Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая

рмами засуетились, передвигая кресла, потом стало слышно, как священник читал молитву:

   - "Господи Боже наш, Тебе молимся и Тебе просим, да знаменуется свет Лица Твоего на рабе Твоём Павле и да знаменуется Крест Единороднаго Сына Твоего в сердце и в помышлениях его во еже бегати суеты мира, и от всякого навета вражия..."

   Екатерина Алексеевна с трудом соображала, что происходит. Значит, у неё сын Павел... Павел, наследник престола после его отца Петра Фёдоровича - Павел Петрович... А она?.. Она теперь - ничто. Никто её ни о чём не спрашивает, ей даже не показали сына. Она приподнялась на подушках и заглянула за ширмы. Государыня приняла от бабушки уже спелёнутого младенца и торжественно понесла его из спальни, за ней пошли священник, Великий Князь, Шуваловы, фон Дершарт, Владиславова побежала угодливо открывать двери. Великой Княгине стало страшно и горько, она подняла глаза к потолку. Как всё это случилось, что всё, о чём она столько мечтала и думала, оказалось разбитым, где же её тётя, которая, казалось, её так любила?.. Где её муж, где её сын?.. Сын?.. Не может быть!.. Что же случилось?..

   Вдруг гулко и громко, так, что задребезжали стёкла в окнах и зазвенели подвески на свечах, раздался густой пушечный выстрел.

   Так вот оно что случилось: "России пожеланный наследник" родился. Это она, Великая Княгиня Екатерина Алексеевна, его родила. Где он, где же он?.. Я хочу его видеть!.. Великая Княгиня крикнула, но никто не отозвался на её зов. Она лежала одна в душной комнате, где пахло ладаном и лавандой.

   Мерно и долго били пушки, и каждый их удар страшною болью отзывался в голове и в самой душе Великой Княгини.

   Наконец пришла Владиславова. Великая Княгиня попросила её помочь ей сесть в кресло и перевести её в постель.

   - Мне здесь неудобно, - жалобно и капризно говорила Великая Княгиня. - От окна дует. Мне холодно. Сыро. Жёстко...

   От Владиславовой пахло вином.

   - Не могу, Ваше Высочество... Не смею-с... Бабушка не приказывали трогать вас...

   - Где Адриана Карловна?.. Позовите сюда Адриану Карловну...

   - Они-с при ребёнке.

   - Покажите мне ребёнка... Дайте мне пить. Я так хочу пить...

   - Без бабушки никак сие невозможно-с.

   Великая Княгиня не настаивала. Она знала упрямство своей горничной. Она лежала на спине. Затылок неловко упирался в жёсткие подушки. Пальба продолжалась. Каждый выстрел был новым мучением, и конца, казалось, им не будет. Штора на окне бледнела - новый день наступал. Холодом тянуло от окна. Нога от бедра до щиколотки ныла от ревматизма и мешала уснуть. За дворцом по улицам и по двору гремели кареты. По Фонтанке лодки шли, и мелодичен был ритмичный всплеск вёсел. Петербург съезжался ко дворцу принести поздравления с радостным событием. Великая Княгиня одна оставалась вне этого события. Ею никто не интересовался. И так прошло три часа. Стал день. Через поднятую Владиславовой штору было видно серое небо и деревья сада с редкими жёлтыми листьями на чёрных сучьях. Гофмейстерина Шувалова в парадной, красной шумящей робе, с громадными фижмами, счастливая, расфуфыренная и, Екатерине Алексеевне показалось, хмельная, пожаловала в горницу к роженице. Екатерина Алексеевна пожаловалась ей на все свои неудобства.

   - Боже мой, - воскликнула Шувалова, - да вас так могут совсем уморить.

   Но и она не решилась что-нибудь предпринять без бабушки. Шурша платьем и задевая фижмами за кровать, она пошла за фон Дершарт. И ещё прошло полчаса. Бабушка, разодетая, нарядная, шумящая фалболами и пьяная, явилась к Великой Княгине. Она сейчас же стала оправдываться:

   - Ах, Ваше Высочество, - по-немецки говорила она, - Ach lieber Gott!.. Я никак не могла раньше прийти к вам. Её Величество были при ребёнке. Я не могла их покинуть. Ganz unmoglich. {Совершенно невозможно (нем.).} Великий Князь маленькую пирушку устроил... Помилуйте - такая радость.

   И никто, никто не подумал, кто же виновник всей этой радости, никто не побеспокоился устроить виновницу такого торжества поудобнее! Её забыли.

   - Великий Князь придёт ко мне?.. - спросила Великая Княгиня, устраиваясь в постели и принимая из рук Владиславовой кружку с питьём.

   - Ach lieber Gott... Ну, натурально, я побегу сказать ему, что теперь это можно.

   И опять долгие часы Великая Княгиня была в одиночестве. Только шумы дворцового пира доносились до неё. Когда уже стало темнеть и надо было зажигать свечи, прибежал Великий Князь. Он был ребячески счастлив, оживлён и сильно пьян. Да, он был очень рад, безумно счастлив и доволен... Тётя исполнила его заветное желание. У него будут в Ораниенбауме наконец свои солдаты. Своё собственное войско - голштинцы!.. Он сам будет ими командовать, устраивать им парады и манёвры.

   - Ваше Высочество, это не лакеи!.. Не деревянные солдаты... Вы это понимаете?.. Настоящие солдаты! И я буду их муштровать по-своему... И барабан бьёт там-там-там-та-там... Тррр...

   Он хотел принести в спальню барабан и показать, как он будет бить в него перед голштинцами.

   - Это, Ваше Высочество, не русские какие-нибудь, это голштинцы... Дисциплина и выправка!..

   Он, казалось, совсем позабыл, что у его жены только что родился сын, что это его сын и что его милая, прелестная жена, только что оправившаяся от мучений родов, лежит перед ним. Он об этом не думал...

  

  

   И потянулись дни выздоровления, полные оскорблений и унижений. Великая Княгиня так и не видела сына. Государыня как завладела ребёнком, как унесла его в свои покои, так и не приносила его к матери. И уже дошли, через милых фрейлин, конечно, петербургские "эхи", распространяемые в посланнической среде иностранцев, падких на всякую скверную для России выдумку, что будто бы подменили ребёнка, что родила не Великая Княгиня, но сама Государыня от Разумовского... Потому-то Государыня теперь и держит ребёнка у себя, не отдавая его Великой Княгине...

   Было скучно в эти осенние дни. Великая Княгиня хотела видеть друзей, и прежде всего Салтыкова, - их к ней не пускали. Наконец пришёл граф Захар Григорьевич Чернышёв и по секрету сказал, что по высочайшему повелению Салтыкова отправляют в Швецию с известием о рождении Великого Князя Павла Петровича и что ему невозможно прийти к Великой Княгине.

   "Но этим только усугубляют неосновательность сплетни и подозрения", - подумала Великая Княгиня, но ничего не сказала Чернышёву. Она улыбнулась ему, и много тихой грусти было в её улыбке. Кирилл Григорьевич Разумовский, как только его допустили, явился с большой игрушкой - девизом - мохнатым зайчиком над барабаном, и Великая Княгиня невольно подумала, уж не намёк ли то на её супруга?

   Двадцать пятого сентября были торжественные крестины ребёнка. Восприемницею от купели была означена австро-венгерская императрица и королева Мария-Терезия. Но самым мучительным днём для Великой Княгини было первое ноября, когда было назначено принесение поздравлений иностранных послов. Если и были какие-нибудь раньше надежды - ну, хотя бы просто на чудо, на то, что Великая Княгиня когда-нибудь будет царствовать одна, - в этот день в каждой речи, в каждом поздравительном слове эти надежды разбивались, рассеивались и уничтожались.

   Всё было, как всегда, когда принимали иностранцев, очень парадно и торжественно. В этот день Великая Княгиня наконец увидала своего сына, виновника того, что рушились её воздушные замки. Ребёнка поместили подле неё в золочёной колыбели, в кружевах и лентах. Он был прелестен. Великая Княгиня искренно восхищалась им, но восхищение её было не материнское, материнского чувства она к нему не испытала.

   В парадном алом шлафроке {Шлафрок - старинный вид домашнего халата.} из атласа, выложенном белыми брабантскими кружевами, в широком собольем палантине, причёсанная и завитая, с длинными локонами, спускающимися мимо ушей, надушенная, необыкновенно похорошевшая после родов, с бриллиантовой малой короной в волосах, Великая Княгиня поместилась несколько позади колыбели в широком золочёном кресле. За нею стали её камер-юнкеры Нарышкин и Дараган. Они должны были отвечать за Великую Княгиню на приносимые поздравления.

   В первом часу в покои шествием в сопровождении чинов двора проследовала Государыня и села в кресло рядом с Великой Княгиней. Церемониймейстер пошёл приглашать послов и посланников "чинить" поздравления.

   Первым от имени крёстной матери, Её Императорского и Королевского Величества на немецком языке говорил речь римско-императорский камергер и директориальный надворный советник граф Цинцендорф.

   - Милостивейшая Государыня, - напыщенно и красно говорил он. - Рождением России принца исполнили вы желания подданных её народов и августейшей их самодержице подали причину к несказанной радости. Ваше Императорское Высочество взошли ныне на верх благополучия своего, в котором союзные державы одна перед другою с большим усердием соучастною себя показать стараются. Но между всеми, кои о славе и благосостоянии сей империи усердствуют, никто столь искренно и по обязательствам только сходного взаимной пользе союза, вам, Милостивейшая Государыня, не предан, как их Величества Римский Император и Императрица-королева!

   Он говорил о том, что "их Величества усерднейше желают, дабы Всевышний сохранил сей первый общего благополучия залог, и притом уповают, что вы, Милостивейшая Государыня, умножите оное произведением на свет ещё и других августейшему сея державы престолу подпор..."

   Великая Княгиня слушала всё это, с трудом удерживая на своём лице официальную благосклонную улыбку. Её сердце разрывалось от всех этих слов и пожеланий на части. Ей казалось, что она обманута. Не на то она училась, не на то она так страстно полюбила эту громадную Россию, чтобы производить всё новые и новые подпоры престолу, который сама она хотела занять.

   Дараган смело и уверенно говорил сзади неё по-немецки:

   - Государыня Великая Княгиня с крайнею благодарностью уведомилась о благосклонных Их Величеств Императора и Императрицы римских сентиментах по случаю рождения Великого Князя Павла Петровича. Её Императорское Величество не может сомневаться, чтобы сей принц, когда придёт в совершенный возраст, не вступил в степени предков своих и паче всего, исполняя намерения и повеления Императрицы, своей самодержицы, не употребил всевозможное старание к всегдашнему утверждению счастливого обеих империй союза...

   Граф Цинцендорф говорил приветственное слово Государыне, и на него за Государыню отвечал Бестужев-Рюмин. Потом говорилась речь Великому Князю, на эту речь отвечал Нарышкин.

   Косые, осенние, золотые солнечные лучи низали комнату и казались Великой Княгине печальными. Рядом с залой звенели посудой. И когда уже на французском языке прозвучала - и всё на ту же тему, что Великая Княгиня исполнила свой главный и единственный долг перед Россией и родила сына, - последняя речь, в залу вошли вереницей придворные лакеи и стали обносить гостей шампанским в хрустальных бокалах и устанавливать на серебряных подносах чашки китайского порцелина с чаем.

   Стоя пили шампанское. Из соседней комнаты доносилась сладкая и нежная музыка - играл итальянский квартет.

   Недавно прибывший к русскому двору английский резидент Вильямс, маленький, толстый, с красным носом-пуговкой, в алом, шитом золотом кафтане, в белых панталонах и чулках, бесцеремонно громко, так, что Великая Княгиня могла слышать, на грубом французском языке говорил французскому послу:

   - Elle est superbe!.. {Она восхитительна!.. (фр.)} 3-зам-мечательна!.. Какая тонкая красота! Какие очаровательные манеры! Она сделает честь любому трону. Совсем европейское воспитание. Мне говорили, она со дня своего приезда в Россию старалась заслужить любовь народа...

   - Теперь ей это более не нужно. Она сыграла свою роль.

   - Н-ну!.. Кто знает... Мне говорили, что она старательно применялась ко всем странным и грубым обычаям страны и изучала русский язык. Мне даже сказали, что она на нём говорит.

   - О да!.. В совершенстве.

   - Положительно у неё талант царствовать.

   - Теперь - кончено... В наследниках Государыне недостатка нет.

   - Вы думаете?..

   - Какой очаровательный малютка...

   - О, yes!.. {О да!.. (англ.)}

  

  

   По утрам Екатерина Алексеевна оставалась одна. Это были часы раздумья, планов, писем, чтения. Переписка у неё была большая - с Гриммом, Вольтером, Дидро.

   Из Франции ей писали о свободе... Она должна освободить крестьян. Она читала эти письма и задумывалась. Картины недавнего прошлого вставали в её памяти. Десять полков малороссийских казаков на поле у Есмани. Голос точно сонный, чуть в нос, поющий что-то, чего она не понимает и чему весело и заразительно смеётся Государыня. Золотое облако высокой пыли над бесконечными колоннами конных казаков. Кочевья, шатры, степь и бездна услуг какого-то "простого" народа, без которых не проживёшь и дня в этих прекрасных и жутких степях. Вольтеры и Дидро этого не знают. Если тех освободить, на кого обопрётся она?.. Жалость... Ни жалости, ни чувства. Жалость и чувства не нужны Государю. Нужно быть - как герои древности.

   Она перелистывала "Всеобщую историю" Вольтера, она изучала, делая выписки, "Дух законов" Монтескье, хваталась за "Летопись" Тацита во французском переводе... Она проникалась духом истории.

   Им дать свободу? Государыня Елизавета Петровна могла это сделать - ей никого не было нужно, кроме солдат. Она сама была цесаревна, дочь Петра Великого, русская до мозга костей, обожаемая всеми простыми людьми... Великой Княгине нельзя этого. Народ её не знает.

   Для народа она - немка. Она чужая ему. Она опирается совсем на других людей, и для этих других людей она должна пожертвовать свободой простого народа. Надо уметь различать главное от неглавного, надо найти таких людей, кто поймёт её и, поняв, вознесёт.

   Надеяться на Государыню было нельзя. Не та Государыня стала. Она по-прежнему не любит своего племянника, "чёртушка", "урод" - не сходит у ней с языка, но наследник Павел Петрович - Пуничка - всё для неё. Он затмил, вытеснил из сердца Государыни Великую Княгиню-мать. Екатерина Алексеевна вспоминала то, что было, когда она только что приехала в Россию, как со смехом и шутками русские девушки, по повелению Государыни, в Риге закутали её в драгоценную соболью шубу, как, когда она уезжала из Москвы, сама Государыня накинула ей на плечи дорогой горностаевый палантин, {Палантин (палатин) - женская меховая или бархатная полоса-накидка, закрывающая плечи.} сняв его со своего плеча. Екатерине Алексеевне никогда не забыть той доброй и милой усмешки, какая была тогда на лице разрумянившейся от мороза Императрицы. А какие подарки она получила в день своей свадьбы! Ей совестно было получить все эти драгоценности - она их тогда не заслужила... Теперь, когда она исполнила всё то, чего желала от неё Государыня, она получила такое колье, какое ей стыдно было бы подарить своей горничной. Государыня разлучила её с сыном, точно недостойной считает мать растить наследника Российского престола. Когда встречается Государыня с Великой Княгиней, голубой огонь любви и ласки не горит больше в её прекрасных глазах. Смотрит Государыня хмуро, подозрительно, точно говорит со свойственной откровенной грубоватостью: "Теперь ты нам больше не нужна... Зачем ты ещё здесь?.." А в серо-синих глазах Великой Княгини, после родов ставших особенно прекрасными, так и горит задорный пламень. "Нет... Здесь я буду царствовать одна... Одна!.. Одна!.." И точно читает Государыня самые сокровенные мысли своей племянницы, хмурит соболиные брови, сердито молчит, и сквозь молчание это Великая Княгиня слышит упрямый и гневный голос Государыни: "Не будешь!.. Не будешь!.. Не будешь!.. Кто ты?.. Ты - немка, а он - правнук Петра Великого - Павел Петрович! Не будешь... Народ тебя не допустит..."

   Бестужева и Алексея Разумовского нет больше при Государыне, при ней другие люди - Шуваловы и Панины, они не друзья Великой Княгини, и им нельзя довериться.

   Надо снова искать людей и опираться на тех, кто недоволен. Нет, при таких временах разве можно думать об освобождении рабов... Рабы нужны господам, а господа нужны ей... Ей не на кого больше опереться, как на тех людей, кого она сама себе сделает друзьями...

   День проходит в придворной сутолоке. Каждый день что-нибудь да есть: куртаги, карусели, приёмы посланников, балы и обеды, хочешь не хочешь, а появляться на них надо, это её долг, долг Великой Княгини. Но вечера с тех пор, как стала прихварывать Государыня, у Великой Княгини свободны. На половине Молодого дворца собираются "свои" люди.

   В маленькой голубой гостиной на ломберном столе горят две свечи по углам. В гостиной полумрак. На столе мелки, щёточки с перламутровой выкладкой и карты. Голоса тихи и точно ленивы.

   - Ваше Высочество, вам сдавать.

   Приятно скользки и холодны свежие карты. Синий и розовый крап веерами ложится на зелёном сукне.

   - Так-то, Ваше Высочество.

   - Да, так, Алексей Петрович...

   Кто там вздыхает в тёмном углу?.. Чьи тёмные маслянистые глаза не сводят упорного взгляда с оранжево-освещённого свечою прелестного лица Великой Княгини?..

   - Что это, Кирилл Григорьевич?.. Вы там, что ли?..

   - Я, Ваше Высочество. Простите, вошёл без доклада. Увидал, вы сели за карты, не хотел вас беспокоить.

   Они каждый день. Они не выдадут. Они думают то же, что и она. Вот среди кого ей надо искать тех, кто поможет ей осуществить намечающиеся планы. Этим людям нужны рабы. Без рабов они ничто. Как же освободить рабов? Вольтер, быть может, и очень умный человек, во всяком случае никто так не умеет льстить, как он. По-французски тонко. Но он, как француз, ничего не понимает и понять не может в русских делах.

   - Я - пас, Алексей Григорьевич...

  

   Ясновельможный малороссийский гетман и президент Академии наук Кирилл Григорьевич Разумовский должен сопровождать Великую Княгиню на научное заседание.

   В нарядной "адриене", тёмной, изящной, прекрасно сидящей на ней, прелестная, очаровательная, сопровождаемая академиками в париках, Великая Княгиня проходит в первый ряд и садится посередине между Разумовским и великобританским послом.

   Когда кончилась конференция, Великая Княгиня подошла к академику Миллеру и сказала ему по-русски:

   - Премного благодарствую вам, сударь, за великое ума наслаждение, мною ныне испытанное.

   Академики окружили Великую Княгиню. По обычаю, в этот день Разумовский "трактовал" в академии знатных персон и всех членов и профессоров академии.

   Через музейные залы посланник Вильямс повёл под руку Великую Княгиню.

   - Ваше Высочество, - по-французски за обедом говорил Вильямс, - в такой необычной обстановке я имел случай видеть вас сегодня. Ныне я понял слова канцлера о вас: ни у кого нет столько твёрдости и решимости, как у вас, Princesse.

   Великая Княгиня внимательно и строго посмотрела в глаза посланника. Намёк?.. Испытание?.. Выпытывание?.. У посланника бесцветные глаза, точно оловянные пуговицы, и нос покраснел от тёмной и густой испанской малаги.

   - Экселенц, я вас не понимаю.

   - О вашем уме и воле, Princesse, говорят везде. Даже ваш августейший супруг мне совсем недавно говорил: "Я не понимаю дел голштинских, моя жена отлично во всём разбирается". Сейчас я любовался вами на этом учёнейшем заседании.

   - Это мой долг.

   - Ваше Высочество, я давно наблюдаю вас. Мне так понятно всё то, что вы должны переживать теперь. Печаль - украшение жертв.

   - Но я совсем не печальна. - Великая Княгиня подняла брови и насторожилась. - Никто меня не назовёт грустной.

   - Вы умеете владеть собою. Но, Ваше Высочество, позвольте мне сказать вам, как вашему другу и как другу вашей прекрасной страны: тайные интриги и затаённое огорчение недостойны ни вашего положения, ни светлого вашего ума. Кругом вас, к сожалению, слабые люди. На их фоне характеры решительные всегда внушают уважение. Princesse, вам ли стесняться?.. Громко назовите тех, кому вы оказываете расположение и доверие, покажите всем, что вы почтёте за личное оскорбление, если что-нибудь предпримут против вас, - и вы увидите, как всё покорится вам и пойдёт за вами.

   - Эксцеленц, я вас не понимаю. Говорите яснее.

   - Извольте, Princesse. Государыня больна... Она очень больна и только из женского тщеславия не хочет этого видеть... При таких обстоятельствах зачем вы отталкиваете графа Станислава Понятовского?.. Он без меры предан вам. Он может быть вам полезен.

   - Оставьте, пожалуйста... - Екатерина Алексеевна вспыхнула, и голос её дрожал. - Не забывайте, что я жена моего мужа. Граф Понятовский иногда позволяет себе забывать об этом.

   Великая Княгиня отвернулась от английского посла и заговорила по-немецки с академиком Миллером. За бойкою беседою на философскую тему она не могла прогнать досадной мысли: "Ужели эти люди не только ищут альковных сплетен, но умеют заглядывать и в тайники её души, читают её сокровенные мысли?"

  

   Граф Кирилл Григорьевич ловким манёвром отправил гофмейстерину Великой Княгини на вельботе английского посла, саму же Великую Княгиню усадил на голубые подушки своего атаманского катера.

   - Уф, Ваше Высочество!.. Ну и испытание!.. Томительное заседание... И как было душно!.. Всё латынь!.. Ни слова по-русски - русская академия!

   - Везде так, Кирилл Григорьевич, - с кротостью сказала Великая Княгиня, - латынь - язык учёных. А вот нехорошо, что вы спать изволили во время заседания.

   - Да разве, Ваше Высочество, то было приметно? Я со стыда сгораю. Это я речь свою обдумывал, и как-то было трудно.

   - Но почему?

   - Позвольте изъяснить вам это последним стишком нашего досточтимого Михаила Васильевича Ломоносова.

   - Каким ещё стишком? На вас не похоже стихами изъясняться.

   - Стишком - "Разговор с Анакреоном".

   - Eh bien. {Ну (фр.).}

   - Вы разрешите?

  

   Мне петь было о Трое,

   О Кадме мне бы петь,

   Да гусли мне в покое

   Любовь велят звенеть.

   Я гусли со струнами

   Вчера переменил

   И славными делами

   Алкида возносил;

   Да гусли поневоле

   Любовь мне петь велят,

   О вас, герои, боле,

   Прощайте, не хотят...

  

   В голосе Кирилла Григорьевича звучали неподдельная любовь и тоска.

   - Вы меня поняли, Ваше Высочество? Не легко мне было говорить льстивые и лестные слова немцам академикам, когда Ваше Высочество персонально здесь быть изволили.

  

   Да гусли мне в покое

   Любовь велят звенеть.

  

   - И всё-таки вы будете по своему обыкновению молчать.

   - Да, Ваше Высочество, буду молчать, ибо как смею я сказать то, что так хороню в самой глубине своего сердца?

   Катер мягко взлетел на невские волны. Шипит под носом волна, гнутся длинные распашные вёсла в руках у сильных гребцов. За кормою шелестит по ветру великокняжеский штандарт и полощет концом по крутящей, будто кипящей воде.

   Великая Княгиня молчит. Да, он любит... давно и крепко любит и потому молчит, что очень сильно любит... А любовь разве не сила, не то орудие, которое поможет в любую минуту?..

   - Послушайте, Кирилл Григорьевич, скажите мне... Что за охота была вам... помните, в то сумасшедшее лето, когда мы все жили в Раеве, у Чоглоковых, под Москвою, приезжать к нам из своего Петровского каждый день? Это было вам, должно быть, очень утомительно... И у нас была такая скука. Всё те же люди и те же разговоры и шутки, мы так надоели друг другу. У вас же, в Петровском, я слышала, каждый день бывали новые люди, множество гостей, и все самого лучшего московского общества.

   Гребцы навалились, давая последний разгон лодке перед причаливанием. Загребной откинулся далеко назад.

   - Да гусли поневоле любовь мне петь велят, - чуть слышно сказал Разумовский. - Я был тогда влюблён.

   - Что вы?.. Да в кого же могли вы быть влюблены у нас?..

   С деревянным стуком гребцы выбрали вёсла из уключин. Матрос стал с крюком на носу Сейчас и пристань.

   - В кого?.. В вас!

   Екатерина Алексеевна рассмеялась.

   - Вот... Не подозревала. Ведь вы тогда уже несколько лет как были женаты и, сколько я слышала, хорошо жили с женою. Вы хорошо умеете скрывать свои чувства.

   - Мои чувства, Ваше Высочество, были особого порядка... И они остались неизменными.

   Разумовский протянул руку Великой Княгине, чтобы помочь ей выйти из катера. Маленькая ножка коснулась бархата подушки, чуть нагнулась лодка. Екатерина Алексеевна оперлась на руку Разумовского и ощутила: тверда рука и не дрожит.

   Да - этот пойдёт для неё на всё...

  

  

   В эти дни при Екатерине Алексеевне появилась новая фрейлина - сестра Елизаветы Романовны Воронцовой, Екатерина Романовна Дашкова. Ей было семнадцать лет. Она воспитывалась за границей, говорила по-французски лучше, чем по-русски, и вся была пропитана идеями Вольтера и духом Монтескье и Дидро. Великой Княгине было интересно говорить с нею и вспоминать любимых философов. Екатерина Романовна только что вышла замуж за Дашкова, и замужество давало ей известную свободу. Наружно - "бержерка" саксонского фарфора, миниатюрная куколка с тонкими нежными чертами миловидного лица, с фарфоровою матовостью щёк, с большими серо-голубыми наивными глазами, с высоко взбитыми в модной причёске пепельными пушистыми волосами - она была несказанно привлекательна и нравилась всем, и женщинам и мужчинам. Её родственник Никита Иванович Панин, назначенный Императрицей наблюдать за воспитанием наследника Павла Петровича, был влюблён в неё. Задорная, смешливая, с галлицизмами в русском языке, мило картавящая, пропитанная духом вольности, вывезенной из Франции и Швейцарии, она была постоянно окружена гвардейскою молодёжью.

   Она, и как-то вдруг, воспылала совсем необычайною, нежною и страстною, на всё готовою любовью к Великой Княгине и не отходила от неё. И то, чего себе не могла позволить Великая Княгиня, - громко и смело говорить о политике, то могла делать с наивною прелестью куколка Екатерина Романовна. По своему положению - родной сестры фаворитки Великого Князя, родственницы Никиты Ивановича Панина - она знала всё, что делалось при Великом Князе, что говорилось у Императрицы в связи с помыслами о юном ребёнке-наследнике. Она могла передавать, и как бы от себя, не впутывая Великую Княгиню, то, что ей искусно подсказывала Екатерина Алексеевна, и Дашковой казалось, что она становится во главе какого-то заговора.

   Так незаметно и как будто и помимо воли Великой Княгини и точно создавался заговор против Петра Фёдоровича. Екатерина Алексеевна стремилась в этом заговоре устранить и своего сына Павла Петровича, чтобы быть не регентшей, но полновластной Императрицей. Она не изменяла своей формуле, как-то давно вылившейся у неё в слова: "Здесь я буду царствовать одна!.."

   Помеха была в сыне и в том, что самые преданные ей люди - Бестужев и Панин, на которого влияла Дашкова, никак не могли понять, как и куда мог деваться Павел Петрович? И Екатерина Алексеевна искала ещё и таких людей, которые настолько были бы преданны, что и сын её не стал бы им помехой.

   Алексеем Петровичем Бестужевым был заготовлен манифест, которым, по смерти Елизаветы Петровны, Императором провозглашался малолетний Павел Петрович, а регентшей его мать, Великая Княгиня Екатерина Алексеевна. Это было в духе Петра Великого, и потому была надежда, что в нужную минуту Императрица согласится подписать этот манифест. Но Государыне донесли раньше времени о существовании какого-то заговора. Бестужев успел сжечь манифест, но было приказано произвести расследование. В начале 1759 года Бестужева сослали в его имение Горетово, графу Понятовскому, не сумевшему скрыть своих чувств к Великой Княгине, предложили отъехать от Императорского двора за границу, а ближайших советников и сотрудников Екатерины Алексеевны Елагина и Ададурова сослали - первого в Казанскую губернию, второго - в Оренбург.

   Государыня отказывалась видеть племянницу, она подозревала её в заговоре. Больная, сердитая, она, не стесняясь придворными, ругала племянника. Немцы её раздражали, а вот выгнать их с половины Великого Князя не могла или не хотела. Назревал нарыв, и не могла быть спокойна Великая Княгиня. Она знала государынин нрав: "Я еду, еду - не свищу, а наеду - не спущу". По городу ходили "эхи" - Дашкова их ловила и докладывала Великой Княгине, сидя у её ног. "Обоих вон из России, и мужа, и жену. Окружить Павла Петровича, милого Пуничку, русскими людьми и готовить его царствовать..." Никита Иванович Панин играл едва ли не первую роль при Государыне.

   Великая Княгиня поручила Дашковой спросить Никиту Ивановича, может ли быть что-нибудь подобное, угрожает ли ей высылка?

   Очарованный племянницей, заворожённый ею, Панин пустился на откровенности. Он задумался над вопросом Екатерины Романовны и наконец, после некоторого молчания, сказал:

   - Того переменить не можно, что двадцать лет всеми клятвами утверждено. Однако думаю, что ежели Государыне Императрице такой план на благовоззрение представить, чтобы отца выслать на родину, а мать с сыном оставить, то большая в том вероятность, что она на то склониться может. - Он помолчал, глядя в синие, прекрасные, наивные, совсем детские глаза Дашковой, и продолжал: - О сём говорено было с Шуваловым после обеденного кушанья у него в доме, когда много всяких питий пито было и о здравии и за упокой... Известно, у пьяного на языке, что у трезвого на уме. Полагали такое действие возможным. Затем очень уж его Высочество наружу выставлять изволит свою любовь и преклонение перед немцами, и сие для Государыни нож острый...

   И опять замолчал Панин, с любовной грустью глядя куда-то мимо прелестных глаз Екатерины Романовны.

   - Только вряд ли Её Величество по теперешней её слабости на то решится, - совсем тихим голосом добавил он.

   Рассказ этот до некоторой степени успокоил Екатерину Алексеевну - высылка ей не угрожала, но сын стоял между нею и российским престолом. И Шуваловы, и Панины, оберегая планы, мысли и намерения Государыни, никогда не согласятся на провозглашение её Императрицей.

   Надо было искать других людей, менее искушённых в придворной политике, менее серьёзных, но решительных и влюблённых в Великую Княгиню всё забывающею любовью.

  

  

   Жизнь Великой Княгини шла наружно всё так же, как будто бы и пусто, между играми и разговорами с фрейлинами и кавалерами днём и картёжной игрою с верными людьми вечером. Прибавились только сплетни-доклады Дашковой по утрам. Дашкова ходила по городу, по офицерским квартирам, по казармам гвардейских полков, бывала на гуляньях в Летнем саду и Екатерингофе, она вращалась в тех кругах, куда сама Великая Княгиня попасть не могла. Она рассказывала, что говорят люди, подобные тем, которые некогда посадили на престол российский её тётку Императрицу Елизавету Петровну.

   Дворянство насторожилось и опасалось нового Государя. Мягко стелет, да не пришлось бы жёстко спать. Немцами окружён. В нём кровь Петра Великого и как бы не оказалось его же решительности. Он говорит много о вольности дворянства, как в Пруссии, да как бы после не пришла и вольность крестьянам - тогда дворянству конец. Из деревень и отцовских вотчин шли тревожные слухи. Простой народ волновался, шли разговоры о том, что скоро делить будут землю, людей на волю отпускать, а дворян уничтожать... Шли толки и о таинственном и непонятном "чёрном переделе"...

   По солдатским кружалам, по царёвым кабакам говорят, что будущий Государь, мол, совсем немец, в прусском мундире ходит, орден лютого короля Чёрного Орла носит и похваляется-де, что всю армию под немецкую палку поставит. Дай Бог здоровья матушке Царице, да что-то давненько она к нам, своим солдатушкам, не жаловала, так ежели что случится, нам своего дурно не отдавать и постоять за Государыню Великую Княгиню, она, сказывают, к русскому люду дюже ласкова...

   - Это уже Орловы стараются, - говорила Дашкова, - вот вам преданные и притом же отчаянные люди.

   И следом за серьёзным рассказывала петербургские глупости Орловых.

   - Ваше Высочество, намедни... над этаким домом, где беспутные девки живут, в Фонарном переулке, и вдруг вывешена вывеска "Институт для благородных девиц"!.. Оное Орловы братья ночью учинили. А у гробовщика, что на Мойке, вывеска: "Свадебные обеды и трактование знатных персон"... Все будочники с ног сбились, развешивая всё по местам...

   - Ты думаешь?.. Они способны?..

   - Они на всё способны, Ваше Высочество, и вот уж вам преданны!

   Днём Великая Княгиня в открытых санях с прелестным малюткою сыном ездила по Невской перспективе и набережной, и гвардейская молодёжь бежала за санями, и гремели восторженные "виваты" и громовое радостное "ура".

   Великая Княгиня согласилась, чтобы братья Орловы были допущены к её двору и приходили на её дневные приёмы, где бывали самые близкие люди.

   Кто они были?.. Про них говорили, что они из немецких колонистов и настоящая их фамилия - Адлеры. Они были без рода, без племени. Что до того? Они были нужные теперь люди. Они все трое - Григорий, состоявший при пленном немецком генерале Шверине и через это близкий к Великому Князю человек, Алексей - силач и красавец, прозванный Алеханом, и младший, савсем ещё юноша, - Фёдор, прапорщик Измайловского полка - отличались чисто русскою красотою, молодечеством, удалью, безудержною храбростью, Григорием явленною в сражениях с пруссаками, полною свободой от всякого этикета и способностью держать себя во дворце так, как будто бы они всю жизнь прожили среди высочайших особ.

  

  

   Во дворце была та тишина, какая бывает в доме, где есть тяжело, безнадёжно больной. Государыня почти не выходила из опочивальни. Она была бесконечно печальна и скучна, и только музыка ещё немного её развлекала. В эти дни она снова сблизилась с Великой Княгиней и по-прежнему стала ласкова, добра, откровенна и сердечна с нею.

   Куртаги, балы, спектакли, маскарады и фейерверки были отменены, и скучны были длинные, зимние петербургские вечера. Великий Князь проводил их в обществе Елизаветы Романовны и голштинцев. Великая Княгиня то дежурила у постели больной Императрицы, то в кругу нескольких самых близких людей играла в карты в комнатах, соседних с опочивальней Государыни, готовая каждую минуту встать и идти к больной.

   В Китайской комнате поставлены два ломберных стола, свечи в художественной бронзы подсвечниках горят ровно и неярко освещают зелёное сукно и разбросанные по нему карты. Наверху на люстре зажжено несколько свечей. За одним столом Великий Князь, Воронцова, генерал Шверин и Цейс играют в фараон. Мужчины курят трубки, разговор идёт по-немецки. Елизавета Романовна строит капризную гримаску и тоненькой ручкой отмахивает от лица сизые струи табачного дыма. Она хохочет, обнажая ряд мелких белых зубов. За другим столом, отделённым от них китайской ширмой, играют в ломбер Великая Княгиня, граф Кирилл Разумовский, Алексей Орлов и Строганов. Они говорят намёками, и каждое слово понимается по особому смыслу. Они уже несколько дней как спелись между собою и заговор ведут открыто, уверенные, что никто не поймёт их замыслов.

   Карты сброшены на стол. Костяные пёстрые фишки лежат грудою посередине стола. Выиграла Великая Княгиня. Она, согнув ладонь, подтягивает к себе от Строганова кучку золотых. Строганов вскакивает, возбуждённый и недовольный, опрокидывает стул и в волнении подходит к окну.

   - С вами, Ваше Высочество, - сердито говорит он, - нельзя играть... Вам легко проигрывать, а каково мне?..

   - Тш!.. Тише!.. Поосторожней, милый... Ишь ты, какой бешеный, - тасуя полными руками карты, говорит Разумовский.

   - Не пугайся, Кирилл Григорьевич, сие всегдашняя у нас с ним история. Я уже привыкать начинаю, - улыбаясь, говорит Великая Княгиня и раскладывает выигранные деньги столбиками.

   Карты снова розданы. Великая Княгиня подглядывает свои, приподнимая их.

   - У-у!.. Жестокий, - говорит она Разумовскому. - Ему помирволил. Пожалел его, меня не пожалел...

   - Вам начинать.

   - Извольте.

   За ширмами у Великого Князя жарок становится разговор, все встали из-за стола. Великий Князь свистнул собаку, лежавшую на диване, и с Елизаветой Романовной пошёл в соседний зал. Немцы горячо и громко говорили по-немецки.

   - Ведь деньги для того нужны, Кирилл Григорьевич, - тихо говорила Великая Княгиня. - Без денег, как их подымешь?

   - Будут деньги, - так же тихо и уверенно говорит Разумовский. - Только начать - деньги сами собою явятся.

   - Да ведь начать-то как-нибудь надо?

   - Если, Ваше Высочество, назначить его брата Григория, - кивает на Алексея Орлова Разумовский, - цальмейстером артиллерийского штата?..

   - Пётр Иванович на оное никогда не согласится. Как ни мало он ревнив, он Григорию Елены Степановны не простит, - говорит Орлов.

   За спиною Великой Княгини на маленьком кресле, свернувшись комочком, сидела Дашкова. Она слушает разговор с раздувшимися от волнения ноздрями. Она всё понимает с полуслова. Она ждёт времени, чтобы сказать своё слово, чтобы показать и своё участие в том, о чём говорится.

   - Пётр Иванович очень плох, - чуть слышным шёпотом говорит она. - Дядюшка говорил мне - навряд ли выживет. На его место прочат Вильбоа, а Вильбоа ваш камер-юнкер, он из вашей воли не выйдет - свой человек.

   Великая Княгиня будто не слышит, что говорит Дашкова. Она снова вся в картах, в игре.

   - Кладу девятку... У вас?..

   - Дама... Валет...

   - Бррр!..

   Разумовский кончил игру и встал, будто чтобы промяться, прошёл за ширмы, где Великий Князь. Великая Княгиня вопросительно на него посмотрела.

   - Нет. В зале с собакой и Елизаветой.

   - Боюсь Никиты Ивановича. Он может всё испортить. Упёрся на Пуничке. Не может понять, что Пуничка ребёнок, и значит... Нет, сие не годится.

   Орлов взял со стола серебряный рубль и давит его своими крепкими сильными пальцами.

   - Ваше Высочество... И Измайловский полк?.. Как думаете?..

   - Ничего я ещё о сём не думала, Алексей Григорьевич.

   Орлов сжал рубль, согнул его и плоским колпачком бросил перед Великой Княгиней.

   - Сила, Ваше Высочество, солому ломит. В Измайловском - подполковник граф Кирилл Григорьевич.

   Великая Княгиня смотрит на Разумовского, тот отворачивается и мурлычет что-то про себя.

   Орлов смотрит то на него, то на Великую Княгиню и говорит:

   - Много людей не надо. Всё одни сделаем. Дайте срок.

   Лицо Великой Княгини покрывается румянцем волнения, и оно становится особенно милым. В тёмных глазах горит, не угасая, пламя. Она вся холодеет и чувствует, как под платьем дрожат ноги. Она видит, с какою страстною, всё сокрушающей любовью смотрят на неё мужчины. Может быть?.. Любовь?.. Она всё побеждает. Но она сейчас же овладевает собою.

   - Сдавайте, судари, карты. Будем продолжать.

   Карты пёстрым рисунком ложатся по столу. Великая Княгиня их почти не видит. Она, как сквозь сон, слышит, как сказал Строганов:

   - Молчание золото, добрая речь серебро.

   Эту "пулю" Великая Княгиня проигрывает.

  

  

   В день Рождества Х