Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая

м все наставления дать, так и вы всего что касаться будет от него требовать можете.

  

  

   Императрица сократила своё пребывание в Риге и пятнадцатого июля поехала в Петербург, "дабы сие дело скорее окончить и тем дальных дурацких разглашений пресечь..."

  

   Семнадцатого августа особым манифестом был объявлен над Мировичем верховный суд. В этот суд было назначено пять духовных и сорок три военных и гражданских высших сановника. Суду этому было повелено:

   "Что лежит до Нашего собственного оскорбления в том Мы сего судимаго всемилостивейше прощаем, в касающихся же делах до целости государственной, общаго благополучия и тишины, в силу поднесённаго Нам доклада, на сего дела случай отдаём в полную власть сему Нашему верноподданному собранию..."

   Мирович на суде держался стойко, решительно - по-офицерски.

   Он с твёрдостью отверг, что имел сообщников.

   Духовные лица настаивали на том, чтобы к Мировичу были применены пытки. Обер-прокурор князь Вяземский, видя искренность подсудимого и веря его офицерскому слову, протестовал против этого. Много раз спрашивали Мировича, и он всегда одинаково отвечал: "Я считаю себя уже не существующим в этом мире, мне ничего другого нельзя ждать, как только позорной казни. Я готов её с мужеством перенести и тем искупить совершённое преступление. Сообщников я не имел и полагаю, что никто не захочет, чтобы я невинных обвинил. Я оплакиваю горе солдат и унтер-офицеров, которых вовлёк своим безумством в кратковременное заблуждение..."

   Третьего сентября на Мировича наложили оковы. Он заплакал. Девятого состоялся приговор - было постановлено: "отсечь Мировичу голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное потом купно с эшафотом, на котором та смертная казнь учинена будет..."

   Жестоко были наказаны и все унтер-офицеры, и солдаты смоленского караула, пошедшие с Мировичем. Князь Чефаридзе был лишён всех чинов, посажен в тюрьму на шесть месяцев и "написан в отдалённые полки в солдаты...".

   Капитан Власьев и поручик Чекин с повышением в чинах были отправлены в азиатские гарнизоны, и их жизнь прошла неприметно и бледно. Тень убитого ими "по присяжной должности" Императора точно всегда витала над ними.

   Пятнадцатого сентября на Петербургском острове, в Обжорном рынке, казнили Мировича.

  

  

   Странные были отношения между Императрицею Екатериною Алексеевною и её сыном Великим Князем Павлом Петровичем. Точно не мать была сыну Екатерина Алексеевна, но отец. Материнской ласки, женской нежности у неё не было. Мальчик побаивался своей неласковой, маловнимательной к нему матери. Бывали периоды, когда занятая делами государственными Императрица целыми днями не видела Великого Князя. Он жил со своим воспитателем - в этот год Семёном Андреевичем Порошиным {Порошин Семён Андреевич (1741-1769) - флигель-адъютант Екатерины, в 1762-1766 гг. воспитатель цесаревича Павла.} - на своей половине дворца, имел своих гостей и редко ходил на половину Государыни-матери. Лишь на балы, спектакли в Эрмитажном театре, на французские комедии и балеты приводили мальчика, и он томился на них, нетерпеливо дожидаясь, когда отпустят его спать. Фрейлины Государыни обожали милого "Пуничку", прелестного, умного, развитого ребёнка, танцевали с ним, ухаживали за ним, дарили ему конфеты, писали ему французские стихи. Мать издали снисходительно наблюдала за ним. Иногда она подзывала сына к себе, задавала ему два-три вопроса, но вопросы её были отцовские, мужские - не материнские, женские. Мальчик стеснялся матери.

   На половине Великого Князя сменялись учителя, шли уроки и забавы по установленному Императрицей расписанию. По желанию Императрицы у Великого Князя к обеду всегда бывали гости - кто-нибудь из вельмож, приезжие в Петербург сухопутные и морские офицеры, иностранные посланники. Императрица хотела, чтобы её сын с малых лет приучился к серьёзным разговорам. Разговор часто, к великому смущению воспитателя Порошина, шёл слишком "взрослый". Гостям казалось, что Павел Петрович не слушает, не понимает того, что говорится, что он занят своими игрушками, расцвечивает флажками большую модель фрегата, стоящую рядом со столовой, или просто "попрыгивает" подле клетки с птицами, но вдумчивый Семён Андреевич не раз отмечал в своём дневнике, как отражались эти разговоры на чуткой и восприимчивой душе Великого Князя и как он их запоминал.

   В этот раз к обеду были - вице-канцлер Воронцов, граф Никита Иванович Панин, граф Захарий Григорьевич Чернышёв, граф Александр Сергеевич Строганов и Пётр Иванович Панин.

   В эти дни в Петербурге так много говорили о казни Мировича. Двадцать два года в России не было смертных казней, и эта первая казнь взволновала умы. Как ни старался Порошин отвести разговоры на темы, более подходящие для его воспитанника, Великого Князя, разговор всё возвращался к различным случаям казни людей.

   Никита Иванович, большой гурман, приказал поставить к своему прибору "канфор" и варил в кастрюлечке "устерсы" с английским пивом. Великий Князь поставил у своего стула приступочку, встал на неё, внимательно следил за варкой и крошил хлеб к этому вареву.

   Строганов, присутствовавший на казни Мировича, рассказывал мерным, спокойным голосом:

   - Я никогда раньше не видал казней... Как ни относиться к этому безрассудному офицеру, должен признать - и на суде, и на эшафоте он себя молодцом держал. Никого не выдал, никого не оговорил. Что говорить - замысел был смелый!.. Всё сделал один... На казни... Громадная толпа народа... Крыши домов и весь мост на Неве - черны от людей. В оной толпе и ужас и любопытство. Казни у нас забыли, ныне увидели её во всём её устрашающем безобразии. Мирович взошёл на эшафот с благоговением. Так к причастию Святых Тайн подходят. Его бледное, спокойное лицо было красиво. Он сам склонил колени и положил голову на плаху. Взмахнул топор... Народ ахнул страшным ахом, точно то был один гигантский человек. Палач схватил отрубленную голову за волосы и, высоко подняв, показал народу - толпа содрогнулась, и от сего содрогания тяжёлые перила обвалились и мост поколебался... Брёвна перил поплыли по Неве.

   - Ужасно... - сказал Пётр Иванович Панин. - И этого человека я хорошо знал... Нет... Нет... Довольно казней... Смертная казнь невозможна, не нужна... Она никого не устрашает... Она граничит с варварством. Разве в других странах, где семена гуманизма принесли свои плоды, ну, скажем, во Франции, возможно что-нибудь подобное?..

   - Ну-у... Ещё и как!.. Славны бубны за горами, - сказал Воронцов. - Во Франции и народ, и правители много жесточее, чем у нас, понеже много среди них безбожников. У нас казнили Мировича... Так надо знать: за что его казнили?..

   - И этого человека я знал, - вздохнул Пётр Иванович.

   - Он покушался потрясти основы государства Российского... Он сам собирался казнить и, поверь мне, нас с вами не пощадил бы... Простого убийцу, разбойника у нас не казнят... Во Франции недавно, в Валансьене, казнили некоего Мандрина. Так кто такой был сей Мандрин... Ну просто контрабандист. Он наносил убыток королевским доходам. Его казнили, и притом с издевательством, с ненужною жестокостью и мучением. Мандрина - я читал в "Ведомостях" - привели на площадь в одной рубахе, босого, с верёвкою на шее, с доскою на груди, с надписью: "Атаман промышляющих заповедным торгом, оскорбитель величества, разбойник, убийца и нарушитель общего покоя". Не слишком ли много тут экзажерации!.. {...много тут экзажерации! - то есть преувеличений.} В руках у Мандрина была зажжённая двухфунтовая свеча. На площади - море народа. Патер Гаспари не провожал разбойника. Мандрин вошёл на амвон с такою же неустрашимостью, с какою препроводил всю свою жизнь, и сказал смотрителям сильную речь. Он всенародно молился Богу и просил у короля прощения за пролитую им кровь. Ему переломали на плахе руки и ноги, и палач хотел его ещё живым тащить с амвона на колесо, но господин Левеет по прошению епископа и многих знатных персон приказал удавить разбойника. Народ смотрел всё сие спокойно и шутками и свистом встретил муки казнимого.

   Семён Андреевич Порошин страдал от этих разговоров. Он краснел, бледнел и неспокойно сидел.

   "Им надо бы наперёд подумать самим с собою, а тогда говорить", - думал он. Но его страданий никто не замечал. Никита Иванович со вкусом рассказывал, как в Париже казнили какого-то аббата:

   - И вот, значит, палач взвёл его на виселицу, накладывает петлю на шею, толкает его с лестницы, а аббат наш ухитрился зацепиться за лестницу ногою и не хочет повиснуть.

   - Кому охота, - засмеялся Чернышёв.

   - Тогда палач с силою толкает его и говорит: "Descendez donc, ne faites pas l'enfant, monsieur l'abbe". {Слезайте, господин аббат, довольно ребячества (фр.).}

   Все засмеялись, и Великий Князь со всеми. Пётр Иванович Панин наконец заметил недовольное лицо Порошина, понял его умоляющие знаки и переменил разговор. Он стал рассказывать о "положенном на будущий год под Петербургом лагере".

   - Где же тот лагерь будет? - с живостью спросил Великий Князь.

   - Под Красным Селом. Я там, Ваше Высочество, со своими гусарами ваш кирасирский полк атакую и вас самого в полон заберу.

   Великий Князь внимательно посмотрел на Панина

   - Если пойдёт дело на драку, - серьёзно сказал он, - гак мы и обороняться умеем.

   Никита Иванович съел свои "устерсы", варенные в пиве. Лакей обносил блюдо с котлетами. Воронцов отказывался взять, Никита Иванович уговаривал его.

   - Право, не могу больше. По горло сыт.

   - Prenez donc, mon prince, - неожиданно сказал Великий Князь, - ne faites pas l'enfant. {Берите, князь, довольно ребячества (фр.).}

   Порошин густо покраснел.

  

   Ночью в глубокой комнате Зимнего дворца, опочивальне Великого Князя, у окна, на письменном столе тихо горят две свечи за зелёным тафтяным абажуром. Порошин, в камзоле, со снятым париком, сидит за столом и в большую тетрадь своего дневника записывает наблюдения за Великим Князем за истёкший день. В Петербурге стоит тихая осенняя ночь. Слышно, как плещут волны Невы о гранитную набережную. За ширмами на узкой кровати мечется, ворочается и стонет в неспокойном сне мальчик, Великий Князь Павел Петрович.

   Скрипит гусиное перо по шероховатой бумаге, рыжеватые чернила длинною вязью строк ложатся в тетрадь.

   "...Всякое незапное или чрезвычайное происшествие весьма трогает Его Высочество, - пишет Порошин. - В таком случае живое воображение и ночью не даёт ему покою. Когда о совершившейся пятнадцатого числа сего месяца над бунтовщиком Мировичем казни изволили Его Высочество услышать, опочивал ночью весьма худо..."

   Страшные видения снятся Великому Князю. Обрывки фраз, слухи, сплетни, неосторожно сказанные слова, непродуманные рассказы вдруг вспоминаются в полусне-полуяви. Он вспоминает маленькую комнату в Александро-Невской лавре, обитую сплошь чёрным сукном, красный бархатный гроб с позументом, и в нём, с тёмным лицом, со шрамом на шее, - его отец, Император Пётр III... Почему он там?.. Почему всё так кругом таинственно, почему его не допускают туда и только из рассказов он видит эту страшную комнату и страшного и близкого покойника?.. Убит он или умер?.. И если убит, то по чьему приказу?.. Мирович с бледным лицом поднимается на эшафот, преклоняет колени и кладёт голову на плаху... Он никого не убивал... Он хотел посадить на престол Императора Иоанна Антоновича, который имеет все права на престол... И кто опять, по чьему приказу убил Иоанна Антоновича?.. Думы сменяются снами, становятся расплывчатыми, неопределёнными. Но жуть остаётся в них. Аббат ухватился ногою за лестницу... Какое страшное у него лицо! Голос палача звучит во сне грубой палаческой насмешкой: "Descendez donc, ne faites pas l'enfant, monsieur l'abbe". Двадцать два года при бабушке в России не было смертных казней. Встаёт перед ним бабушка, тяжёлая, большая, полная. Сладко пахнет от неё восточной амброй, мягкая рука ласкает Пуничку и смотрят, смотрят на него синие глаза с несказанной любовью... Добрая, милая бабушка!.. При ней не было казней. Теперь - казнят... Он точно чувствует холодную, маленькую, твёрдую руку, как касается она его горячего лба. Он слышит равнодушный голос матери: "Нет никакого жара... Его Высочество просто объелся..." Как холодно от этих слов!..

  

   Пройдут года... Много лет... И некогда вдруг все эти видения раннего детства встанут со страшной силой, всё тогда в этот жуткий миг вспомнится, всё, что крепло и ожесточалось в детском сердце, и тогда в необъяснимом безумном порыве вернёт он из могилы тело отца и поставит его в богатом гробу на высоком катафалке, в большом зале Зимнего дворца, рядом с телом только что умершей матери. Соединит - разорванное... Примирить хочет или устыдить и присрамить перед народом за всё совершённое: за Ропшу и за Шлиссельбург?!

   И тогда подлинно "привидения станут казаться" потрясённой петербургской толпе.

  

  

  

  

   Восемнадцатого июля 1769 года Императрица Екатерина Алексеевна смотрела эскадру адмирала Спиридова, {Спиридов Григорий Андреевич (1736-1790) - участник Северной войны, с 1769 г. адмирал.} отправлявшуюся на войну с Турцией.

   После смотра Государыня прошла в адмиральскую каюту и осталась одна с адмиралом. Она села на круглый кожаный стул у письменного стола. Адмирал стал против неё. Императрица долго и внимательно смотрела в тёмные глаза адмирала, на его простоватое, обветренное, загорелое лицо. Она достала из ридикюля бумаги и небольшой образ Иоанна Воина и, подавая образ, сказала: "Да хранит тебя, Григорий Андреевич, Господь в этом дальнем походе. Надень и носи. Владыка Платон освятил его".

   Спиридов перекрестился и надел на шею образ. Императрица развернула письмо и сказала:

   - Граф Алексей Григорьевич Орлов пишет мне: "Эскадра наша от осьми до десяти линейных кораблей, и на которой несколько войск наших посажено будет, великий страх причинит туркам, если достигнет до наших мест; чем скорее, тем лучше. Слыша о неисправности морской турецкой силы, о слабости их с сей стороны, надёжно донести могу, что оная, не токмо великие помехи причинит им в военных приуготовлениях, поделает великое разорение, понанесёт ужас всем магометанам, в кураж и ободрение православным и более страшна им быть может, нежели всё сухопутное войско.." Вот, Григорий Андреевич, моя мысль и что я пишу графу Алексею Григорьевичу: "Главная всему нашему плану цель - поднять на турок подвластные им народы..." Твоя экспедиция должна сему содействовать. Граф Алексей Григорьевич поведёт с юга сухопутные операции против турок. Ты должен провезти ему сухопутные войска и парк артиллерии. При помощи их граф создаст из христиан, живущих в Адриатике, целый корпус к учинению Турции диверсии в чувствительнейшем месте. Твоя задача помогать и славянам и грекам против Турции, не позволять иным державам доставлять Турции военные припасы... Как это говорится, - с милой улыбкой добавила Императрица, - я хочу чужими руками жар загребать.

   На Спиридове новенький - сегодня первый раз надел - гладкий белый парик с тремя круглыми буклями над ушами и чёрною лентою в косе. Большие глаза под густыми бровями, не мигая, смотрят на Государыню. В каюте тишина, а подле, за переборкой, на верхней палубе, слышны крики команд, свистки боцманских флейт и топот босых ног. Корабль готовится к манёвру.

   - Ты меня понял, Григорий Андреевич?

   - Я так понимаю, матушка Государыня... Надо турецкий флот уничтожить... Совсем уничтожить... Чтобы - и названия его не было.

   Рукою Спиридов как бы отрубает турецкий флот, показывает, как его вовсе не должно быть.

   - Как знаешь... Тебе сие дело виднее. У меня ныне в отменном попечении флот, и я истинно так хочу его употребить, если Бог велит, как он ещё раньше употреблён не был.

   - Понимаю, Ваше Величество. Никто не поверит, Государыня, что русские корабли могут добраться морем из Кронштадта в Турцию. Турецкий султан будет изумлён...

   На лице Государыни расплывается горделивая улыбка. Несказанно прекрасным становится молодое царственное лицо. В тесной каюте слышнее запах французских духов Государыни. Маленькая рука тонкими пальцами укладывает в ридикюль бумаги. Сияющие глаза смотрят прямо в глаза Спиридову.

   - Изумить, Григорий Андреевич, это - победить!

   - Знаю, Ваше Величество, - с тихим вздохом говорит Спиридов.

   Государыня встаёт. Спиридов распахивает двери каюты.

   На корабле нет ослепительного солнечного света, и пёстрые флажки не играют по ветру. Громадные паруса откинули густую синюю тень на половину корабля и полощут по ветру. Матросы стоят по снастям. У якорного шпиля собраны люди. Всё готово к манёвру.

   - Что же, - усмехаясь говорит Государыня, - покажи, Григорий Андреевич, колико искусен стал мой флот.

   На мачте взвилась пёстрая лента флажков - сигнал. Застучали у шпиля ногами матросы. Раздалась затейливая длинная морская команда.

   Корабли "все вдруг" взяли ветра, повернулись и понеслись ровным строем, взбивая белые буруны пены. Андреевские флаги играли над морем.

   Красота!..

  

  

   На острове Паросе эскадра Спиридова брала воду. К ней на корабле "Три иерарха" прибыл граф Алексей Григорьевич Орлов.

   Точно ярче стало летнее средиземноморское солнце, синее небо и прозрачнее голубые воды проливов, когда появился на шканцах Орлов в полной конногвардейской форме. Высокий, казавшийся ещё выше от большого золотого шлема, украшенного перьями, в блистающей кирасире, в орденской мантии - он появился подобный древнегреческим героям Саламина, прекрасный, несокрушимый и прямой. Над "Тремя иерархами" был поднят золотой императорский штандарт - кейзер-флаг. Орлов объявлял этим адмиралам, офицерам и командам, что он требует себе повиновения, как самой Государыне. На мачтах - иерусалимские флаги, чтобы Морея и весь Пелопоннес знали, что русский флот пришёл не завоёвывать и покорять, но освобождать порабощённых магометанами христиан и стоять за Христову веру.

   Всё подтянулось с прибытием Орлова... Знали, каким влиянием тот пользуется у Государыни и какая власть ему дана. Его трепетали, но и любили его за прекрасный характер, за доброту, простоту в обращении и приветливость. Его красота влекла к себе. Богатый наряд среди простых морских кафтанов был к месту - он поднимал Орлова над всеми, сближал с Государыней.

   Адмирал Грейг {Грейг Самуил Карлович (1736-1788) - на русской службе с 1764 г., капитан 1-го ранга, с 1770 г. контр-адмирал, затем адмирал, участник войн с Турцией и Швецией.} с подзорной трубой под мышкой поднялся вслед за Орловым.

   - Ваше сиятельство, так рано?..

   Орлов, не оглядываясь, протянул руку адмиралу.

   - От греков, адмирал, имею сведения, что турецкий флот вчера, двадцать третьего июня, ушёл от Пароса к северу.

   - Ветер слаб, ваше сиятельство, турецкие корабли не могли уйти далеко.

   - Пойдём и мы... К Хиосу, я думаю... А?.. Что?.. Если там не найдём турок, - к Тенедосу... Отрежем им путь к Дарданеллам. Это что за корабль там впереди, под парусами?..

   - Наш передовой дозор - "Ростислав". - Адмирал Грейг поднял к глазам трубу. - Ваше сиятельство, с "Ростислава" сигналят.

   - А?.. Ну, что?..

   - "Вижу неприятельские корабли"...

   - А, тем лучше... Их флот, оказывается, у Хиоса... Прикажи поднять сигнал: "Гнать за неприятелем!.."

  

   Утренняя истомная тишина на корабле, неподвижно стоящем на тихом рейде, где мягко бежали голубые волны и куда с берега наносило пряным запахом ладана, олеандров, ещё каких-то цветов и соломенной гари, была нарушена.

   Вахтенный барабанщик пробил боевую тревогу. И едва смолкла последняя дробь, как со всех концов палубы стали подниматься белые фигуры матросов. Раздались свистки боцманских дудок, где-то звонко щёлкнул линёк по спине зазевавшегося матроса, офицеры разбежались по плутонгам. Тяжёлые реи зашевелились, как живые, и с шорохом, наполняя палубу пленительною голубою тенью, стали спускаться паруса.

   Очередные офицеры бросились на шлюпки - развозить по кораблям "ордр-де-баталии". {...развозить... "ордр-де-баталии"... - то есть боевые приказы.}

   В авангарде должен был идти адмирал Спиридов на "Евстафии" с кораблями "Европа" и "Три святителя". В корде-баталии граф Орлов на "Трёх иерархах" с "Януарием" и "Ростиславом", в арьергарде - контр-адмирал Эльфингстон {Эльфингстон Джон (1720-1775) - англичанин, на русской службе с 1769 г., контр-адмирал, после гибели его корабля "Святослав" на рифе отдан под суд и ушёл в отставку.} с кораблями "Не тронь меня" и "Святославом". Фрегаты "Надежда благополучия", "Африка" и "Святой Николай", бомбардирский корабль "Гром", пакетбот "Почтальон" и транспорты "Орлов" и "Панин" оставались в общем резерве.

   Разослав приказания, Орлов сел в шлюпку и пошёл на ней к адмиралу Спиридову для совета.

  

   Когда Орлов с адъютантом Камыниным подходили к "Евстафию", на корабле была мирная тишина. Шестёрка Орлова обогнала ординарческую двойку, и главнокомандующий прибыл на корабль раньше "ордр-де-баталии".

   Адмирал Спиридов, на ходу застёгивая белый парадный кафтан, шёл навстречу блистательному Орлову.

   "Что твой Агамемнон явился снова в морях Эгейских, - подумал он, подходя с рапортом к Орлову. - Нельзя того отнять - красив, как бог, и обаятелен... Вели-ко-лепен..."

   - Пойдём к тебе, Григорий Андреевич, - сказал Орлов, ласково сжимая локоть адмирала. - Потолкуем, Иван Васильевич, - обернулся он к Камынину, - обожди нас, друг. Ординарца с "ордр-де-баталии" задержи, пока я его не кликну.

   Они скрылись за низкою в золотых украшениях дверью адмиральской каюты.

   Камынин прошёл по палубе и, облокотившись на пушку, скрытый ею, наблюдал солдат-кексгольмцев и матросов, сбившихся в тени, на баке. В пёстрых камзолах и рубахах нараспашку они лежали и сидели на канатах возле якорных клюзов и около шпиля и слушали, что бойко говорил сидевший на борту фурьер Кексгольмского полка. Это был старый, видимо, бывалый солдат. На плохо бритых щеках пробивала седина. В руках у него была итальянская гармоника. Камынин, стараясь не обратить на себя внимания, подошёл ближе и слушал.

   - А что я говорю, братишки, не одно, татарин ли крымской или здешний лобанец...

   - Ну что болтаешь... Татарин он мухамеданской веры, а лобанец всё одно что грек - нашенской.

   - Нашенской... Нашенской, поди, сказал тоже - нашенской! Чёрта его поймёшь - какой он нашенской! И на мужика совсем не похож, так, наподобие бабы. В юбку одет.

   - Я тоже, братишки, с Махровым в согласии, - сказал пожилой матрос. - Коли он нашенской был бы веры - говори по-русскому или как подходяшше, потому наша вера есть русская - православная, а иное, что - кисляки: "шире-дире - вит ракомодире"... И не поймёшь, чего лопочет.

   - Попы их... Опять же церквы сходственны с нашими.

   - Так... Может и то быть, - вдруг согласился Махров и ладно и красиво заиграл на гармонике.

   От утреннего солнца голубые тени ложились от бортов на лица солдат. Кругом было светло и по-южному ярко. Нестерпимо горела медь. По розовому от солнца парусиновому тенту бегали в весёлой игре солнечные отражения волн. Крепко пахло морскою водой и канатом. Тихая радость была в природе, и ей так отвечал несколько грустный мотив, напеваемый гармонией.

   - Это он нам опять про крымский поход спевать хотит. - сказал молодой кексгольмец. - Невесёлая то песня.

   - Погоди, узнаешь веселье, тогда поймёшь, какие бывают весёлые песни, - сказал Махров и негромко и ладно, по-церковному запел:

  

   Женою Адам был на грех прельщён,

   За что он был адом поглощён,

   По что ж велел нам быть жёнам послушным

   И против их быть слабым и малодушным;

   По желаньям их во всём им угождать,

   И для них, странствуя в трудах, нам умирать.

  

   - Завсегда с Адама начинает, - сказал молодой кексгольмец.

   - Не мешай, брателько, ладно он это начинает.

   - И где он такую гармонь достал?..

   - Ладная гармонь... Ровно как бы орган немецкий.

   - Сказывали - в Неаполе, что ли, за два червонных купил.

  

   Адам в паденье сам трудно работал,

   По что же свои лопатки он нам отдал...

   По смерти своей во ад хоть и попался сам,

   А Каинову злость и зависть оставил нам,

   До воскресенья ж и сам рая не получил,

   А суете мирской он народ весь научил.

  

   - Ну, замурил своё, - недовольно сказал, вставая и вскидывая на плечи кафтан, плотный и крепкий боцман. - Не такие песни правильному гренадеру играть. Почто ребят мутишь! Глупая вовсе твоя песня.

   - Народ сложил, - коротко бросил Махров.

   - Нар-род... Солдатня, что палками, знать, мало учили... Кутейники. Оставить енту песню надоть...

   - Зачем, Богданыч, мешаете?.. Кому она не ладна, пускай не слухает.

   - А табе ндравится?..

   - Что ж, ладная песня. Быдто церковная.

   - Це-ерковная... много ты сокровенного не видишь. За тот смысл линьками надоть отодрать.

  

   Ныне же Адам и с Евою живёт в раю,

   А нас оставил в проклятом Крымском краю,

   Показав, как дрова рубить косами

   И собирать в поле навоз нашими руками;

   День и ночь кизяки на плечах носим

   И в том Тебя, Господи, и праотца просим...

  

   Махров хотел продолжать, но на шканцах раздался взволнованно-весёлый крик:

   - Свистать всех наверх!..

   Барабанщик ударил боевую тревогу. Тихий, дремавший в море корабль наполнился трелями боцманских дудок, криками команд, топотом босых матросских ног, шелестом тяжёлых парусов, скрипом рей и канатов.

   "Евстафий" снимался с якоря.

  

  

   Послав по кораблям "ордр-де-баталии", Орлов усумнился в правильности отданного. В сущности, он ничего не знал о турецком флоте. Рассказы греков не в счёт. Он ночью прибыл к эскадре и, увидав сигнал: "вижу турецкие корабли", - приказал в душевном порыве "гнать за неприятелем". Он приехал спросить Спиридова, как смотрит тот на такой приказ.

   - Ты не знаешь, кто против нас?.. - спросил Орлов, садясь на табурет у стола, на котором была разостлана морская карта Эгейского моря, испещрённая малопонятными ему значками.

   - Весь турецкий флот, ваше сиятельство.

   - Вот как!.. Весь, говоришь, его флот?

   Орлов почувствовал, как непроизвольно задрожала у него левая нога и на мгновение потемнело в глазах.

   - Весь, ваше сиятельство, - кротко повторил Спиридов. - Против нас капудан-паша Джейзармо-Хасан-бей, и с ним шестнадцать линейных кораблей, шесть фрегатов, а мелочи не счесть.

   - В два раза сильнее нас!

   - Почитай, что в три.

   - Мне греки говорили иное.

   - Того не могу знать, ваше сиятельство.

   - Но... всё-таки?.. Я приказал - гнать за неприятелем?

   - Так точно, ваше сиятельство.

   - Что же делать?..

   - Атаковать, ваше сиятельство.

   - Подумавши, Григорий Андреевич!

   Несколько времени в каюте стояла тишина. Слышен был прозрачный звук плеска волны о борта корабля, и издалека, с бака, доносилась игра на гармонике и чей-то голос, певший мерную, печальную, точно церковную песню. Слов нельзя было разобрать.

   - Думать много не приходится, - наконец сказал Спиридов. - Они оякорены - мы на ходу. Они в бухте - мы в море. Они не могут все сразу выйти из бухты. Будем атаковать их, начиная с ближайших кораблей, отделяя на каждый неприятельский корабль один наш, а как ближайшие будут разбиты, всеми силами ударим на остальных.

   - И... уничтожим турецкий флот во славу России и Государыни.

   На переборке, над столом с картою, висел небольшой овальный портрет Екатерины. Из золотой рамы, из-под напудренных волос остро и умно смотрели прекрасные глаза. Маленький властный подбородок смыкал чистый овал прелестного лица. Орлов встал и пронзительно смотрел на портрет. Точно молился на него.

   - Что же, Григорий Андреевич, ординарец с "ордр-де-баталии" тебя ожидает. Тебе в авангард... Прикажи пробить боевую тревогу. С Богом! Порадеем о славе нашей Государыни!.. Порадуем её.

   Спиридов молча поклонился.

   Когда Орлов возвращался на "Три иерарха" - все суда авангарда набирали ветра, белый бурун играл по синему морю под высокими носами, и раззолоченные, в лепных украшениях, блистающие стёклами кают корабельные кормы мягко покачивались на невысокой волне, оставляя за собою прозрачный зелёный след с играющими белыми пузырьками.

  

   Турецкий флот увидал русскую эскадру и с полным ветром выходил из-за острова Хиоса.

   Впереди русского авангарда на "Европе" шёл капитан Клокачёв. За ним "Евстафий" с адмиралом Спиридовым.

   Спиридов, в чёрной шляпе с золотым галуном, в парадной форме, при звезде и ленте, с образом Иоанна Воина, благословением Государыни, на груди, стоял на шканцах. Он видел, как "Европа" сближалась с турецким флотом и красивым манёвром загибала бортом вдоль неприятеля, готовая открыть огонь со всех деков.

   - Так... так, - говорил Спиридов, не сводя глаз с "Европы", - правильно... А!.. - вдруг болезненно вскрикнул он и схватился за рупор. - Что такое?.. Да что он?.. С ума спятил?..

   Капитан Клокачёв, так же, как и Спиридов, в парадной форме стоял на шканцах позади рулевого колеса, имея подле себя лоцмана-грека. Лоцман рукою показывал, куда править. Вдруг, и уже тогда, когда корабль подходил на пушечный выстрел, лоцман показал матросам взять мористее - в сторону от первого турецкого корабля.

   - Что ты делаешь, несчастный? - крикнул Клокачёв.

   - Нельзя там, капитан... - растерянно бормотал лоцман. - Скала подводный... Разобьёшь корабль... Я знай. Сворачивай корабль...

   Капитан Клокачёв скомандовал поворот. "Европа" описала дугу и повернула кормою к неприятелю, в то же мгновение на её место вошёл "Евстафий". Он шёл с туго надутыми парусами, в чинном порядке, как и полагается на адмиральском корабле. Их кормы проходили так близко одна от другой, что Клокачёв видел красное сердитое лицо своего адмирала.

   - Капитан Клокачёв!.. Капитан Клокачёв!.. - кричал в рупор Спиридов.

   - Есть капитан Клокачёв, - вытягиваясь и снимая шляпу, ответил с "Европы" Клокачёв.

   - Поздравляю вас... ма-тро-сом!..

   И в тот же миг все три дека "Евстафия" окутались пороховым дымом и страшный гром оглушил Клокачёва. Весь турецкий флот ответил на залп "Евстафия". Калёные ядра полетели на палубу адмиральского корабля, ломая реи, разрывая в клочья паруса.

   Спиридов вынул из ножен шпагу и спустился на палубу Он шёл по палубе, точно не замечая ни убитых, ни раненых, ни того беспорядка, который был на корабле.

   - Музыкантов наверх, - крикнул он. - Капитан Круз, почему нет музыки?..

   - Я сейчас, Григорий Андреевич...

   - Сейчас... Сейчас... Надо было сразу... Нацельте ваш корабль на "Реал-Мустафу"... На нём флаг Джейзармо-Хасан-бея... Дарю вам его.

   - Есть, Григорий Андреевич.

   Спиридов дошёл до бака.

   Среди обломков рей, обрывков парусов, в лужах крови лежали убитые и раненые матросы и артиллеристы. Бледные музыканты со своим старостой выстраивались вдоль шканцев Адмирал направился к ним.

   - Играй!.. Играй, чёрт возьми! - крикнул он.

   Ядро свалило валторниста.

   - Играй до последнего!

   Спиридов повернул назад. Вслед ему раздались звуки труб и треск барабанов. Музыка странно сливалась с грохотом пушек, свистом ядер, треском лопающихся брандкугелей и стонами и криками раненых. Она входила в эти звуки и была чуть слышна.

   - Тесно... Душно... Да, жарко, - бормотал про себя Спиридов, оглядывая корабельную палубу и мачты. - Хорошо полезли... Черти, право, черти... Нет, таких матросов, как наши, нигде не сыщешь!.. Как они там копаются!.. Не могут навязать грота! На кливер, чёрт возьми, на кливер подойди!.. Близко вовсе. Марселя порвало!.. Жарко!.. Душно-то как!

   Опять пошёл к шканцам. Музыканты сомкнулись между убитыми и что-то трубили. Увидав адмирала, перестали играть. Старшина их был убит. Они думали, что адмирал их отпустит.

   - До последнего!.. Сказал - до последнего!.. Играй!..

   Солнце нестерпимо пекло. Шёл первый час дня. Совсем близки - казалось, вот они, рукой подать - были турецкие "топчи" и "арабаджи" в расстёгнутых синих куртках и красных фесках.

   Страшный треск раздался сзади адмирала. Тяжёлая рея грот-мачты была перебита ядром и, увлекая парус, обрушилась за борт. Бизань-мачта, как косою скошенная, рухнула в море, накреняя корабль.

   - Григорий Андреевич!..

   - А, кто там?..

   Капитан Круз салютует со шканцев шпагой.

   - Григорий Андреевич, управление потеряно. Мы падаем под ветер.

   - Отлично, милый... Ветер несёт нас на "Мустафу". Приготовьтесь к абордажу!

   Густой пороховой дым белыми облаками по палубе ходит. С одного конца не видно, что делается на другом. Люди - как тени. Мало что-то людей... Першит от дыма в горле и ест глаза. Пушки - в упор бьют. Огненный жар обжигает тела. Неба за дымом не видно. Внизу море кипит и кажется совсем чёрным. Тяжело переваливаясь, на одних кливерах "Евстафий" надвигается на турецкий корабль. Пронзительны крики турок. Протяжные звуки чужих сигнальных рожков раздаются без перерыва. Глухо бьют барабаны: "Там, там, там-та-там". На "Евстафий" музыка подхватила наступной марш.

   Высокий бушприт с ослабевшими вантами надвинулся на "Реал-Мустафу". Разрывая снасти, как паутину, он заклинился между грот- и бизань-мачтами.

   Офицеры кричат:

   - На абордаж!.. На абордаж!..

   Громче и быстрей наступной марш. Офицеры выхватывают шпаги и впереди матросов и солдат прыгают на турецкий корабль. Горохом прокатился мушкетный залп.

   Спиридов стоит на борту подле самого турецкого корабля. Он видит всё... Вот матрос, извиваясь, как кошка, проскользнул к корме. Он ухватился за красный флаг с белым полумесяцем и тянет его, чтобы сорвать. Турок ножом ударил матроса по руке. Тот отпустил руку, но схватился сейчас же другой и уже наполовину оторвал флаг, но тут подбежал ашкер и отрубил саблей руку матросу. Тот ухватил надорванный флаг зубами и упал с флагом, заколотый турком. Дым покрыл их всех.

   - Ай, молодца!.. Ай, славно!.. Как учили, - говорит восторженно Спиридов и идёт ближе к носу.

   На турецком корабле неистовы крики ярости и вой ашкеров, но всё громче, властнее и решительнее русское "ура". Оно говорит о полной победе.

   Громадный грот "Реал-Мустафы", полоскавшийся на знойном ветру, вспыхнул, как пороховая нитка. Красные огненные змейки побежали по просмолённым канатам вант и зажгли мачту. Под шканцами занялся пожар. Русские матросы, презирая пламя, вскочили на шканцы и бросились на Хасан-бея. Тот, размахивая саблей, проложил себе дорогу к борту и прыгнул в море.

   - По-нашему!.. Молодец, Хасан, - сказал Спиридов.

   - Чего изволите? - спросил стоявший за ним его ординарец граф Фёдор Орлов.

   - Молодец, говорю, даром что турок. Приятно с такими и драться. А где капитан Круз?

   - На своём посту, на шканцах.

   Мачта турецкого корабля в огневых языках рухнула на "Евстафия", проломила борта и упала на крюйт-камеру. Сейчас взорвёт корабль.

   - Своё дело мы сделали, - сказал Спиридов и крикнул по пустынной палубе: - Спасайся, кто может. Капитан Круз! Кончено!

   Капитан Круз отсалютовал шпагой.

   - Я останусь, Григорий Андреевич... Согласно статуту.

   - Дело ваше!.. Ваше дело-с! Вы - капитан!.. Только сейчас и взорвёт-с!..

   - Есть, Григорий Андреевич.

   Спиридов, Орлов и остатки команды прыгнули в тёплые волны, отражающие пламя пылающих кораблей. Посланные с других кораблей эскадры шлюпки спешили к ним. Капитан Круз кричал со шканцев, чтобы отбуксировали "Евстафия" от турецкого корабля. Кто-то кинул конец. Но корабли плотно сцепились, и не было возможности оттащить "Евстафия" от пылающего "Реал-Мустафы". На лодках оставили эти попытки и стали подбирать плавающих людей. Вдруг столбы пламени и дым взлетели к небу, море разверзлось, протяжный грохот взрывов оглушил, корабли исчезли в дыме. В море сыпались балки, реи, обрывки верёвок и парусов. Пушечная пальба смолкла, и стало томительно тихо.

   Взъерошенная и поднятая взрывами волна успокаивалась. Море было бутылочного, зелёного цвета. Обломки кораблей плавали по нему. Люди цеплялись за них, и между, плавно колышась, ходили русские лодки, подбирая живых, вылавливая мёртвых. Так забрали раненого Хасан-бея, подобрали плавающих в воде адмирала Спиридова и графа Фёдора Орлова, оглушённого взрывом и выброшенного с корабля в море капитана Круза, девять офицеров и пятьдесят одного матроса. Это всё, что осталось от громадного экипажа "Евстафия". Двадцать два офицера и пятьсот девять человек команды и солдат-кексгольмцев погибли в бою, во время взятия на абордаж турецкого корабля и при взрыве обоих кораблей.

   Музыканты играли до последнего.

  

  

   Главные силы, под командой графа Орлова шедшие сзади, были свидетелями славного боя и гибели "Евстафия". За дымом не было видно, куда же девался остальной, такой многочисленный и сильный турецкий флот. Корабль "Три иерарха" медленно наплывал в полосу дыма. С правого его борта вдруг показалась высокая - не наша - корма корабля. Красный флаг с белым полумесяцем на ней развевался. По ней дали залп из пушек. За пушечным дымом корма скрылась, и, когда дым рассеялся, ничего не было видно, то ли потопили корабль, то ли ушёл он в сторону.