей в зале. В пустоту раздавались тяжкие, оскорбительные слова отречения. Он знал, кто его составил, в них он почувствовал всё её женское презрение к нему, её женскую месть и злобную ненависть, какую он чувствовал уже давно, с самого рождения сына, все те чувства, которые заставили его бежать от неё и искать услады у Елизаветы Романовны.

   В полупустом зале звонко раздавались негромким голосом диктуемые слова:

   - "Того ради, помыслив я сам в себе, безпристрастно и непринуждённо чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся, не жел