Тынянов Юрий Николаевич - Кюхля

   - А вы торжествовать можете, - обратился оп к Грибоедову, - рескриптец получил насчет Персии - беречь ее пуще России. Пускай, мне не жалко. Это там Дибич и Паскевич советчики. Посмотрим, куда Россия на двух ваньках уедет.

   Каламбур удался, все засмеялись, и Ермолов повеселел. И Паскевича и Дибича звали Иванами.

   Грибоедов поморщился. Паскевич приходился ему свойственником, и покровительством его он пользовался, хоть и неохотно.

   - А разве вы их, Алексей Петрович, ровнями считаете? - спросил он недовольно.

   - Ах, батюшка, - захлопотал Ермолов, - да ведь я с молодости обоняния лишен: для меня что роза, что резеда - все едино. Нет, в самом деле, чего они от меня хотят ("они" у Ермолова было и правительство, и царь, и Петербург вообще), - я ничего не прошу, ничего не требую, забрался в глушь, все им предоставил и наград не прошу, только бы меня в покое оставили.

   - Вот вы, Николай Павлович, - обернулся он к Воейкову, - мемуары будете писать - так обо мне и запишите: дескать, ничего не хотел, только бы в покое оставили.

   Похвиснев раздал карты. Ермолов держал карты, сощуря правый глаз; когда бил карту, щурил его еще больше. Он любил выигрывать.

   - А жаль, - вдруг лукаво повернулся он к Грибоедову, - ей-богу, жаль, Александр Сергеевич, что рескриптцы мне пишут. Повоевать бы с Персией, Турцией да Хиву с Индией прихватить - ей же богу, недурно было бы.

   Он поддразнивал Грибоедова.

   - Алексей Петрович, - сказал Грибоедов, - вы только по недоразумению не Петр Алексеевич, греческий проект его вы хорошо усвоили.

   - И недурная, братец, мысль, - сказал почти равнодушно Ермолов, - торговля, торговля восточная нужна нам, без нее зарез. Вы поглядите, сколько англичан в Тифлисе копошится. Не для моих глаз наехали. Персия, Турция, Хива, а там Индия - пойдем, братец, - как полагаете? Надо колеи поглубже нарезать.

   - Не жертвуйте нами, ваше превосходительство, ежели вы объявите когда-нибудь войну Персии, - сказал, холодно улыбаясь, Грибоедов.

   Ермолов пожал плечами:

   - Эх, братец, все равно ничего не будет, не извольте беспокоиться.

   - "Они"? - поддразнил Грибоедов.

   - "Они", - сказал Ермолов, притопывая ногой, - "они", скучни тягостные. В Тильзите я напротив "него" сидел. Что вы, говорит, Алексей Петрович, такой вид имеете, будто порфиру вам надевать? - Так, отвечаю, и должно бы быть. Гляжу - побледнел, и сразу закончил: при всяком другом государе.

   Он любил при молодежи эти шутки. Царь, который боялся его и ненавидел, был обычным их предметом. Воейков, пристально, глядя на Ермолова, сказал:

   - Государство восточное - величайшая идея, вся Азия тогда с нами. Но воображаете ли вы, Алексей Петрович, "коллежского асессора по части иностранных дел" в порфире царя восточного?

   "Коллежским асессором" называл Пушкин царя. Это словцо ходило по всей России.

   - Отчего же? - сказал Ермолов и прищурился. - Из порфиры можно мундир сшить. А вы, Вильгельм Карлович, - переменил он вдруг разговор, обратясь к Кюхельбекеру, - что же невеселы?

   Вильгельм сказал глухим голосом:

   - Человечество устало от войн, Алексей Петрович.

   - Вот тебе на, - сказал Ермолов и развел руками, - а сам меня в Грецию звал.

   - То Греция, то другое дело. Война за освобождение Эллады не то, что война за приобретение выгод торговых.

   Ермолов нахмурился.

   - А я вам говорю, - жестко сказал он, - что за Грецию воевать только для того бы стоило, чтоб Турцию к рукам прибрать. Что греки? Греки торгуют губками.

   И Эллады особой нигде не вижу. Эллада - рифма хорошая, Вильгельм Карлович: Эллада - лада. А может, и - не надо.

   Вильгельм вскочил:

   - Вы шутите, Алексей Петрович. Но грекам, бьющимся за освобождение, сейчас не до шуток.

   Ермолов улыбнулся:

   - Горячи вы, Вильгельм Карлович. Каждый делает, что может. Я вот, например, смеяться могу и смеюся, а то бы, верно, плакал.

   Все замолчали, и бостон начался. Вильгельм и Александр шли домой молча.

   - Не люблю я этих особ тризвездных, - сказал Александр. - Захотелось ему пойти войной на Персию - изволь расплачиваться.

   Вильгельм шел понуро. Он думал о своем.

   "Греция" не удавалась.

   Их догнал Воейков, он был взволнован.

   - Я вас провожу немного, - сказал он и заговорил тихо и как будто смущаясь: - У вас, Вильгельм Карлович, проект насчет Греции. У меня тоже есть один проект. Вот Алексей Петрович говорит насчет Хивы, Бухары, Индии. Не кажется ли вам эта мысль великою?

   - Нет, - резко ответил Грибоедов, - должно соблюдать границы государственные. Нельзя воевать вечно.

   - Восток, великое государство восточное, - говорил тихо Воейков, и чахоточное лицо его было бледно, - это мысль Александра Великого. Разумеется, не нашего Александра, не Первого. Я вам довериться могу, - добавил он волнуясь, - нужно восточное государство под властью Алексея Петровича.

   Грибоедов остановился пораженный.

   - Династия Ермоловых?

   - Династия Ермоловых, - выдержал его взгляд Воейков.

   Они прошли несколько шагов молча. Потом Грибоедов сказал спокойно:

   - А как же с наследником будет? Нужно Алексея Петровича женить спешно.

   Вильгельм больше не ходил к Ермолову. Ему стала неприятна его улыбка, он боялся услышать глуховатое и приятное "братец". Дел было мало, и друзья много гуляли и катались. Вильгельм свел дружбу с Листом. Когда серый капитан смотрел на него умными глазами, Вильгельм вспоминал туманно отца, тоже высокого немца в сером сюртуке, строгого и грустного. Капитан жил за городом, и Вильгельм часто скакал к нему на горячем жеребце, которого обязательно ему достал услужливый Похвиснев. Похвиснев последнее время непрестанно терся около Вильгельма, искал его общества, услуживал ему. Это стало казаться подозрительным Грибоедову. Он предупреждал Вильгельма:

   - Милый, не водись ты с этим пикуло-человекуло. Он тебя при случае задешево продаст.

   Но Вильгельм, мнительный во всем, что касалось насмешек, был к людям доверчив. А впрочем, дело, по-видимому, объяснялось тем, что Похвиснев и вообще любил услужить. Александр подумал и бросил предупреждать Вильгельма. Он тоже ездил с Вильгельмом к Листу. Там были хорошие, уединенные места. На Куре, версты три-четыре вниз по течению, был островок, на островке сад, огромный, запутанный, с лабиринтами виноградных аллей. Сад принадлежал старому пьянице Джафару. Джафар встречал их с большим достоинством. С утра он был трезв и важен, как владетельный принц. Рылся в саду, где работали его сыновья, но больше для виду. Грибоедова он уважал потому, что Грибоедов знал арабский язык, Листа за то, что тот был военный, а на Вильгельма обращал мало внимания. Когда приятели появлялись, Джафар широким жестом приглашал их к каштану.

   Под каштаном, огромным, вековым, было прохладно, водопровод журчал вблизи однообразно.

   Вот он, истинный край забвенья.

   Здесь Лист забывал о своей невеселой солдатской жизни, о старухе матери, которая жила на Васильевском острове в Петербурге; пыхтя неизменной трубкой, он рассказывал друзьям о походах. Он вспоминал, как отбивался от десяти человек Койхосро-Гуриел, как отрубил ему офицер правую руку и как убил себя старик левой рукой. Вильгельм слушал его невеселые рассказы с содроганием. Капитан рассказал раз, как Ермолов образумил немецких сектаторов. Сектаторы жили в Вюртемберге. Они верили, что второе пришествие приближается, что бог придет через Грузию, из Турции или из Персии. Их выселили в Россию и поселили на Кавказе. Тогда Ермолов предложил им выбрать доверенных, отправить в Персию и Турцию и удостовериться, началось ли там пришествие. Через месяц депутаты вернулись, измученные, ободранные, голодные. С тех пор в немецкой колонии в пришествие больше не верили.

   Капитан сидел с друзьями мало, у него была хлопотливая служба. Раз Грибоедов сказал Вильгельму, сидя под старым каштаном:

   - Не могу я так дольше жить, я в обыкновенные времена, милый, совсем не гожусь. Знаешь, Ермолов говорит, что я на Державина похож - во всем, в стихе и в жизни. Это у него комплимент лукавый. Он Державина считая самым беспокойным и негодным человеком во всей России. Люди мелки, дела их глупы, душа черства.

   В это утро Грибоедов был тревожен, раздражителен, о чем-то думал.

   - Чувствую, - ответил Вильгельм, - что и мне здесь не усидеть. У меня есть один признак, он никогда меня не обманывал: тоскую по родным. Как ты думаешь, Александр, - зашептал он, тревожно глядя на Грибоедова, - а нельзя ли отсюда бежать в Грецию? Милый, помнишь Пушкина: "Жаждой гибели горел". Как Пушкин ото понимает.

   Грибоедов повторил глухо:

   - Жаждой гибели. А время летит, в душе горит пламя, в голове рождаются мысли, и между тем я не могу приняться за дело, ибо науки идут вперед, а я не успеваю даже учиться, не только работать. Что за проклятие над нами, Вильгельм? Словно надо мной тяготеет пророчество: и будет тебе всякое место в предвижение.

   - Едем домой, - заговорил Вильгельм, - едем на север, здесь от бездействия погибнем. Не все же шататься по большим дорогам.

   - Хочешь - скажу, отчего гибну, - не слушал его Грибоедов. - Милый, я гибну от скуки. Толстобрюх Шаховской мне раз сказал: "Голубчик, все, что пишешь, превосходно, но скука движет твоим пером". Как скучно! Какой результат наших литературных трудов по истечении года, столетия? Что мы сделали и что могли бы сделать?

   Вильгельм вскочил, заходил взад и вперед. Вдруг оп остановился перед Грибоедовым. Слезы стояли у него на глазах.

   - Я готов на преступление, на порок, но только не на бессмысленную жизнь. Куда бежать?

   Грибоедов тоже поднялся с травы.

   - Бежать некуда. Край забвенья - и то хорошо. Проживем как-нибудь. Не в Москву же ехать, на вечера танцевальные, не в журналы же идти, в сплетни и дурачества литературные. - Он усмехнулся. - У меня дядюшка на Москве спит и видит, когда уж я статским советником стану.

   Однажды Вильгельм и Александр услышали на улице необычайный шум. Они выглянули в окно. Люди бежали к крепости. Хозяйский мальчик, полуголый, отчаянно выворачивая пятки, бежал что есть духу. Грибоедов спросил:

   - Что такое случилось?

   - Джамбот, - крикнул ему пробегавший армянин. - Джамбот приехал, - оскалил зубы другой.

   Грибоедов молча и серьезно стал застегиваться.

   - Пойдем поскорее, - сказал он Вильгельму, - будет серьезное дело.

   Кучук Джанхотов был самый богатый владелец - от Чечни до Абахезов его имя гремело. Старый Кучук был большой дипломат, он вовсе не хотел рисковать скотом и пастбищами. Поэтому он был в дружбе с Ермоловым. Его ясыри, когда им встречался отряд чеченов, с понурыми головами переносили насмешки. Кучук отлично помнил, как Ермолов преспокойно угнал пятнадцать тысяч голов скота из соседнего аула за то, что тот пропустил закубанцев. Поэтому он и сына своего Джамбулата всячески старался приблизить к Ермолову. Джамбулат, или, как все черкесы его звали, Джамбот, был его единственным наследником. Но Джамбот был из другого теста. Он, правда, был у Ермолова в персидском его посольстве, но повел себя с персами так таинственно, у них завязались какие-то такие переговоры, что Ермолов его из Персии должен был выслать. И когда закубанцы снова вторглись, - Джамбот оказался одним из их главарей. Это была большая неприятность. Он был знаменит по всей Чечне, по всей Абхазии. На скаку он попадал в орла и шашкой срубал голову молодому быку. Слава Джамбота росла. Все кабардинские девушки знали песню о нем, и сам Ермолов имел удовольствие в последний свой проезд слышать, как одна стройная девушка в сакле пела песню, каждое второе слово которой было "Джамбот". С тех пор как закубанцы были разбиты, Джамбот жил у отца.

   Ермолов уже с неделю послал Кучуку очень ласковое письмо, в котором просил самого Кучука с Джамботом, сыном его, приехать к нему для переговоров об одном чрезвычайно важном деле, причем обещал мир Кучуку. Посмотреть на молодого Джанхотова хотелось всем - поэтому и бежали.

   Друзья поспели как раз в тот момент, когда Кучук с сыном въезжали в крепость. У крепостных ворот стояла толпа, которую в крепость не пропускали. Кучук и Джамбот ехали медленно. На старике была огромная белая чалма - он был в Мекке и Медине; другие, не столь знатные владельцы ехали поодаль, простые уздени впереди. Джамбот ехал рядом с отцом. Одет он был великолепно: цветная тишла покрывала его панцирь, сбоку - кинжал и шашка, седло богатое, за спиною был колчан со стрелами.

   Вильгельм жадно смотрел на него. Лицо Джамбота было длинное, узкое, почти девичье, глаза живые, коричневые. Он ехал легко и лениво.

   Перед воротами они спешились и отдали коней узденям. Вильгельм и Грибоедов протеснились во двор. Ермолов стоял у крыльца со свитой. Лицо его было насуплено, он несколько понурил слоновью шею и опирался одной рукой на шашку. Перед ним стоял толмач, робкий человек в меховой шапке. Направо выстроилась рота крепостных солдат. Завидев Кучука и Джамбота, Ермолов сделал шаг вперед и остановился.

   Кучук низко ему поклонился, приложив руку ко лбу, губам, груди. Ермолов наклонил голову. Начались приветствия. Толмач переводил старательно. Потом Кучук отошел в сторону. Место его занял Джамбот. Походка его тоже была гибкая, как у девушки, он чуть поклонился Ермолову и произнес обычное приветствие.

   Ермолов стоял неподвижно.

   - Скажи ему, - сказал он толмачу, - мне приятно видеть сына моего друга, Кучука Джанхотова, но мне приятнее было бы его видеть у себя два месяца назад, когда он был у закубанцев.

   Толмач перевел. Джамбот что-то сказал, легко и быстро, как все, что он делал.

   - Он говорит, - сказал толмач, - что надеется на дружелюбие генерала.

   Ермолов насупился.

   - Очень рад раскаянью, - сказал он глуховатым голосом, - но за старое должен расчесться. Пусть отдаст кинжал и шашку.

   Толмач задрожал мелкой дрожью и еле слышно сказал что-то.

   Джамбот сделал полшага вперед. Шея его вытянулась, тело подалось вперед. Лицо медленно и густо начало краснеть.

   Грибоедов, разговаривавший с Кучуком, ловко повернулся и спиною заслонил от него и Ермолова и Джамбота. Старик говорил медленно и важно, почти спокойно, но глаза его, смотрящие на Грибоедова, были полузакрыты, а лицо побледнело.

   Вильгельм протиснулся и стал рядом со свитой. Неподалеку стоял Якубович, неподвижный, как статуя, поблескивая черными глазами.

   Джамбот сделал одно резкое, короткое движение: он схватился за рукоять кинжала. Рядом с Вильгельмом стоял Воейков. Он выхватил пистолет и взвел курок. В тот же миг двое-трое из свиты обнажили сабли. Ермолов вскинул на них глаза и остановил их движением руки. Он стоял тяжело, неподвижно опираясь на длинную шашку правой рукой.

   Джамбот змеиным движением тянулся к нему. Лицо его было изжелта-бледно, белые зубы оскалились. Узкими коричневыми глазами он тянулся к холодным серым глазкам Ермолова.

   Потом вдруг одним движением он задвинул кинжал и крикнул какое-то слово. Голос был пронзительный и сдавленный. И, вытянув худую руку по направлению к кавказским предгорьям, он стал кричать в лицо Ермолову.

   - Переводи, - сказал Ермолов бледному толмачу.

   Толмач замялся.

   - Переводи! - рявкнул Ермолов, и ноздри его раздулись. - Все переводи.

   - Он называет ваше превосходительство, - бормотал толмач, - шакалом и трусом, он говорит о подлости вашего превосходительства.

   Джамбот кричал.

   Кучук машинально схватил за руку Грибоедова, слушал, и голова его тряслась.

   - Взгляни, - кричал Джамбот, - на горы, вспомни, что это те самые места, на которых в прах растерли наши предки Надир-шаха. А Надир-шах - это не ты, шакал, это не ты, собака!

   Толмач переводил, запинаясь.

   - Это не русская погань, трусы, поджигатели! - кричал Джамбот. - Кто трусливее, тот начальник у вас, кто подлее - паша. Самый большой трус и самый подлый человек - ваш слабосильный повелитель. Мы вас столкнем с гор, как засохшую грязь.

   Толмач замялся.

   - Переводи.

   Он перевел кое-как, бормоча, пропуская слова.

   Ермолов молчал, насупясь. Вдруг он кивнул ротному командиру. Тот отделился от роты и вытянулся во фронт.

   - За оскорбление публичное верховной власти, - сказал Ермолов, - застрелить.

   Пять солдат со штыками вперед двинулись на Джамбота.

   Легкий вздох пронесся над свитой. У ворот кто-то закричал пронзительно. Вильгельм взвизгнул. На миг перед ним промелькнуло неподвижное лицо Якубовича с остановившимися глазами. Он бросился между Джамботом и солдатами. Он поднял руку вверх и что-то закричал не своим, чужим голосом.

   Тогда Ермолов, вдруг ощетинясь, шагнул к нему, схватил его за руку и просипел в лицо:

   - Вы с ума сошли. Прочь отсюда.

   Он обхватил огромной ладонью руку Вильгельма и быстро повлек за собой на крыльцо. За ним двинулись Воейков, Похвиснев. Ермолов закрыл за собой дверь, толкнул Вильгельма на диван, быстро и ловко налил воды и поднес ко рту. Зубы у Вильгельма стучали, глаза, дико вылупленные, озирались. Ермолов сказал, отчеканивая слова и глядя в упор на Похвиснева и Воейкова:

   - Господин Кюхельбекер подвержен нервическим припадкам.

   Во дворе раздался залп.

   Вильгельм, отстранив Ермолова, выскочил. Грибоедов, белый как мел, с трясущейся челюстью, обнимал старика. Старик был почти спокоен. Голова его свесилась на грудь, он что-то шептал беззвучно, может быть молился.

   В углу двора копошились солдаты. Перед крепостью не было ни одного человека.

   Ночью Грибоедова разбудил странный, лающий звук. Вильгельм рыдал, лая и всхлипывая, вцепившись в железо кровати.

   Ермолов ничего никому не доложил о поведении Вильгельма. Только кланялся ему быстрее да улыбался принужденнее. Зато Похвиснев стал к Вильгельму особенно внимателен. Он был услужлив без меры. Он показал Вильгельму отличные места для прогулок. Пустынные, молчаливые, неприступные. Эх, когда жизнь не дается, - пустить коня и лететь во весь опор, предавая буре дух, - какая радость!

   Лист однажды сказал Вильгельму:

   - Не катались бы вы по этой дороге, Вильгельм Карлович.

   - Отчего?

   - Чечен подстрелит.

   - У меня пистолеты. Лист покачал головой.

   Выезжая однажды, Вильгельм встретил Якубовича. С Якубовичем, к большому неудовольствию Грибоедова, Вильгельм в последнее время часто встречался. Якубович приехал из Карагача в командировку и отчего-то в Тифлисе задержался. Он тоже частенько катался и, мрачный, громадный, на своем черном карабахском жеребце, напоминал Вильгельму какой-то монумент, виденный им в Париже. Якубович внимательно посмотрел на Вильгельма и сказал отрывисто:

   - Провожу вас, вы куда?

   - Сам не знаю.

   - Джигитуете?

   Они пустили лошадей рысью. У ног горная дорога обрывалась, внизу была долина.

   - Я вас в крепости наблюдал, - сказал медленно Якубович. - О вас ходят разные слухи. Я люблю людей, о которых ходят слухи. Но вы не правы. Война и казнь - еще не худшее.

   Вильгельм вскинул на него глаза.

   - Что вы хотите сказать, Александр Иванович?

   - Война в нашем обществе - это отдых. Можно ни о чем не думать.

   Он покрутил черные усы.

   - Я в России жить не могу, - сказал он и нахмурил густые брови. - Я только на губительной войне оживаю. Свист свинца один заставляет забывать притеснения. Вот почему я рад, что меня на Кавказ сослали. Не все ли равно мне, где пуля поразит мою грудь?

   - Вы озлоблены, Александр Иванович, - робко сказал Вильгельм.

   Якубович круто повернулся в седле.

   - Я озлоблен? - сказал он и сверкнул глазами. - Не озлоблен, а задыхаюсь от жажды мщения. Я приказ о разжаловании всегда с собой ношу.

   Он вынул из бокового кармана потрепанную бумагу и потряс ею в воздухе.

   - Если бы царь знал, что он себе готовит этою бумагою, он бы меня из гвардии сюда майором не перевел. Вильгельм Карлович, - сказал он, меняя разговор, но все с тем же выражением лица, - я решаюсь открыть тайну.

   Вильгельм весь обратился во внимание.

   - Я пишу одну записку, имеющую некоторую цель. Единственный человек, которому можно бы показать ее и который бы ее понял, - мой враг. Вы знаете, о ком я говорю.

   Вильгельм кивнул головой. (Якубович говорил о Грибоедове.)

   - О ней знает только Воейков, - продолжал таинственно Якубович. - Я пишу о притеснениях крестьянства, разврате чиновников, невежестве офицеров и высочайше. предписываемом убиении моральном солдат.

   Черные глаза Якубовича налились кровью, крупные ноздри раздулись. Он вдруг пустил коня вскачь, некоторое время ехали молча.

   - Александр Иванович, - заговорил Вильгельм, - я сам долго об этом думая, я каждую слезу простонародную замечаю, но я выхода никакого не могу сыскать.

   Они проезжали по крутому обрыву. Якубович остановил коня.

   - Мне надо возвращаться, Вильгельм Карлович, - медленно сказал он. - Вы хотите знать выход? - Ноздри его опять раздулись. - Надобно лечить с головы. Джамбот давеча правду сказал о слабосильном повелителе. Первый выход, мною открытый, - полное уничтожение императорской фамилии. Прощайте.

   Он повернул коня и ускакал рысью.

   Вильгельм долго смотрел ему вслед. Потом, как будто его кто-нибудь подстегнул, он дал шпоры коню и понесся вперед, не смотря, не думая, ловя открытым ртом ветер.

   Он скакал долго. Уже темнело. Конь вдруг запнулся и шарахнулся. Вильгельм огляделся. Перед ним были незнакомые места. У обрыва шли пески. За кустом мелькнуло дуло винтовки, и над головой его просвистала пуля.

   Потом раздался хриплый голос, на дорогу выскочил человек в высокой шапке и прицелился в Вильгельма. Вильгельм вытащил пистолет из-за пояса.

   Грибоедов сидел на балконе, дверь в комнату оставалась открытой. Сумерки опускались. Перед его глазами меркли предгорья - балкон выходил на север. Он сидел без очков, взгляд у него был растерянный, потом он обернулся и посмотрел в глубь темной комнаты. В глубине комнаты возился слуга со свечами. Медленно и лениво он устанавливал их в шандалы, чиркал огнивом, зажигал и шаркал туфлями. Меньше всего он интересовался самим Грибоедовым. Он напевал потихоньку:

   Да какова, братья, неволя, Да и кто знает про нее.

   Грибоедов смотрел на него в упор. Александр Грибов был его молочный брат. Пятнадцать лет человек этот жил с ним, пятнадцать лет они не замечали друг друга. Но они знали друг друга безошибочно. Александр Грибоедов знал, например, что если Александр Грибов напевает про неволю, то это значит, что он сейчас прифрантится и уйдет на вечеринку куда-нибудь в Саллалаки. Но он, верно, удивился бы, если бы ему сказали, что Александр Грибов знает, что сейчас сделает Александр Грибоедов. Грибоедов сегодня не ездил верхом, не играл на фортепиано, не говорил ни слова. Это значило, что он сейчас спросит склянку чернил, бумаги и скажет поострее очинить перо. Грибов прифрантился, подошел к фортепиано, открыл его и сел на табурет. Потом он стал тихонько наигрывать. Александр Грибоедов смотрел на Александра Грибова. Он был немного удивлен.

   - Ты что, играешь на фортепиано? - спросил он недовольно.

   - Играю, - отвечал равнодушно Грибов. Грибоедов подошел к нему. Грибов привстал.

   - Что ж ты играешь?

   - Разное играю, - неохотно отвечал Грибов. - Барыню играю.

   - А ну, сыграй.

   Грибов со скучным лицом сел на табурет и начал подбирать.

   Барыня-сударыня, Протяните ножку,

   Грибоедов внимательно слушал.

   - Ничего не понимаешь, - вдруг сморщился он, - франт ты. Играть не умеешь, только мой фортепиано портишь. Играй лучше в бабки. Пош-шел. Так надо играть.

   Он сел и сыграл. Грибов был недоволен.

   - По-вашему так, - сказал он уклончиво.

   - Ах ты, франт, - сказал Грибоедов, глядя на него удивленно, - а по-твоему как?

   Грибов ничего не отвечал.

   Грибоедов заходил по комнате. Тоска гнала его из угла в угол, поворачивала вокруг стола, та самая, знакомая, которая гнала его из Петербурга в Грузию, из Грузии в Персию, заставляла стравливать людей на дуэли и говорить грубости женщинам.

   - А где Вильгельм Карлович? - спросил он Грибова.

   - Кататься уехали.

   - Что так поздно? Куда - не знаешь?

   - Не сказывали. Грибоедов встревожился.

   - Сказали - не беспокоиться. Сегодня позднее приедут.

   Грибоедов сел за стол и начал писать записку Воейкову:

   "Я умираю от ипохондрии, предвижу, что ночь всю проведу в волнении беспокойного ума, сделайте одолжение, любезный Николай Павлович, пришлите мне полное число номеров прошлогоднего Вестника, хоть и нынешнюю последнюю тетрадь, авось ли дочитаюсь до чего-нибудь приятного.

   Ваш усердный Грибоедов.

   Коли эта записка не застанет вас дома, то, когда назад придете, пришлите со своим человеком".

   - Снеси к Воейкову, - протянул он Грибову.

   Прошло еще полчаса. Было уже совсем темно. Напротив по улице скользящим шагом прошел Похвиснев. Грибоедов узнал его по походке. Он вдруг встревожился не на шутку.

   - Куда Вильгельм запропастился? Он выбежал, оседлал коня и поскакал.

   Когда человек прицелился, Вильгельм быстро в него выстрелил и дал шпоры коню. На скаку, пригибаясь к луке, он обернулся. Человек гнался за ним. Он, не целясь, выстрелил снова. - Черт, промах.

   И тотчас прожужжала пуля у самого уха. Конь прянул. Вильгельм несся над обрывом, над бездной, по прямой нитке дороги, крепко сжимая повод. Сзади бежал необыкновенно легко и быстро человек. Опять пуля. Конь вдруг заржал, дрогнул, захрипел и, пошатнувшись, рухнул. Вильгельм не успел вытащить ногу из стремени, нога запуталась. Падая, он сильно ушибся.

   Так он пролежал с минуту, корчась от боли, стараясь высвободить ногу из-под коня.

   Через две минуты человек в высокой шапке будет здесь. Вильгельм рванулся изо всех сил и выволок ногу из-под коня. Он попробовал встать, застонал и пополз, как длинная ящерица, неожиданно и быстро, волоча больную ногу и мерно, как будто нарочно, стоная.

   Имеет ли смысл ползти дальше?

   Он все равно не уйдет.

   Шагов еще, однако, не было слышно. Вильгельм посмотрел вперед. Шагах в пяти от него был огромный дуб. Он вырос на самом склоне дороги, нижние ветки его были в уровень с обрывом.

   Секунда - и Вильгельм решился. Он быстро подполз к дереву. Дуб был точно такой, как в царскосельском саду. Вильгельм прекрасно лазал по деревьям. Корчась от боли, он повис на ветке.

   Он почти терял сознание, но сжимал ветку крепко, как прежде повода. Усилие - вторая ветка, еще усилие - третья.

   Дальше было дупло, огромное, в человеческий рост.

   Вильгельм не смотрел вниз, внизу была бездна. Он сделал движение ногой, закричал от боли и упал в дупло.

   Сразу пахнуло прохладной гнилью.

   На секунду стало темно, как в холодной и темной реке, волна кружила его, водоворот засасывал ногу.

   Он открыл глаза. Дупло, темное, сухое, прохладное, над головой поет комар. Легкий звон сверху, и мимо Вильгельма пролетела ветка.

   Вильгельм выглянул.

   Внизу стоял чечен и стрелял в дуб. Он его заметил. Он хотел снять его с дуба спокойно и безопасно, как птицу.

   Вильгельм ощупал пояс, за поясом был один пистолет.

   Он прицелился.

   Рука его дрожала.

   Выстрел - промах, еще один выстрел - снова промах. Надо стрелять медленно. Вильгельм почувствовал тоску.

   Сидеть в дупле и ждать смерти!

   Он еще раз прицелился и снова выстрелил. Чечен закричал, схватился за ногу и быстро приложился. Вильгельм нагнул голову. Пуля вонзилась в дупло над самой его головой. У него оставался один заряд.

   Грибоедов скакал долго. Никого не было. Он подумал, повернул коня и поскакал по самой опасной дороге, вдоль обрыва. Было уже очень темно.

   "Убежал, убежал, отчаянная голова, - почти плакал он. - Хочет в Грецию попасть - попадет в плен, насидится в подвале. Эх, Вильгельм, донкихот, франт ты милый..."

   Конь захрапел и шарахнулся. Поперек дороги лежал труп коня. Грибоедову вдруг стало страшно. Машинально он повернул коня и поскакал назад. Потом его желтое лицо порозовело. Он со злостью дернул поводья и снова поскакал вперед. Доехал до павшей лошади, спешился я подошел к ней. Похвисневский жеребец. Стало быть, Вильгельм... где же Вильгельм? Он дошел до обрыва и посмотрел вниз - убит, сброшен в пропасть? Он растерянно смотрел в темноту, ничего не было видно. Над самой его головой раздался стон.

   - Это еще что такое? Кто здесь? - закричал Грибоедов, и опять ему стало страшно.

   Кто-то опять застонал. Стон шел с дерева. Грибоедов взвел курок и подошел к дубу.

   - Кто здесь? - закричал он.

   - Будьте добры, помогите мне выйти из дупла, - сказал голос.

   - Что за чертовщина, - сказал Грибоедов. - Это ты, Вильгельм?

   - Александр, - обрадовался в дупле голос. Грибоедов вдруг начал хохотать. Он никак не мог сдержать смеха.

   - Что же ты в дупло забрался, милый?

   В дупле тоже раздался смешок, очень слабый. - Я отстреливался. Потом, немного погодя:

   - У меня, кажется, нога сломана.

   Грибоедов стал серьезен. Он полез по веткам и стал спиною к дуплу.

   - Садись ко мне на крюкиши.

   Он выволок Вильгельма. Тут он заметил, как тот бледен и слаб. Он усадил его на коня.

   - А кто же в тебя стрелял? Где он? Вильгельм показал на пропасть.

   Пришлось пролежать недели три в постели. Александр ухаживал за ним нежно. Был у него раза два Ермолов, но сидел мало и хмурился. Шутки не удавались, и Вильгельм как-то сразу ощутил, что Ермолов перестал быть героем его воображения.

   Раз Грибов доложил:

   - Николай Николаевич Похвиснев.

   Грибоедов спокойно повернул голову и сказал, не вставая:

   - Вильгельм Карлович принять господина Похвиснева сейчас не может.

   Все три недели Александр был сумрачен, по вечерам куда-то уезжал и возвращался поздно. Вильгельм так и не узнал, куда он ездил. Грибоедов не мог простить себе страха, который он испытал тогда, ночью, разыскивая Вильгельма. Он ездил каждый день по той же дороге и подолгу простаивал у дуба, ожидая нападения.

   Когда Вильгельм поправился, жизнь пошла старая: сад Джафара, беседы с Листом, собрание.

   Раз, входя в собрание, он в сенях вспомнил, что забыл дома книжку, которую обещал Воейкову. В передней комнате разговаривали и смеялись.

   - Нет, воображаю себе этого Хлебопекаря в дупле, - говорил чей-то прыгающий от смеха голос.

   Вильгельм покраснел и прислушался.

   - О нет, вы его не знаете, - говорил другой, - Вильгельм узнал голос Похвиснева. - Поверьте, наш Хлебопекарь знает, что делает. Он своей простотой в доверие кому надо очень ловко влезает.

   - Ну? - спросили недоверчиво.

   - Конечно, - тянул чем-то обиженный Похвиснев, - как он к Алексею Петровичу втерся. Я даже выговор на днях получил, после дупла этого, - "что вы, говорит, его подстрекаете в такие места ездить". А по секрету вам скажу... - Голос перешел в шепот, Вильгельм его не дослушал.

   Он закрыл глаза и прислонился к стене. Дверь отворилась, и в сени вышел Похвиснев. Тогда Вильгельм шагнул к нему и, не глядя, ударил по лицу. Похвиснев беззвучно схватился за щеку и выбежал вон. Вильгельм пошел домой.

   Грибоедов был дома. Увидя Вильгельма, он быстро спросил:

   - Что с тобой? Вильгельм помолчал.

   Потом он ударил себя в грудь и затрясся.

   - Этот подлец говорил, что я простотою в доверие к Ермолову втираюсь. Не откажись быть секундантом.

   Александр с интересом откинулся в креслах. Лицо его приняло важное выражение. Он заставил Вильгельма рассказать все.

   - Милый, - сказал он внушительно, - Похвиснев с тобой драться не будет. Ты его один на один оскорбил. Он за сатисфакцией не погонится. Ему жизнь дороже.

   - Неужели он так низок, что откажется? - вылупил глаза Вильгельм.

   - Без сомнения, я этого франта до тонкости знаю. Он на картель не пойдет. Он нажалуется Алексей Петровичу на тебя, тот вас обоих позовет, разыграет комедию - тем дело и кончится.

   - Ну, нет, - сказал Вильгельм и вдруг стал страшен. Пена выступила у него на губах, - Он у меня не отыграется. Я ему снова пощечину дам.

   - Только публичную, - сказал деловито Грибоедов. Вильгельм ждал два дня. Вызова не было. Ермолов,

   по-видимому, тоже ничего не знал. Через два дня он пошел в собрание. Александр ему сказал, что Похвиснев будет сегодня там. Когда он вошел, в собрании шла обычная игра. Дым висел в комнате. Лист стоял у окна одиноко; серый артиллерист не играл в карты. Похвиснев сидел у ломберного столика с Воейковым и двумя офицерами. Увидя Вильгельма, он побледнел и передернул плечами. Вильгельм прямыми шагами подошел к нему.

   - Милостивый государь, я прошу у вас объяснения, - сказал он звонким голосом и задохнулся.

   Похвиснев привстал, глаза его забегали. Он был бледен и не смотрел на Вильгельма. В комнате стало тихо.

   - Я прошу вас, - сказал Вильгельм неестественно тонко, - повторить при всех то, что вы изволили говорить обо мне два дня тому назад в собрании.

   - Я ничего не говорил, - пробормотал Похвиснев, отступая.

   - Так я вам припомню, - закричал Вильгельм, - а те, при ком это было сказано, верно, не откажутся подтвердить. Вы сказали, что я своей простотой в доверие к Алексею Петровичу влезаю.

   Их обступили.

   Тогда Вильгельм ударил наотмашь Похвиснева.

   - Вот вам мой ответ. И ударил его еще раз.

   Их растащили. Похвиснев стучал зубами и кричал:

   - Дурраак...

   Потом он заплакал и засмеялся. Вильгельм стоял, тяжело переводя дыхание. Его глаза были красны и блуждали.

   Грибоедов, спокойный и деловитый, подошел к Листу:

   - Василий Францевич, вы не откажетесь, конечно, быть секундантом у Вильгельма Карловича.

   Лист грустно поклонился.

   Похвиснев стоял со своим обычным докладом у стола. Ермолов был не в духе. Он крепко сжимал в зубах чубук и пыхтел.

   Он едва просмотрел два дела.

   Потом искоса взглянул на Похвиснева:

   - У вас больше ничего нет ко мне, Николай Николаевич?

   Похвиснев замялся:

   - Я бы хотел вам жалобу принести, Алексей Петрович.

   - На кого? - невинным голосом спросил Ермолов.

   - На господина Кюхельбекера, - осмелел Похвиснев. - Он меня тяжело оскорбил, Алексей Петрович, безо всяких с моей стороны поводов.

   - Как же это он вас оскорбил, Николай Николаевич? - удивился Ермолов. - Какую же причину он изъявил?

   Похвиснев пожал плечами:

   - Вы сами знаете, Алексей Петрович, его нрав необузданный. Он причиной изъявил, будто я о нем отозвался, что он простотою в доверие входит.

   - А? - важно спросил Ермолов. - Ну, и что же? Но вы ведь этого никому не говорили?

   Похвиснев переминался с ноги на ногу.

   - А где же произошло оскорбление? - с интересом осведомился Ермолов.

   - В собрании, давеча, - неохотно отвечал Похвиснев.

   - Черт знает что такое! - вдруг рассердился Ермолов и насупил брови. - Я этого дела так не оставлю. - Он был действительно сердит. - Так, - продолжал он веско, обращаясь к Похвисневу. - Ну, и что же вы, Николай Николаевич, желаете предпринять?

   Похвиснев криво усмехнулся:

   - Сперва, Алексей Петрович, я хотел непременно драться; но после рассудил, что как господин Кюхельбекер подвержен припадкам, что и вам, Алексей Петрович, известно, и за человека здорового почесться не может, то, может быть, дело это лучше на рассмотрение суда представить.

   Ермолов равнодушно кивал головою.

   - Хорошо, подите, друг мой, - сказал он без всякого выражения.

   Когда Похвиснев ушел, Ермолов встал и прошелся по комнате. Потом сел, затянулся из чубука, пыхнул дымом и улыбнулся невесело. Он сел за стол и начал писать письмо:

   "Великолепный господин

   Николай Николаевич!

   Забыл совсем по делу вам, дружок, напомнить, что отношения, к нам чинимые гражданскими частями, особою нумерациею должны быть обозначены как входящие. Писаря, канальи, путают бесперечь, что сильно отчетность затрудняет. Вот и все дело, простите