Тынянов Юрий Николаевич - Кюхля

князь, слегка покачиваясь на ногах, сказал, глядя на оторопелого от пропажи зонтика Аксюка:

   - Зонтик-то тю-тю. Гуляет. В Куликовке обронили. Аксюк повел на него глазами и прохрипел:

   - Нешто видели?

   - А как же, - сказал князь, - понятно, видел.

   - Что же не сказали? - Аксюк посмотрел на него со злобой.

   - Зонтик-то не мой, - сказал равнодушно князь.

   - Сесть! - заорал Аксюк. Уселись.

   - Гони обратно!

   - Как обратно? - спросил князь. - Из-за твоего зонтика скверного десять верст обратно?

   - Молчать! - прошипел Аксюк. - Шантрапа каторжная!

   Князь уселся молча. Лицо его порозовело. Они проехали в Куликовку.

   Тележку остановили опять у постоялого двора. Аксюк, растерявшийся от пропажи зонтика, побежал в избу - спрашивать хозяина. Саблю он забыл в повозке. Князь остался ждать.

   Он посидел с минуту, увидел урядникову саблю и потянулся к ней. Потом вытащил ее из ножен и с обнаженной саблей побежал в избу.

   Аксюк увидел его и задрожал.

   - На место, - просипел он.

   Князь ловко и быстро ударил его саблей в бок. Полицейский мундир рассекся под клинком, мелькнула рубашка. Аксюк ахнул, схватился за бок и побежал маленькими шажками в сени. Там он метнулся в чуланчик и засел в него.

   Князь широкими, радостными шагами побежал за ним и атаковал чуланчик.

   - Выходи! - кричал он. - В избе не трону. Аксюк начал переговоры:

   - Ваше благородие, бросьте шутить.

   - Разве я шучу? - сказал князь. - И какое я благородие, я шантрапа каторжная. Выходи, здесь не трону, а не выйдешь - зарублю.

   Он приоткрыл дверь в чуланчик.

   Аксюк маленькими шажками выбежал на улицу и закричал бабьим голосом:

   - Режут, православные! И сел в куст у дороги.

   Князь начал атаку против куста.

   Тут прибежали целовальник с сыном - с постоялого двора. Они сзади крепко обхватили князя. Старый целовальник выбил из его рук саблю.

   - Неси ремни. Князю скрутили руки. Князь сказал, усмехаясь:

   - Целовальник да урядник. Все правительство налицо.

   Князя повезли в Орел.

   При обыске обнаружили у него чье-то письмо. На вопрос, от кого и кому письмо, - князь равнодушно ответил, что не помнит.

   Его посадили в тюрьму и заковали. Его допрашивали, от кого он получил письмо. Князь делал вид, что вспоминает, жандармы ждали. Потом, улыбнувшись, говорил: "забыл" - и пожимал плечами.

   III Отделение собственной его императорского величества канцелярии учинило розыск и пришло к заключению, что письмо, найденное при обыске, написано государственным преступником Вильгельмом Кюхельбекером, содержащимся в Динабургской крепости, статскому советнику Грибоедову.

   Князь сидел в кандалах.

   В 1830 году начальник III Отделения генерал-адъютант Бенкендорф сделал доклад царю. Царь отдал приказ за Оболенским строжайше присматривать, также и за государственным преступником Кюхельбекером. Начальник III Отделения генерал-адъютант Бенкендорф сообщил высочайшую волю главнокомандующему Кавказским корпусом графу Паскевичу-Эриванскому, в распоряжение коего был послан арестованный князь Оболенский, и динабургскому коменданту полковнику Криштофовичу, в распоряжении коего находился государственный преступник Кюхельбекер.

   За князем Оболенским строжайше присматривали - его будили ночью стуком, не пускали гулять и держали в цепях.

   У государственного преступника Кюхельбекера отобрали в это время в Динабурге чернила, бумагу, перья и тоже не пускали гулять.

   Князь сидел.

   Через полгода Бенкендорф представил царю особую докладную записку о результатах расследования.

   Высочайшая резолюция гласила: "Поставить на вид динабургскому коменданту, что не должно было ему давать писать".

   Так как за ним уже строжайше присматривали, - резолюция была излишняя.

   Дело же преступника князя Сергея Оболенского аудиториатский департамент Главного штаба послал на заключение графа Паскевича-Эриванского, который в мнении своем собственноручно написал:

   "Полагал бы, лиша Оболенского дворянского и княжеского достоинства, сослать в Сибирь в каторжную работу на шесть лет и по прошествии сего срока оставить там на поселении".

   Князь сидел в кандалах, пел "Черную шаль", плакал, а грубому коменданту, который назвал его на "ты", говорил: "Я на тебя не обижаюсь. Ты как холуй царский за то деньги и получаешь, чтобы людей обижать".

   Еще через два месяца состоялся окончательный доклад аудиториатского департамента его величеству государю всероссийскому:

   "Признавая князя Сергея Сергеевича Оболенского виновным в причинении обнаженною саблею в бок раны уряднику Аксюку, в упорном сокрытии получения письма от государственного преступника В. Кюхельбекера для отдачи статскому советнику Грибоедову, а также в изъявлении ропота на правительство, его - Оболенского, лишив дворянства и княжеского достоинства, а также воинского звания, как вредного для службы и нетерпимого в обществе, сослать в Сибирь на вечное поселение".

   И царь снова наложил резолюцию, собственноручно: "Быть по сему. Николай".

   В конце 1830 года мещанина Сергея Сергеевича Оболенского мчали поспешно два фельдъегеря на вечное поселение в Сибирь.

   А письмо государственного преступника Кюхельбекера к статскому советнику Грибоедову было такое:

   "Я долго колебался, писать ли к тебе. Но, может быть, в жизни не представится уже такой случай уведомить тебя, что я еще не умер, что я люблю тебя по-прежнему, и не ты ли был лучшим моим другом? Хочу верить в человечество, не сомневаюсь, что ты тот же, что мое письмо будет тебе приятно; ответа не требую - к чему? Прошу тебя, мой друг, быть, если можешь, полезным вручителю: он был верным, добрым товарищем твоего В. в продолжение шести почти месяцев, он утешал меня, когда мне нужно было утешение. Он тебя уведомит, где я и в каких обстоятельствах. Прости! До свидания в том мире, в который ты первый вновь заставил меня веровать.

   Было оно написано 20 апреля 1829 года. А статский советник Грибоедов был растерзан тегеранским населением, которое на него натравили шейхи и кадии, объявившие сему статскому советнику священную войну, - января 30-го дня 1829 года.

   Письмо было написано мертвому человеку.

  

   Мой милый друг.

   Вы всегда со мной. Что бы со мною ни приключилось, где бы я ни была, всегда я думаю о вас. Верьте, разлука мне не так тяжела, потому что я уверена, что в то мгновение, когда о вас думаю, вы также думаете обо мне. И мне достаточно знать, что вы живы, где-то, хоть на каком-то необитаемом острове, чтобы быть веселой. Какое счастье, Вильгельм, что вы остались живы. Я жду конца вашего заключения, которое ведь наступит же. Мы оба еще достаточно молоды. Я целую ваши глаза, мой друг.

   17 марта

   Дописываю не отправленное еще письмо. Только что вернулась от графини Лаваль, где Пушкин читал "Бориса Годунова". Вообразите, кого я встретила на чтении, - вашего Александра! Грибоедов был там. И что он сказал мне! Он хлопочет, чтобы перевели вас на Кавказ. О, это ему удастся! Он в большом почете, привез сюда мир, и его встречали пушками. Кажется, его назначают министром в Персию. Дорогой мой, ему удастся перевести вас на Кавказ. И не думайте об этом, не надейтесь, столько уже надежд погибло, но все-таки наступит день, и это исполнится. Знайте это! Александр не изменился, все те же морщины на лбу и для всех готовая шутка, которою отвечает на сердечное участие. Это немного обижает, но вы знаете, милый Вильгельм Карлович, что не любить его нет сил. Он слегка грустен, но не подумайте ничего тревожного - обычная гипохондрия. С какою добротой вспоминал он о вас. Он верный друг.

   Вы были бы утешены, если бы видели его вместе с Пушкиным. Пушкин обворожен Александром, говорит, что он самый умный человек во всей России, но мне показалось, что он при Александре как-то жмется и не договаривает. Может быть, мне это только показалось. Пушкин сказал мне, когда увидел меня: "Как хорошо, что вы здесь. Вы - это вы да еще Вильгельм". Он вас помнит и любит по-прежнему. Много вспоминал о вас ваш давнишний ученик Мишель Глинка. Он теперь стал музыкант прекрасный, так пел у графини, что не было сил от слез удержаться, хотя голос совсем нехорош.

   Итак, Кавказ! Мне легче дышать с тех пор, как я поговорила с Александром. Простите, может быть, скоро скажу до свиданья!

  

   20 августа 1829 г.

   Мой бесценный друг.

   Письмо, которое вы сумели мне переслать, я получила и храню вместе с остальными четырьмя. Оно меня напугало. Вы узнали о смерти Александра и близки к отчаянию. Я читала со смертью в душе. Но поймите, милый друг, поймите раз и навсегда, что незачем так печалиться. О, вы уверены, конечно, что смерть Александра тяжела и мне. Я плакала, как девочка, и все время представляю его перед собою, воображаю его глаза и голос, с трудом верится, что его уже нет.

   И, однако же, он умер. Умрете и вы, милый друг, умру и я, о нас забудут, даже наши письма истлеют, как сердца. Но нет ничего в этом печального. Никто не в силах отнять от нас нашего счастья: мы жили - и скажем вместе - любили. Не знаю, дошло ли до вас стихотворение, которое Пушкин посвятил товарищам вашим и вам. Посылаю его вам. Вы требуете подробностей о смерти Александра. Легче ли вам будет от них? Я расскажу вам слово в слово, что мне передавал генерал Арцруни, оттуда приехавший. Генерал говорил, что виновны в смерти его англичане: Александр слишком горячо стал оказывать влияние русское на Персию. Не снимал галош даже на том месте, которое почитается у персиян священным. Узнаете ли вы Александра? Он защищал грузинок и армянок от браков насильственных с персиянами. Сеиды и шейхи объявили Александру священную войну. День смерти его был заранее предрешен. Увидя толпу многотысячную, Александр выхватил обнаженную саблю и бросился с балкона на толпу, один. Остальное вы знаете. Вместе с ним погиб и слуга его - Александр, которого, верно, помните.

   Вот вам холодный отчет о подробностях - иначе сил не хватило бы написать. Плачьте, друг мой, но и утешьтесь.

   Не будем помнить его последних дней, пусть он останется для нас всегда молодым и живым. Целую вас.

  

   Из Петропавловской крепости в Шлиссельбург, из Шлиссельбурга в Динабург, из Динабурга в Ревельскую цитадель, из Ревельской в Свеаборгскую. Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начинает изменять.

   И все-таки он молод; время для него остановилось. Он читает старые журналы, он пишет статьи, в которых сражается с литераторами, давно позабытыми, и хвалит начинающего поэта, который уже давно кончил. Время для него остановилось. Он может умереть от болезни, может ослепнуть, но умрет молодым. Все те же друзья перед ним, молодые, сильные. Все тот же Дельвиг в его глазах, ленивый и лукавый, все тот же быстро смеющийся Пушкин и та же веселая, легкая и чистая, как морской воздух, Дуня.

   Он не знает, что Дельвиг постарел и обрюзг, запирается по неделям в своем кабинете, сидит там нечесаный и небритый и улыбается бессмысленно; что в тот миг, когда узник вспоминает беспечного поэта, - поэт этот встает, кряхтя, с кресел, идет к шкапчику, достает оттуда вино и трясущимися руками наливает стаканчик, говоря при этом старое свое словцо: "Забавно".

   И только когда приходит краткая весть, что умер Дельвиг, узник плачет и начинает понимать, что время за стенами крепости бежит и что молодости больше нет. Но в мыслях своих он хоронит молодого Дельвига, а не того обрюзгшего и бледного поэта, который на самом деле умер.

   И узник по-прежнему хочет свободы, но он вовсе не боится того, что за стенами крепости время бежит безостановочно и что, как только он переступит крепостной порог, все изменится.

   Наступает наконец этот день, и узник получает свободу - жить в Сибири.

   Начинаются последние странствования Кюхли: Баргузин, Акша, Курган, Тобольск.

   Он приезжает в Баргузин. В глазах у него еще стены, глазок, плацформа, по которой он гулял, какие-то обрывки человеческих лиц и голосов. Он с усилием всматривается в бревенчатые домишки баргузинские. Идет, поскрипывая по снегу и качаясь под тяжестью коромысла, румяная баба к речке - колотить белье. Стоит пузатый лавочник на крыльце, смотрит вслед Вильгельму, заслоняясь от солнца рукой. Какой-то чиновник, по форме почтмейстер кажется, едет в розвальнях, а встречный мужик низко ему кланяется. Удивительный город, маленький, разбросанный, приземистый, будто не дома, а серые игрушки. Вильгельм рад. Нет стен - это самое главное. Ноги слабы от тюрьмы и от дороги. Это пройдет. Запахнувшись в шубу, он ждет с нетерпением, когда уж ямщик с заиндевелой бородой подвезет его к избе брата. Миша живет в Баргузине, на поселении. Ссыльным селиться в городе не позволяется, они живут за городом. Ямщик остановился у небольшой избы. Из трубы идет вверх столбом дым - к морозу. У избы стоит высокий, сухой человек в нагольном тулупе и сгребает снег. Лицо у него изможденное и суровое. Борода с проседью. Он смотрит недоброжелательно на Вильгельма из-за металлических очков, потом вдруг роняет лопату и говорит растерянно:

   - Вильгельм? Высокий человек - Миша.

   - Эх, борода у тебя седая, - говорит Миша, и в холодных глазах стоят слезы. Миша ведет брата в избу.

   - Садись, чай пить будем. Слава богу, что приехал, сейчас жена придет.

   Миша ни о чем брата не расспрашивает и только смотрит долго. Входит в избу женщина в темном платье, повязанная платком. Лицо у нее простое, русское, некрасивое, глаза добрые.

   - Жена, - говорит Миша, - брат приехал. Мишина жена неловко кланяется Вильгельму, Вильгельм обнимает ее, тоже неловко.

   - А дочки где? - спрашивает Миша.

   - У соседей, Михаил Карлович, - говорит жена певучим голосом, хватает с полки самовар и уносит в сени.

   - Добрая баба, - говорит Миша просто и прибавляет: - В нашем положении жениться глупо. Дочки у меня хорошие.

   У Вильгельма странное чувство. Брат чужой. Строгий, деловой, неразговорчивый. Встреча выходит не такой, о которой мечтал Вильгельм.

   - Ты у меня отдохнешь, - говорит Миша, нежно глядя на брата. - Поживем вместе. После осмотришься, избенку тебе сложим, я уже и место присмотрел.

   Входит в дверь какой-то поселенец.

   - Ваше благородие, Михаил Карлыч, - говорит он и мнет в руках картуз, - уважаю вас очень, зашел к вам постырить.

   - Какое дело? - спрашивает Миша, не приглашая поселенца садиться.

   - Недужаю очень.

   - Так ты в больницу иди, - говорит Миша сухо, - приду, тогда потолкуем.

   Поселенец мнется.

   - Да и финаг, ваша милость, хотел у вас занять.

   - Нету, - говорит Миша спокойно. - Ни копейки нету.

   Вильгельм достает кошелек и подает поселенцу ассигнацию.

   Тот удивленно хватает ее, благодарит, бормочет что-то и убегает.

   Миша укоряет брата:

   - Что же ты приучаешь их, начнут к тебе каждый день бегать.

   Весной Вильгельм начинает складывать из бревен избу. И что-то странное начинает твориться с ним. Он думал, что увидит брата и Пущина и к нему приедет Дуня. Это представлялось самым главным в будущей жизни. А в этой жизни оказывается самым главным другое: мелочная лавка, которая перестает отпускать в долг, танцевальные вечера у почтмейстера, картеж по небольшой и вонькие омули. Он больше не думает о Дуне. С ужасом он убеждается, что здесь какой-то провал, и не может объяснить, в чем дело. В крепости образ Дуни был отчетлив и ясен, в Сибири он тает. Почему? Вильгельм не понимает и теряется.

   Жизнь идет - баргузинская, дешевая. На вечерах у почтмейстера Артенова бывают важные люди: лавочник Малых, купец Лишкин, лекарь. С женами. Весело с седыми волосами прыгать польку под разбитый звук клавесина прошлого столетия, неизвестно как попавшего в Баргузин. Весело вертеться с дочкой почтмейстера, толстенькой Дронюшкой. У нее калмыцкий профиль, она пищит, веселая и румяная, Вильгельму с ней смешно.

   Дорогой мой друг.

   Поговорим спокойно и, простите меня, немного грустно обо всем, что нам с вами сейчас важно. Ваши последние письма меня чем-то поразили, милый, бедный Вилли. Вы меня простите от души - я в них не вижу вас. Ваши крепостные письма были совсем другие. Я догадываюсь: не нужно скрывать от себя, вы отвыкли от меня, от мысли обо мне. Что делать, молодость прошла, ваша теперешняя жизнь и мелочные заботы, верно, не легче для вас, дорогой друг, чем жизнь в крепости. Я не сетую на вас. Решаюсь сказать вам откровенно, мой милый и бедный, - я решилась не ехать к вам. Сердце стареет. Целую ваши старые письма, люблю память о вас и ваш портрет, где вы молоды и улыбаетесь. Нам ведь уже сорок стукнуло. Я целую вас последний раз, дорогой друг, долго, долго. Я больше не буду писать к вам.

   Вильгельм становится странно рассеян, забывчив, легко увлекается.

   И в январе 1837 года у почтмейстера Артенова веселье, бал, кавалеры, потные и красные, вполпьяна, танцуют, гремят каблуками, сам почтмейстер надел новый мундир и нафабрил усы. Дронюшка нашла себе жениха, выходит замуж за Вильгельма Карловича Кюхельбекера. Вильгельм весел, пьян. Его поздравляют, а два канцеляриста пытаются качать. В углу поблескивает металлическими очками Миша. Вильгельм подходит к брату и с минуту молча на него смотрит.

   - Ну что, Миша, брат? - Ничего, как-нибудь проживем.

   Через месяц после свадьбы Вильгельм узнает, что какой-то гвардеец убил на дуэли Пушкина.

   Нет друзей. В могиле Рылеев, в могиле Грибоедов, в могиле Дельвиг, Пушкин.

   Время, которое радостно шагало по Петровской площади и стояло в крепости, бежит маленькими шажками.

   Вильгельм заметался.

   Та самая тоска, которая гнала Грибоедова в Персию, а его кружила по Европе и Кавказу, завертела теперь его по Сибири.

   Он стал просить о переводе в Акшу. Акша - маленькая крепостца на границе Китая. Живут там китайцы, русские промышленники, живут бедно, в фанзах, домишках. Климат там суровый, Нерчинский край.

   У Вильгельма была уже семья, крикливая, шумная, чужая. Жена ходила в затрапезе, дети росли.

   В Акше недолго прожили.

   Раз Дросида Ивановна, смотря со злобой на бледное лицо Вильгельма, сказала:

   - Ни полушки нет. Хоть бы удавиться, господи. С китайцами жить - в обносках ходить. Проси, чтобы перевели куда. Нет здесь житья.

   И Вильгельм запросил перевода в Курган, Тобольской губернии. В самый Курган его жить не пустили, а разрешили поселиться в Смоленской слободе, за городом. Проезжая Ялуторовск, заехал он к Пущину. У Jeannot были висячие усы, мохнатые нависшие брови. При встрече они поплакали и посмеялись, но через день заметили, что отвыкли друг от друга. Пробыл он у Пущина три дня. После его отъезда Пущин писал Егору Антоновичу Энгельгардту, дряхлому старику, переживавшему одного за другим всех своих питомцев:

   "21-го марта. Три дня прогостил у меня Вильгельм. Проехал на житье в Курган со своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью на голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие. Не могу сказать вам, чтоб его семейный быт убеждал в приятности супружества. По-моему, это новая задача провидения - устроить счастье существ, соединившихся без всяких данных на это земное благо. Признаюсь вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака: и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними никакой. Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же говорит: "Ты видишь, как она раздражительна". Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем. Спасибо Вильгельму за постоянное его чувство, он, точно, привязан ко мне; но из этого ничего не выходит. Как-то странно смотрит на самые простые вещи, все просит совета и делает совершенно противное. Если б вам рассказать все проделки Вильгельма в день происшествия и в день объявления сентенции, то вы просто погибли бы от смеху, несмотря, что он тогда был на сцепе довольно трагической и довольно важной. Может быть, некоторые анекдоты до вас дошли стороной. Он хотел к вам писать с нового места жительства. Прочел я ему несколько ваших листков. Это его восхитило: он, бедный, не избалован дружбой и вниманием. Тяжелые годы имел в крепостях и в Сибири. Не знаю, каково будет теперь в Кургане".

   Годы в Кургане.

   Ну что ж? Наступил конец.

   Правый глаз его наполовину покрылся бельмом, он видел смутно, издали различал только цвета, левое веко все тяжелело и опускалось. Вильгельм, когда хотел пристально всмотреться во что-ннбудь, должен был пальцами приподымать веко. Из Петербурга никто не писал. Мать умерла. Его забыли.

   Дело было ясное - жизнь кончилась. Он уже только для приличия перед самим собой ходил на огород, который стоил ему столько трудов, - и правда, ему все труднее стало нагибаться - болела спина, и плечи гнули к земле. Потом он махнул рукой и на огород. Дросида Ивановна возилась, покрикивала на ребятишек, судачила с соседками. Он и на это махнул рукой. Все было ясно: ни к чему была женитьба, ни к чему эта чужая женщина, которая ходит в капотах, зевает под вечер и крестит рот рукой; ни к чему земля, огород, с которым он не мог справиться. Оставались его стихи, его драма, которая могла бы честь составить и европейскому театру, его переводы из Шекспира и Гёте, которого он первым четверть века назад ввел в литературу русскую. Что же - читать их дьячкову сыну, робкому юноше, который благоговел перед Вильгельмом, но, кажется, мало понимал? - играть по маленькой с Щепиным-Ростовским, тем самым, что когда-то вел московцев на Петровскую площадь, а теперь обрюзг, опустился и попивает?

   Нет, довольно.

   А однажды Вильгельм, приподнимая левое веко, перечитывал, вернее вглядывался и наизусть читал рукописи из своего сундука, он сотый раз читал драму, которая ставила его в ряд с писателями европейскими - Байроном и Гёте. И вдруг что-то новое кольнуло его: драма ему показалась неуклюжей, стих вялым до крайности, сравнения были натянуты. Он вскочил в ужасе. Последнее рушилось. Или он впрямь был Тредиаковским нового времени, недаром смеялись над ним до упаду все литературные наездники?

   С этого дня начались настоящие мучения Вильгельма. Крадучись подходил он с утра к сундуку, рылся, разбирая тетради, листы, и вглядывался, читал. Кончал он свое чтение, когда перед глазами плыла вместо листов рябь с крапинками. Потом он сидел подолгу, ни о чем не думая. Дросида Ивановна к нему приставала:

   - Что это ты, батюшка, извести себя захотел?

   Она заботилась о нем, но голос у нее был крикливый, и Вильгельм отмахивался рукой.

   - Ты ручкой-то не махай, - тянула Дросида Ивановна, не то обиженно, не то угрожая.

   Тогда Вильгельм молча уходил - к Щепину или, может быть, просто за околицу.

   Дросида Ивановна отступилась.

   А потом он как-то сразу бросил свои рукописи. Закрыл сундук и больше не глядел на него.

   Раз Вильгельм засиделся у Щепина. Они вспоминали молодость, Щепин говорил о Саше, об Александре и Мише Бестужевых, Вильгельм вспоминал Пушкина. Они говорили долго, бессвязно, пили вино в память товарищей, обнимались. Когда Вильгельм возвращался домой, его прохватило свежим ветром. Тотчас он почувствовал, как ноги его заныли, а сердце застучало.

   - Дедушко, - окликнул его мальчик, который проезжал мимо на телеге.

   Вильгельм посмотрел на него и ничего не ответил.

   - Садись, дедушко, - сказал мальчик, - довезу тебя до дому. Я панфиловский.

   Панфилов был крестьянин-сосед. Вильгельм сел. Он закрыл глаза. Его трясла лихорадка. "Дедушко", - подумал он и улыбнулся. Мальчик подвез его до дому. И дома Вильгельм почувствовал, что приходит конец. Высокий, сгорбленный, с острой седой бородой, он шагал по своей комнате, как зверь по логову. Что-то еще нужно было решить, с чем-то расчесться - может быть, устроить детей? Он сам хорошенько не знал. Надо было кончить какие-то счеты. Он соображал и делал жесты руками. Потом он остановился и прислонился к железной печке. Ноги его не держали. Ах да, письма. Нужно написать письма, сейчас же. Он сел писать письмо Устиньке; с трудом, припадая головой, разбрызгивая чернила и скрипя пером, он написал ей, что благословляет ее. Больше не хотелось. Он подписался. Потом почувствовал, что писем ему писать вовсе не хочется, и с удивлением отметил, что не к кому.

   Назавтра он хотел подняться с постели и не смог. Дросида Ивановна встревоженно на него посмотрела и побежала к Щепину.

   Щепин пришел, красный, обрюзгший, накричал на Вильгельма, что тот не хлопочет о переводе в Тобольск, сказал, что на днях приедет в Курган губернатор, и сел писать прошение. Вильгельм равнодушно его подписал.

   И правда, дня через два губернатор приехал. Докладную записку о поселенце Кюхельбекере губернатор представил генерал-губернатору. Генерал-губернатор написал, что не встречает со своей стороны никаких препятствий для перевода больного в Тобольск, и представил записку графу Орлову. Граф Орлов не нашел возможным без предварительного освидетельствования разрешить поселенцу пребывание в Тобольске, а потому просил генерал-губернатора, по медицинском освидетельствовании больного, уведомить его о своем заключении.

   Вильгельм относился к ходу прошения довольно раз-подушно. Он лежал в постели, беседовал с друзьями. Часто он звал к себе детей, разговаривал с ними, гладил их по головам. Он заметно слабел.

   13 марта 1846 года он получил разрешение ехать в Тобольск, а на следующий день приехал в Курган Пущин. Увидев Вильгельма, он сморщился, нахмурил брови, быстро моргнул глазом и сурово сказал прыгающими губами:

   - Старина, старина, что с тобой, братец? Вильгельм приподнял пальцами левое веко, вгляделся с минуту, что-то уловил в лице Пущина и улыбнулся:

   - Ты постарел, Жанно. Вечером ко мне приходи. Поговорить надо.

   Вечером Вильгельм выслал Дросиду Ивановну из комнаты, услал детей и попросил Пущина запереть дверь. Он продиктовал свое завещание: что печатать, в каком виде, полностью или в отрывках. Пущин перебрал все его рукописи, каждую обернул, как в саван, в чистый лист и, на каждой четко написав нумер, сложил в сундук. Вильгельм диктовал спокойно, ровным голосом. Потом сказал Пущину:

   - Подойди.

   Старик наклонился над другим стариком.

   - Детей не оставь, - сказал Вильгельм сурово.

   - Что ты, брат, - сказал Пущин хмурясь. - В Тобольске живо вылечишься.

   Вильгельм спросил спокойно:

   - Поклон передать?

   - Кому? - удивился Пущин. Вильгельм не отвечал.

   "Ослабел от диктовки, - подумал Пущин, - как в Тобольск его такого везти?"

   Но Вильгельм сказал через две минуты твердо:

   - Рылееву, Дельвигу, Саше.

   Дорогу Вильгельм перенес бодро. Он как будто даже поздоровел. Когда встречались нищие, упрямо останавливал повозку, развязывал кисет и, к ужасу Дросиды Ивановны, давал им несколько медяков. У самого Тобольска попалась им толпа нищих. Впереди всех кубарем вертелся какой-то пьяный, оборванный человек. Он выделывал ногами выкрутасы и кричал хриплым голосом:

   - Шурьян-комрад, сам прокурат, трах-тарарах-тара-рах!

   Завидев повозку, он подбежал, стащил скомканный картуз с головы и прохрипел:

   - Подайте на пропитание мещанину князю Сергею Оболенскому. Пострадал за истину от холуев и тиранов.

   Вильгельм дал ему медяк. Потом, отъехав верст пять, он задумался. Он вспомнил розовое лицо, гусарские усики и растревожился.

   - Поворачивай назад, - сказал он ямщику. Дросида Ивановна с изумлением на него поглядела.

   - Да что ты, батюшка, рехнулся? Поезжай, поезжай, - торопливо крикнула она ямщику, - чего там.

   И в первый раз за время болезни Вильгельм заплакал.

   В Тобольске он оправился. Стало легче груди, даже зрение как будто начало возвращаться. Вскоре он получил от Устиньки радостное письмо: Устинька хлопотала о разрешении приехать к Вильгельму. Осенью надеялась она выехать.

   Вильгельм не поправился. Летом ему стало хуже.

   Раз пошел он пройтись и вернулся домой усталый, неживой. Он лег на лавку и закрыл глаза. Слабость и тайное довольство охватили его. Делать было больше нечего, все, по-видимому, уже было сделано. Оставалось лежать. Лежать было хорошо. Мешало только сердце, которое все куда-то падало вниз. Дросида Ивановна храпела в соседней боковушке.

   Потом ему приснился сон.

   Грибоедов сидел в зеленом архалуке, накинутом на тонкое белье, и в упор, исподлобья смотрел на Вильгельма пронзительным взглядом. Грибоедов сказал ему что-то такое, кажется, незначащее. Потом слезы брызнули у него из-под очков, и он, стесняясь, повернув голову вбок, стал снимать очки и вытирать платком слезы.

   "Ну, что ты, брат, - сказал ему покровительственно Вильгельм и почувствовал радость. - Зачем, Александр, милый?"

   Потом ему стало больно, он проснулся, тело было пустое, сердце жала холодная рука и медленно, палец за пальцем, его высвобождала. Отсюда шла боль. Он застонал, но как-то неуверенно. Дросида Ивановна спала крепко и не слыхала его.

   ...Русый, курчавый извозчик вывалил его у самого моста в снег. Надо было посмотреть, не набился ли снег в пистолет, но рука почему-то не двигалась, снег набился в рот и дышать трудно... "Разговаривать вслух запрещается, - сказал полковник с висячими усами, - и плакать тоже нельзя". - "Ну? - покорно удивился Вильгельм. - Значит, и плакать нельзя? Ну что же, и не буду".

   И он впал в забытье.

   Так он пролежал ночь и утро до полудня. Уже давно хлопотал около него доктор, за которым помчалась с утра Дросида Ивановна, и давно сидел у постели, кусая усы, Пущин.

   Вильгельм открыл глаза. Он посмотрел плохим взглядом на Пущина, доктора и спросил:

   - Какое сегодня число?

   - Одиннадцатое, - быстро сказала Дросида Ивановна. - Полегчало, батюшка, немного?

   Она была заплаканная, в новом платье. Вильгельм пошевелил губами и снова закрыл глаза. Доктор влил ему в рот камфору, и секунду у Вильгельма оставалось неприятное чувство во рту, он сразу же опять погрузился в забытье. Потом он раз проснулся от ощущения холода: положили на лоб холодный компресс. Наконец он очнулся. Осмотрелся кругом. Окно было медное от заката. Он посмотрел на свою руку. Над самой ладонью горел тонкий синий огонек. Он выронил огонек и понял: свечка.

   В ногах стояли дети и смотрели на него с любопытством, широко раскрытыми глазами. Вильгельм их не видел. Дросида Ивановна торопливо сморкнулась, отерла глаза и наклонилась к нему.

   - Дронюшка, - сказал Вильгельм с трудом и понял, что нужно скорее говорить, не то не успеет, - поезжай в Петербург, - он пошевелил губами, показал пальцем на угол, где стоял сундук с рукописями, и беззвучно досказал: - это издадут... там помогут... детей определить надо.

   Дросида Ивановна торопливо качала головой. Вильгельм пальцем подозвал детей и положил громадную руку им на головы. Больше он ничего не говорил.

   Он слушал какой-то звук, соловья или, может быть, ручей. Звук тек, как вода. Он лежал у самого ручья, под веткою. Прямо над ним была курчавая голова. Она смеялась, скалила зубы и, шутя, щекотала рыжеватыми кудрями его глаза. Кудри были тонкие, холодные.

   - Надо торопиться, - сказал Пушкин быстро.

   - Я стараюсь, - отвечал Вильгельм виновато, - видишь. Пора. Я собираюсь. Все некогда.

   Сквозь разговор он услышал как бы женским плач.

   - Кто это? Да, - вспомнил он, - Дуня.

   Пушкин поцеловал его в губы. Легкий запах камфоры почудился ему.

   - Брат, - сказал он Пушкину с радостью, - брат, я стараюсь.

   Кругом стояли соседи, Пущин, Дросида Ивановна с детьми.

   Вильгельм выпрямился, его лицо безобразно пожелтело, голова откинулась.

   Он лежал прямой, со вздернутой седой бородой, острым носом, поднятым кверху, и закатившимися глазами.

  

   Впервые - отдельное издание, изд-во "Кубуч", Л. 1925, с подзаголовком: "Повесть о декабристе".

   Ю. Н. Тынянов (1894-1943) начал свою литературную деятельность как ученый-филолог еще в студенческие годы (окончил Петроградский университет в 1918 г.). Тынянова-ученого привлекали к себе разнообразные явления русской литературы XVIII, XIX и XX вв. Он писал о Ломоносове и Державине, Гоголе и Достоевском, Хлебникове, Маяковском и Пастернаке. Но главной темой его творчества - и научного и художественного - были первые три десятилетия XIX в., общественное и литературное движение пушкинской поры.

   В начале двадцатых годов ряд исследований - "Достоевский и Гоголь" (1921), "Ода как ораторский жанр" (1922) и другие, отличавшиеся глубиной истолкования фактов и новизной их теоретического осмысления, принесли Тынянову известность как историку и теоретику литературы. Особенное значение для нашей науки имели и сохраняют по сей день две его работы 1924 г. - "Архаисты и Пушкин", "Проблема стихотворного языка".

   Тынянов был не только выдающимся знатоком литературной и общественной жизни первых десятилетий XIX в. Он к тому же обладал незаурядным художественным даром. Однако он не намеревался обратиться к художественному творчеству и свой дар проявлял только в общении с друзьями.

   Дело решил случай. Выслушав однажды в 1924 г. увлекательный рассказ Тынянова о Кюхельбекере, К. И. Чуковский самовольно включил в план одного из издательств маленькую биографическую книжку об этом человеке. Потом предложил Тынянову эту книжку написать. Как вспоминает К. И. Чуковский, предложение это Тынянов встретил не очень охотно, так как оно отвлекало его от научных занятий. Однако, нуждаясь в деньгах, он взялся за работу и уже через несколько месяцев вручил изумленному Чуковскому весьма увесистую рукопись, намного превышавшую запланированный объем. Возникшие в связи с этим трудности были успешно преодолены, и книга увидела свет к столетию восстания декабристов.

   На собирание и изучение рукописей и печатных трудов Кюхельбекера Тынянов не жалел ни средств, ни сил и занимался этим на протяжении всей жизни. Еще студентом он написал большую научную работу "Пушкин и Кюхельбекер", которая, к сожалению, сгорела в 1918 г. Через четырнадцать лет после выхода "Кюхли", как итог многолетней работы исследователя, явилось издание: В. К. Кюхельбекер, Сочинения, тт. 1-2, вступительная статья, редакция и примечания Ю. Тынянова, "Библиотека поэта", Большая серия, Л. 1939. См. также статьи 10. Тынянова "Пушкин и Кюхельбекер" (1934) и "Французские отношения Кюхельбекера" (1939) в книге: Ю. Н. Тынянов, Пушкин и его современники, изд-во "Наука", М. 1968.

   В 1964 г. на ленинградской студии был поставлен телефильм "Кюхля" с С. Юрским в главной роли (постановка А. Белинского).

   Стр. 23. Верро - город в б. Лифляндской губернии, ныне г. Выру Эстонской ССР.

   Стр. 24. Корпус - кадетский корпус в Петербурге.

   Стр. 25. Сарское Село - первоначальное название Царского Села, построенного на месте Саарской мызы. Ныне - г. Пушкин.

   Барклай де Толли Михаил Богданович (1761-1818) - генерал-фельдмаршал, фактически выполнявший на первом этапе войны 1812 г. обязанности главнокомандующего.

   Стр. 26. ...к министру, графу Алексею Кирилловичу. - Имеется в виду министр народного просвещения А. К. Разумовский (1748-1822).

   Стр. 27. Карамзин Николай Михайлович (1766-1826) - историк, писатель, основоположник сентиментализма в русской литературе.

   Стр. 29. Московский университетский пансион. - Здесь и далее речь идет о пансионах-интернатах - средних учебных заведениях Москвы и Петербурга.

   Миша Яковлев - Яковлев Михаил Лукьянович (1798-1868), впоследствии чиновник; был композитором-дилетантом.

   Ваня - Пущин Иван Иванович (1798-1859), впоследствии офицер, затем - надворный судья, член тайного общества с 1817 г. Отбывал каторгу. Автор замечательных "Записок", в которых многие страницы посвящены Лицею и Пушкину.

   Стр. 30. ...щеголь в черном фраке... - Пушкин Василий Львович (1770-1830), дядя А. С. Пушкина, поэт карамзинской школы.

   Комовский Сергей Дмитриевич (1798-1880) - впоследствии помощник статс-секретаря Государственного совета.

   Малиновский Василий Федорович (1765-1814) - первый директор Царскосельского лицея. Литератор и журналист.

   Стр. 32. Куницын Александр Петрович (1783-1841) - профессор логики и нравственных наук (права), преподавал в Царскосельском лицее и в Петербургском университете. В рукописном варианте стихотворения "19 октября" (1825) Пушкин посвятил ему замечательные строки ("Он создал нас...").

   Стр. 35. Илличевский Алексей Дамианович (1798-1837) - впоследствии чиновник, незначительный поэт.

   Стр. 36. Клопшток Фридрих-Готлиб (1724-1803) - немецкий поэт, автор громоздкой поэмы "Мессиада".

   Стр. 38. Данзас Константин Карлович (1800-1870) - впоследствии офицер. Был секундантом Пушкина на его дуэли с Дантесом.

   Стр. 39. ...сыграл... половину Фильдова ноктюрна... - Фильд Джон (1782-1837) - английский композитор и пианист. Живя в России, обучал М. И. Глинку.

   Есаков Семен Семенович (1798-1831) - впоследствии офицер.

   Броглио Сильверий Францевич (1799 - первая половина 1820-х гг.) - по происхождению итальянец; после окончания Лицея уехал в Италию, где участвовал в революции 1821 г. В Греции сражался против турецкого владычества и там погиб.

   Будри Давид Иванович (1756-1821) - родной брат вождя якобинцев Жана-Поля Марата; в Россию переехал в 1784 г. В Лицее преподавал французский язык и литературу.

   Стр. 41. Ах, тошно мне... - перепев популярного романса Ю. А. Нелединского-Мелецкого "Ох, тошно мне На чужой стороне..." Начальные сроки этого романса, написанного на основе народной песни, были использованы А. Бестужевым и К. Рылеевым в одной из их агитационных песен.

   Стр. 42. Энгельгардт Егор Антонович (1775-1862) - педагог и литератор. С 1816 по 1823 г. был директором Царскосельского лицея.