Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая

ё ногами. Она то садилась, то вставала и ходила по комнате, мысль неслась, и по-петровски сочен и чеканен был язык её приказов и записок. Но и он удивился. Им инструкцию?.. Какую им инструкцию?.. Им никакого дела другого не было дано, как приготовить "России пожеланного наследника"... А для этого какая могла быть инструкция?.. Выдумает Её Величество! Он взял лист бумаги, обмакнул в чернильницу перо и приготовился писать.

   - Его Высочеству надлежит ежечасно помнить, - ходя по комнате, диктовала Императрица, - кто он... Не являть ничего смешного, ниже притворного и тем паче подлого в словах и минах...

   Императрица остановилась посередине комнаты и хлопнула себя по бёдрам.

   - Господи!.. В кого он таков уродился?.. Сестрица Анна была образец благонравия... Разве что Голштинский?.. Золото!.. Пиши дальше: удерживаться от шалостей над служащими, от неистовых издёвок над бедными лакеями, от всякой с ними фамильярности... Постой!.. Забота!.. Нашёл с кем играться?.. В галерее при мне горничную за мягкие мяса щипал... Возможно ли?.. Мальчишка!.. Пиши: не позволять ему протаскивание в комнаты всяких непристойных вещей - палок, ружей, барабанов... Дворцовые покои не лагерь солдатский и не кордегардия... Я, милый мой, сам, поди, знаешь, как солдат обожаю, но того не позволю, чтобы барабаны по постелям валялись. Пиши дальше: наблюдать, чтобы Их Высочества показывали истинное усердие к православной греческой вере не токмо для вида, но и наиглавнейше внутренно и действительно... Он в церкви стоять не умеет, всё вертится да оглядывается. Она стоит хорошо, а что внутренно, в душу её не заглянешь?.. Теперь главное, что меня так заботит. Ох, сумею ли выразить... Ты, ежели что найдёшь нужным, поправь, но не смягчай... Так вот, пиши: понеже Её Императорское Высочество достойною супругою дражайшего нашего племянника избрана и оная в нынешнее достоинство Императорского Высочества не в каком ином виде и надеянии возвышена, как токмо дабы твоим благоразумием, разумом и добродетелями Его Императорское Высочество к искренней любви побуждать...

   Государыня перестала диктовать и, подойдя к Бестужеву, смотрела через его плечо, что он написал.

   - Добродетелями?.. То-то закавыка!.. Какие там добродетели! Его к тому добродетелями не побудишь... Ему - горничные, щипки да смешки, вот какие добродетели у него на уме. А как иначе выскажешь? Нет, уж пиши. Пусть сама догадается!.. Добродетелями сердце его привлещи и тем Империи пожеланный наследник и отрасль нашего всевысочайшего Императорского Дома получена быть могла. А сего без основания взаимной, истинной любви и брачной откровенности, а именно: без совершенного нраву его угождения, ожидать нельзя... Вот, Алексей Петрович, казалось, какие пустяки, а выходит и совсем трудное дело. Я Её Высочество спрашиваю, ну что же ночью?.. "Спит", - говорит... Спит!! Надо нраву его угождение показать!.. А у него, чёртушки, нрав - от неистовой!

   - Кому же, Ваше Величество, оную инструкцию передать повелите?..

   - Двоюродной сестре моей, Марии Симоновне Чоглоковой, рождённой Гендриковой... Кому же больше?

   - Молода, Ваше Величество.

   - Точно, что молода. Всего на четыре года старше Её Высочества, семнадцати лет, как и Её Высочество, замуж выдана, а уже сколько детей! Вот это позавидовать можно. Почти каждый год ребёночек... И сама красива из себя, строга в поведении, образец добродетели... Он, конечно, шалопай, волокита, так и то в его положение войти нужно, когда жена его постоянно в таком положении. Так вот, пусть Чеглокова всегда за Великою Княгинею следует, устраняет возбуждающую фамильярность с придворными кавалерами, пажами и лакеями.

   - Лакеями, Ваше Величество?.. Нужно ли оное писать?..

   - Приходится, Алексей Петрович, не скажу, чтобы что-нибудь было, а только Её Высочество слишком добра к простонародью. Помнишь, в Петербурге был у неё лакей, Андрей Чернышёв, в Летнем доме? Великие Князь и Княгиня его всё "сынком" называли. Граф Пётр Антонович Девьер доносил мне, что он подглядел, как оный Андрей не так чтобы с должным почитанием с Великой Княгиней говорил, и она-де ему улыбалась.

   - Как же, Ваше Величество. Всех трёх братьев Чернышёвых тогда "с пристрастием" допрашивали в Рыбачьей слободе, однако ничего не дознали. Симон Тодорский Её Высочество на исповеди спрашивал и тоже нашёл чистой и безвинной.

   - Да знаю, всё знаю, а всё-таки пусть Мария Симоновна наблюдает и не допускает смелости кого бы то ни было Её Высочеству на ухо шептать, письма, цедульки или книги тайно отдавать... Слишком много читает она. Женское ли дело? Инструкцию сию прикажи перебелить и за своей подписью передай Марии Симоновне с моим рескриптом о назначении её гофмейстериной к Её Высочеству.

   Государыня вздохнула и тяжело опустилась в кресло.

   - Старею я, Алексей Петрович... Вот и полнеть что-то не в меру начала... Как сестрица Анна... Не к добру всё сие. И тяготит меня, как папеньку, забота... - Она помолчала и с печалью договорила: - Не чёртушке же Росшею править!..

  

  

   Весною 1749 года Екатерина Алексеевна с Великим Князем ездила в Перово к Алексею Григорьевичу Разумовскому. Там были долгие и утомительные охоты на току и на тяге. Великая Княгиня, нигде и ни в чём не желавшая отставать от Государыни, на току, подкрадываясь по болоту к тетеревам, промокла, простудилась, занемогла, скрыла болезнь, больная ходила в сырой вечер на тягу вальдшнепов и окончательно слегла.

   Государыня трогательно за нею ухаживала, Мария Симоновна не отходила от постели больной, здесь, во время болезни, Великая Княгиня забыла менторский тон своей гофмейстерины, её подглядывания и подслушивания, её колкие замечания, простила ей всё, и между ними началась тихая и нежная женская дружба и любовь. Они поняли друг друга.

   Как только Екатерина Алексеевна поправилась, заболела Государыня. У неё начались мучительные припадки спазм. Государыню на руках перенесли из Перова в Москву, и она дала обет, когда поправится, совершить богомолье в Троице-Сергиеву лавру.

   Молодой двор в богомолье не участвовал. Их Высочества переехали на Троицкую дорогу в имение Чоглоковых - Раево, близ Тайнинского.

   Раевский дом - не дворец и не помещичья усадьба. Это была простая дача, низко, почти без фундамента, стоявшая на земле. Всего три ступеньки отделяли широкую веранду от сада. Веранда была заплетена турецкими бобами, повителью и хмелем и в солнечные дни золотой, в пасмурные дни зелёный сумрак в ней стоял. Простой деревянный пол был покрыт коврами, стояли вдоль стен растения в кадках и лёгкая дачная мебель. С веранды дверь вела в зал, где и совсем было сумрачно. Там была низкая мягкая мебель, широкие кресла резного дуба по парижским рисункам, крытые зелёным крепким штофом, круглые столы, на которых всегда валялось чьё-нибудь рукоделье, ломберные столы, по углам на подставках были высокие бронзовые канделябры со свечами и в углу - новинка - орехового дерева клавикорды. Пять дверей вели из залы по комнатам и в коридор. Комнаты были маленькие, низенькие, тесно заставленные пузатыми приземистыми комодами с выдвижными ящиками, туалетными столами с наклонным выдвижным зеркалом, кроватями с высокими душными пуховиками. В комнатах было темновато, и в них всегда прохладная сырость стояла: ветви кустов сада прямо в окна лезли. У мужчин пахло в комнатах собаками и табаком, у дам - парижскими духами и ладанной монашкой. Было тесно. На даче разместились Великая Княгиня с мужем, девица Кошелева, княжны Голицыны, княжны Гагарины, Мария Симоновна Чоглокова с мужем и детьми, с мамками и няньками, Лев Нарышкин, Пётр Иванович Репнин и Бестужев-Рюмин. Да почти каждый день наезжал из своего имения Петровского, бывшего по ту сторону Москвы, Кирилл Григорьевич Разумовский, недавно женившийся на Екатерине Ивановне Нарышкиной.

   На даче, в тесноте маленького, уютного помещения, в красоте московского лета воцарилось весёлое безделье. После ораниенбаумского уединения Екатерина Алексеевна оказалась всегда на людях, в шумной беседе, на весёлых общих прогулках, когда много было смеха, шуток, остроумных замечаний и песен. Кругом была только молодёжь. Старшим - Чоглоковым едва минуло по тридцати лет. Обилие красивых молодых женщин, всегда прекрасно одетых, с неуловимым кокетством игравших в жмурки, в серсо или мяч, сытая, праздная жизнь среди красивой природы создали на раевской даче атмосферу влюблённости, и скоро Екатерина Алексеевна почувствовала, что центром этой влюблённости была она сама. И это ей было приятно и развлекало её. Самый некрасивый, но и самый влюбчивый и опытный в делах Амура Пётр Чоглоков столь недвусмысленно стал ухаживать за Великой Княгиней, что той пришлось поставить на место мужа своей гофмейстерины и пригрозить ему жалобой его жене. Он скоро утешился со скромной, робкой и застенчивой фрейлиной, девицей Кошелевой.

   Кирилл Разумовский являлся каждый день, то с громадным букетом роз, то с корзиной невиданных фруктов, то с коробкой конфет. В богатом кафтане, в пудреном парике, румяный, круглолицый, он застенчиво подносил подарок Великой Княгине и уже до самого вечера не отходил от неё. Он получил воспитание за границей, никто бы не признал в нём простого казацкого сына. Он млел перед Великой Княгиней, не смея открыть ей свои чувства, боясь её острого слова, боясь больше того её равнодушия.

   Кругом страстными шёпотами любовь шепталась. По вечерам, в глубине сада, в беседке вздохов, таинственные зажигались огни, и молодая компания затевала перекличку, чтобы узнать, какая пара там уединилась.

   Строгая матрона Мария Симоновна не устояла в этом вихре любви и таяла под влюблёнными взглядами Петра Ивановича Репнина. Она забыла тон строгой менторши и свою безупречную репутацию и избрала своей конфиденткой Великую Княгиню.

   Казалось бы, в этой атмосфере вздохов, пойманных поцелуев, шаловливых намёков должна была б родиться настоящая любовь и между Великим Князем и его женой, и государынина "инструкция" могла бы быть в полной мере выполнена так, чтобы "России пожеланный наследник" мог появиться на свет.

   Но в этом раевском любовном огне холодным оставались только они. Великий Князь по-прежнему шалуном-мальчишкой бегал, суетился, ухаживал за всеми фрейлинами, щипал горничных, строил гримасы Чеглоковой, подглядывал за любовными парочками, смеялся над ними, одно время даже вздумал ревновать жену к Чоглокову, но сам к жене по-прежнему был холоден, язвителен, строг и недоброжелателен.

  

  

   Амур, казалось, свил себе прочное гнездо при Молодом дворе, но преопасные стрелы его не ранили Великую Княгиню. Из Раева перекочевали в Москву, а на зиму вернулись в Петербург, и всё было то же: игра словами, французские стишки, остроумные буриме, "почта влюблённых", когда пажи разносили от одного к другому девизы - красивые бонбоньерки, то в виде сердца, то в виде апельсина, и в них были вложены нежные записочки с объяснениями в любви.

   Теперь это называется флиртом, тогда этого слова не знали, но сущность была та же самая - любовь, нежное ухаживание, украденные поцелуи.

   Екатерина Алексеевна оставила ученье, чтение философов и историков - у неё тоже на уме были шалости и шутки. И так в праздности и безделье прошло два года. Великой Княгине шёл двадцать третий год. Она была в полном расцвете её особенной, не блестящей, но несказанно милой красоты. Чоглоков был без ума от неё, и ухаживания его уже не на шутку раздражали Великую Княгиню. Кирилл Разумовский был постоянен в своём молчаливом преклонении перед нею, и только Великий Князь точно ничего не замечал. У него было увлечение - ветреная и глупая девчонка, новая фрейлина Екатерины Алексеевны - Елизавета Романовна Воронцова.

   Стрелы Амура по всем направлениям носились и всё не попадали в Екатерину Алексеевну, всё не ранили её невинное молодое сердце. Мария Симоновна была в отчаянии. Она знала, что Государыня серьёзно гневалась, что заботливо ею составленная инструкция была пренебрежена и не выполнена.

   В эту зиму ко двору Великой Княгини был назначен новый камергер, молодой ещё человек - Сергей Васильевич Салтыков.

   На представлении его Великой Княгине Екатерина Алексеевна задержала свой взгляд на свежем, гладко выбритом лице молодого человека. За ним стояла сияющая, праздничная какая-то Мария Симоновна. Весь вид её говорил: "Ну что, ужели не угодила?.. Посмотрите, какой херувимчик и какой вместе с тем смелый, отчаянный человек..."

   - Как поживает ваша жена?.. - спросила Великая Княгиня. - Я давно не вижу при дворе Матрёну Павловну.

   - Благодарю вас, Ваше Высочество, моя жена чувствует себя совсем хорошо.

   И оба замолчали. Точно легло между ними что-то новое, не испытанное ещё Великой Княгиней. Екатерина Алексеевна вдруг вспыхнула, протянула руку Салтыкову и неожиданно кончила аудиенцию.

   Едва Салтыков вышел из зала, Мария Симоновна подошла к Великой Княгине и вкрадчиво спросила:

   - Ваше Высочество, как понравился вам наш новый камергер?..

   - Очень... Он прекрасен, как день. Мне кажется, что лучше, умнее и красивее его нет никого не только при нашем, но и при Большом дворе.

   - О!.. Ваше Высочество!.. Не только это... Он знатнее всех. Вы знаете, Салтыковы в свойстве с Императорским Домом. Мать Императрицы Анны Иоанновны из рода Салтыковых.

   - Oh, c'est formidable!.. {Ах, это поразительно!.. (фр.)} А какая красавица его молодая жена.

   - Вы помните её? Брак по любви... И кто бы подумал...

   - А что?

   - О, пустяки! По городу эхи бродят. Не ладно живут молодые Салтыковы.

   - Oh, c'est epouvantable!.. {Ах, это ужасно!.. (фр.)} Как любят у нас такие сплетни...

   - Ваше Высочество, мир на сём стоит. Делать нечего, вот и перемываем друг другу косточки.

   С этого дня Салтыков стал ежедневным посетителем салона Великой Княгини и участником всех игр её Молодого двора. Он не скрывал своих чувств к Великой Княгине, и однажды при игре в почту маленький паж подал Великой Княгине девиз - картонный апельсин, очень искусно сделанный. В нём было настоящее объяснение в любви. Это не понравилось Великой Княгине, показалось ей дерзким и неуместным. Великая Княгиня отозвала Салтыкова в угол гостиной. Её лицо пылало от гнева и смущения, она начала по-французски выговаривать дерзновенному. Салтыков слушал Екатерину Алексеевну, не спуская с неё смелых красивых глаз:

   - Простите, Ваше Высочество... Я не думаю отказываться от того, что вам писал. Всё - правда. Я вас люблю.

   - Люблю!.. Люблю!.. Это слово повторяется при мне постоянно. Но что из этого?.. На что вы рассчитываете?..

   - На взаимность... Ваше Высочество!

   - Опомнитесь, граф... Вы знаете, кто я...

   - Ваше Высочество, я не посмел бы ничего сказать... ни позволить себе, если бы не верил в силу любви... Она всемогуща... Ваше Высочество, живёшь один раз... Подумайте, надев мужской костюм, накинув плащ... Кто вас узнает?.. Никем не замеченная... Вы чувствуете, сколь многи и разнообразны наслаждения любви, сопряжённые с опасностью...

   - Молчите... Стыдитесь, граф... Мне ли вы говорите сие... Подумали ли вы о вашей прелестной жене, на которой, говорят, вы женились по страсти?.. И она так любит вас и так вам преданна... Что сказала бы она, если бы услышала ваши слова?..

   - Ваше Высочество, ни вы, да и никто не знает правды в наших семейных делах... Мы умеем скрывать то, что у нас происходит.

   - Как?! Вы станете утверждать, что вы не любите вашей жены? Полно, граф, непозволительная страсть ослепляет вас.

   - Не всё то золото, что блестит, Ваше Высочество. За минуту ослепления я дорого заплатил.

   - C'est formidable!.. Стыдно так говорить.

   - Ваше Высочество, когда узнаешь подлинную любовь всякая другая меркнет, гаснет, исчезает и остаётся пустое и страшное место. Я как путник в пустыне, я жаждал и вдруг увидел прекрасный родник. Я хочу прильнуть к нему жадными устами и пить хрустальную живую влагу красоты и ума...

   - Вы слишком дерзновенны, граф.

   - Пускай!.. Я люблю вас - оным всё сказано и всё оправдано.

   - Скольким красавицам вы говорите так.

   - Одной вам, Ваше Высочество, ибо краше вас не знаю.

   - Оставьте, граф. Вас не переспоришь. Наш разговор слишком долог. Великий Князь смотрит на нас...

   Великая Княгиня в негодовании встала и пошла в другой угол гостиной, где играли в лото. Великий Князь поднял от фишек глаза на неё. Странен и тяжёл был его взгляд, Великая Княгиня прочитала в нём ревность, и первый раз она опустила глаза перед мужем.

   Наступил сентябрь - время полеванья - охотничьих утех. Чоглоков устроил на Крестовском острове охоту на зайцев. Из Летнего дворца Великая Княгиня и приглашённые охотники отправились на остров на шлюпках.

   В золотой оправе осенних берёз стоял крестовский лес. Запах сухого листа, мха, грибов и свежесть широкого взморья опьяняли. День на редкость был красив. Издали повизгивания собак и ржанье лошадей были слышны. Великая Княгиня задержалась с посадкой на лошадь, и только паж оправил её амазонку, как затрубили рога, подала голос гончая, к ней примкнула другая с подвыванием, и охота, увлекая за собою неопытного пажа, понеслась, погнала по лисице. Екатерина Алексеевна осталась одна и, не желая скакать, шагом поехала по тонкой зелёной просеке. Сзади неё кто-то нагонял её карьером. Думая, что это кто-нибудь из доезжачих, Великая Княгиня не оглядывалась. Лошадь нагнала её и круто была осажена.

   - Ваше Высочество!..

   На широком нарядном турецком караковом жеребце рядом с нею оказался Салтыков в шёлковом дымном кафтане.

   Рога далеко звучали, и слышно было, как неслись за лесом охотники. Вокруг Великой Княгини было как в запертом храме. Тишина и безлюдье. Неслышно по мокрому мху ступали лошади. В глубине просеки ложился туман. Голова кружилась от свежего, напоённого лесным ароматом воздуха. Не думая ни о чём, Великая Княгиня ехала рядом с Салтыковым.

   - Ваше Высочество, не будьте слишком жестоки. Верю в вашу милость. Вот вам моя голова... Никто никогда не узнает о том счастье, которое вы мне подарите. Верьте - я умею хранить тайну.

   Великая Княгиня молчала. Молодой густой лес непроницаемой стеной отделял их от охоты. Острее и сильнее был запах потревоженного конскими ногами мха и гриба.

   - Ваше Высочество, не губите меня. Успокойте мою страсть.

   Великая Княгиня низко опустила голову.

   - Ваше Высочество, дайте хотя уверенность, что вы не совсем равнодушны ко мне... Я чувствую, что это так...

   Великая Княгиня подняла голову. Её глаза сияли. В них была любовь, которую уже не могла она скрыть. Но она владела собою. Холодно, спокойно и строго она сказала:

   - Граф, подумайте только о том, что вы себе позволяете говорить... И кому?.. Я не стану мешать вам строить ваши воздушные замки... Вы можете наслаждаться вашими фантазиями, сколько вам угодно, но меня я попрошу вас оставить в покое.

   - Ваше Высочество, вы любите другого...

   - Я - жена Великого Князя... И довольно.

   - А нет... Нет... Это не то... Не то... Вы любите другого.

   - Оставьте меня.

   - Неужели я хуже Чоглокова?

   - Полноте, граф. Вы сами знаете, сколь вы милы и дороги моему сердцу.

   - Кирилл Григорьевич?..

   - Ценю в нём его прямоту, честность и верность мне... Он к тому же не чета вам - примерный муж и семьянин. Берите с него пример.

   - Лев Нарышкин?

   - Мне нравятся его милые шутки. С ним весело, и он не мучит неуместными и непозволительными объяснениями в любви.

   - Неужели толстый Большой Пётр?

   - Он хорошо поёт.

   - Да... у каждого таланты!.. Но... скажите всё-таки?.. Захара Чернышёва вы любите больше, чем меня?..

   - Вы несносны. Настойчивость ваша меня изводит. Ну, хорошо, я скажу вам: вы нравитесь мне больше других. Что из этого?.. Я прошу вас оставить меня. Что могут подумать обо мне?.. Наше отсутствие вдвоём может быть замечено и дурно истолковано. Вы знаете, как люди злы.

   - Марии Симоновны здесь нет и некому доносить и сплетничать.

   - Вы забываете, что у меня есть муж, что он здесь и что вы - соперники. Он влюблён в меня больше вашего.

   - Н-ну!.. Скажите мне... Одно...

   - Ничего не скажу - уезжайте...

   - Я не уеду от вас до тех пор, пока не услышу от вас самих, что вы неравнодушны ко мне.

   - Да... да... Только убирайтесь...

   Екатерина Алексеевна звонко и весело смеялась.

   - Хорошо, запомните - слово дано...

   Салтыков дал шпоры и помчался к опушке.

   - Нет!.. Нет... - крикнула ему вслед Великая Княгиня.

   - Да!.. Да!.. - донеслось до неё с опушки.

  

  

   Государыня потребовала к себе Чоглокову. Мария Симоновна догадалась - её ожидал разнос. Если разнос будет по-французски - это ничего, но если по-русски - она сильно провинилась перед Государыней, - тогда хоть и не оправдывайся.

   Разговор начался по-русски. Мария Симоновна опустила глаза и сделала самое смиренное лицо.

   - Что сие, матушка, - гремела ворчливым голосом Государыня. - Великий Князь мне жаловаться изволил, что Великая Княгиня с Салтыковым обманывает его и смеётся над ним... Твой муж колпак и крутом тебя сопляки, которые вовсе ничего не смотрят.

   Когда пошли такие выражения - возражать и оправдываться было бесполезно. Мария Симоновна ниже опустила голову и сложила на груди прекрасные белые руки.

   - Ты смотри у меня... Я не для того тебя в гофмейстерины поставила, чтобы Великого Князя в обиду соплякам давала. Не дура, слава Богу, сама детей имеешь, понимать должна, что можно и чего нельзя. Шестой год идёт, что Великая Княгиня замужем, а где он, России пожеланный наследник? Ты меня поняла, надеюсь?..

   - Поняла, Ваше Величество.

   - Ну, ступай. Да приструнь всех сопляков. Пора делами заниматься, а не амурной болтовнёй.

   Из государынина кабинета Чоглокова прошла к покоям Великой Княгини и, неслышно отворив дверь, вошла в комнату.

   Великая Княгиня сидела с книгой в кресле... Она посмотрела на гофмейстерину, заложила пальцем страницу и прикрыла книгу. В её глазах был вопрос.

   - Ваше Высочество, простите, без доклада... Я к вам от Её Величества. Я имела сейчас пренеприятный разговор с Её Величеством. Разговор был о вас.

   - В самом деле?.. C'est interessant!.. {Это интересно!.. (фр.)} Чем я провинилась?

   - Великий Князь на вас жаловался.

   - Да?..

   - Он говорил, что Ваше Величество часто бывает в обществе графа Салтыкова.

   Великая Княгиня пожала плечами.

   - Что тут удивительного - он мой камергер... Всегда притом же на людях. Я никому не жалуюсь, что Великий Князь откровенно строит куры Воронцовой.

   - Ваше Высочество, - вкрадчиво и таинственно зашептала Мария Симоновна, - вы меня знаете не первый год. Вы можете мне доверять. Я - мать... У меня большая семья. Вы понимаете, что я могу быть вам полезной. Для взаимной любви и облегчения супружеских уз нужно уметь прощать друг другу случайные увлечения. Они неизбежны. Положение ваше, как Великой Княгини, не из лёгких. Когда мы, простые смертные, не имеем в супружестве детей - это грустно и тяжко, но это простительно. Вы - супруга наследника Российского престола, и Ваше Высочество поймёте меня, когда я вам скажу, что первейшая обязанность ваша есть - иметь сына...

   - Мария Симоновна, я тоже всегда была до конца откровенна с вами. Оное не от меня зависит... Супружеские узы священны.

   - Ваше Высочество, бывают положения, которые обязывают... Любовь к отечеству должна быть превыше всего. Она должна превозмочь всё и обойти все препятствия. Король французский, говорят, не мог иметь детей, но у него были дети... Я надеюсь, что вы меня понимаете?

   - Я не хочу вас понимать, Мария Симоновна, и я хотела бы не слышать того, что вы мне сейчас сказали. Оставим сей разговор.

   Великая Княгиня отошла к окну и стала спиною к своей гофмейстерине. Она, видимо, была сильно взволнована и смущена.

   - Ваше Высочество, - настойчиво продолжала Мария Симоновна, - верьте... Ничего худого... Дело такое простое. Прямо сказать - житейское дело... Сколько кругом вас нашей блестящей и прекрасной молодёжи и всё молодец к молодцу... Ужели, Ваше Высочество, никто вам не понравился?..

   - Они мне все дороги, и я их всех равно люблю и жалую.

   - Ах нет!.. Не то, не то!.. Равно всех любить нельзя. Всегда есть кто-то, кто любезен нашему сердцу больше других. И мать детей как будто равно любит, а всё есть один... любимчик.

   - У меня такого нет.

   - Ваше Высочество, я предоставляю вам выбор между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Скажите мне только одно слово, и, верьте, с моей стороны затруднений не станет.

   Великая Княгиня быстро повернулась к Марии Симоновне. Был прям, долог и пронзителен её взгляд. Чоглокова выдержала его, не смутившись.

   - Если я не ошибаюсь, ваш избранник Нарышкин?

   - Нет... Вовсе нет... Оставьте меня, Мария Симоновна.

   - Ну, если не Нарышкин, то, конечно, Салтыков.

   Мария Симоновна с высоко поднятой головой вышла из комнаты Великой Княгини. В дворцовом коридоре её ожидал Бестужев.

   Он взял её за руку и притянул к себе.

   - Ну что?.. - прошептал он нетерпеливо.

   - Салтыков, конечно, - сказала Чоглокова холодно и бесстрастно.

   - Так вы скажите комнатной горничной Владиславовой, - шептал прерывистым шёпотом Бестужев, - чтобы она... Понимаете... Кротка, как агнец, и готова... на все услуги... За мною, скажите, не станет... Оное надо же как-нибудь кончать. Государыня не на шутку гневается. Могут быть от того большие перемены... Вы меня понимаете?..

   Лицо Бестужева было необычно красно. С пухлых губ срывалась слюна.

   - Я вас отлично понимаю, Алексей Петрович... Стараться буду... А за успех?.. Ручаться не могу... Сами понимаете, какое деликатное дело.

   - Будет... Будет и успех, - кивая головою и освобождая руки Марии Симоновны, громко сказал Бестужев и неслышными шагами заскользил по дворцовому коридору.

  

  

   "..Ужели в мужском костюме и с маскою на лице, прикрывшись епанчою, искать любовных утех с графом Сергеем Васильевичем?.. Позор!.. И... Унижение!.."

   Всё её штеттинское воспитание, строгая школа отца, человека высоконравственного, солдата в жизни, человека долга, суровая выучка Фридриха, короля прусского, были против этого. Беседы о браке с Симоном Тодорским вставали в памяти и возмущались против такого простого решения вопроса. Лицо пылало, и вдруг вспомнились читанные в ораниенбаумском уединении французские романы, лёгкая игривость любви и те эхи, что, возмущаясь и восхищаясь, передавали её фрейлины о всех знакомых и даже о самой Императрице. И сердце билось и трепетало любовью к милому, настойчивому и смелому Салтыкову.

   Кругом - сотни глаз и ушей... Тысячи уст шептунов, сплетников и клеветников. Иностранные посланники через наёмных шпионов и лично следили, подглядывали и подслушивали всё, что делалось при дворе, чтобы донести своим правительствам, падким особенно на альковные тайны. Всё то, что могло как-то унизить русский двор, выискивалось, выслеживалось и покупалось за большие деньги. И уже кто-то видел Великую Княгиню в мужском платье, в плаще, ночью у крыльца салтыковского дома, и кто-то шептал, что доподлинно знает, что горничная Владиславова впускала графа в опочивальню Великой Княгини.

   Эти слухи, эти сплетни, эта клевета, от которой никак не отряхнёшься, доходили до Великого Князя, распаляли его ревность, и вдруг после стольких лет равнодушия к жене он воспылал к ней страстью и, прошедший школу любви у Воронцовой, уже не был холоден к прелестям взволнованной Екатерины Алексеевны.

   На радость Государыни, на утешение шептунов и сплетников, готовых строить всяческие предположения, Великая Княгиня вдруг оказалась "в интересном положении". Она сама была этим смущена, не обращала на это должного внимания, продолжала выезжать, вести светский образ жизни, много танцевала, ездила верхом, скакала на охотах и на третьем месяце выкинула... Прошло немного времени, она опять стала беременна и снова выкинула...

   На святках 1753 года Великая Княгиня призналась тётке, что она опять ожидает ребёнка. Та взволновалась и окружила Великую Княгиню полным покоем. Однако как ни старалась Государыня оберечь племянницу от всякого волнения, ей это не удалось. Болезнь Великой Княгини протекала в заботах и огорчениях. Любимая её фрейлина, тихая, исполнительная и застенчивая княжна Гагарина - казалось, она так преданна Великой Княгине, что готова навсегда остаться старой девой, только чтобы быть поближе к своей госпоже, - в апреле неожиданно вышла замуж за Матюшкина. Ещё не отдохнули от танцев и плясов на свадьбе, как надо было ходить на панихиды. Внезапно тяжело занемог и умер гофмаршал Чоглоков. К беременной Великой Княгине гофмаршалом был назначен Александр Иванович Шувалов.

   "Кто это сделал?.. Кто?.. Кто?.." - думала, плача, Екатерина Алексеевна. Она не терпела Шувалова. Тот долгое время был начальником Тайной канцелярии, в городе его боялись. Курносый, уродливый, краснолицый, обрюзгший от страшных кровавых ночей в застенке, страдающий нервным тиком в правой стороне лица, он был противен Великой Княгине. Когда он волновался, а волновался он всякий раз, как говорил с Великой Княгиней, отвратительная гримаса искажала его лицо, и Великой Княгине всё казалось, что этот курносый нос, коверкающая лицо судорога передадутся ребёнку, которого она ожидает.

   До июня 1754 года Большой и Малый дворы жили вместе в Москве, в июне переехали в Петергоф, а в конце августа, когда наступила дождливая погода, западные ветры взбугрили Финский залив и сыро и холодно стало в дворцовых покоях, Государыня вернулась в Петербург, в Летний дворец. По воле Государыни Великую Княгиню перевели с половины Великого Князя на половину Императрицы. Здесь, в конце дворца, ей приготовили две угловые комнаты.

   Это были скучные, скудно меблированные и неуютные горницы. Окнами они выходили на двор и на Фонтанку Стены были обиты пунцовою камкою, удобств никаких не было. Старые печи дымили, с Фонтанки несло сыростью и гнилью. Курительные монашки, пахнущие ладаном, лавандовая французская вода, восточная амбра - всё это, любимое Императрицей Елизаветой Петровной, придававшее её великолепному и величественному образу восточный аромат арабских сказок, доводило Великую Княгиню до тошноты и головокружения. Обстановка казалась Екатерине Алексеевне больничной и тоскливой, напоминала ей непрестанно о её положении и наводила на тяжёлые, мрачные мысли. Посетителям ходить к ней надо было через половину Государыни, и многих это стесняло.

   Опять настало одиночество, от которого она за последнее время стала отвыкать. Снова был достан дневник и забытые книги Вольтера, французских философов и энциклопедистов. В тёмные, жуткие, одинокие вечера, тянувшиеся без конца, Великая Княгиня много думала о будущем. Она родит... Теперь, с каждым прожитым днём, она чувствовала, что на этот раз роды пройдут благополучно, она родит всё равно кого - сына или дочь. Этими родами она сама закрывала путь себе, её мечты - "здесь царствовать одной" - были напрасными. По смерти Государыни царствовать будет Пётр Фёдорович, кого она считала недостойным престола, о ком думала, что он не может дать счастия России, кого временами не только презирала, но начинала и ненавидеть. Потом будет царствовать её ребёнок... А она?.. Она уже не любила того, кого носила под своим сердцем.

   Хмурая, тёмная, дождливая петербургская осень, с воем ветра в печных трубах, с ожиданием невского наводнения, пришла, и с нею появились первые боли, предвестники таинственного момента.

   В Летний дворец привезли повивальную бабку Адриану Карловну фон Дершарт и поселили её рядом с покоями Великой Княгини.

  

   Ночью на понедельник, девятнадцатого сентября, Великая Княгиня проснулась от жестоких болей. Она лежала одна в полутёмной комнате. Открыв глаза, с бесконечною печалью окинула она ими свою комнату. С утра принесённая и поставленная у наружной стены особая родильная кровать чернела у окон и казалась мрачным эшафотом. В углу у образов тихо теплилась лампадка. Свеча на ночном столике нагорела, чёрный фитиль согнулся кольцом, красное пламя низко мигало, вонючий дым шёл от него. И такая тишина стояла кругом, что было слышно, как кашлял часовой, стоявший наруже за углом у сада. Екатерина Алексеевна хотела поправить свечу, взяла щипцы с колпачком, но руки не слушались её, щипцы навалились на фитиль, погасили свечу и со стуком упали на пол. Стало темно и страшно. Несколько мгновений Великая Княгиня лежала, тяжело дыша, на спине и чувствовала нестерпимую боль в пояснице. Она застонала - никто не отозвался на её жалобный стон. Она хотела крикнуть и не могла. С трудом дотянулась она до шнура, висевшего над постелью, и потянула его. Резко в ночной тишине звякнул колокольчик. Шмыгая туфлями, из соседней комнаты появилась Владиславова.

   - Зажги свечу, - простонала Великая Княгиня. - Попроси сюда Адриану Карловну. Мне кажется... Начинается...

   Горничная зажгла высокий канделябр, засветила под образами венчальные свечи и пошла будить бабушку.

   Фон Дершарт явилась в длинной тяжёлой шали. Она сейчас же, несмотря на протесты Великой Княгини, вместе с Владиславовой перетащила роженицу на родильную кровать. На ней было холодно, жёстко и неудобно лежать. Фон Дершарт поставила ширмы и послала на кухню за горячей водой.

   - Скажи Её Величеству, - сказал она Владиславовой, - Великая Княгиня скоро родит.

   Екатерина Алексеевна слышала, как оживал и просыпался дворец. По коридору, за стеной, раздавались шаги, шёпот, торопливо и точно испуганно сказанные слова, кто-то пробежал по лестнице.

   Снаружи тихо шествовала холодная, осенняя петербургская ночь.

   Великий Князь с заспанным, сердитым и недовольным лицом в небрежно накинутом кафтане пришёл первым. Фон Дершарт замахала на него руками и зашипела по-немецки:

   - Ваше Высочество, вам нельзя сюда, никак нельзя, нехорошо это.

   Следом за Великим Князем появился страшный Шувалов, и они зашептались за ширмами. Великая Княгиня видела их сквозь щели ширм со своей родильной кровати. Они казались ей страшными фантомами. Высокий канделябр бросал от них трепетные тени на стену. По лицу Шувалова пробегала ужасная судорога. У Великого Князя глаза со сна были как щели, лицо мёртвенно бледно, и Великую Княгиню не покидала мысль: "Ребёнок будет похож на них..."

   У кровати возилась фон Дершарт, она мыла руки, таскала с Владиславовой простыни, за ширмами пахло лавандой. Боли у Великой Княгини становились нестерпимыми.

   Вдруг настежь распахнулись двери опочивальни. Высокая, полная - но и грациозная! - вошла в двери Государыня, В домашнем платье без фижм, причёсанная и завитая без краски на лице, она казалась старше и серьёзнее. Щёки были мягкие и дряблые, маленький, красивого рисунка рот был как увядающий цветок, и только синие, глубокие, громадные, сияющие, молодые глаза лучистым блеском горели. Горничная несла за Государыней канделябр. Государыня быстрым взглядом окинула собравшихся в комнате Великой Княгини людей и грубовато-ласково сказала:

   - Ну, вы тут зачем?.. Вам тут совсем делать нечего... Коли так волнуешься, ступай в комнату Владиславовой и там и ожидай. Нагрешил, батюшка, теперь кайся.

   Маленькой ручкой она толкнула в спину Великого Князя и выпроводила его из спальни.

   - Смотри, ежели не наследник!.. Лучше тогда и на глаза не показывайся. Плохо будет!..

   Государыня зашла за ширмы.

   - Ну как, Адриана Карловна?..

   - Всё идёт правильно... Как следует... Её Высочество молодцом.

   Прохладной, свежей, надушенной рукой Государыня коснулась щеки Екатерины Алексеевны и точно сняла с неё её боли и заботы. Великая Княгиня поцеловала руку Государыни.

   - Мужайся, милая... Не ты первая, не ты последняя страдаешь, Господом за первородный грех так установлено. Твой долг... Нам всем - великая радость... Господь милосерд...

   Государыня подошла к божнице и опустилась на колени.

   - Свечей, - прошептала она.

   Владиславова подала Государыне пук восковых свечей, и та начала возжигать их и ставить, отбивая земные поклоны. Большая тень Государыни металась по стене и пугала Великую Княгиню.

   - Схватки начались, - прошептала фон Дершарт. - Теперь скоро конец.

   Государыня села в кресло подле племянницы.

   - Молись Богу, Катиша, - сказала она. - Легче станет. А уже не в силах будет терпеть - кричи... Люди говорят - помогает.

   И стало томительно тихо. Слышно было, как плескали волны Фонтанки. Казалось, что вот тут, совсем подле будет и вода. Елизавета Петровна сидела, опустив голову на грудь, и думала: "Отец дворец-то строил... Батюшка воду любил. Голландию вспоминал... Каналы... И кто сейчас рождается?.. Правнук его!.. Правнук!.. Анны Петровны сына сынок... Поди, батюшкина-то душа радуется... А вдруг да девочка?.."

   Она пожевала губами, печально покачала головою.

   "Как всё сие сложно!.. Как трудно... Ужели за Иваном Антоновичем тогда посылать?.. Малюткой его взяла я тогда из дворца... а любила его... Маленький такой, тёпленький... А ныне писали мне - совсем дурной стал, несмышлёный... Будто ничего как человек и не соображает..."

   Государыня вздохнула.

   "Конечно, оная жизнь какое может развитие дать?.. Ссылка... Тюрьма. И родители... Господи, прости... Что-то Господь сейчас подаст... Милосерд Господь... Да ведь у чёртушки что на уме было!.."

  

   Ночь шла медленная, долгая и таинственная. В Петербургской крепости на соборной колокольне куранты играли. К утру тише стал плеск волн, должно быть, на море стихала буря.

   Великая Княгиня тяжело и прерывисто дышала. Фон Дершарт возилась подле неё. Владиславова плескалась с водой. Государыня тихо задремала...

   - Majeste... Ich gratuliere... Ihnen... Ein Knabe... {Ваше Величество... Я поздравляю вас... Мальчик... (нем.)}

   "Knabe... Knabe..." Точно Государыня не сразу поняла, что говорит фон Дершарт. Она встала с кресла и осмотрелась. Фон Дершарт на белых пелёнках держала крошечного ребёнка. Потом его положили в кресло. Три женщины - Императрица, бабушка и Владиславова - нагнулись к нему. Государыня торопливым шёпотом отдавала приказания:

   - Отца Фёдора сюда... Скажи Алексею Петровичу - на лодке бы спосылали человека в крепость коменданту с цедулькой. Сто один выстрел отдать - России, мол, пожеланный наследник на свет родился.

   Они ушли за ширмы и унесли ребёнка. Екатерина Алексеевна одна осталась на кровати. Она лежала в радостном полузабытьи. Она слышала, как пришли Великий Князь, граф и графиня Шуваловы, как они вполголоса говорили подле ребёнка и Государыня весело смеялась. Запах ладана и розового масла проник за ширмы, священник в шёлковой рясе и епитрахили с крестом в руке прошёл к Великой Княгине и остановился над нею. Он показался ей грозным и необычным. Так всё, что только что произошло с нею, было страшно, и она была точно не в здешнем мире. Священник протянул ей крест для поцелуя. Она охотно прикоснулась к холодному металлу и стала слушать, что читал над нею священник.

   - Владыко Господи Вседержителю, - вдохновенно вполголоса говорил священник, - исцеляй всякий недуг и всякую азю, Сам и сию днесь родившую рабу твою Великую Княгиню Екатерину Алексеевну исцели и возстави ю от одра, на нём же лежит...

   За ширмами разговоры стихли. Священник кончил молитву, дал ещё раз поцеловать крест Великой Княгине и прошёл к Государыне. Они зашептались. Государыня говорила еле слышно, священник шептал громко:

   - Обычно, в осьмый день, Ваше Величество...

   - Только молитву во еже назнаменати отрока, - быстро проговорила Государыня.

   - Как повелите... Имя как?

   Государыня говорила так тихо, что Екатерина Алексеевна не слышала её ответа. Она удивилась, что её не спросили ни о чём, её ребёнком распоряжались помимо неё, как хотели. За ши