Тынянов Юрий Николаевич - Кюхля

ign="justify">   Вильгельм снова перебил:

   - А позвольте узнать, от которого числа отречение Константина Павловича?

   Греч внимательно на него посмотрел:

   - От двадцать шестого ноября.

   - От двадцать шестого, - Вильгельм улыбнулся. - Очень хорошо, три недели.

   Греч переглянулся с Булгариным.

   - Да-с, - сказал Николай Иванович, - три недели молчали, как-то теперь заговорят.

   Он подмигнул Вильгельму:

   - Полагаю, что теперь слово уже будет не за ними.

   - Позвольте у вас манифест взять на полчаса, - сказал Вильгельм Гречу, выдернув у него из рук бумагу, и побежал вон из комнаты. Булгарин побежал за ним.

   - Да здравствуйте же, Вильгельм Карлович! - Он схватил его за руку. - Эк какой, разговаривать не хочет. Что тут сегодня такое готовится?

   - Здравствуйте и прощайте, - отвечал Вильгельм, оттолкнул его и выбежал.

   - Что это с ним сделалось? - спросил остолбеневший Фаддей. - Он вконец рехнулся?

   Николай Иванович посмотрел на компаньона и сощурился:

   - Нет, здесь не тем пахнет.

   Выходя от Греча, Вильгельм столкнулся с Сашей. Веселый, нарядный, с румяными от мороза щеками, Саша шел с дворцового караула - продежурил ночь во дворце.

   За поясом под шинелью торчали у него два пистолета.

   Они обнялись, как братья, и ни о чем друг друга не спросили. Вильгельм только кивнул на пистолеты:

   - Дай мне один, - и Саша протянул ему с готовностью длинный караульный пистолет с шомполом, обвитым зеленым сукном. Вильгельм сунул его в карман, рукоять из кармана высовывалась.

   И он помчался в Экипаж, в офицерские казармы, к Мише, а Саша пошел к Рылееву. В Гвардейском экипаже Миша сказал ему, что уже идет большой бунт среди московцев, что у них генерала Шеншина убили и еще двоих - батальонного и полкового командира, - и тотчас послал брата к московцам - узнать, выступили ли они. Как только Московский полк выступит, Миша и Арбузов скомандуют выступление Экипажу.

   Быстро сходя с крыльца офицерской казармы, Вильгельм видит, как бежит через двор казармы Каховской, путаясь в шинели. Бежит он ровным, слепым шагом, за ним гонятся какие-то унтер-офицеры. Они хватают его за шинель. Каховской, не оглядываясь, скидывает с себя шинель и бежит дальше. Он бежит как во сне, и Вильгельму начинает казаться, что и он в бреду и сейчас все может рассыпаться, вывалиться из рук.

   - Ваше сиятельство, прикажете подать? - слышит он за собой.

   Вильгельм садится на извозчика:

   - Скорей, скорей!

   Извозчик трогает. Он еще не старый, белокурый, с курчавой бородой, сани у пего плохонькие, клещатые, ковер драный, а лошадь - кляча.

   Проезжая мимо площади, Вильгельм опять смотрит с неясным страхом в ее сторону. Площадь пуста.

   - Голубчик, подгони, подхлестни.

   Извозчик поворачивает к Вильгельму лукавое лицо:

   - Дорога дурная, ваше сиятельство, да и живот-от не молодой, если правду говорить. Мы и помаленьку доедем.

   - Гони! гони! - кричит диким голосом Вильгельм. - Вовсю гони!

   Извозчик и кляча пугаются. Извозчик хлещет кнутом, кляча мчится, нелепо подбрыкивая задними ногами, оседая крупом. Худой, сгорбленный Вильгельм, с горящими глазами, взлетает на каждом ухабе. На Вознесенской улице, у самого Синего моста, кляча делает отчаянный прыжок в сторону и вываливает седока в сугроб. Снег залепляет на миг рот и глаза - холодный, быстро тающий. Вильгельм слышит над собой озабоченный голос:

   - Эх, оказия! Живот, главное дело, немолодой, говорил я - ходу в нем нет.

   На сугробе чернеет пистолет. В ствол забился снег. Вильгельм пытается его вытряхнуть, но снег набился плотно. Тогда Вильгельм садится, извозчик, покачивая толовой, задергивает невозможно драный ковер, и облезлая кляча мчится дальше.

   - Гони, гони во всю мочь!

   У Московского полка шум, движение, солдаты строятся, одни разбирают боевые патроны, другие заряжают ружья, тащат знамена. Среди солдат Щепин-Ростовский, а в стороне незнакомый офицер. Кругом заваруха, говор, крик, а во дворе, кажется, идет настоящая свалка.

   "Ага, начинается, вот оно!"

   Вильгельм вылезает из саней, путаясь ногами, бежит к незнакомому офицеру и бормочет необыкновенно быстро:

   - Что вы хотите, чтоб я сказал вашим братьям из Гвардейского экипажа?

   Офицер молчит. Вильгельм, думая, что он принимает его за шпиона, называет себя. Но офицер молча указывает на солдат и пожимает плечами. Он, видимо, не желает разговаривать.

   В это время Щепин видит Вильгельма и кричит надорванным голосом:

   - Сейчас выступаем! Бестужев Михаил уже пошел с ротой. Экипаж выступил?

   - Нет еще.

   - Скачите туда, мы через десять минут на площади.

   Кляча несет Вильгельма по тем же улицам в Гвардейский экипаж. Извозчик молча ее нахлестывает, потом оборачивается:

   - Барин, что я вам скажу - как бы беды не вышло. Вы военный али какой? Видите сами, тут такое деется.

   - Я тебя у Гвардейского экипажа отпущу. Извозчик мгновенно веселеет, он дергает вожжами покладисто.

   - Понятно, по разным делам господа разъезжают, кому что.

   Улицы, по которым они едут, неспокойны. Собираются кучки, на панелях застыли робкие одиночки. Куда-то во всю прыть бегут трое мастеровых, они не успели еще скинуть фартуки.

   - Сень, ты куда? - кричит встречный мастеровой, узнав приятеля.

   - На площадь, с царем воевать, - отвечает другой, веселый, и свищет.

   - Ну ты молчи, пащенок, - говорит ему вслед пожилой картуз, - мало тебя драли дома.

   Вдали слышен звук, значения которого Вильгельм сначала не понимает, похожий на звук отлива, когда волна, вбирая береговой гравий, уходит от берега, или на бойкую болтовню тысячи маленьких молотков. Он догадывается: скачет где-то конница.

   В это время мимо проносится в прекрасных санях с сетью какой-то статский советник с белым плюмажем и, вглядевшись в Вильгельма, низко ему кланяется. Вильгельм не узнает его, но на поклон отвечает учтиво.

   Так в этот день мчатся в своих беговых санях, скачут на бедных извозчичьих клячах, в служебных повозках, бегут пешком, задыхаясь, многие, И Сашу, и Бестужева, и вот этого незнакомого статского советника несет тот же ледяной ветер из каналов улиц к площади.

   И этот ветер уже катит туда кровь города - войска, с тем чтобы площади наполнялись до краев этой кровью, которая застоялась за последние годы, а теперь идет к сосудам.

   Вильгельма же этот ветер кружит по улицам,

   В Гвардейский экипаж не пропускали.

   Во дворе слышался топот, как будто кто-то в тысячу ног утаптывал землю. Щелкали затворы, и резкий голос командовал:

   - Строй-ся!

   Часовой загородил путь штыком: - Не велено пускать.

   - А что там такое?

   Часовой молчал. Потом, вскинув на Вильгельма дикие глаза, крикнул:

   - Заколю!

   И Вильгельму начинает казаться, что он какой-то мяч, которым перебрасываются, - проскакал от Экипажа к московцам, от московцев к Экипажу и вот отскочил: ворота заперты. Толпа любопытных мальчишек окружила его. У часового бегают глаза, он тоже, кажется, ничего не понимает; пройти в ворота, во всяком случае, невозможно.

   - Як брату, голубчик, нельзя ли пройти, - просит Вильгельм. Часовой молчит. Вильгельм вдруг полез в низкую калитку, нагнув голову.

   Двор. Черные люди тащат оружие, бегают. Одна рота построилась.

   Вильгельм почти не видит людей. Он взбирается на какой-то ящик. Он кричит пронзительным голосом:

   - Братцы!

   Кругом черные люди, ружья, трепыхается знамя.

   - Московцы выступили! Через десять минут!.. - кричит Вильгельм.

   Люди кричат ему что-то, поднимают ружья вверх,

   - Ура! - кричат они.

   - На площадь! - кричит Вильгельм и качается на разлезающемся ящике. Его подхватывают на руки. Кто-то его целует. Он оглядывается.

   Миша.

   - Иди, иди отсюда, - говорит тихо Миша и тяжело дышит. - Мы выступаем.

   Он подталкивает Вильгельма.

   И Вильгельм покорно выбегает за ворота. Он бежит к саням.

   Теперь куда же? На площадь? Но его уже закружило по улицам.

   - В Финляндский полк.

   "Финляндский полк" выскочило случайно, потому что он вспомнил чью-то фразу: "В Финляндском полку у нас Розен и Цебриков".

   У ворот полка его окликают. В санях сидит офицер. Он красен, возбужден, куда-то собирается и кричит другому, который стоит без шинели, в одном мундире:

   - Enflammez! Enflammez! [Разжигайте! Разжигайте! (франц.)]

   Заметя Вильгельма, он окликает его. Это Цебриков.

   - Подвезу вас, - говорит он, глядя блуждающими глазами. - Канальство, пути никакого, лошади падают.

   - Как ваши финляндцы?

   - Черт знает. - Цебриков хватает за застежки Вильгельма. - Да поймите же вы, что не так нужно действовать. Я ему говорю: вы просто выведите людей, разберите патроны. Он мне отвечает: не могу вести без ясного объяснения (слова у Цебрикова путаются). Садитесь, подвезу. Вы на площадь? - Он не дожидается ответа.

   - Иван! - кричит он отчаянно солдату на козлах. - К Сенату! Гони, черт возьми!

   Вильгельм смотрит с тревогой на Цебрикова.

   - Просто сам тесак возьму и пойду резать, - говорит Цебриков несвязно. - Я не могу понять, как так можно.

   У Вильгельма стучит сердце - он не туда попал - точно во сие - боже, для чего он поехал к финляндцам? Все рассыпается, валится из рук. На площадь скорее, ведь так может весь день пройти!

   У Синего моста Цебриков снимает свою шинель. Он бормочет:

   - Возьмите шинель. Военная. Вам удобнее. Вильгельм ничего не понимает.

   - Мне жарко, - говорит Цебриков, бросая шинель на снег.

   Вильгельм молча вылезает из саней и бежит.

   С Цебриковым неладно.

   На Синем мосту его окликают - Вася Каратыгин.

   - Куда вы, бог с вами! На площади бунт, ужас что делается.

   "Ага, на площади бунт! То-то".

   И Вильгельм кричит ему на ходу, улыбаясь бессмысленно и радостно:

   - Знаю! Это наше дело!

   На площади чернеет народ. На лесах Исаакиевской церкви каменщики и мастеровые отрывают для чего-то доски. У Сената, лицом к памятнику Петра, - густая, беспорядочная толпа московцев, их окружает народ. Вильгельм проходит между толпой и солдатами. У солдат спокойные лица, и он слышит, как один старый седой гвардеец говорит молодому, который прилаживает ружье к плечу:

   - Ты ружье к ноге составь, будет время целиться. Перед московцами расхаживают Якубович в черной повязке и Александр Бестужев, раскрасневшийся, подтянувшийся, как на параде. Якубович не смотрит на Вильгельма, на ходу рассеянно с ним здоровается, потом морщится, прикладывает руку к повязке:

   - Черт, голова болит. Бестужев командует:

   - На пле-чо!

   Вильгельм радостно повторяет за ним:

   - На пле-чо!

   Бестужев поворачивается, красный от злости, видит Вильгельма и говорит ему сурово:

   - Не мешайте.

   Саша пробегает мимо, машет ему рукой:

   - Еду к конно-пионерам. Генерала Фридрикса убили, слышал?

   Он не ждет ответа, убегает.

   Высокий, легкий Каховской, в одном фраке, пробежал с пистолетом в руках издали и замешался в толпу у памятника.

   Вильгельм пробирается туда же. У самого памятника Рылеев, Пущин и тот неподвижный и огромный статский советник с белым плюмажем, который давеча поклонился Вильгельму.

   Рылеев торопливо застегивает на себе солдатский ремень, перекидывает сумку через плечо. Он неотступно смотрит вперед, на Исаакиевскую площадь, поверх людей.

   - Когда придет Экипаж?

   - В Экипаже восстание, но ворота заперты. Пущин пожимает плечами и поворачивается к Рылееву:

   - Дальше так продолжаться не может, где же, наконец, Трубецкой? Без диктатора действовать нельзя.

   К ним подходит Якубович, с тусклым взглядом, держась за повязку. Он говорит Рылееву мрачно и коротко:

   - Иду на дело.

   И скрывается в толпе.

   Вильгельм смотрит как завороженный на неподвижного человека с белым плюмажем. Человек вдруг скидывает шинель и широкими механическими шагами идет в толпу, белый плюмаж замешивается среди картузов и шапок; он начинает распоряжаться в толпе, и толпа теснится вокруг него. Все время мастеровые и работники перебегают к складу материалов, и у них в руках мелькают поленья, осколки плит.

   От них бежит на площадь маленький черный человек. Ворот рубахи его грязен. Он быстр и верток в движениях, нос у него хищный, беспокойные глаза бегают. Где Вильгельм встречал его? Таких лиц сотни на аукционах, на бульварах, в театрах. Маленький быстро говорит о чем-то с солдатами и перебегает обратно в толпу. Он стоит рядом с человеком с белым плюмажем. Вильгельм вынимает из кармана пистолет, опять прячет его и снова вынимает.

   - Где же Трубецкой?

   Вильгельм смотрит на Пущина, хватается за голову и опрометью бежит к набережной, где в доме Лаваля живет Трубецкой. По пути он спотыкается. Пущин глядит ему вслед и кричит:

   - Да пистолет-то спрячь!

   Он смотрит на длинного Кюхлю, размахивающего пистолетом, на секунду вспоминает Лицей и улыбается.

   Бритый швейцар впускает тяжело дышащего, с сумасшедшими глазами человека, смотрит на него недоверчиво, потом угрюмо снимает с него шинель. Вильгельм вспоминает: у него в руке пистолет, и сует его в карман. Витая лестница с белыми мраморными статуями на площадках, с зелеными растениями. Далеко где-то гул, хотя дом в двух шагах от площади. Старый барский дом живет своей жизнью и не желает прислушиваться к уличным крикам и каким-то выстрелам с площади. У него крепкие стены.

   - Как прикажете доложить?

   Вильгельм на минуту не понимает: что доложить?

   Зимний дворец может быть занят солдатами. Сенат может быть разрушен, но, пока будет существовать этот дом, лакей должен докладывать о госте хозяину, хотя бы этот гость пожаловал из ада и пришел к хозяину с известием, что его требуют на Страшный суд.

   Вильгельм роется в карманах, достает карандаш и пишет на бумажке:

   "Guillaume Kьchelbecker. Примите немедленно",

   Лакей возвращается не скоро.

   - Княгиня просит вас.

   Залы спокойные, с фарфором на мраморных столах, картины старых мастеров. Вильгельм проходит мимо картины, на которой изображена полуобнаженная девушка с виноградной веткой, смотрит на нее с недоумением и сжимает в кармане пистолет. Этот старый дом с его чистотой и порядком начинает его пугать. Подлинно, в самом ли деле на площади бунт? Вот сейчас выйдет Трубецкой, посмотрит на него удивленно, пожмет плечами, улыбнется и скажет, что все это одно воображение.

   Вышла княгиня. И Вильгельм вздохнул облегченно: лицо княгини бледно, губы дрожат. Нет, есть на площади бунт, есть там солдаты, и будет там, черт возьми, литься кровь.

   - Его нет дома, - говорит любезно княгиня и смотрит широкими от ужаса глазами на руку Вильгельма.

   Тут только Вильгельм замечает, что пистолет опять в руке у него. Он смущается и прячет его в карман.

   - Где князь? - спрашивает Вильгельм. - Его ждут, княгиня.

   - Я не знаю, - говорит княгиня совсем тихо, - он очень рано ушел из дому.

   Вильгельм смотрит на нее и спрашивает удивленно:

   - Как ушел? Его на площади нет.

   Княгиня опускает голову. Вильгельм все понимает, срывается с места и, не оглядываясь, бежит, путаясь ногами, по широкой прохладной лестнице.

   "Трубецкой на площадь не придет, он либо изменник, либо трус".

   У Адмиралтейского канала уже стоит черным плотным каре рядом с московцами Гвардейский экипаж. Впереди - цепь стрелков, ею командует Миша. Экипаж и московцев разделяет небольшой проулок - Сенатские ворота, оставляющие вход в Галерную свободным. Московцы тоже построились в каре. Сами - ими никто не командует.

   Вильгельм никогда не видал столько народа. Народ везде - даже между колонн Сената стоят черными рядами люди, даже на крышах соседних домов. Вокруг памятника и дальше на Адмиралтейской черным-черно.

   Двое мастеровых схватили в толпе какого-то офицера и держат его крепко.

   - Ты что, разойтись уговариваешь? Обманывают народ, говоришь? А ну-ка, скажи еще раз, скажи.

   Вильгельм вмешивается и говорит умоляюще:

   - Отпустите его.

   В это время он замечает сзади, за офицером, неподвижные глаза Каховского. Каховской спокоен, правая рука заложена за борт фрака. Он выхватывает кинжал и тяжело ударяет офицера в голову. Офицер глухо охает и приседает. У розового уха появляется струйка крови, ползет, расплывается, заливает голову, глаза. Офицер шарит по земле руками и что-то бормочет, потом он падает.

   - Так и надо, бей, братцы, бей, голубчики!

   Легко и быстро перебегает тонкий Каховской дальше.

   - Уговорщиков и шпионов стрелять! - Это кричит Пущин у памятника.

   А веселый мастеровой отнял палаш у жандарма и бьет его плашмя по голове:

   - Куды прешь? Куды прешь, сволота?

   И Вильгельм делает невольное движение (он не выносит, когда человека бьют). Мастеровой смотрит на него, подмигивает, улыбаясь:

   - Ваше благородие, что же вы с пистолетиком одним разгуливаете? Палаш возьмите, пригодится, - и сует ему в руки палаш.

   К ним подходит странный маленький человек, в поношенной темной одежде, со смуглым лицом и хищным носом. Таких лиц сотни - в театрах, трактирах, на бульварах. Говорит он хрипло, по-французски, с немецким акцентом:

   - Я предводитель толпы народной, нам нужно объединиться. Нужно организовать толпу, раздать оружие.

   - Кто вы? - спрашивает тихо Вильгельм, силясь припомнить, где он видел маленького человека.

   - Ротмистр Раутенфельд, в отставке. Кавалерии капитан. У меня, если хотите, достаточно сабель и всего, что нужно. Кто предводитель у вас? Толпа хочет присоединиться.

   Вдруг Вильгельму вспоминается раннее утро, обнаженные спины солдат, звучный голос флейты и свист шпицрутенов. Он растерянно глядит на маленького человека и тут же о нем забывает, потому что перед ним знакомая курчавая голова и озорная улыбка.

   - Ба, Левушка.

   Левушка Пушкин тоже пришел поглазеть на площадь. Вильгельм берет его за руки, радостно сует ему свой палаш и тащит, позабыв о Раутенфельде, или Розентале, или, может быть, Розенберге, к памятнику. Он подводит Левушку к Пущину.

   - Возьмем этого молодого солдата. И тотчас же убегает вдоль площади.

   Левушка постоял и тихо положил палаш наземь. Потом он замешался в толпу и исчез.

   В это время странная карета въезжает в проулок между каре московцев и каре Экипажа. Лошади цугом, форейтор впереди. В карете сидит молодой человек, сильно напудренный, в чулках, в парадном бархатном камзоле, на носу у него очки. Он беспечно смотрит на солдат, на бегающих людей, на шумящие толпы народа. Высунувшееся из окна кареты лицо его выражает любопытство и удовольствие. Проезжая мимо каре Экипажа, он замечает Вильгельма, несколько секунд смотрит на него, поправляет очки и потом кричит весело:

   - Кюхельбекер, это вы?

   Вильгельм резко оборачивается, видит диковинную карету, молодого человека в ней и мгновенно перестает понимать, где он находится. Он подходит к карете и вглядывается в молодого человека:

   - Горчаков?

   Молодой человек в напудренном парике - лицейский товарищ Вильгельма, князь Горчаков. Он только что приехал из Лондона и спешит во дворец для принесения присяги.

   - Как у вас нынче людно, - говорит он рассеянно,- совсем как в Лондоне. Я, знаешь ли, привык в Лондоне к скоплению народа, но здесь более людно.

   Он обводит рассеянным взглядом московцев и Экипаж и снисходительно добавляет:

   - Уже и войска собираются. Я, знаешь ли, опоздал.

   Он, прищурясь, близоруко всматривается в Вильгельма, кивает ему снисходительно и вдруг замечает в руке Вильгельма длинный пистолет.

   - Что это такое? - он поправляет очки.

   - Это? - переспрашивает Вильгельм, тоже рассеянно, и смотрит на свою руку. - Пистолет.

   Горчаков задумывается, смотрит по сторонам и говорит форейтору:

   Трогай, голубчик.

   Он вежливо раскланивается с Вильгельмом и, ничего не понимая, проезжает дальше.

   В атаку на мятежников ведет конногвардейцев эскадронами генерал Орлов. Приказ: врезаться и изрубить на месте.

   Не подкованные на острые шипы лошади скользят по обледенелой-мостовой, падают. Перебегают в толпе темные фигуры к складу материалов и обратно, нагибаются за каменьями, и, размахивая руками, командует толпой человек в белом плюмаже и тот, маленький, черный. Московцы палят. Из толпы летят в конногвардейцев поленья и камни. У конногвардейцев не отпущены палаши. Вильгельм видит, как хватается дивизионный командир рукой за грудь. Он ранен. Звук шаркающих по льду подков, тяжелый и глухой стук падающих конских тел, и конногвардейцы поворачивают лошадей. Молодой конногвардеец смешно, как вешалка, летит головой вниз. Вдали крики, ругань, мелкий, раздельный в каждом звуке шум удаляющихся копыт.

   - Братцы, в людей не стреляйте, цельте в лошадей! - это кричит Саша.

   - Да, да, - кивает головой Вильгельм, - цельте, братцы, лошадям в морды - жалко людей. - Он улыбается.

   - Мыслимое ли это дело, - ворчит старый седой гвардеец, - зря патроны тратить. Лошадям в морду, С лошадями не воевать.

   Атака отбита.

   И начинается безмолвное стояние - стояние, несмотря на беготню, безмолвное, хотя в воздухе крики и редкая команда. Потому что теперь решают морозные, обледенелые площади, а не воля отдельных людей.

   Николай без свиты, в одном мундире, с лентой через плечо, не замечая холода, выбежал из дворца.

   Толпа шумела, но Николай не знал, что народ на Разводной площади - это только брызги от человеческой реки, которая безостановочно течет на Адмиралтейскую, Исаакиевскую и Петровскую.

   Лицо у Николая было серое, может быть от холода. Он выпячивал грудь и зорко глядел по сторонам. Смотр начался. Он прислушался. В одной кучке кричали:

   - Константина сюда!

   Николай повернулся и посмотрел с тоской на двух придворных, которые стояли близ него; Бенкендорф протянул ему какую-то бумагу, и он понял: надо прочесть манифест. Он сделал знак рукой и начал читать тихим, протяжным голосом.

   Стоявшие вблизи стихли и стали было прислушиваться, но Николай читал монотонно, манифест был длинный, площадь продолжала гудеть, и его никто не слышал.

   Пьяный подьячий к нему протеснился и пытался лобызнуть руку. Положение становилось затруднительным.

   Так прошло с четверть часа. Николай стоял и смотрел на толпу, а толпа смотрела на него. Она к нему постепенно привыкала, и он начинал чувствовать себя, как надоевший актер, который знает, что надоел. Бенкендорф склонился к нему:

   - Ваше величество, прикажите разойтись. Николай пожал плечами. Издали сквозь гудение толпы шел с Миллионной отрывистый и броский шум марширующего войска.

   Он посмотрел на толпу, потом на Бенкендорфа.

   - Разойдитесь, - сказал он негромко, скорее в кучу придворных, чем в толпу.

   Никто его не слушал. Пьяный подьячий, умиленно сложив руки, лепетал:

   - Как же можно? Мы, слава богу, ваше величество, понимаем... Ручку извольте...

   В это время Николай увидел - по Большой Миллионной идет батальон, и приосанился. Преображенцы подошли к дворцу и выстроились.

   - Здорово, молодцы! - сказал он не очень уверенно ("ответят или не ответят?").

   - Здравия желаем, ваше величество, - негромко ответили преображенцы, и Николай заметил, что отвечают не все.

   Он приказал командиру:

   - Левым плечом вперед.

   Подбежал Милорадович. Ворот шинели его был наполовину оторван, мундир полурасстегнут, под глазами синяк, а горбатый нос распух.

   Милорадович спокойно завтракал у своей танцовщицы, когда прибежали доложить ему о восстании. Для генерал-губернатора столицы такое сообщение не оказалось чрезмерно поздним, ибо он и совсем мог пропустить все восстание, сидя у хорошенькой Телешовой. Он поскакал на Петровскую площадь, где толпилась чернь, и грозно закричал:

   - По домам!

   Его стащили с лошади, избили, а двое солдат проволокли генерала за ворот до угла Главного штаба и там бросили. Увидев Николая, он подбежал к нему. Он скинул перед царем изорванную шинель и остался в одном мундире, с синей лентой через плечо. Он закричал Николаю:

   - Нужно сейчас же стрелять!

   Поглядел на свой полурасстегнутый мундир, торопливо, трясущимися по-стариковски пальцами застегнулся и пробормотал жалобно:

   - Посмотрите, ваше величество, в какое состояние они меня привели.

   Николай, стиснув зубы, смотрел на него. Вот кто хотел лишить его престола. Вот он как теперь говорит, диктатор, у которого шестьдесят тысяч солдат в кармане. Он шагнул к Милорадовичу:

   - Вы, как генерал-губернатор столицы, за все мне сполна ответите. Идите на площадь.

   Милорадович опустил голову.

   - Живо, - сказал Николай, глядя с омерзением в разбитое лицо.

   Милорадович растерянно отдал честь и, пошатываясь, пошел прочь.

   Рота двинулась, тесня медленно расступающуюся толпу, солдаты шли нахмурясь. Так они обогнули угол Главного штаба. У самого угла Николай заметил странного человека в мундире Генерального штаба, который стоял в стороне от толпы, а завидя Николая, круто повернулся. По сутулой спине Николай признал его.

   "Полковник Трубецкой... Странно".

   Встречный адъютант, увидя царя пешком, соскочил с седла и подвел ему лошадь. У Николая была теперь рота преображенцев и лошадь. А у мятежников Московский полк.

   Миновав Гороховую, он остановил роту на углу у крыльца Лобановского дома, у львов. Дальше идти рискованно - по прямой диагонали через улицу и площадь стоят московцы. Кругом кишит пестрая, непочтительная, едва ли не враждебная толпа. Он уловил косые взгляды, притворно-равнодушные. На лесах Исаакиевской церкви тоже чернь, мастеровые там отдирают для чего-то драницы от лесов и тащат каменья. Значит, и чернь взбунтовалась. Впереди, на площади, крики: - Ура!

   - Константин!

   Выстрел, другой, третий. Ему внезапно становится холодно. Он замечает, что на нем нет шинели.

   В это время подходит к нему очень высокий офицер, с черной повязкой на лбу, неприятными глазами, черноусый. Руку он держит за бортом сюртука. Николай всматривается: по форме офицер - Нижегородского драгунского полка.

   - Что вам угодно? - Николай смотрит выжидательно на изжелта-смуглое лицо.

   - Я был с ними, - глухо говорит офицер, - но, услышав, что они за Константина, бросил их и явился к вам.

   Николай протягивает ему руку:

   - Спасибо, вы ваш долг знаете.

   Черные глаза на него неприятно действуют, и ему хочется задобрить этого офицера.

   - Государь, предлагаю вести переговоры с Московским полком. - И офицер снова закладывает руку за борт сюртука.

   Николай делает вежливое лицо:

   - Буду благодарен. Пора действительно прекратить недоразумение.

   А рука за бортом сюртука дрожит. Николай, замечая это, слегка осаживает лошадь. И Якубович круто поворачивается и исчезает. Какой подозрительный человек, как все кругом неверно! А к ногам лошади падает кирпич, и лошадь встает на дыбы: молодой каменщик стоит на лесах, еще подавшись корпусом вперед. Николай пригибается к седлу, дергает сильно за повод и скачет к Адмиралтейской площади. Его догоняет адъютант:

   - Ваше величество, генерал Милорадович убит. Генерала Воинова чернь избила поленьями.

   Николай пожимает плечами и поворачивает коня. Он подзывает Адлерберга и говорит ему тихо:

   - Что делать, генерал, с дворцом? Дворец без прикрытия.

   - Я приготовил, государь, загородные экипажи и в крайности препровожу их величества под прикрытием кавалергардов в Царское Село.

   С площади опять доносится пальба. Подъезжает Толь, только что прибывший из Неннааля. (Мишель обогнал его.) Толь держится в седле крепко и хмурится:

   - Государь, вторая кавалерийская атака отбита. Я послал за артиллерией.

   Видя пустые глаза Николая, он с секунду думает и потом решается:

   - Государь, дозвольте распорядиться артиллерией.

   Николай кивает, не вслушиваясь.

   Что с дворцом?

   Адлерберг подсказывает ему на ухо:

   - Ваше величество, идите с ротою ко дворцу.

   И он послушно командует. У Главного штаба он слышит необычайный шум с Разводной площади. Тревожно приподымаясь в седле, вглядывается: к самому дворцу от Миллионной бежит густая, беспорядочная толпа лейб-гренадеров с ружьями наперевес. Впереди всех молодой кривоногий офицер с обнаженной шпагой. Вот их пропускают в дворцовый двор. Вот они скрываются во дворе. Сердце у Николая бьется гулко под тонким мундиром. Заняли дворец, кончено. Так проходит несколько минут. Но толпа гренадеров опять показывается в воротах. Гренадеры приближаются. Впереди всех кривоногий маленький офицер. Николай видит первые ряды, различает седую щетину на небритых щеках старых солдат, расстегнутую амуницию, отчетливо видит теперь красное, возбужденное лицо маленького офицера и ничего не понимает. Куда они идут? Почему они бросили дворец?

   Гренадеры поравнялись с Николаем.

   - Здорово! Молчание.

   - Стой! Молчание.

   Молодой веселый офицер проходит мимо, не отдавая чести.

   - Куда вы, поручик?

   - Мы к московцам, - отвечает весело поручик. Николай теряется и вдруг с ужасом сам слышит, как механически говорит поручику:

   - Тогда вам на Петровскую площадь, - и машет рукой к Сенату.

   Поручик смеется:

   - Мы туда и идем.

   (Позор, позор, сейчас же врезаться в гренадеров.) А гренадеров уже пропускают его солдаты. Несколько солдат задевают, проходя мимо, его шпоры, Николай принимает непроницаемый вид и командует своим сбитым с толку солдатам:

   - Пропустить.

   Четыре восставшие роты лейб-гренадеров идут на Петровскую площадь.

   Медленно стягиваются войска Николая, исподволь запирают они Петровскую площадь.

   Прошла конная гвардия - из казарм, что на Адмиралтейской площади.

   Мишель, который, подобно Вильгельму, трясся в санях по скованным гололедицей улицам от артиллерийских казарм в Таврическом дворце к преображенцам и далее к тем же московцам, - привел остальные три роты московцев, и их построили против Адмиралтейства. Подходят семеновцы, и Мишеля высылают к ним навстречу. Семеновцев ставят по левую сторону Исаакиевской церкви, прямо против Гвардейского экипажа, на кучи мраморного щебня.

   Второй батальон преображенцев и три роты первого соединяются на правом фланге с конными лейб-гвардейцами и стоят лицом к Сенату.

   Павловский полк занимает Галерную улицу.

   А московцы стреляют, и стоит черным плотным каре Гвардейский экипаж. И лейб-гренадеры у бунтовщиков на правом фланге. Но кто понимает что-нибудь в этом странном, колеблющемся стоянии площадей?

   Рылеев - он не мог вынести шума, потому что за шумом услышал тишину весов, на которых стоят две чашки, и ушел с площади, опустив голову.

   Генерал Толь, который послал за артиллерией, - он не знает никаких чашек и никаких весов, а только хорошо понимает, что от пушечных выстрелов люди падают.

   Ничего верного в соотношении сил (это отлично знает генерал Толь). От преображенцев отделяются солдаты и быстро замешиваются в толпу. Николай делает вид, что этого не замечает, но и он знает, что это парламентеры от солдат. И поэтому он предпочитает посылать своих парламентеров. Воинова приняли в поленья - может быть, митрополиту повезет. Он, кстати, дряхл, беспомощен и вполне поэтому подходит к роли парламентера.

   И вот к Гвардейскому экипажу подъезжают сани. В санях дряхлый митрополит в митре, рядом тучный и бледный поп. С трудом, путаясь в рясе, вылезает митрополит из саней, поп его поддерживает за руку. Митрополит что-то говорит тонкими старческими губами. Вильгельм видит, как Миша, который с цепью стрелков стоит впереди Экипажа, что-то бистро шепчет ближайшим солдатам, и тотчас несколько молодых унтер-офицеров окружают митрополита. Митрополит говорит дребезжащим голосом:

   - Его высочество Константин Павлович жив, слава богу.

   Вильгельм кричит:

   - Тогда подавайте его нам сюда!

   Несколько солдат повторяют за ним: "Подавайте сюда Константина". Но митрополит, как бы не слыша, продолжает:

   - Его высочество жив, слава богу!

   Поп, стоящий рядом с митрополитом, начинает сладостным голосом:

   - Братья любезные, вспомните завет господа нашего.

   Тогда Миша подходит мерным, солдатским шагом к попам. Он наклоняется к дряхлому митрополиту и кричит:

   - Батюшка, убирайтесь, здесь вам не место!

   Митрополит трясет головой, смотрит белыми старческими глазами на молодого офицера и торопливо запахивает полы рясы. Тучный поп усаживает его в сани.

   Миша громко кричит оробевшему митрополиту:

   - Пришлите для переговоров Михаила! Стрелять не будем.

   Просвистал выстрел.

   Митрополит вздрогнул, вцепился руками в попа, и извозчик помчал их обратно.

   Вильгельм с ужасом посмотрел на Мишу:

   - Зачем ты позвал Михаила? Зачем ручался за безопасность? Кто тебе дал приказ?

   Миша упрямо дергает головой и улыбается недобро, Он знает, что делает, и старший брат ему не указчик. Сзади раздается голос:

   - Случай прекрасный, пренебрегать нельзя.

   Вильгельм оборачивается и видит тусклые глаза Каховского.

   Саша инстинктивно хватает за руку Вильгельма:

   - Не волнуйся так.

   А Пущин говорит тихо и насмешливо:

   - В добрый час, ваше высочество.

   Они стоят в середине живого проулка - между каре московцев и каре Экипажа. В руках Вильгельма все тот же пистолет, отличный пистолет, который дал ему сегодня утром Саша и который по милости извозчика пролежал в снегу у Синего моста никак не менее двух минут. Такие пистолеты прекрасно стреляют, особенно если порох, насыпанный на полку, сух.

   Там, где стоит Николай, неладно: мастеровые, мещане и работники швыряются камнями с лесов Исаакиевской церкви, пули московцев тоже долетают до Николая - они знают, где он стоит. Надо перебираться в другое место, под прикрытие к Мишелю; нагибая голову, Николай проезжает к семеновцам.

   Мишель вполне чувствует свое значение. Он ощущает прилив военного самодовольства.

   - Разреши, я с ними сам переговорю. Мне передавали, что офицеры Экипажа хотят со мной переговорить.

   Николай косится на брата. Самодовольство Мишеля ему неприятно.

   - Сколько уже парламентариев посылали, - говорит он и машет рукой. - Митрополит, и тот не помог.

   - Да, но мне через митрополита передавали, - возражает Мишель.

   Как в детстве, братья состязаются друг с другом. Мишель никак не хочет уступить Николаю.

   - Делай как знаешь, - сухо отвечает Николай. Мишель проезжает к Гвардейскому экипажу; рядом

   с ним свитский генерал. Черный султан Мишеля прыгает; он сдерживает лошадь. Уже перед самым фасом