Тынянов Юрий Николаевич - Кюхля

nbsp;    - Всю Серпуховскую улицу обошел, - махнул Вильгельм отчаянно рукой, - там даже и дома Чихачева нет. Взял квартального надзирателя, обошел с ним всю часть, и Измайловскую часть обошел, - нет и нет.

   - Да вот поди ж ты, - сказал что-то такое Саша, слегка недоумевая,

   Вильгельм помолчал и пожал плечами:

   - Черт знает, какая история. Не знаю, как быть с деньгами. Я их считать своими не могу. Я публикацию решил в "Ведомостях" сделать.

   Через два дня появилась в "С.-Петербургских ведомостях" публикация от коллежского асессора Вильгельма Карловича Кюхельбекера, в которой подробно описывалась загадочная история с тысячею рублей ассигнациями, поступок господина Григорьева назывался честным и благородным, но вместе с тем господии Григорьев ставился в известность, что если Григорьев хочет, чтобы присланные им деньги он, Кюхельбекер, считал точно своими, то должен незамедлительно известить его о своем местопребывании и объясниться с ним.

   И Петр Васильевич явился.

   Был он чем-то вроде подьячего, с лисьей физиономией, с бесцветными глазами, и Вильгельму даже показалось, что как будто немного отдает от него водкой, - но он тотчас отогнал эту недостойную мысль от себя.

   Петр Васильевич называл его с умилением благодетелем и сыном благодетеля и немного удивил Вильгельма тем, что порывался лобызнуть его в плечо.

   Он был мелкопоместный дворянин, и угрожала ему, тому назад тридцать лет, неминуемая тяжкая кара за одно легкомысленное деяние, совершенное им по крайней младости, - Петр Васильевич прослезился, - а Карл Карлович, благодетель покойный, - Петр Васильевич воздел ладони, - его выручил. Тридцать лет носил он сей долг священный и только сей год возмог его возвратить.

   Вильгельм был растроган.

   - Только не Карл Карлович, а Карл Иванович, - поправил он старика. - Отчего же вы, Петр Васильевич, не сообщили адреса своего верного? - спросил он мягко.

   - Единственно из стеснительности, - сказал Петр Васильевич, прижимая руку к сердцу, - единственно из того, дабы не прийти мне в совершенное расстройство от воспоминания о благодетеле и протекшей младости. - И Петр Васильевич опять прослезился.

   Саша беззаботно сказал Вильгельму:

   - Как кончишь разговор, Вильгельм, скажу тебе одну важную новость.

   Петр Васильевич откланялся. Вильгельм проводил его до дверей и пожал руку с чувством.

   - Какое старинное благородство, - сказал он Саше, вернувшись. На глазах его были слезы. - Какая у тебя новость, Саша?

   Новость Саши оказалась, однако, сущим пустяком.

   Вильгельм сшил себе темно-оливковую шинель с бобровым воротником и серебряной застежкой, приодел Семена и стал доверчивее относиться к жизни: можно было еще жить на свете, пока были такие честные люди, как этот забавный старик, старец Петр Васильевич.

   Он так до конца жизни и не узнал, что Петр Васильевич был вовсе не Петр Васильевич, а просто Степан Яковлевич, старый приказный; что никаких денег Карл Иванович ему не одалживал, да и не знал его вовсе Карл Иванович, да и не присылал вовсе Степан Яковлевич денег Вильгельму. А слезлив был Степан Яковлевич до причине склонности к горячительным напиткам, и нанял его всего за два рубля Саша сыграть небольшую роль, которую тот и провел с успехом. Да и слуга был вовсе не Григорьева слуга, а брата Пущина, Миши. Настоящего Петра Васильевича Григорьева составили три лица: Саша, Пущин и Дельвиг, которые были в восторге от всей романтической фарсы и долго хохотали, когда Саша изображал, как "Петр Васильевич" стремился лобызнуть Вильгельма в плечо.

   Саша раз спросил Вильгельма:

   - Кстати, ты здесь у врага Александра не бываешь? - У какого врага?

   - У Якубовича, - важно ответил Саша. - Они ведь там стрелялись, ты знаешь. Впрочем, он враг и другого Александра (Саша говорил о царе). Человек страшный.

   Саша любил и уважал все страшное.

   - А разве Якубович здесь? - оживился Вильгельм. - Я полагал, что он на Кавказе.

   - Да он и должен бы быть на Кавказе, но здесь задержался. У него прелюбопытные люди бывают и всегда весело. Едем сегодня.

   Якубович жил у Красного моста на углу Мойки в просторной, роскошной квартире. Мебель была мягкая, столы широкие, диваны покойные.

   Он был все тот же, высокий, с мрачным выражением на смуглом лице, с сросшимися бровями и огромными усами. Улыбка блуждала на его губах - сардоническая. Лоб его был закрыт черной повязкой, кавказская пуля сидела там. Принял Вильгельма он прекрасно, да и все сидящие в диванной ему обрадовались. Кругом сидели Рылеев, Бестужев, еще несколько гвардейских офицеров, среди них высокий, с красным лицом, Щепин-Ростовский, да еще Вася и Петя Каратыгины, ученики Катенина, из которых Вася был уже восходящим светилом Большого театра, а Петя, с его быстрой сметкой и смешливостью, обещал быть некогда недурным водевилистом, если не характерным актером. Здесь же сидели Греч и Булгарин. Настроение у всех было повышенное. На столе стояли вино и фрукты. Бестужев и Щепин сидели в расстегнутых мундирах и курили из длинных трубок. Рылеев попросил Васю и Петю Каратыгиных продекламировать из какой-либо трагедии.

   Вася встал, принял позу трагического актера и начал читать монолог Вителлии из "Титова милосердия" Княжнина. Петя встал напротив - в такой же позе. Читал певучим голосом, повышая его к концу строк и жестикулируя в конце периодов:

  

   Друзья! участники Вителлиина мщенья

   И прекратители всеобща униженья!

   Расторгнем узы сограждан!

   Скажите, римляне, на то ль живот вам дан,

   Чтобы, возвышенным в теченье многих веков

   Трудом богам подобных человеков,

   Вне римских стен царей себе рабами зреть,

   А в Риме пред своим властителем робеть?

  

   Тотчас же Петя, мрачно скрестив руки на груди, ответил монологом Лентула:

  

   Пускай рабы его целуют руку.

   Но в ком хоть искра есть

   Души благорожденной,

   И кем хоть мало правит честь,

   Тот, гневом воспаленный,

   Не могши ига несть,

   От ярости трепещет

   И в сердце гром на Тита мещет.

  

   Вдруг он схватил стоявшую в углу Сашину шпагу и, ловко извлекши ее из ножен, протянул вперед:

  

   Се меч - вина свободы сограждан!

   Отечества спаситель!

   Тиранов истребитель!

   Коль есть еще меж вас, кому дух робкий дан,

   Кто, сердцем трепеща, от страха унывает

   И к понесению преславных толь бремен

   Довольно сил в себе не ощущает,

   В сей час от нас да будет удален,

   И, ко стопам повергшися владыки,

   Изменник гнусный все явит,

   Чем мы стремимся быть велики.

  

   Рылеев с удовлетворением смотрел на юношей. Якубович пыхтел чубуком, мрачно насупившись. Саша, приоткрыв рот, прислушивался к высоким голосам. Петя кончил, понизив голос до яростного шепота:

  

   А тот, кто рабство с гневом зрит

   И кто к тиранству полн гнушеньем,

   Кто хочет с нами славы в храм, -

   Тот нашим да явит глазам

   Меча свирепым изверженьем

   Ужасный свой тирану дух.

  

   Все захлопали. Вася и Петя, внезапно оробев, уселись на диван и неловко приподнялись, кланяясь на хлопки. Рылеев прошелся по комнате и провел рукой по волосам.

   - Пускай рабы его целуют руку, - повторил он. Булгарин вдруг сказал, оттопырив губы:

   - Варвара мне тетка, а правда сестра. Вкусу здесь я не нахожу, ясновельможные, "свирепое извержение" - что за выражение.

   Рылеев подошел к нему и сказал вдруг, краснея:

   - А ты, Фаддей, в последнее время находишь вкус в другом - целовать руку. Подожди, если революция совершится, мы тебе на твоей "Северной пчеле" голову отрубим.

   Булгарина покоробило. Он засмеялся хрипло:

   - Робеспьер Федорович, об одном молю, поднеси мне в смертный час портерную кружку.

   Кругом засмеялись. Рылеев забыл о Булгарине, прохаживался быстро по комнате, о чем-то думая. Потом он сказал, обращаясь к Бестужеву:

   - Пора оставлять пение певцам. Жуковский и сам справится. Должно писать нам песни шуточные, пусть ходят в народе: для нас трагедия, для народа шутки - не до шуток доведут. Время легкой поэзии миновало.

   - Да, - процедил Бестужев с сигарой в руках. - Жуковского из дворца калачом не выманишь. Занимается; там с фрейлинами романтизмом дворцовым. Хотите, скажу вам нечто?

   Он стал в позу, шпоры его брякнули. Он начал декламировать, подражая Жуковскому, слегка подвывая и подняв кверху глаза:

  

   Из савана оделся он в ливрею,

   На пудру променял свой лавровый венец,

   С указкой втерся во дворец,

   И гам, пред знатными сгибая шею,

   Он руку жмет камер-лакею...

   Бедный певец!

  

   Греч засмеялся и захлопал в ладоши:

   - Браво, браво. Ведь вот напечатать такое. А то Хвостова печатай - разрешается, а чуть дело - нельзя.

   - Вы еще долго пробудете здесь, Александр Иванович? - спросил Вильгельм Якубовича.

   Якубович мрачно пожал плечами:

   - Я не волен в своей судьбе, Вильгельм Карлович. Вошел слуга и подал какой-то пакет Якубовичу. Якубович вскинул черные брови, распечатал, пробежал глазами бумагу и побагровел.

   - Не угодно ли! Запрос официальный, почему не уезжаю к месту службы на Кавказ. А им отлично известно, что я здесь от раны лечусь. - Он притронулся рукой к черной повязке своей. - Для службы тирана подставлял я свой лоб, и наградою мне гонение и позор.

   Он вытащил из бокового кармана полуистлевшую бумагу. Это был приказ о переводе его из гвардии.

   - Только Александр Павлович да холоп его Аракчеев полагают, что карбонарии зарождаются самопроизвольно. Царь сам их создает. Вот такими пилюлями.

   Рылеев подошел к Вильгельму.

   - Вильгельм Карлович, по "Полярной звезде" дела есть. Нужно завтра увидеться. Стихов нет ли? Стихи нужны.

  

   Александр I умер в Таганроге 19 ноября 1825 года.

   Лейб-медик Тарасов вскрыл тело, опростал его, наполнил бальзамическими травами и ароматическими спиртами, положил в свинцовый гроб в особых подушечках лед, натянул на труп парадный мундир, на руки белые перчатки. В таком виде император мог сохраниться недели две, а то и месяц.

   Уже несколько недель, как из Таганрога от Дибича и князя Волконского летели фельдъегери с эстафетами в Варшаву и в Петербург. В Варшаве сидели Константин и Михаил, в Петербурге - старая царица и Николай.

   Уже девять лет, как Константин сидел безвыездно в Варшаве, он был наместником Царства Польского. В Варшаву упрятали Константина недаром. Он был страхом и поношением всей семьи. Александр еще десять лет назад с ужасом думал о том, как престол перейдет к Константину. Чуть не на глазах у всех совершилось убийство одной красивой француженки. За ней прискакала карета, человек выпрыгнул из кареты и сказал ей, что ее подруга умирает. Француженка села в карету, и ее умчали в Мраморный дворец - дворец Константина. Ее втащили по лестницам. Гвардейцы охраняли входы. Через три часа та же глухая карета примчала француженку к ее дому. Ее вынесли на руках два гайдука. Муж выбежал навстречу. Карета умчалась. Француженка сказала мужу: "Я обесчещена. Я умираю". Она была окровавлена. Она умерла тут же, на улице. Собрался народ. Назавтра французский консул посетил министра иностранных дел. Был арестован адъютант князя Константина, человек заведомо невинный. Александр рвал на себе волосы. Этот мешковатый, согбенный, с широким розовым лицом, со вздернутым отцовским носом Константин, цесаревич, наследник императорского престола, был явным убийцей.

   Однажды у окна дворца императрицы Елизаветы был найден зарезанный молодой гвардейский полковник: пронеслись глухие слухи, что полковник был любовником Елизаветы и что убил его тот же Константин. Все от него отступились. Александр с отвращением и страхом разговаривал с братом. И Константина услали в Варшаву. Мать называла его в письмах "любезный Константин Павлович". Вскоре он начал дело о разводе - скандал, дотоле неслыханный в императорском доме. Мать долго не соглашалась. Наконец она согласилась на развод с тем, чтобы любезный Константин Павлович женился на одной из немецких принцесс. Константин сидел в Варшаве, посвистывал и сочинил непристойную песню, где приравнивал свой брак с немецкой принцессой пожару и наводнению. Он открыто издевался над семьей, к которой принадлежал. И у этого страшного человека был юмор. Он все-таки добился развода и тотчас же женился на Жанетте Грудзинской, польке. Он сел с ней в открытый кабриолет, взял вожжи в руки и, похлестывая бичом лошадей, проехал с ней сначала в православную церковь, а потом в костел. Скандал был снова публичный.

   Годы шли. Он немного притих, взгляд его стал пустым и неуверенным, он еще больше сгорбился. В Варшаве он жил в будирующем одиночестве блудного сына. Бестужев и Рылеев прозвали его "чудодеем". Мария Федоровна и Александр были даже рады его браку. Это был предлог лишить престола убийцу, на которого все смотрели со страхом. Константин согласился отречься. Он хорошо помнил смерть отца. "Хорошая это была каша", - говаривал он об этой смерти. Но отречение его и распоряжение Александра о престолонаследии не было обнародовано. Подлинник царь отдал митрополиту Филарету, Филарет положил его в ковчежец московского Успенского собора, а три копии, довольно небрежные, лежали в Государственном совете, Сенате и Синоде. Когда Александра спрашивали о наследнике престола, он разводил руками и поднимал глаза к небу. Он не опубликовывал манифеста. Бумага об отречении Константина была завещанием царя. Он завещал Россию младшему, Николаю, как всякий помещик мог завещать свое имение второму брату, минуя старшего. Почему он медлил с опубликованием? Никто не знал. Быть может, потому, что Николая не любили еще больше, чем Константина.

   Два года провел Николай в походах за границей, в третьем проскакал всю Европу и Россию и, возвратясь, начал командовать Измайловским полком. Он был необщителен, холоден и строг. Лицо его было белое, безотчетно суровое. В детстве он был трусоват, боялся выстрелов: когда кавалер учил его стрелять, прятался в беседку. Всюду стремился одолеть другого, быть первым в строю, в игре на бильярде, в каламбурах и фарсах. Александр, который всем говорил, что тяготится троном, боялся соперников. Он заставлял Николая играть жалкую и пустую роль бригадного и дивизионного командира; но Николай исполнял ее с необыкновенным усердием. Он был придирчивым командиром, невыносимым начальником бригады. Военный строй единственно был для него приятный строй жизни. В ранней молодости задали ему написать сочинение: "Доказать, что военная служба не есть единственная служба дворянина, но есть и другие занятия, для него столь же почтенные и полезные". Николай ничего не написал и подал кавалеру белый листок. На смотрах и парадах он отдыхал. "Здесь порядок, строгая и безусловная законность. Никакого всезнайства и противоречья", - говорил он. На всю жизнь запомнилось ему, как однажды какой-то офицер попался ему в статской одежде под военным плащом, - это было для Николая поступком невероятным. Все статское было подозрительно для него. Иногда, стоя на поле, он брал в руки ружье и делал ружейные приемы так хорошо, что вряд ли лучший ефрейтор мог с ним сравняться. Он показывал барабанщикам, как им надлежит бить в барабан. И все же он втайне завидовал брату Михаилу, он говорил, что в сравнении с Мишелем он ничего не знает. "Каков же должен быть сей?" - спрашивали офицеры друг друга.

   Мишель, самый младший, иначе относился к строю и к остротам. Он любил играть в слова и в солдатики; каламбуры его имели успех. Он вовсе не стремился, как Николай, быть везде первым, но просто любил фарсы и фронт. Ровный фронт марширующих солдат приводил его в радостное исступление. Самое высокое понятие имел он о военном чине. Звание начальника полка, бригады, а тем паче корпуса, гораздо больше льстило его самолюбию, чем великокняжеский сан. Он не постигал, как все в России не идут на военную службу. Он был настоящим гвардейцем. Перед фронтом был беспощаден, одним своим видом наводил страх, но вне службы любил быть нараспашку, говорил каламбуры и ухаживал за фрейлинами. Николай, которому глубочайшие познания Мишеля относительно артикула и его каламбуры не давали спокойно спать, постепенно от него отдалялся. Константин же откровенно ненавидел Николая и издевался над ним. При проездах Николая через Варшаву он оказывал ему царские почести. Когда тот, выходя из себя, указывал ему на неприличие этого, Константин, хохоча, говорил: "Да это все оттого, что ты - Николай, царь Мирликийский". Остроты и каламбуры, "фарсы" были в ходу у всех трех братьев.

   Об отречении Константина и о том, что наследником назначил Александр Николая, - Николай знал еще в 1819 году, а Михаил узнал в 21-м.

   Теперь Мишель жил в Варшаве у Константина в Бельведере. Покои его отделялись от покоев хозяев одной только комнатой. Уже несколько недель с Константином творилось что-то неладное. Он задумывался, серые щеки его вспыхивали, и часами он ходил, сгорбясь, по комнатам. Потом, точно отогнав навязчивую муху, он вскакивал, ерошил волосы и быстро уходил. Он даже часто не выходил к столу. Мишель иногда спрашивал:

   - Что с тобой?

   Константин отвечал неохотно, отрывисто:

   - Нездоровится.

   Потом Мишель начал замечать, что к брату все время приезжают фельдъегери из Таганрога.

   - Что это значит? - спрашивал он брата озадаченный.

   - Ничего важного, - отвечал Константин равнодушно. - Царь утвердил награды, которые я выпросил разным тут дворцовым чиновникам.

   Константин Александра всегда называл в разговоре царем.

   25 ноября, под вечер, Константин заперся у себя в комнате с только что приехавшим фельдъегерем. Потом дверь быстро, со стуком отворилась, и он закричал хриплым голосом:

   - Мишель!

   Мишель быстро накинул сюртук и побежал к брату. Тот стоял посреди комнаты сгорбившись, с мутными глазами. На лице его был серый румянец.

   - Maman? - спросил Мишель, думая, что мать умерла.

   - Нет, слава богу, - сказал, приходя в себя, Константин, - царь умер.

   Братья заперлись.

   Константин, ходя по комнате широкими, угловатыми шагами, говорил отрывисто и смотрел на брата сурово.

   Он свыкся с мыслью о том, что ему не быть на престоле, по в последнюю минуту ему было все-таки жаль от него отказаться. Власть пугала его и вместе манила.

   Смотря пристально и осторожно на Мишеля мутными глазами, Константин говорил тихо:

   - Все-таки надобно отказаться. Меня не любят. В гвардии брожение. Вот у меня рапорта лежат. Со мной отцовская история повторится. Лучше в Варшаве сидеть, по крайности спокойнее. Матушка притом же всегда была против меня.

   Мишель сказал осторожно, прищурясь:

   - А с отречением давнишним как обстоит? Константин круто остановился перед ним.

   - Ничего официального, - быстро и грубо сказал он. - Манифест не опубликован.

   Тогда Мишель задумался.

   - Отчего ты думаешь, что тебя не любят? - сил он. - От тебя уже отвыкли в Петербурге.

   Константин ходил по комнате. Потом, как бы очнувшись, он сказал со вздохом, не глядя на Мишеля, заученные слова:

   - Нет, нет, я отрекся от престола, в намерениях моих ничего не переменилось. Воля моя - отречься от престола.

   Мишель взвешивал, думал, соображал. Так прошла ночь. Было пять часов. Константин сел писать письма матери и Николаю. Два официальных и два простых, частных: матери длинное, Николаю короткая записка. Он писал, зачеркивал, придумывая наиболее осторожные слова и выражения. Мишель помогал ему. Над официальным письмом Николаю Константин надписал: "Его императорскому величеству". Письмо было уклончивое. Константин просил оставить его при прежде занимаемом месте и звании. А оставаться в звании генерал-инспектора всей кавалерии (таково было звание Константина) можно было, будучи и царем. Потом, поглядев на Мишеля, Константин сказал:

   - Все-таки ты сам поезжай с этими письмами. Готовься сегодня же ехать.

   Он вскинул на брата глаза.

   - Ты посмотри там, - сказал он что-то неясно. - Ты отдай письма, - поправился он.

   Наступило утро. Утром нужно было объявить о смерти царя. Константин сказал Мишелю нерешительно:

   - О происшедшем знать в народе не должны. Свите сообщить должно.

   Он созвал самых близких своих подчиненных. Они, впрочем, давно уже знали, в чем дело. Хитрый Новосильцев сказал деловито и как бы обмолвившись:

   - Ваше величество, мы явились.

   Константин притворился, что не слышит. Не глядя на свиту, сгорбленный, с румянцем на щеках от бессонной ночи, он начал говорить, запинаясь:

   - Государь скончался. Я потерял в нем друга и благодетеля. Россия - отца своего.

   Константин никогда не говорил об Александре: брат. Потом он увлекся. Он начал выкрикивать одну за другой фразы, как бы не понимая слов:

   - Кто нас поведет теперь к победам? Никто. Россия пропала! Россия пропала! - Последнюю фразу он заладил и повторил механически несколько раз.

   Один свитский генерал задумал выслужиться.

   Он выступил вперед и сказал с глубоким поклоном:

   - Ваше императорское величество, Россия не пропала, а напротив, приветствует...

   Константин затрясся и побагровел. Он испугался необычайно. Он бросился на остолбеневшего генерала, схватил его за грудь и закричал бешено:

   - Да замолчите ли вы!.. Как вы осмелились выговорить эти слова!! Кто вам дал право предрешать дела, до вас не касающиеся?

   И, отступив на шаг, он схватился за голову и начал бормотать:

   - Вы знаете ли, чему вы подвергаетесь? Знаете ли, что за это в Сибирь, в кандалы сажают?! - И уже несколько отдышавшись: - Извольте идти под арест и отдайте вашу шпагу.

   Мишель посмотрел выразительно на брата. Константин пристально вдруг всех оглядел и, согнув голову, прошел в свой кабинет. Мишель последовал за ним.

   Граф Курута, хитрый грек, самый близкий к Константину придворный, сказал растерянному генералу:

   - Да какое вам, мон сер, дело до этого. Россия пропала, ну Христос с ней. Пусть пропала! На словах все можно сказать, но к чему тут было возражать!

   Кругом расхохотались.

   В тот же день Мишель выехал в Петербург,

   Рылеев лежал в постели бледный и сумрачный, с компрессом на горле. Он только что проснулся. К нему вбежал Якубович. Якубович не был похож на себя, брови его были сдвинуты, глаза дики.

   - А, - закричал он, - ты еще спишь? Что ж, радуйся - царь умер. Это вы его вырвали у меня!

   Рылеев вскочил с постели и спросил тихо: - Кто сказал тебе?

   - Бестужев, он знает от принца.

   Якубович вытащил из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии,

   - Восемь лет носил я это на груди, восемь лет жаждал мщения. Все бесполезно. Он умер.

   Он изорвал бумагу и убежал.

   Рылеев заходил по комнате.

   Все планы рушились.

   12 марта 1826 года должен был быть двадцатипятилетний юбилей царствования Александра. К этому дню уже начинали готовиться, на этот день ожидался высочайший смотр войск третьего корпуса. В третий корпус Александр перебросил в двадцатом году семеновцев. Третий корпус был весь в руках у Пестеля. Александр должен был быть убит в день смотра. Были уже заготовлены две прокламации - одна к войску, другая к народу. Третий корпус должен был двинуться на Киев и на Москву. По пути к нему примкнут все войска, в которых кипел дух возмущения. В Москве восставшие войска потребуют от Сената преобразования государства. Остальная часть южного корпуса займет Киев и в нем утвердится. Он, Рылеев, с Трубецким в то время поднимут гвардию и флот, покончат со всей царской фамилией и предъявят вместе g третьим корпусом то же требование петербургскому Сенату. Смерть Александра все переворачивала вверх дном.

   В дверь осторожно постучались.

   Вошел Трубецкой, вкрадчиво и медлительно.

   Он был тих и осторожен - два качества, которых не хватало Рылееву, и поэтому он казался Рылееву сильным.

   - Ну, все кончено, государь не существует. Только что пропели херувимскую, начальник гвардейского штаба подошел к Николаю, шепнул ему что-то на ухо; Николай потихоньку вышел, и все за ним поехали во дворец. Теперь присягают Константину. Присяга пока что идет гладко.

   Рылеев все еще прохаживался по комнате, приложив руку ко лбу.

   Он ничего не говорил.

   - Впрочем, это не беда, - медленно говорил Трубецкой, - вся сила у южных членов. Они подымутся, каждый день должно ожидать этого. По всему видите, что обстоятельства чрезвычайные и для наших видов решительные. Должно быть наготове.

   Он быстро уехал.

   Рылеев сидел на постели, облокотясь на колени и положив голову между рук.

   Опять стук в дверь. Вошел Николай Бестужев. Быстро, захлебываясь, Бестужев сказал Рылееву:

   - Ну что ж, царь умер, а ты ничего не знаешь.

   - Я знаю, - сказал с усилием Рылеев, - у меня только что Якубович и Трубецкой были.

   Бестужев ходил по комнате, ломая руки.

   - Хорош, да и мы все хороши. Царь умер, а мы это чуть не из манифеста узнаем. - Он схватился за голову: - Полная бездеятельность! Никто ничего не знает, никто ни о чем не заботится.

   Рылеев все еще молчал. Потом он сказал медленно, раскачиваясь как бы от физической боли:

   - Да, это обстоятельство дает нам понятие о нашем бессилии. Я обманулся сам. Ни установленного плана, ни мер никаких не принято, членов в Петербурге мало.

   Потом, закусив губу и сморщив лоб, он начал соображать.

   Наконец он встал и выпрямился.

   - Мы должны действовать. Такого случая пропустить невозможно. Я еду собирать сведения.

   Он провел рукой по лбу и пристально, почти спокойно посмотрел на Бестужева.

   - Поезжайте немедленно в свои части. Уверьтесь в расположении умов в войске и народе.

   Снова стук в дверь. Вошел Александр Бестужев.

   - Прокламации, прокламации войскам писать, - сказал он, запыхавшись, едва кивнув всем и ни с кем не здороваясь.

   Сели писать прокламации.

   В тот же день Трубецкой был избран диктатором. С этого утра дверь квартиры Рылеева не затворялась. В ней был главный штаб восстания.

   Милорадович, генерал-губернатор С.-Петербурга, был серб, коренастый, седеющий, с быстрыми черными глазками, с хриплой, армейской скороговоркой. В эти дни двое распоряжались царским престолом: Мария Федоровна и он. С того дня, как задушили Павла, Мария Федоровна считала себя распорядительницею царского престола. Она по-прежнему отвергала Константина и считала, что общее мнение - Россия по праву принадлежит второму сыну ее, Николаю. Это было дело домашнее. Россия отходила по завещанию к тому, кого для этого считала подходящим семья. Милорадович думал иначе. Он явился к Николаю и заявил, спокойно глядя ему в лицо:

   - Ваше высочество, гвардия вас не любит. Если вы станете императором, я ни за что не ручаюсь.

   Николай побледнел:

   - А вам известно распоряжение покойного государя? Милорадович ответил спокойно:

   - Распоряжение государя - дело домашнее. Россию нельзя завещать. Гвардии уже отдано распоряжение присягать законному наследнику престола.

   В два часа дня 27 ноября собралось чрезвычайное заседание Государственного совета. Князь Голицын потребовал, чтобы завещание Александра было исполнено. Он настаивал. Он знал, что, если завещание Александра не будет исполнено, всех приближенных покойного царя ждет сомнительная участь. Поэтому он говорил, что неисполнение воли царской есть преступление государственное. Князь Лобанов-Ростовский сказал надменно:

   - Les morts n'ont point volonte [У мертвых нет воли (франц.)].

   Адмирал Шишков, глядя воспаленными глазами на собравшихся и тряся от старости огромной головой с шалашом седых волос, прошамкал:

   - Немедля присягать. Империя ни одного мгновения не может быть без императора.

   Тогда Милорадович встал и закричал хрипло:

   - Николай Павлович торжественно отрекся от права, которое ему завещание дает. Государь русский не может располагать наследством престола по духовной.

   Все замолчали. С человеком, у которого было шестьдесят тысяч штыков в кармане, нельзя было разговаривать.

   Николай присягнул. Присягнуло правительство. С этого времени Милорадович был неотлучно при Николае. Он ходил за ним следом. Николай глядел на него с ненавистью, но Милорадович вел себя как всегда: пошучивал, хрипло хохотал и от его высочества не отставал. В эти дни он был оторван от своей любовницы, танцовщицы, и был невероятно рассеян. Он слишком полагался на шестьдесят тысяч штыков. Они, пожалуй, вовсе не были в его кармане. Тайная полиция его бездействовала. Секретными делами его заведовал очень дельный человек, Федор Глинка. Целый день сидел он, согнувшись над секретными распоряжениями, а к вечеру уходил на знакомую квартиру у Синего моста - в дом Российско-Американской торговой компании...

   Михаил скакал бешено. Он промчался, не останавливаясь, через Ковно и Шавли. До Митавы никто не знал о смерти Александра. В Олаа, пока перепрягали лошадей, адъютант сказал ему:

   - Ваше высочество, здесь какой-то приезжий из Петербурга рассказывал, что его высочество Николай Павлович, все войска, правительство и город принесли присягу Константину.

   Мишель раскрыл рот. Он машинально сжал в руках портфель с письмами Константина: "Что же теперь будет, если нужна будет вторая присяга второму лицу?"

   Мишель проделал весь путь в четыре дня.

   Первого декабря в шесть часов утра он был уже во дворце. Он прошел торопливо к матери. Николай уже знал о приезде брата и выбежал навстречу, но двери в покой матери закрылись перед самым его носом. Он стиснул зубы и стал ждать - в передней.

   - Хорошо же, mon cher frere.

   Мишель вышел не скоро: лицо его было озабочено. Братья наскоро обнялись, и Николай повел его в свой кабинет. За ними двинулся неизменный Милорадович.

   Перед ними шпалерами склонялись придворные, взгляды, которые они бросали на Мишеля, были быстры и пронзительны - по выражению его лица хотели угадать, что он такое привез. Мишель сделал каменное лицо.

   - Здоров ли государь император? - спросил его вкрадчиво барон Альбедиль.

   - Брат здоров, - сказал быстро Мишель.

   - Скоро ли можно ожидать его величество? - заглянул ему в лицо Бенкендорф.

   - О поездке ничего не слыхал, - отпарировал, не глядя на него, Мишель.

   - Где теперь находится его величество? - пролепетал, любезно сюсюкая, граф Блудов.

   - Оставил брата в Варшаве, - сухо сказал Мишель, Они прошли в кабинет. Вместе с ними прошел Милорадович и уселся, звякнув шпорами, в кресла.

   Мишель тоже уселся, пожал плечами и нахмурился:

   - В какое ты меня положение поставил? Все говорят о Константине как об императоре. Что тут делать? Не понимаю.

   Он посмотрел исподлобья на Милорадовича, достал, все еще хмурясь, из портфеля письмо Константина и подал Николаю.

   Увидев надпись: "Его императорскому величеству", Николай побледнел. Он молча стал ходить по комнате. Потом он остановился перед Мишелем и спросил без выражения:

   - Как поживает Константин?

   Мишель искоса взглянул на Милорадовича.

   - Он печален, но тверд, - сказал он, напирая на последнее слово.

   - В чем тверд, ваше высочество? - спросил Милорадович, откинув голову назад.

   - В своей воле, - ответил уклончиво Мишель.

   В это время в комнату просунул голову Милорадовичев адъютант.

   - Ваше превосходительство, - сказал он Милорадовичу, - в строениях Невского монастыря пожар большой, грозит перекинуться.

   Милорадович с досадой крякнул, звякнул перед братьями шпорами и вышел.

   Мишель посмотрел на Николая.

   - Я тебя не понимаю. Существуют акты или не существуют?

   - Существуют, - медленно ответил Николай.

   - Но тогда, подчинившись гвардии, ты, mon cher frиre, произвел формальный coup d'etat [Государственный переворот (франц.)]. Да, да, без всякого сомнения.

   Николай усмехнулся и помолчал.

   Потом он обратился к Мишелю, понизив голос:

   - Константин твердо решил отречься? Он серыми глазами щупал лицо брата. Мишель ответил вопросом:

   - А разве, по-твоему, Константин мог бы, несмотря на все эти акты, взойти на престол?

   Николай ничего не отвечал и, сощурившись, смотрел в окно. Снег падал за окнами, кружился по площади, налипал на окна. Было очень спокойное, ленивое зимнее утро.

   - Что же теперь будет при второй присяге, при отмене прежней? Чем это все кончится? - говорил Мишель и, разводя руками, недоумевал: - Когда производят штабс-капитана в капитаны - это в порядке вещей и никого не удивляет; но совсем иное дело, - Мишель поднял внушительно палец, - перешагнуть через чин и произвести в капитаны поручика.

   В переводе на военный язык факт казался для него более ясным и значительным.

   Николай зорко смотрел на брата:

   - Так ты все же уверен, что Константин серьезно не желает?

   Мишель пожал плечами:

   - Его не любят.

   Николай сказал нерешительно, не глядя на брата:

   - Отчего тебя так вторая присяга пугает? В конце концов, это не так страшно. В сущности, все это сделка семейная.

   Мишель развел руками деловито:

   - Да вот поди ж ты, растолкуй каждому, в черни и в войске, что это сделка семейная и почему сделалось так, а не иначе.

   Николай задумался.

   - Все дело в этом, - сказал он тихо, - все дело в этом. Гвардия меня не любит.

   - Канальство, - пробормотал Мишель, - любят - не любят. Они никого не любят.

   Николай опять спросил, глядя в упор на Мишеля, по-французски (когда братья хотели быть откровенными, они говорили по-французски; русский язык был для них язык официальный):

   - Ты полагаешь, Константин думает отречься серьезно?

   Мишель, глядя в сторону, сделал какой-то жест рукой.

   - Почем я знаю, он мне ничего не говорил. Видишь сам по письмам.

   - Я ничего не вижу по письмам, - сказал, вздохнув и нахмурясь, Николай.

   Мишель посидел, барабаня пальцами, потом подумал о себе и заговорил злобно:

   - Черт возьми, в какое же ты меня положение поставил? Присягать Константину не могу, тебе тоже, отовсюду расспросы. Черт знает что такое!

   Николай ему не ответил. Он сидел и писал письмо Константину.

   Прошел день.

   Придворные действительно начинали шептаться: ни Мишель, ни его свитские Константину не присягали. В этом было что-то неладное, что-то зловещее даже. От свиты Мишеля полз шепот к придворным, от придворных - из дворца во дворец. Он грозил перейти из дворцов на площади.

   Фельдъегерь давно уже скакал в Варшаву к Константину с письмом Николая.

   Николай умолял его императорское величество государя Константина приехать в Петербург. Мать писала его императорскому величеству несколько иначе: просила официального манифеста либо о вступлении на престол, либо об отречении. А ответа от Константина не было.

   Утром 5 декабря Николай сказал Мишелю озабоченно (он только что имел разговор с Бенкендорфом) :

   - Твое пребывание здесь становится действительно неудобным. Константин молчит. Дольше ждать ни минуты нельзя, не то произойдет несчастье. Maman просит тебя ехать к Константину. Да или нет - либо пускай приезжает царствовать немедля, либо - официальный манифест об отречении. Этак дальше невозможно. Поезжай сегодня же. Останавливай по дороге курьеров и распечатывай депеши - чтобы не разъехаться с ответом. А теперь maman к себе просит.

   Мишель поморщился и отправился к матери. Секретарь Марии Федоровны выдал ему удостоверение:

   "Предъявитель сего открытого предписания его императорское высочество государь великий князь Михаил Павлович, любезнейший мой сын, уполномочен мной принимать моим именем и распечатывать все письма, пакеты и прочее, от государя императора Константина Павловича ко мне адресованные.

   Мария".

   Мать долго говорила с Мишелем. Потом она обняла его и сказала настойчиво, подняв указательный палец:

   - Quand vous verrez