Краснов Петр Николаевич - Екатерина Великая

   Императрица осталась одна. Она прошла в опочивальню, вызвала Шаргородскую, разделась и легла спать. Но сон долго не приходил к ней. Пассека арестовали... Добираются до всего... А тут Шаргородская только что спросила, какое платье приготовить на завтра... Завтра - folle journee {Сумасшедший день (фр.).} - пикник в петергофских садах, катанье на лодках по каналам, обед в большом дворце и фейерверк на море. Император приедет с Елизаветой Романовной и будет ломаться с ней на всём народе... Вчера... Вчера в Японской зале Ораниенбаумского дворца был большой обед и после него маскарад в театре. За обедом Император был необычайно мрачен, молчалив и зол. Во время маскарада незнакомая маска подошла к Екатерине Алексеевне и сказала по-немецки: "Полковник барон Будберг сегодня докладывал Государю, что против него обнаружен заговор и что будто его самого, Будберга то есть, к этому заговору склоняли... Остерегайтесь..." Маска исчезла в толпе домино. Сегодня арестовали Пассека... Всё это было как-то в связи одно с другим, всё это было очень тревожно и прогоняло сон усталой, измученной волнениями Государыни. И только под утро она стала забываться крепким и спокойным сном.

  

  

   Те, кому нужно было знать в Петербурге, что Пассека арестовали, те узнали об этом и помимо Дашковой. Пассека арестовали по приказу от Императора из Ораниенбаума и по самому пустому делу.

   Утром, когда гренадерская рота Преображенского полка, которою командовал капитан Пассек, строилась на ученье, на галерею полковой избы вышел солдат и начал громко говорить, что когда полк выйдет в Ямскую, в поход против Дании, то гренадерам надо будет спросить: "Зачем и куда нас ведут, оставляя возлюбленную матушку Государыню, которой мы завсегда готовы служить?"

   Об этом доложили поручику Измайлову и капитану Пассеку. Пассек прогнал доносчиков и повёл роту на ученье.

   Тем временем обо всём происшествии доложили полковому командиру, полковнику Ушакову, и добавили, что в этом подозрительно то, что капитан Пассек неоднократно говорил непочтительно об Императоре. Ушаков нашёл нужным донести обо всём непосредственно Императору и погнал гонца в Ораниенбаум. Гонец вернулся после полудня с приказом Государя: "Пассека арестовать при полковом дворе..."

   Гренадерская рота, узнав об аресте своего командира, вышла на полковой двор в полном вооружении, но, когда офицеры не пришли к ней, гренадеры постояли на дворе и разошлись. Неспокойное и тревожное время наступило в Преображенском полку. Солдаты не доверяли офицерам, офицеры боялись своих солдат. И каждому было ясно, что зашли в какой-то тупик и что нужно искать из него выхода.

   Об аресте Пассека сейчас же стало известно всем тем, кто был с ним в связи. Григорий Орлов послал гонца к Императрице, сам поехал в дом к Дашковой, а младшего брата, измайловца, уже вечером послал к Кириллу Разумовскому.

  

   Кирилл Григорьевич этот вечер проводил один в своём большом доме на Мойке. Графиня Екатерина Ивановна с дочерьми Натальей Кирилловной Загряжской и Елизаветой Кирилловной с утра уехала к Алексею Григорьевичу в Гостилицы. В доме были тишина и летняя отрадная прохлада больших и чистых покоев. Кирилл Григорьевич сидел у раскрытого окна, выходившего в большой, молодой ещё сад на берегу Мойки, и прислушивался, как постепенно замирал и затихал город.

   Камердинер постучал за дверью и осторожно нажал бронзовую ручку.

   - Войди...

   Неслышными шагами хорошо вышколенный слуга подошёл к Кириллу Григорьевичу и сказал:

   - К вашему сиятельству офицер Измайловского полка по срочному делу

   - Проси.

   Разумовский выслушал доклад о том, что капитана Пассека арестовали по приказу из Ораниенбаума.

   - Добре. Дальше что?.. Кто тебя послал ко мне?..

   - Брат Григорий. Он поехал к графине Екатерине Романовне, Алехан собирается ехать в Петергоф, чтобы привезти Государыню прямо к нам... в Измайловский полк.

   Ни один мускул не дрогнул на лице Разумовского.

   Он внимательно посмотрел на молодого взволнованного офицера, молча подошёл к нему, крепко охватил его за локти и выпроводил, не говоря ни слова, из своего кабинета. Потом он плотно запер двери и подошёл к окну. Лицо его было спокойно и полно решимости.

   "Ну вот, настал и мой час показать всю силу преданности той, кого одну любил, люблю и буду вечно любить... Да-а... Ну что же, любишь кататься - люби и саночки возить... Кто же другой?.. Из глухой деревни - малороссийский гетман, президент императорской Академии наук... Сколько почёта, богатства!.. Какие хоромы... И всё, если нужно, сменить на плаху..."

   - Долг перед Родиной и перед Государыней превыше всего, - прошептал он, подошёл к столу и позвонил в бронзовый колокольчик. В ожидании слуги он достал бумагу и стал писать. Широким, размашистым почерком он писал:

  

   "Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и пр., и пр., и пр. Всем прямым сынам Отечества Российскаго явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом..."

  

   - Адъюнкта Тауберта, содержателя академической типографии, сейчас ко мне... Да живо... Конным послать... - не оборачиваясь от написанного, сказал Кирилл Григорьевич вошедшему слуге.

   Он перечитал бумагу.

   "Российскаго... Российскому... неладно... тавтология... Разве за Тепловым послать? Ему поручить... Потом... Сейчас не годится!"

   Разумовский переменил перо и продолжал писать с титлами наверху и завитками внизу:

  

   "А именно, закон наш православной греческой перво всего возчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древняго в России православия и принятием иновернаго закона..."

  

   Он остановился и задумался. "Эхи такие об сём по городу ходят". Потом продолжал писать:

  

   "Второе: слава российская, возведённая на высокую степень своим победоносным оружием, через многое своё кровопролитие заключением новаго мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и Его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на Престол наш всероссийской, самодержавной, в чём и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили.

  

   Разумовский прочёл и перечёл написанное и присыпал пёстрым с золотом песком. О многом в этом манифесте было умолчано, многое было неясно. А что же с Императором, куда он девался?.. А что же с Великим Князем Павлом Петровичем, будет он теперь наследником или нет?.. Но разве я знаю её планы?.. Я знаю, как всё сие случится? Она сама никогда нам о сём не говорила. Важно в оную решительную минуту сказать - вот свершилось - я Императрица и Самодержица, а там уж она сама всем распорядится... Сама своим смелым и ясным государским умом всё и всех рассудит и по местам посадит, кому и где сидеть. Потом Теплов нам настоящий манифест соорудит. Сейчас - и этот сойдёт.

   Неслышными шагами шагая по ковру, Кирилл Григорьевич подошёл к двери и окликнул камердинера:

   - Тауберт здесь?

   - Зараз сюда пожаловали.

   - Проводи ко мне.

   Старый немец в синем академическом кафтане, в седом парике с низкими поклонами прошёл в кабинет и остановился против Разумовского.

   - Прочти сие... Всё ли понял и разобрал?.. Сейчас в подземелье академического дома посадишь наборщика и печатника с их снарядами для печатания ночью сего манифеста. Сам будешь при них неотлучно и будешь править корректуру... Понял?

   Тауберт повалился в ноги Разумовскому.

   - Ваше сиятельство... Пощадите... Жена... Дети... Умоляю ваше сиятельство от подобного поручения меня избавить.

   - Ты прочёл бумагу... Знаешь всё... Понимай, что знаешь... Или голова твоя с плеч слетит, или к рассвету листы будут готовы для расклейки по городу. - Разумовский высунулся в коридор и крикнул: - С гусаром проводить господина адъюнкта до самой академии.

   Разумовский прошёл в спальню, отпустил слугу и вместо того, чтобы ложиться, надел на себя мундир Измайловского полка и сел в нём у окна.

   Тёплая, душистая, летняя ночь тихо шествовала над Петербургом. Город спал. Прогремит где-то далеко по булыжной мостовой извозчичья двуколка, съедет на деревянный настил, и затихнет её шум. Чуть шуршит потревоженная набежавшим ночным ветром листва густых лип и дубов в саду, да за Мойкой раздадутся на Адмиралтейской крепости крики часовых: "Слушай!.. Слушай!.. Слушай!.." - и замрут в отдалении, точно растают в хрустальном воздухе прозрачной, томной, северной ночи. И долго стоит полная, торжественная тишина. Небо зеленеет над адмиралтейской иглой, и ужо горит ярким блеском золотой её кораблик. Слышно, как плеснула рыба в Мойке, и опять полетело, понеслось над городом. "Слушай!.. Слушай!.. Слушай!.."

  

  

   Екатерина Алексеевна проснулась точно от внезапного толчка. В антикамере за занавесями кто-то был. Горничная Шаргородская сердито сказала шёпотом:

   - Да что вы в самом деле. С ума, что ли, сошли? Нельзя вам сюда. Сказывают вам - Государыня почивать изволят.

   Екатерина Алексеевна открыла глаза. Занавеси наполовину раздёрнуты. В антикамере мутный, предутренний летний, зеленоватый свет, и кто-то большой стоит там у самой занавеси.

   - Кто там? - спросила Екатерина Алексеевна. Она уже догадалась, кто мог быть у неё в такой ранний час, и шибко забилось её сердце.

   - Ваше Величество, здесь я, Алексей Григорьевич, по неотложному делу. Пора вставать, Ваше Величество, всё готово, чтобы провозгласить вас.

   Государыня ничего не спросила. Она поняла, что - вот оно! И пришла её судьба, и уже нет иного выхода, как довериться вполне этому человеку, и если не это - то завтра с нею покончит Император и его голштинцы.

   - Хорошо. Обожди. Сейчас я оденусь...

   Она быстро и тщательно оделась. Чёрное простое платье, на голове маленькая чёрная же шляпа, лёгкая накидка от пыли. Она вышла в антикамеру. Щёки горели от свежего умыванья, и под юбками дрожали ноги от волнения и утреннего холода.

   И как всегда, когда говорила по-русски, на "ты" обратилась к Орлову:

   - Ты один?..

   - Со мною Василий Ильич Бибиков. Он остался при карете.

   Шаргородская в шали вышла за Екатериной Алексеевной и приказала лакею Шкурину проводить Императрицу.

   Они пошли пешком по парку, поднимаясь по песчаной дороге к Петербургскому тракту. Утренний воздух бодрил. Свежим сеном, липовым цветом, резедою и левкоями пахло. Неугомонно щебетали и пели птицы. Пыль была прибита росой, и легко было идти по пологому подъёму. Нигде не было людей. Петергоф спал утренним крепким сном.

   У настежь раскрытых ворот с кирпичными столбами стояла запылённая карета, запряжённая шестёркой. Бибиков отошёл от неё и, сняв шляпу, поцеловал руку Императрице. Екатерина Алексеевна и Шаргородская сели внутрь, Бибиков и Шкурин стали на запятках, Орлов полез на козлы к кучеру.

   - Пош-шёл, - наигранно весело крикнул он, хотя - вот он, кучер - сидел рядом с ним.

   Карета покатилась вдоль парковой ограды. Никого не было в эти часы на Петербургской дороге.

   Миновали железные ворота и покатили вдоль знаменских лесов. Восходящее солнце сквозь стёкла кареты слепило глаза Государыни. С каменной дороги карета съехала на мягкую обочину, кучер пустил лошадей вскачь, и карета неслась в облаках пыли.

   У Вологодско-Ямской слободы остановились. Было как во сне. Впереди, как на декорации, тянулись избы, крытые тёсом. В открытое окно кареты Екатерина Алексеевна видела, как тяжело водили боками запаренные лошади и голубой пар поднимался над их мокрыми спинами. Против кареты стояла парная извозчичья коляска, в ней сидели Григорий Орлов и князь Фёдор Сергеевич Барятинский. Они сейчас же выскочили из коляски и подбежали к Государыне.

   - Что в городе? - спросила, выходя из кареты, Екатерина Алексеевна.

   - Всё тихо.

   - Что же думаешь делать?..

   - Полагаю, что надо ехать в Измайловский полк. Ваше Величество, садитесь со мной в коляску. Те лошади устали, они следом за нами будут, нам же нельзя терять ни минуты.

   И всё так же покорно, бездумно, без всякого плана, отдаваясь подхватившему её року и этим людям, которым она верила вполне, Екатерина Алексеевна оперлась на руку Григория Орлова и села в коляску, и они поскакали вдвоём к зеленевшему впереди берёзовыми рощами городу.

   У деревни Калинкиной, где по светлицам стоял Измайловский полк, Орлов на ходу спрыгнул с пролётки и побежал по пешеходной тропинке через берёзовую рощу к полковой избе. Екатерина Алексеевна одна с извозчиком поехала шагом к воротам полкового штаба.

   Душистыми вениками пахли берёзы в утреннем солнечном пригреве, и кругом стояла дремотная, ленивая тишина. Столица империи Российской спала крепчайшим сном. И только коляска въехала в ворота, как, разрушая колдовство тихого, безмятежного утра, дерзко и тревожно пробил дробь барабан и сейчас же забил тревогу.

   Под звуки тревоги Екатерина Алексеевна медленно ехала по полковому проспекту в аллее высоких берёз.

   На полковом дворе к ней подбежали человек восемь солдат. Они окружили коляску, остановившуюся посередине песчаного двора.

   По избам кругом двора был слышен шум, невнятный говор и крики.

   Тут, там появились люди. На бегу вздевая тесные немецкие мундиры в рукава, кто с ружьём и в ранце, кто без ничего, они бежали по ротным проспектам на полковой сборный двор. Шапки были надеты кое-как, плохо напудренные мукою косы торчали в разные стороны. Упал оброненный барабан и с глухим рокотом покатился по земле. Сержант двинул по затылку зазевавшегося мальчика-барабанщика. Люди сбегались к одиноко стоявшей коляске с маленькой женщиной в запылённом чёрном платье и окружали её. Кто-то крикнул "ура", и молодой несмелый голос закричал:

   - Да здравствует наша матушка Екатерина!..

   И вдруг сразу мощно, громко, раскатисто, отдаваясь эхом об избы, полетело, далеко разносясь по городу, лихое, восторженное "ура"! В толпе, окружавшей Государыню, возрастало возбуждение. Одни солдаты подбегали к Екатерине Алексеевне, преклоняли колени и целовали подол её платья, другие утирали полами мундира крупные солдатские слёзы.

   Толпа густела, двигалась, шевелилась и напирала на стоявшую подле коляски Государыню.

   - Полегче, ребятки!.. Матушку затолкаете!

   Екатерина Алексеевна стояла в солдатском, заливавшем её море и молчала. Она понимала, что всякие слова теперь липшие, что она всё равно не знает, что сказать, и не сумеет сказать то, что нужно и как нужно. И так в этой толкотне подле неё прошло несколько минут, показавшихся Государыне бесконечно долгими. Но вот от офицерских светлиц и из города показались офицеры. Одни бежали пешком, одни ехали верхом, совершенно готовые, в полной походной форме. И кто-то из них уверенно крикнул в пространство:

   - За батюшкой-то послали?

   И из аллеи берёз кто-то радостно и возбуждённо ответил:

   - Зараз и шествуют.

   В солдатской тесной толпе зашевелились, одни, ложась спинами на других, осаживали, другие закачались в стороны, и широкая улица образовалась в людской толпе. Старый священник, отец Алексей Михайлов, - он восемнадцать лет состоял полковым священником Измайловского полка, - в облачении, с крестом и Евангелием бодрою, торопливою походкой шёл к Государыне. Причетник-солдат, согнувшись, неловко тащил за ним налой, накрытый парчовым покровом. В солдатской толпе вдруг полная тишина установилась. Екатерина Алексеевна преклонила колени и приложилась к кресту и раскрытому на аналое Евангелию, потом отошла и стала за священником. Тот поднял высоко над головою крест и несколько мгновений стоял так, ничего не говоря. Ослепительно горел золотой крест в его руке. Одна за другою обнажались солдатские головы. Те, у кого были ружья, брали их "на молитву", в толпе образовался некоторый порядок, какое-то подобие шеренг становилось вокруг Императрицы. Офицеры вышли вперёд и сняли шапки. И стало так тихо, что было слышно, как дремотно шептали берёзы, как чирикали воробьи и гулькали голуби. Слышно было частое дыхание взволнованных солдат.

   Священник выше поднял руку с крестом и сказал негромко, но в этой тишине слова его донеслись до самых углов полкового двора:

   - Поднимите, братцы, правую руку, сложив персты, как для крестного знамения, и повторяйте за мною слова воинской вашей присяги. Присягнём служить матушке Государыне Екатерине Алексеевне.

   Лес загорелых, тёмно-бронзовых рук стал над головами. Показались рукава мундиров над белыми париками.

   - Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом перед святым Его Евангелием в том, что хощу, - торжественно провозгласил священник, явственно выговаривая каждое слово.

   - Клянусь... Богом... Евангелием... хощу... хощу... - шепчущим рокотом пронеслось над толпою.

   - И должен Ея Императорскому Величеству, Самодержице Всероссийской...

   У солдат загорались глаза. Сознательно или бессознательно, но всё громче и властнее раздавался рокот:

   - Ея... Величеству... Самодержице... Всероссийской...

   Было нечто величественное, таинственное и страшное в самых звуках малопонятных слов.

   Измайловский полк присягнул Императрице Екатерине Алексеевне.

   Раздвигая солдатскую толпу грудью лошади, к Императрице подъехал подполковник Кирилл Григорьевич Разумовский и, салютуя шпагой, спросил:

   - Ваше Величество, куда повелите вести полк?..

   Григорий Орлов ответил за Государыню:

   - К семёновцам.

   Строя всё ещё не было, но офицеры стали по ротам. Священник в облачении, с крестом в руке стал во главе полка, за ним поехала коляска, в которую села Екатерина Алексеевна, рядом с коляской ехали Разумовский и те офицеры, которые были верхом. За ними толпою, заливая всю ширину улицы от домов до домов, кто с мушкетом на плече, кто безоружный, шли измайловцы.

   Петербург проснулся. В окнах были видны встревоженные, испуганные лица, к воротам люди выбегали и спрашивали у солдат, что случилось. Им отвечали: "Матушка Государыня Екатерина Алексеевна взошла на Российский престол, и ей была солдатская присяга, а теперь идут, сами не знают куда..." Обыватели крестились истово и присоединялись к толпе солдат.

   Когда подходили к Фонтанке, сквозь гул и гоготание толпы было слышно, как над рекою в Семёновском полку били барабаны тревогу. По Сарскому и Новому мостам навстречу измайловцам толпами бежали семёновцы. Они махали шапками и кричали "ура"...

   И стали слышны всё более и более настойчивые крики:

   - В Зимний... В Зимний дворец... Ступай все к Зимнему... Там общий сбор будет...

   И опять кто-то распорядился - послал рейтара к преображенцам, чтобы поспешали к Зимнему дворцу, присягать Императрице.

   Толпа, минуя Семёновские светлицы, свернула на Садовую улицу. Впереди дружно ударили барабаны, люди подтянулись, взяли ногу, шаг стал шире и твёрже, шеренги начали выравниваться. В солдатском потоке двух перемешавшихся полков совсем потонула коляска с маленькой женщиной в сером от пыли платье.

   У Невской перспективы остановились. С Фонтанки от Аничкова моста бежали гиганты преображенцы, и никто не знал, с чем они бежали, но все знали, что это самый любимый и самый надёжный полк был у Императора. Преображенцы быстро выстраивались поперёк Садовой улицы, преграждая путь измайловцам и семёновцам.

   Екатерина Алексеевна вышла из коляски и пешком направилась к преображенским гренадерам. Она совсем потерялась перед великанами солдатами. Гул приветствий и радостных голосов раздался ей навстречу.

   - Виват, матушка Екатерина Алексеевна!..

   Солдаты выходили из шеренг и окружали Императрицу, спеша ей рассказать про себя и всё объяснить, как и что вышло.

   - Прости, милостивица, что припоздали маненько...

   - Нам бы первыми быть подле тебя должно.

   - Да вишь ты, офицера нас не пускали... Все ожидали какого-то приказа.

   - Такое дело!.. Каждый сам за себя понимает, что нужно, им, вишь ты, приказа нужно!

   - Присягу, мол, нарушаем!

   - Присяга!.. Матушке Государыне присягнём!..

   - Майор Воейков, шпагу обнажа, на коне солдат рубить зачал.

   - Такой озорной!.. Мы яво в штыки... На Фонтанном спуске в реку от нас кинулся.

   - Ей-Богу. Перепужался страсть как!

   - Солдатский штык не игрушка. Испужаешься... По пузо лошади в воде стоит... Монамент!..

   - Капитан Измайлов да поручик Воронцов пускать нас не восхотели. Ворота кинулись запирать. Тут уже и офицера поняли, что не так надоть. Премьер-майор Меньшиков как гаркнут: "Ура, Императрица наша Самодержица!.." А тех офицеров арестовали. На габвахт повели...

   Улыбающийся, сияющий успехом Меньшиков проталкивался через толпу. Другие офицеры следуют за ним. Восторженно, блестящими глазами смотрит на Императрицу Державин и преклоняет колени перед прекрасной Государыней.

   - Следуйте за нами... Приведёте ваших молодцов к присяге мне, - говорит Екатерина Алексеевна и идёт к своей скромной коляске.

   По Садовой улице, запружая её крупными ганноверскими конями, в белых колетах, со шпагами у плеча рысью несётся лонная гвардия. Гомон толпы, отдельные восклицания солдат, крики частных людей, неожиданные "виваты", исторгнутые из чьей-нибудь переполненной восторгом груди, всё заглушилось цоканьем копыт по деревянной мостовой и протяжёнными кавалерийскими командами.

   - Эс-с-кадрон!.. Сто-о-ой, ра-равняйсь!..

   На прекрасных лошадях, в синь отливающих на солнце, к Екатерине Алексеевне скачут курц-галопом генерал-поручик Вильбоа, князь Волконский, граф Брюс, ротмистры Баранов, Александр Новосильцев, штабс-ротмистры Илья Дараган, барон фон дер Пален, все те, кого столько раз видала во дворце и на разводах Великая Княгиня, кого чаровала своею улыбкой, своим приветливым разговором. Молча машет Императрица рукой, даёт поцеловать её склоняющимся с сёдел к ней офицерам, садится в коляску и сопровождаемая офицерами Конной гвардии, как почётным эскортом, едет по Невскому. Сзади неё глухо гудят конно-гвардейские литавры и играют трубачи.

  

   Пока присягал Измайловский полк и Екатерина Алексеевна шествовала к Петербургу, окружённая всё нарастающею толпою, десятки академических служителей разбежались по всем площадям Петербурга и на церковных оградах и на стенах присутственных мест расклеили сырые ещё листы манифеста Государыни, о котором та ещё и не подозревала. Алексей Орлов и Кирилл Разумовский шествовали с Государыней, а Григорий Орлов и княгиня Дашкова, через посылаемых конных дворовых людей осведомляемые о каждом шаге Государыни, рассылали записки духовенству, в Сенат и Синод. Стоустая молва опережала гонцов.

   Какой прекрасный это был день! Небо без облака, и солнце струит и струит золотые лучи по Петербургу, красит его зелёные сады и сверкает на куполах церквей. А с тех уже поплыл, понёсся плавный торжественный перезвон сотен колоколов и говорит о чём-то праздничном, необыкновенном, что случилось вот сейчас в столице Российской империи. Девять часов утра, площадь у Казанского собора совсем запружена народом, и высланы от Конного полка дозоры, чтобы расчистить в толпе дорогу войскам. У паперти стоит высокая митрополичья карета, запряжённая шестериком серых лошадей под белыми суконными попонами. Преосвященный Вениамин, архиепископ Санкт-Петербургский, в полном облачении, окружённый сонмом духовенства, ожидает Императрицу.

   Пока шло молебствие, офицеры на площади привели полки в порядок, установили расчёт, построили поротно, и, когда Императрица вышла из церкви, шествие пошло уже "парадом" с музыкой и барабанным боем.

   Государыня вошла в прохладные залы дворца.

   Её глаза в покрасневших от бессонной ночи, длинной дороги и пыли припухших веках горели, как небесные звёзды. Сама она себе и окружающим в эти чудесные часы, когда всё свершалось, как в какой-то арабской сказке, казалась высокого роста. Ног под собою она не чувствовала, как не чувствовала ни голода, ни утомления. Все веления тела смолкли, и была только одна огромная душа, которая всем распоряжалась, всё предвидела и всё понимала.

   До сих пор она ничего не приказывала и, кроме слов привета и благодарности, ничего не говорила. Теперь вошла в зал, и вдруг - тишина кругом неё и против неё толпа офицеров, ждущих её распоряжений. Она осмотрела их. Какая это всё была молодёжь!.. Все её однолетки!.. Да ведь таким-то - будущее! И какое во всех них восторженное выражение, какой блеск в глазах, и в этих глазах - она уже не сомневалась - п_о_б_е_д_а!..

   - Пошлите за Государем Наследником...

   Одним этим наименованием она уже установила будущее. До сих пор Павел Петрович не был наследником - он был просто Великим Князем. Она не назвала его императором, этим самым устраняя саму возможность своего регентства, - нет, она - Императрица, Самодержица, она здесь будет "царствовать одна", как всегда о том мечтала. И вот мечты её осуществились.

   Она подошла к окну

   - Установите в полках порядок... Всех привести к присяге. Напольные полки пришли?

   Она ни к кому особенно не обращается, знает, что ей кто-то должен ответить.

   - Ямбурцы, копорцы, невцы и петербургцы подходят.

   Генерал Мельгунов пытался задержать ингерманландцев и астраханцев, но солдаты его арестовали. Полки ведёт майор Василий Кретов... Полки подходят к плашкоутному мосту.

   В наёмной карете, придворную долго было запрягать, ко дворцу примчался Никита Иванович Панин. Он привёз взятого прямо из постели Великого Князя Павла Петровича. Мальчик был в белом ночном платье.

   Екатерина Алексеевна взяла сына на руки и вышла с ним на верхнее крыльцо.

   Загремело, покатилось, всё усиливаясь, всё вырастая, в восторге солдатское и народное "ура"... Императрица молча улыбалась народу, и так прекрасна она была с мальчиком в белом на руках, что "ура" всё росло и раскатывалось, захлёстывая соседние улицы...

   Императрица ещё раз приподняла взволнованного мальчика над толпою, поклонилась народу и ушла в зал. Её ожидали распоряжения.

  

  

   Она подписала манифест, наскоро составленный Тепловым, отдавала приказания сенаторам и выслушивала неизбежные в таких случаях докучливые и ненужные речи, а на площади вокруг дворца совсем особенная кипела работа. Из полковых цейхгаузов на ротных подводах привезли упразднённые Петром Фёдоровичем елизаветинские кафтаны и шапки-гренадерки с медными налобниками, и солдаты снимали с себя немецкие мундиры и одевались в старую форму.

   В первом часу дня Екатерина Алексеевна вышла из дворца и пошла пешком в старый Зимний дворец у Полицейского моста. Полки стояли "в параде". Тёмно-синие и тёмно-зелёные кафтаны совсем изменили их вид. Везде был порядок. Музыканты заиграли "встречу", знамёна уклонились, полки взяли мушкеты "на караул". Новое - и старое вместе с тем - елизаветинское - войско стояло перед нею и самым видом своим говорило о том, что победа совершилась, что Императора Петра Фёдоровича нет, что он бывший Император, и вот она - Императрица Екатерина Алексеевна!.. Самодержица Всероссийская!

   И, отвечая её мыслям, вдруг грянуло "ура", раздались крики:

   - Да здравствует Императрица Екатерина Алексеевна!.. Виват!.. Виват!.. Виват, матушка Государыня Екатерина Алексеевна!..

   В пустом дворце пахло сыростью и плесенью и был приятен холодок нежилых покоев. Мебели во дворце не было - она была увезена в Ораниенбаум и Петергоф. Служители и взятые от полков солдаты побежали к графу Строганову за столами, стульями и посудой. В угловой комнате наскоро устроили Екатерине Алексеевне кабинет и приготовили всё для письма. Она принимала здесь донесения. Её волновал вопрос, что же Император? Его как бы не было, о нём точно забыли.

   Конно-гвардейский сержант в белом, пылью покрытом колете и лосинах, рослый молодец, с трудом скрывая улыбку, докладывал Государыне, что их эскадрон только что имел столкновение со всем Кирасирским государевым полком.

   - Ихний командир скомандовал, чтобы они, значит, ударили на нас, они не послушали своего командира, арестовали его и всех немцев офицеров и идут сюда, вам, Государыня, чтобы присягать.

   - Кто командир Кирасирского Его Величества полка?

   - Подполковник Фермилен, - ответили из толпы офицеров, что стояла против её стола в ожидании распоряжений и приказаний.

   Екатерина Алексеевна отпустила сержанта и долго смотрела в толпу офицеров. Ей казалось, что она играет в шахматы... Вот против неё выстроились в серых мундирах фигуры противника Петра Фёдоровича. А перед нею стоят - вот они! - эти самые офицеры и генералы. И надо поставить - мат!.. Уже нет у противника коня... И пешек почти совсем нет, король стоит, плохо защищённый, нет у него королевы-советницы, и если двинуть на него ладью, припереть ловкими прыжками коней, потом закрыть путь отступления турой... Да, раньше всего - ладью!..

   Взгляд Государыни останавливается на белом с голубыми отворотами адмиральском кафтане.

   - Адмирал Талызин, пожалуй-ка сюда. Кто у нас сейчас в Кронштадте?..

   - Генерал Нуммерс.

   - Ну так вот... Взяв вельбот, пойдёшь на вёслах в Кронштадт. Скажешь оному Нуммерсу; никого от бывшего Императора не принимать... Самого бывшего Императора в Кронштадт не допускать, а, буде, пожалует - арестовать. На запад, мористее, сторожевые суда поставить с войсками, дабы никто с моря от Риги и Ревеля сюда не мог прийти. Ещё пошли сказать контр-адмиралу Милославскому отправиться на яхты и галеры, что супротив Петергофа оякорены, - команды тех яхт и галер к присяге мне привесть и, приведя, следовать с оными судами ближе к Петербургу. Буде на тех судах окажется кто присланный из Петергофа, хотя и сам бывший Император, - оных людей арестовать и привести сюда за крепким караулом, наблюдая за ними, чтобы по арестовании никакого вреда сами себе учинить не могли. Понял?..

   - Ваше Величество...

   Екатерина Алексеевна смотрит на Талызина и, кажется, сами мысли его без слов читает. Она берёт перо и крупным, ясным почерком пишет на обрывке плотной сероватой бумаги:

  

   "Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадт, и что он прикажет, то исполнять. Июня 28-го дня 1762-го года.

  

   - Теперь понял?

   Талызин молча берёт бумагу, низко кланяется и уходит. Императрице кажется: по диагоналям шашек шахматной доски неслышно заскользила ладья, сейчас послышится вкрадчивый шёпот: "Шах королю..."

   - Попросите ко мне донского атамана Степана Даниловича Ефремова.

   По залам закричали: донского атамана к Государыне... Генерала Ефремова к Её Величеству...

   В длинном кафтане, с кривой саблей на боку, через расступившихся офицеров к Государыне подходит Ефремов. Он молод, красив и статен. На его бледном, круглом, полном лице резко очерчены молодые мягкие усы. Он наклоняется к руке Императрицы и целует руку. Государыню непривычно щекочут усы атамана, и она поднимает голову и пронзительно смотрит в большие, слегка навыкате глаза донского атамана.

   - Степан Данилович, - тихо говорит она, - как повелел казакам?..

   - Быть с тобою, Всемилостивейшая Государыня. Навеки и нерушимо.

   - Где оставил полки?

   - Три тысячи станичников стоят по Нарвскому тракту. Вчера, согласно приказу, выступили в датский поход... Как прослышал о тебе - остановил под пулковскою горою.

   - К присяге привёл?..

   - Им незачем присягать. Смута одна... Как повелю - так и будет.

   - Повели, атаман, сушею наблюдать, дабы никто не мог подойти к Петербургу. Лёгкие партии пошли к Ораниенбауму для розыска о бывшем Императоре. Сам со старшинами будешь при мне, стремя к стремени.

   - Слушаю, Государыня.

   Атаман целует руку Государыни.

   - С Богом, атаман!

   - Спаси Христос, Государыня... В час добрый!..

   Вот и конь поскакал косыми скачками по шахматной доске, ещё - шах королю!.. Когда же мат?.. Надо ей самой - королеве - двинуться и сразу припереть его и по диагонали и по прямой... Тогда будет - шах и мат... Выиграна партия.

   Она встаёт - отдать последние распоряжения о своём движении, но из Ораниенбаума, от бывшего Императора - гонцы...

  

  

   Канцлер Михаил Илларионович Воронцов, князь Трубецкой и граф Шувалов прибыли от Государя. Екатерине Алексеевне шепчут, что Трубецкому и Шувалову приказано удержать гвардию в повиновении и в случае нужды - убить Государыню...

   С грустной улыбкой Императрица выслушивает доклад. Очень всё это похоже на её супруга и особенно на Елизавету Романовну, но... поздно!

   Она приказывает пригласить к себе Воронцова. Друг и советник покойной Императрицы - он всегда был и искренним другом Екатерины Алексеевны. Не мог он измениться. Он входит усталый от быстрой езды, запылённый и очень взволнованный. Он едва владеет собою. Чувство долга борется в нём с каким-то другим чувством, определить которое он ещё не может.

   - Ваше Величество, - он задыхается и не сразу может продолжать. Государыня с милостивой улыбкой ждёт, когда он оправится. Воронцов весь ещё в ораниенбаумско-петергофских впечатлениях легкомыслия и самонадеянности. Он не понимает, что произошло за этот день, он не догадывается, что всё уже кончено. Так всё это кажется ему невероятным и чудовищным. Эта маленькая милая женщина не могла замыслить и исполнить то, что некогда замыслила и так прекрасно выполнила его кумир Елизавета Петровна. - Ваше Величество, вы никогда сего не совершите. Вы обязаны верностью Государю Императору, как его супруга, как Императрица... как мать Великого Князя!.. Ваше Величество, вы присягали!.. Вы, вероятно, не отдаёте себе отчёта в том, что вы делаете?.. Оные поступки - преступление...

   - Молчите, - с силою говорит Екатерина Алексеевна. - Преступление так говорить со своею Государыней!

   Она берёт за руку Воронцова и ведёт его к окну.

   - Смотри, Михаил Илларионович, и запомни... Не я!.. Не я!.. Не в чем упрекать меня!.. Я только повинуюсь воле народа!

   У ног Воронцова на Невской перспективе бесконечный фронт войск. Мушкеты составлены в козлы. За мушкетами сидят, стоят, лежат солдаты. Они все в елизаветинской форме. Точно призраки восстали из гробов, точно снова он видит, что видел на рассвете холодного зимнего дня, когда вот так же быстро и неожиданно совершился переворот. Тогда к счастью и благоденствию России... Теперь?..

   Несколько мгновений Воронцов тупо смотрит на войска. В Петергофе всё были иллюзии, мечты, болтовня, пересмешки, шутки, "капуцинские замки" - здесь была упорная воля и чья-то систематическая работа.

   Воронцов преклонил колени и поцеловал милостиво протянутую ему руку Государыни.

   - Ступай!.. Скажи князю Трубецкому и графу Шувалову - я знаю их намерения. Расскажи им о том, что сейчас видел. Присягайте мне и ведайте... Не для себя!.. Нет!.. Нет!.. Не для себя!.. Но ради России!

   Она наклонила голову в ответ на его низкий до земли поклон и проводила его долгим взглядом. Потом подошла к столу, села за него, взяла перо, задумалась и быстрым смелым почерком стала писать.

  

   "Господа сенаторы, - писала она. - Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадёжить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полною доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего.

  

   Она передала записку Панину и подошла к группе генералов. Она сама распорядится о марше против бывшего Императора. Она обратилась к Алексею Орлову:

   - Алексей Григорьевич, с легкоконными полками ступай на Петергоф... Князь Мещерский с артиллерией и пехотными напольными полками пойдёт за тобою... Гвардию я поведу сама.

   Она всё ещё в скромном тёмном платье, в котором приехала из Монплезира. Она поведёт гвардию в гвардейском офицерском мундире.

   - Екатерина Романовна, распорядись, милая, чтобы Шаргородская мне приготовила переодеться. Из Конской школы подать мне и тебе верховых лошадей.

   Дашкова побежала к Шаргородской.

   - Да что вы, матушка, Екатерина Романовна, что сие Государыня забыть нешто изволила? И ейный, и ваш гардероб, ещё когда!.. В Ораниенбаум отправили! Здесь во дворцах по шкапам поискать ничего такого и не найти.

   Дашкова сказала Разумовскому, тот Государыне.

   - Разве, Ваше Величество, у кого из здешних офицеров взять?.. Под ваш рост и фигуру?

   - Ну, конечно. Мне всё равно, делайте только скорее, чтобы нам не задерживать наступление. Полки истомились от бездействия целый день и пить уже начинают.

   Разумовский бросился в толпу офицеров, стоявшую у крыльца. Через несколько минут он вернулся с молодым поручиком Семёновского полка Талызиным. Розовощёкий, светловолосый, с голубыми глазами, тот походил на девушку. Весь - смущение, он предстал перед Государыней.

   - Вот, Ваше Величество, как будто бы и рост и фигура совсем ваши. И мундир новенький.

   Императрица быстрым взглядом окинула растерявшегося молодого офицера, улыбнулась ему матерински ласково и, толкая в плечо, сказала:

   - Ступай-ка в соседнюю комнату, раздевайся и присылай мундир и всё, что полагается, своей Государыне... Сам обойдёшься как-нибудь.

   Пока Государыня переодевалась, Дашковой доставили таким же образом мундир Преображенского полка. Шаргородская из нового Зимнего дворца раздобыла для Государыни Андреевскую ленту.

   Было десять часов вечера. Екатерина Алексеевна вышла на дворцовое крыльцо; прекрасная голштинская лошадь, серая в мелких гнедых пежинах, посёдланная офицерским седлом, накрытым богато расшитым золотом бархатным вальтрапом, с пистолетными ольстредями, была ей подведена. Фельдмаршалы князь Трубецкой и граф Бутурлин, гетман Разумовский, генерал-аншеф князь Волконский, генерал фельдцейхмейстер Вильбоа, донской атаман Степан Ефремов, граф Шувалов и с ними целый эскадрон адъютантов, ординарцев, вестовых и казаков, все на конях, ожидали Государыню.

   Государыня села на лошадь. В прекрасно сидевшем на ней кафтане Семёновского полка, в треугольной шляпе, свежая и неутомимая; весь этот день распоряжений, тревог, успехов и ожиданий нисколько на ней не отразился, неземная, в ком дух владычествовал над телом, с блестящими глазами Императрица поскакала галопом, сопровождаемая свитой и эскадроном Конной гвардии по Невскому вдоль построенных полков гвардии, готовых к походу. Громовое "ура" её сопровождало.

   У Чернышёва переулка Государыня перевела лошадь на шаг. Здесь стояла голова колонны - Преображенский полк.