Тынянов Юрий Николаевич - Кюхля

  

   Виля

   Бехелькюкериада Петербург

   Европа

   Кавказ

   Деревня

   Сыны отечества

   Декабрь

   Петровская площадь

   Побег

   Крепость

   Конец

   Примечания

  

   Вильгельм кончил с отличием пансион.

   Он приехал домой из Верро изрядно вытянувшийся, ходил по парку, читал Шиллера и молчал загадочно. Устинья Яковлевна видела, как, читая стихи, он оборачивался быстро и, когда никого кругом не было, прижимал платок к глазам.

   Устинья Яковлевна незаметно для самой себя подкладывала потом ему за обедом кусок получше.

   Вильгельм был уже большой, ему шел четырнадцатый год, и Устинья Яковлевна чувствовала, что нужно с ним что-то сделать.

   Собрался совет.

   Приехал к ней в Павловск молодой кузен Альбрехт, затянутый в гвардейские лосины, прибыла тетка Брейткопф, и был приглашен маленький седой старичок, друг семьи, барон Николаи. Старичок был совсем дряхлый и нюхал флакончик с солью. Кроме того, он был сластена и то и дело глотал из старинной бонбоньерки леденец. Это очень развлекало его, и он с трудом мог сосредоточиться. Впрочем, он вел себя с большим достоинством и только изредка путал имена и события.

   - Куда определить Вильгельма? - Устинья Яковлевна с некоторым страхом смотрела на совет.

   - Вильгельма? - переспросил старичок очень вежливо. - Это Вильгельма определить? - и понюхал флакончик.

   - Да, Вильгельма, - сказала с тоскою Устинья Яковлевна.

   Все молчали.

   - В военную службу, в корпус, - сказал вдруг барон необычайно твердо. - Вильгельма в военную службу.

   Альбрехт чуть-чуть сощурился и сказал:

   - Но у Вильгельма, кажется, нет расположения к военной службе.

   Устинье Яковлевне почудилось, что кузен говорит немного свысока.

   - Военная служба для молодых людей - это все, - веско сказал барон, - хотя я сам никогда не был военным... Его надо зачислить в корпус.

   Он достал бонбоньерку и засосал леденчик.

   В это время Устинька-Маленькая вбежала к Вильгельму. (И мать и дочь носили одинаковые имена. Тетка Брейткопф называла мать Justine, а дочку Устинькой-Маленькой.)

   - Виля, - сказала она, бледнея, - иди послушай, там о тебе говорят.

   Виля посмотрел на нее рассеянно. Он уже два дня шептался с Сенькой, дворовым мальчишкой, по темным углам. Днем он много писал что-то в тетрадку, был молчалив и таинствен.

   - Обо мне?

   - Да, - зашептала Устинька, широко раскрыв глаза, - они хотят тебя отдать на войну или в корпус.

   Виля вскочил.

   - Ты знаешь наверное? - спросил он шепотом.

   - Я только что слышала, как барон сказал, что тебя нужно отправить на военную службу в корпус.

   - Клянись, - сказал Вильгельм.

   - Клянусь, - сказала неуверенно Устинька.

   - Хорошо, - сказал Вильгельм, бледный и решительный, - ты можешь идти.

   Он опять засел за тетрадку и больше не обращал на Устиньку никакого внимания.

   Совет продолжался.

   - У него редкие способности, - говорила, волнуясь, Устинья Яковлевна, - он расположен к стихам, и потом, я думаю, что военная служба ему не подойдет.

   - Ах, к стихам, - сказал барон. - Да, стихи - это уже другое дело.

   Он помолчал и добавил, глядя на тетку Брейткопф:

   - Стихи - это литература.

   Тетка Брейткопф сказала медленно и отчеканивая каждое слово:

   - Он должен поступить в Лицею.

   - Но ведь это, кажется, во Франции - Lycee ¹, - сказал барон рассеянно.

   - Нет, барон, это в России, - с негодованием отрезала тетка Брейткопф, - это в России, в Сарском Село, полчаса ходьбы отсюда. Это будет благородное заведение. Justine, верно, даже об этом знает: там должны, кажется, воспитываться, - и тетка сделала торжествующий жест в сторону барона, - великие князья.

   ¹ Лицей (франц.).

  

   - Прекрасно, - сказал барон решительно, - он поступает в Lycйe.

   Устинья Яковлевна подумала:

   "Ах, какая прекрасная мысль! Это так близко".

   - Хотя, - вспомнила она, - великие князья там не будут воспитываться, это раздумали.

   - И тем лучше, - неожиданно сказал барон, - тем лучше, не поступают и не надо. Вильгельм поступает в Lycee.

   - Я буду хлопотать у Барклаев, - взглянула Устинья Яковлевна на тетку Брейткопф. (Жена Барклая де Толли была ее кузина). - Ее величество не нужно слишком часто тревожить. Барклаи мне не откажут.

   - Ни в каком случае, - сказал барон, думая о другом, - они вам не смогут отказать.

   - А когда ты переговоришь с Барклаем, - добавила тетка, - мы попросим барона отвезти Вильгельма и определить его.

   Барон смутился.

   - Куда отвезти? - спросил он с недоумением. - Но Lycee ведь не во Франции. Это в Сарском Селе. Зачем отвозить?

   - Ах, бог мой, - сказала тетка нетерпеливо, - по их там везут к министру, графу Алексею Кирилловичу. Барон, вы старый друг, и мы надеемся на вас, вам это удобнее у министра.

   - Я сделаю все, решительно все, - сказал барон. - Я сам отвезу его в Lycйe.

   - Спасибо, дорогой Иоанникий Федорович. Устинья Яковлевна поднесла платок к глазам. Барон тоже прослезился и разволновался необычайно.

   - Надо его отвезти в Lycйe. Пусть его собирают, и я его повезу в Lycйe.

   Слово Lycйe его заворожило.

   - Дорогой барон, - сказала тетка, - его надо раньше представить министру. Я сама привезу к вам Вильгельма, и вы поедете с ним.

   Барон начинал ей казаться институткой. Тетка Брейткопф была maman Екатерининского института.

   Барон встал, посмотрел с тоской на тетку Брейткопф и поклонился:

   - Я, поверьте, буду ждать вас с нетерпением.

   - Дорогой барон, вы сегодня ночуете у нас, - сказала Устинья Яковлевна, и голос ее задрожал.

   Тетка приоткрыла дверь и позвала:

   - Вильгельм!

   Вильгельм вошел, смотря на всех странным взглядом.

   - Будь внимателен, Вильгельм, - торжественно сказала тетка Брейткопф. - Мы решили сейчас, что ты поступишь в Лицею. Эта Лицея открывается совсем недалеко - в Сарском Селе. Там тебя будут учить всему - и стихам тоже. Там у тебя будут товарищи.

   Вильгельм стоял как вкопанный.

   - Барон Иоанникий Федорович был так добр, что, согласился сам отвезти тебя к министру.

   Барон перестал сосать леденец и с интересом посмотрел на тетку.

   Тогда Вильгельм, не говоря ни слова, двинулся вон из комнаты.

   - Что это с ним? - изумилась тетка.

   - Он расстроен, бедный мальчик, - вздохнула Устинья Яковлевна.

   Вильгельм не был расстроен. Просто на эту ночь у него с Сенькой был назначен побег в город Верро. В городе Верро ждала его Минхен, дочка его почтенного тамошнего наставника. Ей было всего двенадцать лет. Вильгельм перед отъездом обещал, что похитит ее из отчего дома и тайно с ней обвенчается. Сенька будет его сопровождать, а потом, когда они поженятся, все втроем будут жить в какой-нибудь хижине, вроде швейцарского домика, собирать каждый день цветы и землянику и будут счастливы.

   Ночью Сенька тихо стучит в Вилино окно.

   Все готово.

   Вильгельм берет свою тетрадку, кладет в карман два сухаря, одевается. Окно не затворено с вечера - нарочно. Он осторожно обходит кровать маленького Мишки, брата, и лезет в окно.

   В саду оказывается жутко, хотя ночь светлая.

   Они тихо идут за угол дома - там они перелезут через забор. Перед тем как уйти из отчего дома, Вильгельм становится на колени и целует землю. Он читал об этом где-то у Карамзина. Ему становится горько, и он проглатывает слезу. Сенька терпеливо ждет.

   Они проходят еще два шага и наталкиваются на раскрытое окно.

   У окна сидит барон в шлафроке и ночном колпаке и равнодушно смотрит на Вильгельма.

   Вильгельм застывает на месте. Сенька исчезает за деревом.

   - Добрый вечер. Bon soir, Guillaume, - говорит барон снисходительно, без особого интереса.

   - Добрый вечер, - отвечает Вильгельм, задыхаясь.

   - Очень хорошая погода - совсем Венеция, - говорит барон, вздыхая. Он нюхает флакончик. - Такая погода в мае бывает, говорят, только в високосный год.

   Он смотрит на Вильгельма и добавляет задумчиво:

   - Хотя теперь не високосный год. Как твои успехи? - спрашивает он потом с любопытством.

   - Благодарю вас, - отвечает Вильгельм, - из немецкого хорошо, из французского тоже.

   - Неужели? - спрашивает изумленно барон.

   - Из латинского тоже, - говорит Вильгельм, теряя почву под ногами.

   - А, это другое дело, - барон успокаивается.

   Рядом раскрывается окно и показывается удивленная Устинья Яковлевна в ночном чепце.

   - Добрый вечер, Устинья Яковлевна, - вежливо говорит барон, - какая чудесная погода. У вас здесь Firenze la Bella ¹. Я прямо дышу этим воздухом.

   ¹ Прекрасная Флоренция (итал.).

  

   - Да, - говорит, оторопев, Устинья Яковлевна, - но как здесь Вильгельм? Что он делает здесь ночью в саду?

   - Вильгельм? - переспрашивает рассеянно барон. - Ах, Вильгельм, - спохватывается он. - Да, но Вильгельм тоже дышит воздухом. Он гуляет.

   - Вильгельм, - говорит Устинья Яковлевна с широко раскрытыми глазами, - поди сюда.

   Вильгельм, замирая, подходит.

   - Что ты здесь делаешь, мой мальчик?

   Она испуганно смотрит на сына, протягивает сухонькую руку и гладит его жесткие волосы.

   - Иди ко мне, - говорит Устинья Яковлевна, глядя на него с тревогой. - Влезай ко мне в окно.

   Вильгельм, понурив голову, лезет в окно к матери. Слезы на глазах у Устиньи Яковлевны. Видя эти слезы, Вильгельм вдруг всхлипывает и рассказывает все, все. Устинья Яковлевна смеется и плачет и гладит сына по голове.

   Барон еще долго сидит у окна и нюхает флакончик с солями. Он вспоминает одну итальянскую артистку, которая умерла лет сорок назад, и чуть ли не воображает, что находится в Firenze la Bella.

   Барон надевает старомодный мундир с орденами, натягивает перчатки, опираясь на палку, берет под руку Вильгельма, и они едут к графу Алексею Кирилловичу Разумовскому, министру.

   Они входят в большую залу с колоннами, увешанную большими портретами. В зале человек двенадцать взрослых, и у каждого по мальчику. Вильгельм проходит мимо крошечного мальчика, который стоит возле унылого человека в чиновничьем мундире. Барон опускается в кресла. Вильгельм начинает оглядываться. Рядом с ним стоит черненький вертлявый, как обезьяна, мальчик. Его держит за руку человек в черном фраке, с орденом в петличке.

   - Мишель, будьте же спокойны, - картавит он по-французски, когда мальчик начинает делать Вильгельму гримасы.

   Это француз-гувернер Московского университетского пансиона пришел определять Мишу Яковлева.

   Неподалеку от них стоит маленький старичок в парадной форме адмирала. Брови его насуплены, он, как и барон, опирается на палочку. Он сердит и ни на кого не смотрит. Возле него стоит мальчик, румяный, толстый, с светлыми глазами и русыми волосами.

   Завидев барона, адмирал проясняется.

   - Иоанникий Федорович? - говорит он хриплым баском.

   Барон перестает сосать леденец и смотрит на адмирала. Потом он подходит к нему, жмет руку.

   - Иван Петрович, cher amiral ¹.

   ¹ Дорогой адмирал (франц.).

  

   - Петр Иванович, - ворчит адмирал, - Петр Иванович. Что ты, батюшка, имена стал путать.

   Но барон, не смущаясь, пускается в разговор. Это его старый приятель - у барона очень много старых приятелей - адмирал Пущин. Адмирал недоволен. Оп ждет министра уже с полчаса. Проходят еще пять минут. Вильгельм смотрит на румяного мальчика, а тот с некоторым удивлением рассматривает Вильгельма.

   - Ваня, - говорит адмирал, - походите по залу. Мальчики неловко идут по залу, пристально смотрят друг на друга. Когда они проходят мимо Миши Яковлева, Миша быстро показывает им язык. Ваня говорит Вильгельму:

   - Обезьяна. Вильгельм отвечает Ване:

   - Он совсем как паяс.

   Адмирал начинает сердиться. Он стучит палкой. Одновременно стучит палкой и барон. Адмирал подзывает дежурного чиновника и говорит ему:

   - Его превосходительство намерен сегодня нас принять?

   - Простите, ваше превосходительство, - отвечает чиновник, - его превосходительство кончает свой туалет.

   - Но мне нужен Алексей Кириллович, - говорит выходя из себя адмирал, - а не туалет его.

   - Немедля доложу, - чиновник с полупоклоном скользит в соседний зал.

   Через минуту всех зовут во внутренние комнаты. Прием начинается.

   К адмиралу подходит щеголь в черном фраке и необыкновенном жабо, крепко надушенный и затянутый. Глазки у него живые, чуточку косые, нос птичий, и, несмотря на то что он стянут в рюмочку, у щеголя намечается брюшко.

   - Петр Иванович, - говорит он необыкновенно приятным голосом и начинает сыпать в адмирала французскими фразами.

   Адмирал терпеть не может ни щеголей, ни французятины и, глядя на щеголя, думает: "Эх, шалбер" (шалберами он зовет всех щеголей) ; но почет и уважение адмирал любит.

   - Вы кого же, Василий Львович, привезли? - спрашивает он благосклонно.

   - Племянника, Сергей Львовичева сына. Саша, - зовет он.

   Саша подходит. Он курчавый, быстроглазый мальчик, смотрит исподлобья и ходит увальнем. Увидя Вильгельма, он смеется глазами и начинает за ним тихо наблюдать.

   В это время из кабинета министра выходит высокий чиновник; он держит в руках лист и выкликает фамилии:

   - Барон Дельвиг, Антон Антонович!

   Бледный и пухлый мальчик с сонным лицом идет неохотно и неуверенно.

   - Комовский!

   Крохотный мальчик семенит аккуратно маленькими шажками.

   - Яковлев!

   Маленькая обезьяна почти бежит на вызов.

   Чиновник вызывает Пущина, Пушкина, Вильгельма.

   У министра жутковато. За столом, покрытым синей скатертью с золотой бахромой, сидят важные люди. Сам министр - с лентой через плечо, толстый, курчавый, с бледным лицом и кислой улыбкой, завитой и напомаженный. Он лениво шутит с длинным человеком в форменном мундире, похожим не то на семинариста, не то на англичанина. Длинный экзаменует. Это Малиновский, только что назначенный директор Лицея. Он задает вопросы, как бы отстукивая молоточком, и ждет ответа, склонив голову набок. Экзамен кончается поздно. Все разъезжаются. Яковлев на прощанье делает такую гримасу, что Пушкин скалит белые зубы и тихонько толкает Пущина в бок.

   19 октября Вильгельм долго обряжался в парадную форму. Он натянул белые панталоны, надел синий мундирчик, красный воротник которого был слишком высок, повязал белый галстук, оправил белый жилет, натянул ботфорты и с удовольствием посмотрел на себя в зеркало. В зеркале стоял худой и длинный мальчик с вылупленными глазами, ни дать ни взять похожий на попугая.

   Когда в лицейском коридоре все стали строиться, Пушкин посмотрел на Вильгельма и засмеялся глазами. Вильгельм покраснел и замотал головой, как будто воротник ему мешал. Их ввели в зал. Инспектор и гувернеры, суетясь, расставили всех в три ряда и сами стали перед ними, как майоры на разводе.

   Между колонн в лицейском зале стоял бесконечный стол, покрытый до пола красным сукном с золотой бахромой. Вильгельм зажмурил глаза - столько было золота на мундирах.

   В креслах сидел бледный, пухлый, завитой министр и разговаривал с незнакомым старцем. Он осмотрел тусклым взглядом всех, потом сказал что-то на ухо бледному директору, отчего тот побледнел еще больше, и вышел.

   Тишина.

   Открылась дверь, и вошел царь. Голубые глаза его улыбались на все стороны, щегольской сюртук сидел в обтяжку на пухлых боках; он сделал белой рукой жест министру и указал на место рядом с собой. Нескладный и длинный, шел рядом с ним великий князь Константин. Нижняя губа его отвисла, он имел заспанный вид, горбился, мундир сидел на нем мешком. Рядом с царем, с другой стороны, двигалась белая кружевная пена -императрица Елизавета, и шумел на всю залу ломкий шелк - шла старая императрица.

   Уселись. Со свертком в руке, дрожа от волнения и еле передвигая длинными ногами, вышел директор и, запинаясь, глухим голосом, стал говорить про верноподданнические чувства, которые надлежало куда-то внедрить, развить, утвердить. Сверток плясал в его руках. Он как завороженный смотрел в голубые глаза царя, который, подняв брови и покусывая губы, его не слушал. Адмирал Пущин стал громко кашлять, Василий Львович чихнул на весь зал и покраснел от смущения. Только барон Николаи смотрел на директора с одобрением и нюхал свой флакончик.

   "Его величество", - слышалось среди бормотания, потом опять: "его величество", и опять бормотание. Директор сел, адмирал отдышался.

   За директором выступил молодой человек, прямой, бледный. Он не смотрел, как директор, на царя, он смотрел на мальчиков. Это был Куницын, профессор нравственных наук.

   При первых звуках его голоса царь насторожился. - Под наукой общежития, - говорил Куницын, как бы порицая кого-то, - разумеется не искусство блистать наружными качествами, которые нередко бывают благовидною личиной грубого невежества, но истинное образование ума и сердца.

   Протянув руку к мальчикам, он говорил почти мрачно:

   - Настанет время, когда отечество поручит вам священный долг хранить общественное благо.

   И ничего о царе. Он как бы забыл о его присутствии. Но нет, вот он вполоборота поворачивается к нему:

   - Никогда не отвергает государственный человек народного вопля, ибо глас народа есть глас божий.

   И опять он смотрит только на мальчиков, и голос его опять укоризненный, а движения руки быстрые.

   - Какая польза гордиться титлами, приобретенными не по достоянию, когда во взорах каждого видны укоризна или презрение, хула или нарекание, ненависть иди проклятие? Для того ли должно искать отличий, чтобы, достигнув оных, страшиться бесславия?

   Вильгельм не отрываясь смотрит на Куницына. Неподвижное лицо Куницына бледно.

   Царь слушает прилежно. Он даже приложил белую ладонь к уху: глуховат. Его щеки слегка порозовели, глаза следят за оратором. Министр с кислым, значительным выражением смотрит на Куницына - и искоса на царя. Он хочет узнать, какое впечатление странная речь производит на его величество. Но царские глаза не выражают ничего, лоб нахмурен, а губы улыбаются.

   И вдруг Куницын как бы невольно взглянул в сторону министра. Министр прислушивается к напряженному голосу профессора:

   - Представьте на государственном месте человека без познаний, которому известны государственные должности только по имени; вы увидите, как горестно его положение. Не зная первоначальных причин благоденствия и упадка государств, он не в состоянии дать постоянного направления делам общественным, при каждом шаге заблуждается, при каждом действии переменяет свои силы. Исправляя одну погрешность, он делает другую; искореняя одно зло, полагает основание другому; вместо существенных выгод стремится за посторонними.

   Бледные, отвисшие щеки министра вспыхивают. Он закусывает губы и уже больше не смотрит на оратора. Барон Николаи в публике усиленно нюхает флакончик. Василий Львович сидит, приоткрыв рот, отчего лицо его необыкновенно глупеет.

   Голос Куницына звучен; и он больше не смотрит на мальчиков, он смотрит в пустое пространство, чтобы не смотреть на министра и царя:

   - Утомленный тщетными трудами, терзаемый совестью, гонимый всеобщим негодованием, такой государственный человек предается на волю случая или делается рабом чужих предрассудков. Подобно безрассудному пловцу, он мчится на скалы, окруженные печальными остатками многократных кораблекрушений. В то время, когда бы надлежало пользоваться вихрями грозных туч, он предается их стремлению и, усмотрев разверзающуюся бездну, ищет пристанища там, где море не имеет пределов.

   Спокойный, прямой, как струна, молодой профессор садится. Щеки его горят. Министр смотрит косвенным взглядом на царя.

   Вдруг рыжеватая голова склоняется с одобрением: царь вспомнил, что он первый либерал страны.

   Он небрежно склоняется к министру и говорит громким шепотом:

   - Представьте к отличию.

   Министр, выражая на своем лице радость, склоняет голову.

   В руках директора опять список, и опять список пляшет в этих руках. Их вызывают.

   - Кюхельбекер Вильгельм.

   Вилли, подавшись корпусом вперед, путаясь ногами, подходит к страшному столу. Он забывает церемониал и кланяется так нелепо, что царь подносит к блеклым глазам лорнет и с секунду смотрит на него. Только с секунду. Рыжеватая голова терпеливо кивает мальчику.

   Барон говорит адмиралу:

   - Это Вильгельм. Я его определил в Lycee.

   Потом их ведут в столовую. Старшая императрица пробует суп.

   Она подходит к Вильгельму сзади, опирается на его плечи и спрашивает благосклонно:

   - Карош зуп?

   Вильгельм от неожиданности давится пирожком, пробует встать и, к ужасу своему, отвечает тонким голосом:

   - Oui, monsieur ¹.

   ¹ Да, сударь (франц.).

  

   Пущин, который сидит рядом с ним, глотает горячий суп и делает отчаянное лицо. Тогда Пушкин втягивает голову в плечи, и ложка застывает у него в воздухе.

   Великий князь Константин, который стоит у окна с сестрой и занимается тем, что щиплет ее и щекочет, слышит все издали и начинает хохотать. Смех у него лающий и деревянный, как будто кто-то щелкает на счетах.

   Императрица вдруг обижается и величественно проплывает мимо лицеистов. Тогда Константин подходит к столу и с интересом, оттянув книзу свою отвисшую губу, смотрит на Вильгельма; Вильгельм ему положительно нравится.

   А Вильгельм чувствует, что сейчас расплачется. Он крепится. Его лицо с выкаченными глазами багровеет, а нижняя губа дрожит.

   Все кончилось, однако, благополучно. Его высочество уходит к окну - щекотать ее высочество.

   19 октября 1811 года кончается.

   Вильгельм - лицеист.

  

   " - Вы знаете, что такое Бехелькюкериада?

   Бехелькюкериада есть длинная полоса земли, страна, производящая великий торг мерзейшими стихами; у нее есть провинция Глухое Ухо, и на днях она учинила большую баталию с соседнею державою Осло-Доясомев; последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехелькюкериады, называемую Глухое Ухо, но зато сия последняя держава отомстила ужаснейшим образом..."

   Вильгельм не читал дальше. Он знал, что драка его с Мясоедовым даром не пройдет, что "Лицейский мудрец" распишет ее, что опять целый день, визжа от радости, вырывая друг у друга листки, будут читать Бехелькюкериаду.

   Лисичка-Комовский, маленький, аккуратный фискал, который жаловался Кюхле на товарищей, товарищам на Кюхлю и обо всем конфиденциально вечерком доносил гувернеру, посмотрел на него с жадным участием.

   - Илличевский сказал, - зашептал он, - что еще и не то будет, ей-богу, они собираются на тебя такое написать...

   Вильгельм не дослушал. Он побежал к себе наверх и заперся.

   Он сел за стол и закрыл лицо руками.

   В Лицее его травили. Его глухота, вспыльчивость, странные манеры, заикание, вся его фигура, длинная и изогнутая, вызывали неудержимый смех. Но эту неделю его донимали как-то особенно безжалостно. Эпиграмма за эпиграммой, карикатура за карикатурой. "Глист", "Кюхля", "Гезель"!

   Он вскочил, длинный, худой, сделал нелепый жест и вдруг успокоился.

   У него оставались стихи, сочинительство. Ему не нужно людей. Он подумал об этом и вдруг почувствовал, что друг ему очень нужен. Вздохнув, он взял свою балладу об Альманзоре и Зульме, которую вот уже две недели писал, перечеркивал, переписывал и начинал снова. Он задумался. Показать разве Пушкину? - Нет, Француз непременно напишет эпиграмму, довольно он уже на него написал эпиграмм.

   Странное дело, Кюхля не мог как следует, до конца рассердиться на Пушкина. Что бы Француз ни сделал, Кюхля ему все прощал. Сердился, бесновался, но любил. Когда Француз останавливался вдруг в углу залы и глаза его загорались, а толстые губы надувались и он мрачно смотрел в одну точку, - Вильгельм робко и с нежностью его обходил: он знал, что Француз сочиняет.

   Его тянуло к нему.

   Но Француз быстро на него вскидывал коричневые бегающие глаза и вдруг с хохотом начинал беготню и возню; самым важным для его самолюбия было вовсе не то, что он писал хорошо стихи, а то, что он бегал быстрее всех и ловчее всех перепрыгивал через стулья. Стихи Пушкина в Лицее любили за то же, за что и стихи Илличевского, - за гладкость. А Кюхле в них правилось совсем другое. Кюхля говорил о стихах Илличевского: "Может быть, это хорошо, но это не стихи".

   - А что такое стихи? - задумчиво спрашивал у него Дельвиг.

   - У тебя, брат, небось лучше, - говорил ему, подмигивая, Пушкин.

   Кюхля знал, что у него хуже, но писать, как Илличевский, не хотел. Пусть хуже - все равно, и он писал свои баллады и народные песни. Стихи его звали в Лицее клопштокскими. "Клопшток" - что-то толстое, что-то дубоватое, какой-то неуклюжий ком. Единственный человек в Лицее, который понимал Кюхлю, был, в сущности, Дельвиг. Этот ленивый, полусонный мальчик слушал по часам Кюхлю, когда тот диким голосом читал Шиллера. Тогда за очками у Дельвига пропадала та усмешечка, которой как огня боялся Кюхля.

   Вильгельм принялся за балладу. В дверь постучались. Это был опять Комовский. В руках у него был все тот же номер "Лицейского мудреца". Вздыхая, но жадно смотря на Кюхлю - для него втайне было большим удовольствием видеть, как Кюхля свирепеет, - Лисичка сказал самым жалостным голосом:

   - Вильгельм, ты всего не прочел, там еще есть. Вильгельм развернул журнал: ту самую балладу, над которой он в полной тайне ото всех сидел уже вторую неделю, переписали почти целиком, а рядом бисерным почерком была написана на каждое слово ужасная критика!

   Кюхля вскочил, рассвирепев.

   - Кто украл у меня со стола балладу? - сказал он, задыхаясь. - Кто посмел красть у меня со стола балладу?

   О балладе знали только Комовский да Дельвиг. Лисичка съежился, но с удовольствием посмотрел на Кюхлю.

   - Кажется, Дельвиг, - сказал он, вздыхая.

   - Дельвиг? - Кюхля выкатил глаза.

   Это было самым гнусным предательством в мире - пусть бы это сделал Яковлев, кто угодно, - но Дельвиг!

   Кюхля, не смотря на Комовского и не слушая его, побежал по коридору.

   Он влетел в комнату Дельвига. Дельвиг лежал на кровати и смотрел в потолок. Так он пролеживал целыми днями - в Лицее сложились легенды о его лени.

   - Виля?

   - Мне с тобою нужно поговорить, - задыхаясь, проговорил Кюхля.

   - Что с тобой? - спокойно спросил Дельвиг, - ты объелся, Вильгельм, или новую песню написал?

   - Ты еще можешь так со мной говорить? - сказал Кюхля и шагнул к нему.

   - А почему бы и нет? - Дельвиг зевнул. - Послушай, - сказал он, потягиваясь, - знаешь что, не ходи сегодня к директору в гости - Пушкин сегодня зовет гулять.

   Он посмотрел на Вильгельма и вдруг удивился:

   - Да что с тобой, Виля, ты болен, у тебя живот болит?

   Вильгельм дрожал.

   - Ты бесчестный человек, ты подлый человек, - сказал он, - я тебе больше не друг. Если бы ты не был Дельвиг, я бы тебя избил. И я тебя еще изобью.

   - Ничего не понимаю, - сказал Дельвиг, остолбенев.

   - Ты притворялся мне другом, - завопил Вильгельм, - чтобы выкрасть мою балладу и надругаться надо мной. Это подлость интригана.

   - Ты сошел с ума, - спокойно сказал Дельвиг и поднялся наконец с кровати. - Я одно понимаю, что ты сошел с ума. Забавно!

   Когда что-нибудь его сильно задевало или ему становилось грустно, он всегда говорил: "забавно".

   В дверь без стука вскочил Пушкин, волоча за собой Комовского.

   Он был весел и сердит. Комовский отбояривался от него руками и ногами.

   - Фискал опять подслушивает у дверей, - объявил он и дал подзатыльник Комовскому. - Если ты, Лиса, пойдешь об этом докладывать гувернеру, - обернулся он к нему, - он тебе, пожалуй, лишнюю порцию за обедом даст.

   Увидев Вильгельма, стоящего со сжатыми кулаками, Пушкин подошел к нему и боком толкнул его. Вильгельм зарычал...

   - Ого, - сказал Пушкин и захохотал. Дельвиг вдруг загородил дверь.

   - А ну, Лиса, иди сюда, - сказал он. - Кто это Вильгельму сказал, что я его балладу украл?

   Глазки у Комовского забегали. Пушкин насторожился.

   - Понимаешь, - сказал ему Дельвиг, и голос его задрожал, - этот сумасшедший говорит, что я его балладу для "Мудреца" украл, пользуясь дружбой. Забавно!

   Пушкин принял серьезный вид.

   - Сейчас учиним суд, - сказал он важно, - тащу сюда типографщика. Лису арестовать.

   Типографщик был Данзас, который переписывал журнал. Пушкин побежал и через минуту приволок с собой дюжего Данзаса.

   Вильгельм стоял, ничего не понимая.

   - Слушай, Обезьяна с тигром, - сказал Комовский Пушкину заискивающе, - мне нужно выйти, я сейчас приду.

   Пушкина звали в Лицее и "Француз", и "Обезьяна с тигром". Второе прозвище было почетнее. Лиса вилял.

   - Нет. Сейчас выясним дело. Данзас, говори. Данзас, смотря прямо на всех, сказал, что три дня тому назад Лиса передал ему балладу Кюхли.

   Комовский сжался в комочек.

   Кюхля стоял, сбитый с толку.

   На Комовского он забыл рассердиться. Тот, сжавшись, ускользнул из комнаты.

   Тогда Пушкин, взяв за талию Кюхлю и Дельвига и толкнув их друг на друга, сказал повелительно:

   - Мир.

   Ах, этот мир был недолог. Этот день был несчастным днем для Кюхли.

   Перед обедом Яковлев паясничал. Яковлев был самый любимый паяс в Лицее. Их было несколько, живых и вертлявых мальчиков, которые шутили, гримасничали и стали под конец лицейскими шутами. Но Миша Яковлев сделал шутовство тонкой и высокой профессией. Это был "паяс 200 номеров"; он передразнивал и представлял в лицах двести человек. Это была его гордость, это было его место в Лицее.

   Черненький, живой и верткий, с лукавой мордочкой, он преображался у всех на глазах, когда давал "представление", становился то выше, то ниже, то толще, то тоньше, и, раскрыв рты, лицеисты видели перед собою то Куницына, то лицейского дьячка, то Дельвига. Он так подражал роговой музыке, что раз гувернер произвел специальное расследование, откуда у лицеистов завелись рожки. Так же подражал он флейте, а раз сыграл на губах добрую половину Фильдова ноктюрна - он был хороший музыкант. Впрочем, он натуральнейшим образом хрюкал также поросенком и изображал сладострастного петуха.

   Сегодня был его бенефис. Паяс приготовил какой-то новый номер.

   Все сбились в кучу, и Яковлев начал. Чтобы разойтись, он хотел, однако, исполнить несколько старых номеров. Он остановился и посмотрел на окружающих. Он ждал заказов.

   - Есаков.

   Есаков был тихий мальчик с румянцем во всю щеку, застенчивый, с особой походкой: он ходил вразвалочку, поматывая головой. Он очень любил Кюхлю и, после Дельвига, был первым его другом. Яковлев сжался, крякнул, стал меньше ростом, как-то особенно покорно начал поматывать головой и вдруг прошелся той особой застенчивой походкой, которая была у Есакова. Есаков улыбнулся.

   - Броглио.

   Это был быстрый номер. Яковлев скосил правый глаз, прищурил его, откинул назад голову и стал вертеть пальцами у борта мундира: он как бы искал ордена. (Броглио привезли недавно из Италии какой-то орден, он был итальянским графом.)

   - Будри.

   Яковлев выпятил вперед живот, щеки его надулись и обвисли, он нахмурил лоб, глаза полузакрыл и начал тихонько завывать, потряхивая головой. Давид Иваныч де Будри, учитель французского языка, любитель декламации, стоял перед лицеистами.

   - Попа, попа!

   - Дьячка с трелями!

   Яковлев вытянул шею, глаза его стали унылыми и при этом быстро и воровато забегали по сторонам, щеки втянулись, и дьячок, очень похожий на лицейского, начал выводить "трели":

   - Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй.

   - Обезьяну.

   Для Яковлева этот номер был легче всего. Он и сам был похож на обезьяну. Он присел на пол, раскорячив ноги, и начал быстро, не по-человечьи, почесывать под мышками. Глазки Яковлева забегали по всем сторонам с тем бессмысленным и спокойным выражением, которое он уловил у обезьяны странствующего итальянца, как-то заглянувшего в Лицей.

   - Теперь новый.

   - Новый, - сказал Яковлев, - это Минхен и Кюхля. Вильгельм растерялся. Это была тайна, которую он доверил только Дельвигу: обручение с Минхен.

   Он смотрел на Яковлева.

   Яковлев стал выше ростом. Шея его вытянулась, рот приоткрылся, глаза выпучились. Вихляя и вертя головою, прошел два шага и, брыкнув ногой, остановился. Верная и злая копия Кюхли.

   Лицеисты покатились со смеху. Пушкин хохотал отрывисто, лающим смехом. Дельвиг, забыв все на свете, стонал тоненьким голосом.

   Яковлев присел теперь таким образом, как будто под ним была скамеечка. Он сделал губки бантиком, поднял глазки к небу, головку опустил набок и начал перебирать пальцами воображаемую косу, свесившуюся на грудь. Потом "Кюхля" тянет шею, как жираф, вытягивает губы и, свирепо вращая глазами, чмокает воздух, после чего, неожиданно брыкнув, отлетает в сторону, точно обжегшись. "Минхен" вытягивает губки самым жалостным образом, тоже чмокает воздух и, дернув головкой, закрывает личико руками.

   Рев стоял в дортуаре.

   Вильгельм, побагровев, двинулся было к Яковлеву, но этого уже ждали. Его быстро подхватили за руки, впихнули в его келью, приперли дверь.

   Он завизжал и бросился на нее всем телом, он колотил в нее кулаками, кричал: "Подлецы!" - и наконец опустился на пол.

   За дверью два голоса пели:

  

   Ах, тошно мне

   На чужой скамье!

   Все не мило, все постыло,

   Кюхельбекера там нет!

   Кюхельбекера там нет -

   Не глядел бы я на свет.

   Все скамейки, все линейки

   О потере мне твердят.

  

   И тотчас дружный хор отвечал:

  

   Ах, не скучно мне

   На чужой скамье!

   И все мило, не постыло,

   Кюхельбекера здесь нет!

   Кюхельбекера здесь нет -

   Я гляжу на белый свет.

   Все скамейки, все линей