Тынянов Юрий Николаевич - Кюхля

   - За Кюхельбекера. Принимаем в нашу шайку. Выпьем за дело общее, res publica... ¹

   ¹ Общее дело (лат.); отсюда: республика.

  

   Он выпил, потом вынул вдруг саблю из ножен и пустил ее в стену.

   Клинок вонзился в дерево, трепеща. Каверин засмеялся счастливо.

   На улице было прохладно и сыровато. Деревья аллей были свежи и мокры. Хмель довольно быстро прошел. Было утро, легкая пустота в голове и усталость. Пушкин спросил Кюхлю:

   - Правда хорошо?

   - Слишком пьяно, - мрачно ответил Кюхля. - Они насмешники.

   Он помнил, как низенький гусар подмигивал, и ему было тяжело. Пушкин остановился с досадой. Он посмотрел на бледное, вытянутое лицо друга и со злостью сказал, прижимая руку к груди:

   Тяжелый у тебя характер, брат Кюхля.

   Кюхля посмотрел на него с упреком. Пушкин говорил жестко, как старший:

   - Люблю тебя, как брата, Кюхля, но, когда меня не станет, вспомни мое слово: ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. У тебя тяжелый характер.

   Вильгельм вдруг повернулся и побежал прочь от Пушкина. Тот растерялся, поглядел ему вслед и пожал плечами.

   Больше к гусарам Кюхля не ходил.

   Последний месяц перед окончанием Лицея все чувствовали себя уже по-иному, жили на месяц вперед; появилась даже некоторая отчужденность. Князь Горчаков был изысканно обходителен со своими товарищами, его легкая прыгающая походка стала еще развязнее, он уже воображал себя в великосветской гостиной и, прищурясь, сыпал бонмо, репетируя свое появление в свете. Пушкин ходил встревоженный, Корф был деловит, и только обезьянка Яковлев был все тот же, паясничал и пел романсы.

   В саду вечером разговаривали о будущем - о карьере.

   - Ты, Лисичка, куда собираешься после окончания? - спросил покровительственно Корф. Корф все это время вертелся около Горчакова и перенял у него снисходительный тон.

   - В Департамент народного просвещения, - пискнул Комовский. - Мне обещано место столоначальника.

   - А я в юстицию, - сказал Корф. - В юстиции карьера легче всего.

   - Особенно если польстить где надо, - сказал Яковлев.

   Горчаков молчал. Все в Лицее знали, что он идет по иностранным делам. Связи у Горчакова были высокие.

   - Эх вы, столоначальники, - сказал быстро Пушкин. - Я в гусары пойду. Охота за столом сидеть. А вот Илличевский, верно, по финансовой части пойдет.

   Все захохотали. Илличевский был скуп. Он ответил обиженным голосом:

   - Не всем же гусарами быть. Кой-кому придется и потрудиться.

   Молчали только Пущин и Кюхля.

   - А куда же ты, Пущин? - спросил Корф, все так же покровительственно.

   - В квартальные надзиратели, - сказал Пущин спокойно.

   Лицеисты засмеялись.

   - Нет, серьезно, - приставал Корф, - ты куда определиться думаешь?

   - Я и говорю серьезно, - ответил Пущин, - я иду в квартальные надзиратели.

   Все засмеялись. Вильгельм с недоумением смотрел на Пущина.

   - Всякая должность в государстве, - медленно сказал Пущин и обвел всех глазами, - должна быть почтенна. Нет ни одной презренной должности. Нужно своим примером показать, что не в чинах и не в деньгах дело.

   Корф растерянно смотрел на Пущина, ничего не понимая, но Горчаков, прищурясь, сказал ему по-французски:

   - Но, значит, и должность лакея почтенна, и, однако же, вы не захотели бы быть лакеем.

   - Есть разные лакеи, - сухо ответил Пущин. - Лакеем царским почему-то не почитается быть обидным.

   Горчаков усмехнулся, но промолчал.

   - А вы? - обернулся он к Вильгельму несколько иронически. - Вы куда собираетесь?

   Вильгельм посмотрел растерянно на Горчакова, Пушкина, Комовского и пожал плечами:

   - Не знаю.

   8 июня 1817 года. Ночь. Никому не спится. Завтра прощание с Лицеем, с товарищами, а там, а там... Никто не знает, что там.

   За стенами Лицея какой-то темный воздух, тонкая розовая заря горит, звуки, что-то сладкое и страшное, мелькает женское лицо.

   Кюхля не спит, как все, он сидит один. Сердце его бьется. Глаза сухи. Неясный страх тревожит его воображение.

   Стук в дверь. Входит Пушкин. Он не смеется, как всегда. Глаза его почему-то полузакрыты.

   - Я тебе на память написал, Вильгельм, - говорит он тихо. - "Разлуку". - Голос его тоже другой, глуховат и дрожит.

   - Прочти, Александр, - оборачивается к нему Кюхля и смотрит на него с непонятной тоской.

   Александр читает тихо и медленно:

  

   В последний раз, в сени уединенья,

   Моим стихам внимает наш пенат.

   Лицейской жизни милый брат,

   Делю с тобой последние мгновенья.

   Прошли лета соединенья;

   Разорван он, наш верный круг.

   Прости! Хранимый небом,

   Не разлучайся, друг,

   С свободою и Фебом!

   Узнай любовь, неведомую мне,

   Любовь надежд, восторгов, упоенья!

   И дни твои полетом сновиденья

   Да пролетят в счастливой тишине!

   Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,

   При мирных ли брегах родимого ручья,

   Святому братству верен я.

   И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),

   Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

  

   Он кончил; Кюхля закрыл глаза. Он заплакал, потом порывисто вскочил, прижал к груди Пушкина, который был ниже его на две головы, - и так они стояли с минуту, ничего не говоря, растерянные.

   Кончился Лицей.

  

   "Добрый директор", Егор Антонович Энгельгардт, писал о Кюхле в письме к Есакову:

   "Кюхельбекер живет как сыр в масле; он преподает русскую словесность в меньших классах вновь учрежденного благородного пансиона при Педагогическом институте и читает восьмилетним детям свои гекзаметры; притом исправляет он должность гувернера; притом воспитывает он Мишу Глинку (лентяй, но очень способный к музыке мальчик) и еще двух других; притом читает он французскую газету "Conservateur Impartial"; ¹ притом присутствует очень прилежно в Обществе любителей словесности и при всем этом еще в каждом почти номере "Сына отечества" срабатывает целую кучу гекзаметров. Кто бы подумал, когда он у нас в пруде тонул, что его на все это станет".

   ¹ "Беспартийный консерватор" (франц.).

  

   Тетка Брейткопф была тоже довольна. Когда длинный Вилли приезжал к ней в Екатерининский институт вечерком, с литературного собрания, тетка смотрела на него с удовольствием и накладывала в кофе столько сливок, что рассеянный Вилли давился.

   В самом деле, кто бы мог думать, что у Вилли окажутся такие способности, что мальчик будет в первых рядах, печататься, несмотря на свои Dummheiten ¹, в лучших журналах и вести дружбу с Жуковским и еще там разными литературными лицами, которые, однако, иногда имеют значение!

   ¹ Глупости (нем.). 64

  

   Устинья Яковлевна могла наконец успокоиться, сама тетка Брейткопф поверила в Вилли. Молодой человек пойдет далеко, и вообще дети, благодаря бога, устроены: младший, Миша, служит во флоте, в Гвардейском экипаже, и тоже подвигается по службе, Устинья вышла замуж за Глинку, Григория Андреевича. Григорий Андреевич хоть и со странностями, но любит Устиньку без памяти, и тетка непременно в этом же году поедет летом к ним в Смоленскую губернию, в Закуп. Небольшая, но превосходная усадьба.

   Вильгельм пил сливки с усердием.

   Столь же усердно писал он стихи, столь же усердно воспитывал Мишу Глинку, который был отъявленным лентяем, и неуклонно появлялся во всех гостиных, возбуждая перемигивания. К прозвищу "Глист", которое дал ему когда-то Олосинька Илличевский, присоединилось теперь в гостиных еще "Сухарь". Последнее было даже обиднее, потому что глист бывает у всех национальностей, а сухари пекли по преимуществу немцы-булочники. Но задирать его боялись, потому что Сухарь сразу вспыхивал, глаза его наливались кровью, и неосторожному обидчику грозили большие неприятности. Этот Сухарь, помимо всего прочего, был еще и бретер. Даже с друзьями он был вспыльчив до беспамятства. Так, раз он вызвал на дуоль одного писателя, перед которым преклонялся. Писатель был живой, вертлявый человек, вечно кипевший, как кофейник. В пылу разговора он ничего не замечал, и раз, подливая всем вина, он забыл подлить Кюхле, который сидел за столом и жадно его слушал. Тотчас же Кюхля встал из-за стола и потребовал сатисфакции. Писатель вытаращил на него глаза и долго не мог понять, почему Кюхля развоевался. Насилу дело уладили. Понемногу создалась у Вильгельма репутация "отчаянного", и светские франты посмеивались над ним с осторожностью.

   Жил Вильгельм в двух комнатах со своим Сенькой, которого теперь звали Семеном. Семен был веселый человек. Он тренькал на балалайке в передней, а Вильгельм, который писал стихи, стеснялся ему сказать, что он мешает. Служба у Семена была сравнительно легкая, потому что Вильгельм Карлович исчезал с утра, а приходил к ночи и, облачившись в халат, садился за стол - смотреть на звезды и писать стишки. Семен раз читал эти стишки, когда Вильгельма Карловича дома не было, и они ему очень понравились; были длинные, жалостные, про любовь и звезды, и задумчивого содержания. У Семена было обширное знакомство. Раз он прочел даже - в любовном случае - стихи Вильгельма Карловича за свои - ничего, сошло, понравились, хоть до конца и не пришлось дочитать. От Устиньи Яковлевны Семен имел приказание беречь Вильгельма Карловича и в случае чего писать ей. От писания Семен воздержался, но беречь - берег: он знал Вильгельма с детства и видел, что тот без него обойтись не может и пропадет в первый же день.

   Скоро Вильгельму предложили перебраться в помещение Университетского благородного пансиона, у Калинкина моста. Ему предложили жить в мезонине, для того, чтобы там, на месте, воспитывать Мишу Глинку и Леву Пушкина, младшего брата Александра. Семен перебрался вместе с ним.

   Александра Вильгельм видел редко. Пушкин завертелся бешено. Днем его видели скачущим на дрожках с какими-то сомнительными красавицами, вечером он бывал непременно в театрах, где простаивал в первых креслах, шутя и язвя направо и налево; или же дулся в карты до утра с гусарами. Эпиграммы его ходили по всему городу. Наконец от веселой жизни он слег и начал доканчивать "Руслана и Людмилу" - вещь, которая, по мнению Вильгельма, должна была произвести переворот в русской словесности. Кюхля и не думал осуждать друга. Он относился к нему, как влюбленный к девушке, которая шалит и вместе дичится - и наконец закружилась в вальсе, которого не остановишь. Когда Пушкин был болен, он каждый день ходил к нему. Пушкин, обритый, бледный и безобразный, кусал перо и читал Вильгельму стихи. Вильгельм слушал, приложив ладонь к уху (слух у него портился, что страшно беспокоило тетку Брейткопф, а самого его тревожило мало). Он наконец не выдерживал, вскакивал и лез целоваться к Пушкину. Тот смеялся не без удовольствия.

   Как только Пушкин выздоровел, они поссорились.

   Виноват был, собственно, Жуковский.

   Кюхля привык уважать Жуковского. Он знал наизусть его "Светлану" и нередко меланхолически повторял из "Алины и Альсима":

  

   Зачем, зачем вы разорвали

   Союз сердец?

   Вам розно быть! вы им сказали -

   Всему конец.

  

   Жуковскому Кюхля в эту пору посвящал свои стихи и одобрения Жуковского жадно ждал. Поэтому он ходил к нему очень часто, приносил кипу своих стихов и зачитывал ими Жуковского.

   Жуковский жил в уютной холостой квартире, ходил в халате, курил длинный чубук. С ним жил только слуга Яков, спокойный и опрятный, неопределенных лет, с серыми мышиными глазками, который неслышно похаживал по комнатам в мягких туфлях. Жуковский был еще не стар, но уже располнел бледной полнотой от сидячей жизни. Небольшие глаза его, кофейного цвета, заплыли. Он был ленив, мягок в движениях, лукаво вежлив со всеми и, когда ходил по комнате, напоминал сытого кота.

   Одобрение свое давал не сразу, а подумав. Кюхля его чем-то безотчетно тревожил, а Жуковский не любил, когда его кто-нибудь тревожил. Поэтому принимал он Кюхлю не очень охотно.

   Раз Пушкин спросил у Жуковского:

   - Василий Андреевич, отчего вы вчера на вечере не были? Вас ждали, было весело.

   Жуковский лениво отвечал:

   - Я еще накануне расстроил себе желудок. - Он подумал и прибавил: - К тому же пришел Кюхельбекер, вот я и остался дома. Притом Яков еще дверь запер по оплошности и ушел.

   Слово "Кюхельбекер" он при этом произнес особенно выразительно.

   Пушкин захохотал. Он несколько раз повторил: - Расстроил желудок... Кюххельбеккерр...

   Вечером на балу он встретил Кюхлю и лукаво сказал ему:

   - Хочешь, Виля, новые стихи? Кюхельбекер жадно приложил ладонь к уху.

   Тогда Пушкин сказал ему на ухо, не торопясь и скандируя:

  

   За ужином объелся я,

   Да Яков запер дверь оплошно.

   Так было мне, мои друзья,

   И кюхельбекерно и тошно.

  

   Кюхля отшатнулся и побледнел. Удивительное дело. Никто так не умел смеяться над ним, как друзья, и ни на кого он так не бесился, как на друзей!

   - За подлое искажение моей фамилии, - просипел он, выкатив глаза на Пушкина, - вызываю тебя. На пистолетах. Стреляться завтра.

   - Подлое? - побледнел в свою очередь Пушкин. - Хорошо. Мой секундант Пущин.

   - А мой - Дельвиг.

   Они тотчас разыскали Пущина и Дельвига. Пущин и слушать не хотел о дуэли.

   - Кюхля сошел с ума, вспомнил старые штуки, не достает только, чтобы он теперь в пруд полез топиться. Да и ты хорош, - сказал он Пушкину, но тут же проговорил: - И кюхельбекерно и тошно, - и захохотал.

   А Вильгельм с ужасом слышал в это время, как один молодой человек, проходя мимо него и его не заметив, сказал другому:

   - Что-то мне сегодня кюхельбекерно... Стреляться! Стреляться!

   Назавтра они стрелялись. Поехали на санях за город, на Волково поле, вылезли из саней. Стали в позицию. Пущин сказал в последний раз:

   - Пушкин! Вильгельм! Бросьте беситься! Пушкин, ты виноват, проси извинения - вы с ума сошли!

   - Я готов, - сказал Пушкин, позевывая. - Ей-богу, не понимаю, чего Вилинька рассвирепел.

   - Стреляться! Стреляться! - крикнул Кюхля. Пушкин усмехнулся, тряхнул головой и скинул шинель. Скинул шинель и Вильгельм.

   Дельвиг дал им по пистолету, и они стали тянуть жребий, кому стрелять первому.

   Первый выстрел достался Кюхле.

   Он поднял пистолет и прицелился. Пушкин стоял равнодушно, вздернув брови и смотря на него ясными глазами.

   Кюхля вспомнил "кюхельбекерно", и кровь опять ударила ему в голову. Он стал целить Пушкину в лоб. Потом увидел его быстрые глаза, и рука начала оседать. Вдруг решительным движением он взял прицел куда-то влево и выстрелил.

   Пушкин захохотал, кинул пистолет в воздух и бросился к Вильгельму. Он затормошил его и хотел обнять.

   Вильгельм опять взбесился.

   - Стреляй! - крикнул он. - Стреляй!

   - Виля, - сказал ему решительно Пушкин, - я в тебя стрелять не стану.

   - Это почему? - заорал Вильгельм.

   - А хотя бы потому, что пистолет теперь негоден все равно - в ствол снег набился.

   Он побежал быстрыми, мелкими шажками к пистолету, достал его и нажал собачку - выстрела не было.

   - Тогда отложить, - мрачно сказал Вильгельм. - Выстрел все равно за тобой.

   - Ладно, - Пушкин подбежал к нему, - а пока поедем вместе, выпьем бутылку аи.

   Он подхватил упирающегося Вильгельма под руку, с другой стороны подхватил Вильгельма Пущин; Дельвиг стал подталкивать сзади - и наконец Вильгельм рассмеялся:

   - Что вы меня тащите, как барана?

   В два часа ночи Пушкин отвез к себе охмелевшего Вильгельма и долго ему доказывал, что Вильгельм должен послать к черту все благородные пансионы и заниматься только литературою.

   Вильгельм соглашался и говорил, что Александр один в состоянии понять его.

   И в самом деле, учительство начинало надоедать Вильгельму. Дети вдруг ему опостылели, он все чаще запирался в кабинете, облачался в халат и сидел у стола, ничего не делая, бессмысленно глядя в окна. Это стало даже беспокоить Семена, который собирался написать Устинье Яковлевне письмо с предостережением, "как бы чего с Вильгельмом Карловичем не вышло".

   В один из таких вечеров он вспомнил, что сегодня четверг, и поехал к Гречу. Он бывал на четвергах у Греча. Греч, плотный, небольшой человек в роговых очках, был приветливым хозяином. На своих четвергах он угощал всю петербургскую литературу, и как-то незаметно так случилось, что один гость отдавал Николаю Ивановичу стихи (подешевле), другой прозу (тоже не дорожась). Два центра были в гостиной Греча - одним был сам Греч, все время зорко посматривавший на слуг (когда слуга ловил такой Гречев взгляд, он сразу же мчался с оршадом либо шампанским именно к тому литератору, который Николаю Ивановичу был нужен), другим же центром был Булгарин. Он был круглый, плотный, на нем как бы лопалось платье, сшитое в обтяжку. Пухлые руки у него потели, он их беспрестанно потирал и, посмеиваясь, перебегал от одного гостя к другому. Когда Вильгельм приехал, у Греча было уже много народа.

   С Булгариным разговаривали двое каких-то незнакомых. Один был прекрасно одет, строен, черные волосы были тщательно приглажены, узкое лицо изжелта-бледно, и небольшие глаза за очками были черны, как уголь. Говорил он тихо и медленно. Другой, некрасивый, неладно сложенный, с пышно взбитыми на висках темными волосами, с задорным коком над лбом, с небрежно повязанным галстуком, был быстр, порывист и говорил громко.

   Греч подвел к ним Кюхлю.

   - Кондратий Федорович, - сказал он человеку с коком, - рекомендую, тот самый Вильгельм, о котором вы давеча спрашивали. (Кюхля подписывал свои стихи "Вильгельм".)

   Кондратий Федорович? Тот, который написал и напечатал послание "К Временщику", где печатно самому Аракчееву сказал: "Твоим вниманием не дорожу, подлец!"

   Кюхля боком рванулся вперед и судорожно пожал руки Рылееву.

   Тотчас второй, в очках, с недоумением и испугом откинулся назад в креслах.

   - Александр Сергеевич Грибоедов, - отрекомендовал хозяин.

   Грибоедов с опаской пожал руку Вильгельму и шепнул на ушко Гречу совсем тихо:

   - Послушайте, это не сумасшедший? Греч рассмеялся:

   - Если хотите - да, но в благородном смысле. Грибоедов посмотрел поверх очков на Кюхельбекера.

   - И сколько времени будет это продолжаться, - говорил Рылеев, и ноздри его раздувались, - этот вой похоронный в литературе? Жеманство это? Плач по протекшей юности безостановочный? Вы посмотрите, Вильгельм Карлович, - он схватил за руки Кюхлю, который даже не знал, в чем дело, - что в литературе творится. Элегии, элегии без конца, мадригалы какие-то, рондо, чтоб их дьявол побрал, игрушки, безделки - и все это тогда, когда деспотизм крепчает, крестьяне рабы, а Аракчеев и Меттерних шпицрутенами Европу хлещут.

   - Да, - потирал потные руки Булгарин, - вы все правду, бесценный мой друг, говорите, ни одного словечка фальши, но скажите мне, мой дорогой друг, - Булгарин прижал обе руки к груди и склонил голову набок, - скажите, где лекарство? Да, да, да, где лекарство от этого?

   Он посмотрел на Рылеева ясными выпуклыми глазами; глаза были веселые, с неуловимой наглецой.

   - Лекарство есть, - медленно сказал Грибоедов, - надобно в литературе произвести переворот. Надобно сбросить Жуковского с его романтизмом дворцовым, с его вздохами паркетными. Простонародность - вот оплот. Язык должен быть груб и неприхотлив, как сама жизнь, только тогда литература обретет силу. А не то она вечно в постели валяться будет.

   Вильгельм насторожился. Новые для него слова раздались. Он вскочил, что-то хотел сказать, раскрыл рот, потом посмотрел на Рылеева и Грибоедова.

   - Разрешите мне у вас побывать, - сказал он в волнении, - у вас, Кондратий Федорович, и у вас, Александр Сергеевич. Мне обо многом с вами поговорить надобно.

   И, не дожидаясь ответа, раскланялся неловко и отошел. Рылеев пожал плечами и улыбнулся. Но Грибоедов, наклонив вперед голову, задумчиво смотрел из-за очков на забившегося в угол Вильгельма.

   После этого вечера Вильгельм часто езжал к Рылееву и Грибоедову. В особенности к последнему, потому что Грибоедов должен был скоро уехать в Персию. В два месяца они подружились.

   Они были однолетки, но Вильгельм чувствовал себя гораздо моложе. Сухой голос и невеселая улыбка Грибоедова были почти старческие. Но иногда, особенно после какой-нибудь слишком желчной фразы, он улыбался Вильгельму почти по-детски. Вильгельм влюбленными глазами глядел, как Грибоедов неторопливо двигается по комнате. У Грибоедова была эта привычка - он беспрестанно ходил во время разговора по комнате, как бы нащупывая твердое место, куда бы можно стать безопаснее. Движения его были изящные и легкие.

   - Александр, - спросил однажды Вильгельм о том, что давно уже было у него на душе, - отчего ты с Булгариным так дружен? Он, конечно, журналист опытный. Но он ведь шут, фальстаф, существо низменное.

   - За то и люблю, - отвечал, улыбаясь, Грибоедов. - Я людей, дорогой друг, не очень уважаю. А Фаддей весь тут, как на ладони. Калибан, и вся недолга. Почему бы мне с ним и не дружить?

   Вильгельм покачал головой.

   А с Рылеевым было совсем по-иному. Рылеев взрывался ежеминутно. Словами он сыпал, как пулями, и, нервно наклонясь вперед, спрашивал блестящими глазами собеседника, согласен ли он, вызывал на спор. Он не любил, когда с ним соглашались быстро и охотно. Он оживал только в споре, но спорить долго с ним было невозможно. Самые звуки его голоса убеждали противника.

   Были имена, при которых его лицо подергивалось, - так не мог он слышать имени Аракчеева. Так же оно подергивалось, когда он говорил с Вильгельмом о крестьянах, которых изнуряют барщиной, и солдатах, которых засекают насмерть.

   Тихая злость Грибоедова действовала на Кюхлю почти успокаивающе, вспышки Рылеева волновали его. Он от Рылеева уходил, теряя голову.

   Однажды у Рылеева Кюхля застал Пущина. Пущин о чем-то неторопливо и внушительно говорил Рылееву вполголоса. Тот, не отрываясь, молча, смотрел в глаза Пущину. Завидя Кюхлю, Пущин сразу замолчал, а Рылеев, встряхнув головой, заговорил о том, что и "Сын отечества" и "Невский зритель" просто никуда не годятся и что надо основывать собственный журнал. Вильгельму показалось, что от него что-то скрывают.

   С некоторых пор тетка Брейткопф, когда Вильгельм к ней приезжал, не так уж радовалась, как прежде. И хотя сливок она ему накладывала в кофе по-прежнему в обилии, вид Вильгельма ее начинал смущать. Вильгельм изменился - это было ясно для тетки Брейткопф. Он что-то опять затевал, чем-то был встревожен. Тетка Брейткопф, положа руки на стол и смотря величаво на Вильгельма, ломала голову, что с ним такое творится. Вильгельм рассеянно пил ее кофе, рассеянно уничтожал печенье и отвечал тетке невпопад. Наконец тетка решила: Вильгельм влюблен, и нужно ожидать глупостей.

   Тетка была права: Вильгельм был действительно влюблен, и от него действительно можно было ожидать глупостей.

   Влюбился он сразу, в один вечер, и, как ему показалось, навсегда.

   Однажды его зазвал Дельвиг в салон к Софье Дмитриевне Пономаревой.

   Вильгельм слышал уже про этот веселый салон и про красивую хозяйку. Салон оказался небольшой уютной гостиной; за круглым столом, заваленным книгами, тетрадями и листами, в матовом свете лампы сидели собеседники. Кюхля сразу заметил большое лицо Крылова с нависшими бровями, такое неподвижное, будто он отроду слова не вымолвил; здесь же сидел и Греч, в своих роговых очках имевший вид не то канцеляриста, не то профессора; маленький человек с розовым лицом и маслеными глазками - Владимир Панаев, идиллий которого терпеть не мог Кюхля; одноглазый Гнедич и белобрысый, с широким веснушчатым лицом, баснописец Измайлов. На Кюхлю и Дельвига они обратили мало внимания. Вообще в гостиной была простота отношений: входили, уходили, кто с кем хотел, тот с тем и разговаривал. Да и обстановка была простая, и мало ее было - для свободы движения. Кюхля сразу почувствовал себя легко, весело и спокойно. Дельвиг подвел его к хозяйке. Софи сидела на большом диване, рядом с ней человек пять литераторов, которые за ней безбожно ухаживали. Ей было всего лет двадцать, она была очень хороша - ямки на щеках, небольшие темные глаза с косым разрезом - китайские - и родинка над верхней губой. Она говорила быстро, весело и много смеялась. На Кюхлю она сразу же произвела необыкновенное впечатление. Он не заметил, как наступил на лапу большого пса, который сидел в ногах у Софи. Пес зарычал, оскалил зубы и бросился на Вильгельма. Услышав его рычание, из другого угла комнаты бросилась на Вильгельма вторая собака. Произошла суматоха.

   - Гектор, Мальвина! - кричали кругом.

   Софи от смеха не могла выговорить ни слова. Наконец она кое-как извинилась перед Кюхлей. Дельвиг сел подле хозяйки, он, видимо, был своим человеком. Сел он очень близко к Софи и, как Вильгельм заметил, прижался к ней довольно нескромно. Вильгельму это показалось немного странно, но Софи, по-видимому, считала это совершенно натуральным. К большому своему неудовольствию, Кюхля увидел Олосиньку Илличевского, который в это время входил в гостиную и которого хозяйка встретила радостно. Алексей Дамианович за три года успел приобрести вид человека основательного, отращивал брюшко, и лицо его уже было зеленовато-бледное, как по большей части у всех петербургских чиновников.

   Софи затормошила Кюхлю певучими быстрыми вопросами, на которые он отвечал принужденно и робко.

   К концу вечера Кюхля сидел унылый, мало говорил и мрачно смотрел на Дельвига и Илличевского, весьма нескромно ухаживавших за Софи. На остальных он совсем не обращал внимания и забыл даже заинтересоваться Крыловым. Уходил он вместе с Измайловым. Дельвиг и Илличевский засиделись. Толстый и неуклюжий Измайлов в синем долгополом сюртуке рядом с высоким и тонким Кюхлей в черном фраке, удаляющиеся рядком из гостиной, были забавны. Софи засмеялась им вслед. Кюхля услышал этот смех и болезненно поморщился. Измайлов взглянул на него сквозь серебряные очки и лукаво подмигнул.

   В сенях они наткнулись на странную картину: двое слуг не впускали в гостиную мертвецки пьяного человека. Одежда пьяного была в беспорядке: галстук развязан, ворот рубахи расстегнут и залит вином. Пьяный посмотрел на Измайлова и Вильгельма мутными глазами.

   - А, щелкоперы, - сказал он, - насиделись?

   И потом, как бы сообразив что-то, забормотал вдруг учтиво:

   - Милости прошу, милости прошу.

   Вильгельм разинул рот, но Измайлов увлек его на улицу.

   - Софьи Дмитриевны супруг, - сказал он, улыбаясь. - Она его в черном теле держит, вот он и попивает, бедняга,

   Вильгельм пожал плечами. Все в этом доме было необычайно.

   Он провел бессонную ночь, а назавтра послал Софи цветы. На третий день он к ней поехал. Софи сидела одна. Кюхлю она тотчас приняла, пошла ему навстречу, взяла за руку и усадила рядом с собой на диван. Потом сбоку на него посмотрела:

   - Вильгельм Карлович, я вам рада. Вильгельм сидел не шевелясь.

   - Отчего вы так всех дичитесь? Говорят, вы нелюдим и мизантроп ужасный? Альсест?

   - О нет, - пробормотал Кюхля.

   - Про вас говорят тысячу ужасных вещей - вы дуэлист, вы опасный человек. Право, вы, кажется, страшный человек.

   Кюхля смотрел в ее темные глаза и молчал, потом он взял ее руку и поцеловал.

   Софи быстро на него посмотрела, улыбнулась, поднялась и потащила к столу. Там она развернула альбом и сказала:

   - Читайте и пишите, Вильгельм Карлович, а я на вас буду смотреть.

   Не сознавая, что он делает, Вильгельм вдруг обнял ее.

   - О, - сказала удивленно Софи, - но вы, кажется, совсем не такой мизантроп, как мне говорили.

   Она рассмеялась, и рука Вильгельма упала.

   - Вы меня заставляете испытывать страдания... - бормотал Вильгельм.

   - Мне о вас Дельвиг намедни, - быстро меняя разговор, сказала Софи, - целый вечер рассказывал.

   - Что же он обо мне говорил?

   - Он говорил, что вы человек необыкновенный. Что вы будете когда-нибудь знамениты... и несчастливы, - добавила Софи потише.

   - Не знаю, буду ли я знаменит, - сказал Вильгельм угрюмо, - но я уже сейчас несчастлив.

   - Пишите же, Вильгельм Карлович, в альбом: вы несчастливы, а в будущем знамениты - это для альбома очень интересно.

   Вильгельм с досадой начал перелистывать альбом. На первой странице аккуратным почерком Греча было написано:

   София Дмитриевна Пономарева, комической, но и чувствительной роман с маленьким прибавлением. Санкт-Петербург, с малую осьмушку, в типографии мадам Блюмер, 19 страниц.

   (Начав читать сию книжку, я потерял было терпение: мысли автора разбегаются во все стороны, одно чувство сменяет другое, слова сыплются, как снежинки в ноябре месяце; но все это так мило и любезно, что невольно увлекаешься вперед; прочитаешь книжку и скажешь: какое приятное издание! Жаль только, что в нем остались некоторые типографские ошибки!)

   - Как? - спросил с негодованием Вильгельм. - А разве он читал эту книгу? И что за "прибавление"?

   - Дорогой мизантроп, - сказала Софи, покраснев, - вы становитесь, кажется, дерзки. У вас вовсе нет терпения.

   - Остроумие Николая Ивановича канцелярское, - пробормотал Вильгельм.

   На второй странице угловатым старинным почерком было написано:

  

   Чем прекраснее цветочек,

   Тем скорее вянет он.

   Ах, на час, на мал часочек

   Нежный Сильф в него влюблен.

   Как увянет,

   Он престанет

   В нем искать утехов трон!

  

   Под этим стихотворением, игривым и неуклюжим, как пляшущий медведь, стояло имя одного знаменитого ученого.

   Вдруг в глазах Кюхли потемнело. Пиитический кондитер, Владимир Панаев, написал Софи нескромные стишки:

  

   Блажен, кто на тебя взирать украдкой смеет;

   Трикрат блаженнее, кто говорит с тобой;

   Тот полубог прямой,

   Кто выманить, сорвать твой поцелуй сумеет.

   Но тот завиднейшей судьбой,

   Но тот бессмертьем насладится,

   Чьей смелою рукой твой пояс отрешится!

  

   - А вы зачем этого куафера к себе в альбом впустили? - спросил грубо Вильгельм и побледнел.

   - Альбом открыт для всех, - сказала Софи, но посмотрела в сторону.

   И вот наконец парадный почерк самого Олосиньки Илличевского:

   При виде вас, нахмуря лица, Все шепчут жалобы одни: Женатые - зачем не холосты они, А неженатые - зачем вы не девица.

   Кюхля захлопнул альбом.

   Тогда Софи своими белыми пальцами разогнула его упрямо посередине и сказала настойчиво:

   - Пишите.

   Вильгельм посмотрел на нее и решился.

   Он сел и написал:

   I was well, would be better, took physic and died ¹.

   ¹ Я чувствовал себя хорошо, мог бы чувствовать себя еще лучше, принял лекарство и умер (англ.).

  

   Потом встал, шагнул к Софи и обнял ее.

   V

   Почва уходила из-под ног Вильгельма. Часто ночью он вскакивал, садился на постели и смотрел, выкатив пустые глаза, на спящий как бы в гробу Петербург. Хладная рука сжимала его сердце и медленно - палец за пальцем - высвобождала.

   То была Софи? Или просто хандра гнала его от уроков, от тетки Брейткопф, от журналов?

   Он не знал. Да и все кругом начинало колебаться. Подземные толчки потрясали жизнь, и Вильгельм их болезненно ощущал.

   Каждый день эти толчки раздавались во всей Европе, во всем мире.

   В 1819 году блеснул кинжал студента Занда, и кинжал этот поразил не одного шпиона Коцебу, вся Европа знала, что Зандов удар падает на Александра и Меттерниха: Коцебу был русским шпионом, которому Александр, с благословения Священного союза, отдал под наблюдение немецкие университеты, единственное место, где еще отсиживались немцы от Меттерниха, в длинных руках которого плясал, как картонный паяц, русский царь.

   Вслед за кинжалом Занда засверкал стилет Лувеля: в феврале был убит герцог Беррийский. Волновало не только то, что убит герцог, поражала самая картина убийства; в гостиных передавали подробности: весь французский двор был в опере; при выходе один человек властно растолкал толпу, спокойно взял герцога за ворот и вонзил ему в грудь стилет, на конце изогнутый. Его схватили. Это был Лувель. На допросе он заявил надменно, что стремится истребить все племя Бурбонское.

   Троны королей снова закачались. Среди многолюдной толпы, чуть не на глазах Людовика Желанного, проткнули наследника престола.

   В Испании дело было, пожалуй, еще серьезнее: король, трусливый и загнанный, как заяц, уступал кортесам шаг за шагом. Министром юстиции по требованию народа был сделан бывший каторжник, сосланный самим королем на галеры. Народ, предводимый вождями Квирогой и Риэго, глухо волновался и требовал голов, а король выдавал одного за другим прежних своих куртизанов.

   В мае 1820 года узнали подробности казни Занда. Он умер, не опустив глаз перед смертью. Народ макал платки в его кровь, уносил кусочки дерева с эшафота, как мощи. Казнь Занда была вторым его торжеством: правительство боялось его казнить, экзекуция была произведена ранее обыкновенного часа, его казнили крадучись. И все-таки перед эшафотом теснилась тысячная толпа, а студенты обнажили головы, когда Занд спокойно взошел на помост, и запели ему на прощанье гимн вольности.

   15 сентября 1820 года корабль, пришедший из Лисабона в Петербург, привез известие, что в Португалии революция. Тамошние жители приняли конституцию испанскую.

   В Греции началась война за освобождение от ига Турции. Дух древней Эллады воскрес в новых этериях.

   Таков был календарь землетрясений европейских.

   Почва колебалась не только под ногами Вильгельма. Пушкин, как бомба, влетал к нему в комнату, тормошил Вильгельма, быстро говорил, что нужно всем бежать в Грецию, читал злые ноэли на царя, целовал Вильгельма и куда-то убегал. Ему не сиделось на месте. Он пропадал по театрам, у гусаров, волочился, и, глядя на друга, Вильгельм удивлялся, как это Пушкин всюду успевает, как он не разорвется от постоянного кипения. Его запретные стихи ходили по всей России, их читали захлебываясь, дамы списывали их в альбомы, они обходили Россию быстрее, чем газета.

   И наконец Пушкина метнуло. Раз, сидя в опере, он небрежно протянул соседу портрет Лувеля, на котором четко его рукой было написано: "Урок царям". Портрет пошел гулять по театру. Высокий черный человек в покошенном фраке, до которого портрет дошел, сунул его в карман и шепотом спросил у соседа:

   - Кто писал?

   Сосед пожал плечами и отвечал, улыбаясь:

   - Должно быть, Пушкин-стихотворец.

   Высокий черный человек дождался конца действия, а потом исчез тихо и незаметно. Это был Фогель, главный шпион петербургского генерал-губернатора графа Милорадовича, его правая рука.

   Назавтра граф Милорадович имел продолжительную конфиденцию с царем.

   Царь отдыхал в Царском Селе. После доклада Милорадовича царь вышел в сад и в саду столкнулся с Энгельгардтом. Выражение его лица было брезгливое и холодное. Он подозвал Энгельгардта и сказал ему:

   - Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает, он ведет себя крайне дерзко.

   Энгельгардт пришел в ужас и тотчас написал Дельвигу и Кюхле письма, в которых заклинал их не знаться с Пушкиным. "Благоразумие, благоразумие, добрый Вильгельм", - писал Энгельгардт; он перепугался страшно и сам хорошенько не знал, за кого: то ли за Лицей, то ли за самого себя.

   Пушкина в мае сослали - хоть не в Сибирь, так на юг.

   Добрый же Вильгельм утешил Энгельгардта. Егор Антонович развернул в июне новый нумер "Соревнователя просвещения и благотворения", журнала почтенного, и с удовольствием убедился, что Кюхля и летом не перестает работать: на видном месте было напечатано Кюхлино стихотворение под названием "Поэты".

   Егор Антонович надел очки и начал читать. По мере того как он читал, рот его раскрывался, а лоб покрывался потом.

   Кюхля писал: