Сологуб Федор - Тяжелые сны

ся, и опять тревожно прислушивается к торопливому биению сердца.

  

  

  

  

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  

  В маленьком городе, как наш, быстро расходятся сплетни, и тем быстрее, чем неправдоподобнее и грязнее. Стоило поговорить Мотовилову со Вкусовым наедине на вечере у Кульчицкой, как уже на другой день неожиданная выдумка Мотовилова гуляла по городу, выдавалась за несомненное и ни в ком не встречала возражений.

  В тот же день сплетня дошла до Клавдии. Занесла ее Валя, - она забегала иногда и к Кульчицким, где их семье тоже помогали.

  Клавдия выслушала, сдвинула брови и сказала:

  - Пустое! Как вам, Валя, не стыдно повторять такие гадости!

  Валя засмеялась и приняла лукавый вид. Когда она ушла, Клавдия задумалась.

  "Узнает и Нюточка, - злорадно соображала она,- оскорбится и не поверит. А может быть, и поверит? Или будет сомневаться? Или и совсем не узнает,- не скажет ей Валя, не посмеет или и начнет говорить, да не захочет и слушать Нюточка?"

  Клавдия долго стояла у окна, щурила зеленые глаза и коварно улыбалась. День был ясен и тих, небо безоблачно, деревья зелены и свежи, теплый воздух льнул к бледным щекам Клавдии,- и жестокая непреклонность ясной природы навевала злые мысли.

  Наконец веселая, решительная улыбка озарила лицо Клавдии. Она села к своему красивому письменному столу, загроможденному блестящими, вычурными пустяками, расчистила место для бумаги, откинула широкие рукава, взяла в руки перо-и звонко засмеялась. Беззаботный смех, как у мальчишки перед потешною шалостью. Но глаза дико горели.

  Принялась выводить на почтовой бумаге буквы; старалась удалиться от обычного почерка. Всячески изменяла положение бумаги и рук, то изгибала, то выпрямляла спину, наклоняла голову то на одну, то на другую сторону, вскакивала иногда со стула, становилась на него коленями, и вся при этом трепетала и рдела, и пачкала пальцы чернилами.

  Когда буквы долго не слушались, сжимала зубы, колотила кулаком по столу. Когда же казалось, что дело идет на лад, Клавдия вдруг принималась хохотать и зажимала рот рукою, чтобы кто-нибудь в саду или в комнатах не услышал ее веселья. Исписанный лист сжигала на спичке и принималась за другой.

  Чем больше уничтожала листов, тем труднее казалось достижение цели, но тем спокойнее становилась она. Лицо бледнело сильнее обычного и принимало упрямое выражение. Через несколько часов решила, что торопливостью не возьмешь, и продолжала трудиться настойчиво, терпеливо замечала малейшие разности и укрепляла их старательными упражнениями.

  Поздно ночью увидела, что достигла еще немногого, но что все-таки кое-чего добилась. На другой и на третий день сидела v себя безвыходно, и все медленнее, спокойнее и увереннее становилась работа.

  К вечеру третьего дня осталась довольна своим трудом: перед нею лежал лист, которого уже не надо было жечь.

  Откинулась на спинку стула, подняла над головою белые руки-рукава с них упали до плеч, - и устало потянулась. Лицо было бледно и спокойно. Подошла к зеркалу. Долго смотрела прямо в глаза своему отражению, не улыбаясь, не торжествуя, холодным и неотразимым взглядом. Казалось, не было никакого выражения в ее лице, так оно было неподвижно.

  Наглядевшись, равнодушно улыбнулась, опустила глаза на белые руки. На них были чернильные пятна, -

  Потом стала перед открытым окном на колени и целый час так стояла, прямо и неподвижно, и смотрела на ясное небо и на яркую зелень.

  С почты принесли Анне письмо с городскою маркою, что было редкостью в нашем маленьком городе. Почерк был незнаком.

  Первые же строчки заставили Анну ярко покраснеть. Брезгливо уронила письмо на пол и с гневно сдвинутыми бровями подошла к окну. Ясен и тих был день перед нею, и она преодолела отвращение, подняла письмо и внимательно прочла с начала до конца. Оно было наполнено -такими подробными достоверных будто бы похождений Логина, которые невозможно передать. В конце приведены были оскорбительные и циничные слова, будто бы сказанные Логиным об Анне в присутствии нескольких человек.

  Долго сидела перед прочтенным письмом и всматривалась в белые тучки, которые скользили по небу. Щеки горели, на глаза навертывались слезы. Мысли были рассеянны, но, как эти белые тучки, неудержимо влеклись в одну сторону. Чем дальше всматривалась в них, тем светлее и торжественнее становилось в душе. Когда косвенные лучи мирного заката упали на ее платье, кто-то незримый тихо и благостно сказал:

  - Солнце их заходит, но тень твоя перед тобою! Вслушиваясь в эти странные слова, которые носились над душою, как вечерний благовест над широкими полями, Анна встала, и радостно и грустно заблестели под слезами лучистые глаза.

  - Так надо,- тихо сказала она и покорно наклонила голову.

  Но хотела знать мнение отца, - во всем была ему послушна. Принесла письмо отцу, молча отдала. Ермолин прочел.

  - Доброжелатель, как водится, - сказал он, когда дошел до подписи.

  Анна молча стояла перед ним и смотрела с ожиданием. Ее платье, изжелта-белое с розовыми цветами, с очень высоким поясом, почти без складок опускалось к нагим стопам. Широко собранные выше локтя рукава

  - Веришь? - спросил Ермолин. Анна отрицательно покачала головою.

  - И не следует верить, - решил Ермолин. - Это не может быть правдою, - не должно быть правдою.

  Анна стала на колени перед отцом и опустила на его колени голову. Ермолин видел, что она плачет, но знал, что слезы ее радостны. Она сказала:

  - Я рада, что и ты так думаешь. Нет, это я думаю, как ты, - ты мне показываешь, куда мне идти, и я делаю то, что ты мне скажешь.

  Ночью Анне снилось, что она летает. Поднялась с постели, легкая, почти бестелесная, и тихо плыла под самым потолком, лицом кверху. Опускалась немного, когда достигала двери, и опять подымалась в другой комнате. Было сладко и жутко. Из окна тихо выскользнула в сад. Была темная ночь. Аллеи, под старыми ветвями которых проносилась она, хранили тайну и молчание. Кто-то следил за темным полетом черными глазами. Древние каменные своды вдруг поднялись над нею,- она медленно подымалась к вершине широкого, мрачного купола. Смутно-розовая заря занималась за узкими окнами. Своды раздвигались и таяли, - смутный свет разливался кругом. Заря бледно разгоралась. Небеса казались блеклыми, ветхими. Яркие полосы, как трещины, вдруг изрезали их. Еще мгновение-и словно завесы упали с неба. Анна смотрела вниз,- мирные долины радовались солнцу. Мальчик трубил в серебряную дудку. Его розовые щеки надулись. Солнце горело на его дудке,- и в этом была несказанная радость.

  

  Казенной работы у Логина было мало. Учебный год кончался, начались экзамены.

  С учениками у Логина установились хорошие отношения. Он имел способность привлекать юношей и мальчиков, хотя никогда не заботился о том. Влечение к нему гимназистов происходило, может быть, оттого, что ему нравилось быть с ними и он искренно хотел, чтоб они приходили. Мягкие и незаконченные очертания их лиц тешили Логина, как и незрелые особенности их речи.

  "Они еще строятся, - думал он, - а мы начинаем разрушаться. Они захватывают от жизни что можно, все себе и себе; мы, усталые под бременем нашей ноши, облегчаем себя, разбрасываем на ветер как можно больше,- и если нашею расточительностью кто-нибудь пользуется, мы называем ее любовью. Как невыразимо хорошо было бы умалиться, стать ребенком, жить порывисто-и не задумываться над жизнью!"

  Мечта рисовала наивные картины,- а рассудок ворчливо разрушал их. Возникала зависть к детскому жизнерадостному настроению, и даже к их легким и быстрым печалям. Порою хотелось быть жестоким с ними, - но был только ласков.

  Иногда казалось, что следует стать дальше от мальчиков. По-видимому, это было нетрудно: стоило только быть, как все, смотреть на гимназистов, как на машинки для выкидывания тетрадок с ошибками. Но вот это и не удавалось: как бы ни был он иногда угрюм, он смотрел на них и желал от них чего-то. И они приходили к нему, как будто это было в обычае или так нужно было.

  Сослуживцам его не нравилось, что гимназисты к нему ходят; говорили, что это не порядок. Им бы с учениками не о чем было говорить. С любовью беседовали только о городских делишках и разносили сплетни, ничтожные, как сор заднего двора.

  В эти дни толки шли о деле Молина. Передавались нелепые слухи. Не стеснялись в непристойностях, - ими сопровождались всегда разговоры среди учителей, благо дам нет.

  Утром в учительской комнате, в гимназии, Антушев, учитель истории, стоя у окна, сказал:

  - Наш почетный куда-то катит в коляске.

  - Где, где? - засуетился любопытный отец Андрей. Все столпились у окон. Остались сидеть только Логин и Рябов, учитель древних языков, длинный, сухой, в синих очках, с желтым лицом и чахоточною грудью, одна из тех фигур, о которых говорят: "Жердяй! В плечах лба поуже". Он тихонько покашливал, язвительно улыбался и курил папиросу за папиросою с отчаянною поспешностью, слов но от их количества зависело спасение его жизни. Подмигивая, шепнул Логину:

  - Устремились, как цветы к солнцу.

  - Наш дом на такой окраине, - ответил Логин,- что здесь редко кто проедет.

  Знал, что Рябов-большой сплетник и любит, когда сплетничает на кого-нибудь, приписать тому или совершенную небывальщину, или свои же слова.

  - А ведь это он к нам! - воскликнул отец Андрей.

  - Красное солнышко, - проворчал Рябов, - майорское- брюхо.

  - А вы, Евгений Григорьевич, его не любите?- спросил Логин.

  - Я? Помилуйте, почему вы так спрашиваете?

  - Да так, мне показалось.

  - Нет-с, не имею причин не любить его.

  - В таком случае, прошу извинить.

  Рябов подозрительно посмотрел на Логин а, улыбнулся мертвою гримасою, похлопал Логин а по колену деревянным движением холодной руки и шепнул:

  - Все мы, батенька, не прочь друг Другу ногу подставить, - только зачем кричать об атом?

  - Благоразумно!

  Все уселись по местам и говорили вполголоса, точно ждали чего-то.

  Минут через пять показался Мотовилов. Он был в мундире. Форменный темно-синий полукафтан, сшитый, когда Мотовилов был потоньше, теснил его. Толстая красная шея оттеняла своим ярким цветом золотое шитье на бархате воротника. Шпага неловко торчала под кафтаном и колотилась на ходу по жирным ногам. Мотовилов имел торжественный вид. На его левой руке была белая перчатка; в той же руке держал он другую перчатку и треугольную шляпу. За ним вошел директор, Сергей Михайлович Павликовский, человек еще не старый, но болезненный, с равнодушным бескровным лицом.

  - Пахнет речью! - шепнул Логину Рябов и устремился мимо него к Мотовилову.

  Произошло общее движение. Учителя толкались, чтобы пораньше пробраться к Мотовилову. Кланялись почтительно, сладко улыбались и пожимали пухлую руку Мотовилова с благоговейною осторожностью.

  - Удостоился и я приложиться, опять шепнул Рябов Логину,- а вы что ж такой гмырой стоите? Видите, стенка какая: и не заметит.

  Но Мотовилов заметил, раздвинул толпу жестом необыкновенного достоинства и с протянутою рукою сделал к Логину шага два. Учителя смотрели на Логина с завистью.

  - Я особенно рад, - сказал Мотовилов, - что нахожу здесь и вас. Вы познакомитесь с нашим общим делом, к которому направлены наши мысли и, смею сказать, наши чувства. По всей вероятности, вы уже знакомы отчасти с этим.

  - Кажется, еще не знаком, - возразил Логин.

  - Знакомы, наверное,- я говорю о деле несчастного Молина.

  - Ах, это! Виноват, я не догадался, что это - общее дело.

  - Вы познакомились с ним через лиц заинтересованных, а теперь послушайте нас, людей беспристрастных.

  Мотовилов тяжелою поступью подошел к столу, остановился перед ним и значительно посмотрел на учителей. Логин заметил в руках директора бумагу, большой лист, свернутый трубочкою. Мотовилов заговорил:

  - Господа, мне очень приятно, что я вижу здесь почти всех вас. Мы успели составить дружную семью. Если в деле нашего взаимного единения и я моими скромными стараниями мог помочь, то я весьма горжусь этим. Я всегда был того мнения, - и глубокоуважаемый Сергей Михайлович, насколько мне известно, согласен со мною,- что моя обязанность не состоит только в том, чтобы делать взносы. Я решаюсь надеяться на более, так сказать, интимное отношение к вам, господа. Мне кажется, я встречаю на этом пути ваше полное сочувствие. Надеюсь, что я не ошибаюсь?

  - Мы все, - льстиво ответил отец Андрей, - очень высоко ценим ваше сердечное участие в наших делах. Да и как не ценить? Вы у нас, может быть, умнейший человек в городе. Я и старик, а с удовольствием слушаю ваши рассказы и поучаюсь, - без стеснения говорю, истинно поучаюсь.

  - Краснобаи! - шепнул Рябов Логину. А желтое лицо его, обращенное к Мотовилову, корчилось такою же гримасою низкопоклонства, как и умильные лица остальной компании.

  - Благодарю вас, - сказал Мотовилов и пожал руку отца Андрея.- Само собой разумеется, что -такие же отношения пытался я установить и в городском училище. Но в последние годы, к сожалению, мои намерения стали встречать дурную почву. В дружную семью преподавателей вторгся, если можно так выразиться, зловредный элемент. Надеюсь, что мне позволено будет говорить напрямки. Молодые люди часто заражены духом излишнего самомнения.

  Мотовилов строго покосился на Логина, и все посмотрели на Логина строго.

  - Да, молодежь не всегда достаточно почтительна,- с улыбкою сказал Логин.

  - Дело не в одной почтительности. Впрочем, мы, люди старинного покроя, думаем, что и почтительность к людям, достойным уважения, - дело не лишнее. Почтенный инспектор городского училища, Галактион Васильевич, уже не раз выражал желание оставить свое место. Я уговаривал его. Я даже не раз ходатайствовал перед начальством-в частных разговорах, - об его повышении, которого этот честный труженик вполне заслуживает. Мне обещали. И вот, когда явилась возможность, что освободится вакансия инспектора, явилась претензия на нее с той стороны, откуда ее нельзя было ждать, так как нет никаких заслуг и всего года два службы, и возраст слишком ранний. Был в училище и другой кандидат, вполне достойный, - и вот он теперь устранен при помощи возмутительного поклепа.

  - Да это - трагедия, - сказал Логин, улыбаясь, - и элодей, и жертва.

  - Могу только удивляться вашему... взгляду на этот весьма серьезный предмет,- сказал Мотовилов и значительно поглядел на Логина.

  Логин не отвечал. Ненависть к Мотовилову опять начинала мучить его. Мотовилов продолжал:

  - Господа, я полагаю, что мы обязаны прийти на помощь нашему собрату

  - По картам и вину, - шепнул Рябов Логину.

  - Перестаньте шептать, - тихо сказал Логин, ведь он может обидеться.

  - Все порядочные люди, с которыми я говорил об этом, думают, что Алексей Иванович-жертва интриги. Вы знакомы с его благородным характером и высоконравственными правилами, и я уверен, что найду в вас такое- же сочувствие. Алексей Иваныч совершенно убит, и мы его должны утешить. Вот отец Андрей его видел и подтвердит вам, что он плачет

  - Да, плачет, - уныло сказал отец Андрей. Все выразили на своих лицах сочувствие.

  - Необходимо вывести дело на свежую воду, иначе это ляжет на нашу совесть. Мы составили коллективное заявление прокурору, что мы все уверены в невинности Молина, что просим освободить его и ручаемся за него всем своим имуществом.

  - Берем на поруки, - пояснил директор.

  - Попрошу кого-нибудь из вас, господа, прочесть заявление, и затем, кому угодно, пусть подпишет. Только те, кому угодно.

  Рябов просунулся вперед и прочел заявление вслух. Все внимательно выслушали, сделали сочувственные лица и потянулись подписываться. В стороне остались Мотовилов, директор, которые подписались раньше, и Логин.

  - Очень жалею, - сказал он, - но не могу присоединиться. Как я могу ручаться?

  - Ваша воля! - сказал Мотовилов.

  - Вот если б насчет выпивки, - по этой части я его знаю. Да и принесет ли это пользу?

  - Там не могут не дать веса нашему мнению. Господа,- обратился Мотовилов к другим, круто отвернувшись от Логина, - могу сообщить вам печальную новость: и у нас холера,- вчера захворало двое мужчин и одна женщина.

  Учителя испуганно переглянулись.

  - Ничего, - ободрительно сказал отец Андрей, - до нас не доберется. Мне кстати прислали бочоночка три очищенной, - славная водка, - милости прошу завтра ко мне отведать.

  

  

  

  

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  

  Вечером у Логина был Андозерский. Они сидели в саду, в беседке, пили чай и разговаривали. В соседнем огороде бегали и смеялись Валя, ее вторая сестра Варвара и подруга их, Лиза Швецова, дочь здешнего частного поверенного, полуграмотного, почти всегда пьяного мещанина.

  Андозерский посматривал на Валю маслянистыми глазками.

  - Аппетитненький кусочек! Егоза! - шептал он Логину. - Только чур-мое! Это не про тебя, у меня уж начато здесь дельце.

  - А как же те три невесты?

  - Э, невесты своим чередом: там честным пирком да и за свадебку, а здесь так, для приятного времяпрепровождения.

  - Вот оно что! А и баболюб же ты!

  - Есть тот грех, - скромно сознался Андозерский, нескромно подмигивая на девиц.

  - Что ж, разве эта лучше?

  - Ну, чего там, - я, дружище, не брезгуля. Да ты что думаешь? Она рада-радешенька. Вот увидишь, я сейчас заговорю.

  Андозерский заговорил с девицами и открыл им калитку сада. Девицы, по-видимому, были очень довольны. Положим, в сад они не входили, жеманились, но зато не отходили и от калитки. Логин даже заметил, что Валя расцветала от удовольствия каждый раз, как Андозерский заговорит с нею.

  Поболтав с девицами с полчаса и посмешив их незамысловатыми анекдотцами и шуточками, Андозерский тихонько сказал Логину:

  - Ну, хорошего понемножку. Этот народец, девчоночки, не ценят того, что им подносят в изобилии, а потому пора благородно отретироваться.

  Логину жаль стало бедной девочки и захотелось предостеречь ее. За год он успел присмотреться к ней, хотя она, служа в селе, бывала дома, у матери, только по праздникам.

  Валя была девушка совсем простенькая, легкомысленная. Кроме учебников своих, которые знала она плохо, да трех-четырех случайно попавшихся ей в руки романов, она ничего не читала. Само собою разумеется, что у Вали было очень мало отвлеченных понятий и что идеалы ее не были возвышенными.

  Бедность не исключает желания повеселиться и принарядиться. Не была чужда атому желанию и Валя, как и ближайшая к ней по возрасту сестра, Варя. Дома, не при людях, они ходили в затрапезных платьицах, босиком, но, отправляясь в город погулять или в гости, они принаряжались и охорашивались, как и след быть настоящим барышням.

  У Вали уже был и жених. Не то чтоб они совсем сговорились, но как-то все точно условились называть и дразнить их женихом и невестою.

  Это был воспитанник здешней учительской семинарии Яков Сеземкин, рябой, кудрявый молодец по двадцатому году, который нынче весною кончал свой курс.

  Мещанская молодежь, в которой вращались Валя и Варя, разбивалась очень рано на парочки: "кавалер" лет семнадцати выбирал "барышню" лет пятнадцати и валандался с нею. Эти связи не бывали прочны: то барышня, то кавалер изменяли своему "предмету", чтобы вступить в новый союз. Возникали отсюда сцены ревности, ссоры, баламуты.

  Случалось и Вале и Варе посчитаться из-за кавалера или друг с дружкою, или с подругами. Бывали и -такие размолвки, которые постороннему могли бы показаться очень серьезными. Так, иногда сестры вдвоем нападут на свою задушевнейшую подругу и наиболее частую гостью, смазливенькую Лизу Швецову, и, по наивной простоте своего нрава и пылкости темпераментов, поколотят ее, "поправят ей прическу", как они выражались. Лиза заверещит и выбежит от них в слезах и гневе, объявляя, что "нога ее больше не будет в этом доме". Пройдет два-три дня, Лиза снова у Дылиных, обнявшись с сестрами, гуляет по огороду.

  Но из-за Якова Сеземкина сестрам не приходилось завидовать подругам: он ухаживал только за ними, поочередно, то за Валею, то за Варею, и не давал другим девицам ни малейших надежд на благосклонность. Сестры по праву старого знакомства называли его, иногда даже в глаза, запросто Яшкою. Они были соседями: мать Сеземкина имела домишко, полуразвалившуюся избушку на курьих ножках, рядом с огородом, который принадлежал к квартире Дылиных. Этот домишко зачастую бывал предметом насмешек, которыми обе сестры безжалостно осыпали бедного Яшку.

  Вообще сестры почти всегда ссорились и ругались с Яшкою, хотя питали высокое уважение к его уму и познаниям.

  - Он - башковитый, - говорили они про него. Сам Сеземкин чванился тем, что он умный и что он педагог. Самомнение и обидчивость Сеземкина особенно подстрекали сестер: они вволю над ним издевались и тем его беленили. А все-таки его тянуло в их квартиру, как муху к меду.

  В последний год одна Валя была его забавою: он ухаживал только за нею. Варя ожесточеннее обыкновенного издевалась над ним. Валя за него начала заступаться.

  Как-то незаметно для себя перешли они к интимным беседам: стали строить планы, как они будут жить, когда он кончит семинарию; встречаясь наедине, они торопливо целовались, и при этом оба краснели до ушей и стыдливо потупляли глаза.

  Но все это изменилось, когда Андозерский обратил внимание на Валю. Валя вздумала, что Андозерский влюблен в нее и хочет на ней жениться; тогда она будет барынею. Это льстило ее воображению. Да и сам Андозерский был бравый мужчина и не в пример солиднее молоденького, не оперившегося еще семинариста. Что Яшка? Мальчишка, молокосос, а тот настоящий барин и красавец. Валя охладела к Якову. Он сначала недоумевал, потом озлился, стал высматривать, выспрашивать и узнал-таки, в чем дело. Это было и не трудно в нашем городе, где все обо всех знают всю подноготную.

  Яков попытался было убедить Валю.

  - Ой ты, бесстыжие глазья,- говорил он,- не женится ведь он на тебе. Он только лясы точит, турусы на колесах подпускает, - а ты и развесила уши. Подденет он тебя, как щуку на блесну, тогда запоешь свиным голосом.

  Но сестры беспечно подняли его на смех. Яков с горя запил. Это было еще на Пасхе. Каждый день на брезгу он начинал пить и к полудню бывал уже пьян.

  Так продолжалось несколько дней.

  Наконец товарищи стали его уговаривать:

  - Брось, ведь могут исключить.

  - Теперь мне все равно, - мрачно ответил Яков, поматывая над водкою вихрастою головою, - пусть исключают, я пришел в отчаяние. Бултыхну в воду-и дело с концом.

  Мне больше некого любить,

  Мне больше некому молиться!

  - продекламировал он, упал головою на стол и горько зарыдал.

  Товарищи стояли вокруг с торжественными лицами. Они прониклись сознанием важности того, что совершалось: они созерцали, как губительно действует на сильную и гордую душу отвергнутая любовь. Впрочем, все они были пьяны.

  На буесть пьяных товарищей остальные семинаристы смотрели с уважением. Но тем было мало этого: они жаждали всенародного подвига.

  На пятый день праздника банда подвыпивших семинаристов блыкалась по городским улицам, оглашая город удалыми песнями. Один из них держал в руке бутылку с водкою, другой тащил связку извалявшихся в грязи бубликов. На соборной площади они уселись на земле в кружок, взялись за руки и запели "Вниз по матушке по Волге". Яков запевал. Грубые с перепоя голоса далеко раздавались, как дикий рев.

  Горожане были возмущены. Сразу два анонимных доноса полетели к учебному

  начальству. Но авторы переусердствовали, нагородили несообразностей и к тому же разошлись в показаниях. Доносы были брошены под стол. Доносчики ждали ревизии-и не дождались.

  На другой день, раньше, чем вчерашние герои успели опохмелиться, им пришлось уже иметь объяснение с директором семинарии. Объяснение было кратко, но внушительно. Пришедшие было в отчаяние семинаристы вернулись в прежнее, не отчаянное состояние и перестали баловаться.

  Только Сеземкин напивался еще каждое воскресенье у себя дома, подальше от директорских глаз.

  А Валя размечталась не на шутку. Да и как ей было не мечтать? Ведь и свое место получила она лишь благодаря общему сочувствию к Дылиным, вызванному смертью их отца. А раньше наш инспектор народных училищ никак не мог признать простенькую Валю достойною занять учительскую должность.

  - Помилуйте, - говорил Александр Иванович Пономарев, - что это за учительница: за водой с ведрами босая бегает! Да и науки изучала она не отлично. Легкомысленная девчонка, и больше ничего. И без всяких манер. Да у меня есть кандидаты из учительской семинарии, прекрасно воспитанные юноши: говорит с начальством, так он руки по швам держит, стоит навытяжку. Вот это я понимаю, я спокоен за школу, - он там заведет образцовую дисциплину. А чтоб эту вертушку назначить, - да ни за какую благодать! Да и из девиц у меня есть кандидатки, воспитанные барышни из хороших семей. А этой, уж извините, я не могу доверить школу.

  Инспектор говорил решительно и убежденно, потому что так думали влиятельные лица в земстве и в городе. Сам же он был человек к школьным вопросам довольно равнодушный уже по самому своему невежеству: отличался он в молодости не столько успехами в науках, сколько скромным поведением, и на свое настояшее место был назначен за благочестие, которым сумел обратить внимание какой-то особы. До манер и воспитанности тоже ему мало было дела: сам он до настоящего времени сохранил много простоватых привычек. В службе наш инспектор был и очень исполнителен, и очень несообразителен, и всячески старался оберегать школы от неблагонамеренных элементов: он не давал потачки учителям, которые не постились по средам и пятницам, а красное платье одной учительницы послужило поводом к ее увольнению от должности.

  Когда в городе заговорили о бедственном положении Дылиных, всеми было решено без рассуждении, что Вале надо дать место. Инспектор не сопротивлялся и дал Вале место на пятнадцать рублей в месяц.

  - Послужите помощницей годика два, три,- ласково говорил он ей, - а там мы вас и учительницей сделаем.

  Валя была в восторге и горячо принялась за дело. Мальчики, ее ученики, маленькие удивленные зверьки с грязными лапами и неопрятными носами, были тупы и бестолковы, но они хотели учиться и всячески натуживались на уроках, чтоб "дойти до дела". Уроки были, конечно, трудны для неопытной и малосведущей Вали, но дело койкак двигалось.

  Зато Вале трудно было ладить с учителем. Сергей Яковлевич Алексеев был человек дикого и глупого вида. Лоб у него был узкий, низкий, затылок воловий, лицо заросло колючими темно-рыжими волосами. Сестры Дылины, знавшие его раньше, со свойственною им откровенностью называли его обалдуем. Беда Вали была в том, что он имел причины быть недовольным ее назначением и смотрел на Валю как на врага.

  До Вали в его школе тоже была помощница. Учитель и помощница рассчитали, что им будет выгодно соединить свои жалованья и жить вместе: сорок рублей в деревне-это громадные деньги, - к старости можно прикопить кругленький капиталец, если откладывать каждый месяц понемногу. Они поженились в прошлом году на Красной Горке. Лизавета Никифоровна переселилась из крестьянской избы в квартиру учителя, при школе. В неуютных дотоле двух комнатах Сергея Яковлевича запахло семейным очагом, - и учитель блаженствовал.

  Получив в земской управе в первый раз жалованье свое и женино и почувствовав себя богаче Ротшильда, Сергей Яковлевич решил кутнуть во всю ивановскую, но не по-холостецки, а приличным, семейным образом. Он купил с этой целью елисеевского портвейну, целую бутылку, в рубль двадцать пять копеек, и остальную до двух рублей сумму издержал на приобретение разных закусок, а именно: сыру со слезою и трещинками и колбасы, полгода тому назад привезенной из столицы и слегка подернутой белесоватым слоем плесени. Нагрузив карманы, он шел по улицам в праздничном настроении, которому соответствовала превосходная погода. Сквозные тучки тихонько таяли и тонули в голубой пустыне; молодые березки бульвара покачивали за зеленою решеткою своими белыми стволами и протяжно лепетали тоненькими веточками; веселая пыль вилась и носилась серыми вихрями и облаками и не хотела угомониться; река игриво колыхалась во всю свою ширину мелкою рябью, и солнечные лучи дробились на ней, словно кто-то рассыпал целую горсть новеньких гривенников. Такое- сравнение пришло в голову Сергею Яковлевичу, и он, опершись на перила моста, размышлял:

  "А что, если б там в самом деле были гривенники? Пошел ли бы я теперь собирать их? Э, зачем бы я стал трудиться, лезть в воду, рисковать простудиться!"

  Встречались знакомые, поздравляли, дружелюбно подмигивали на левый карман его пальто, откуда торчала завернутая в белую бумагу бутылка. Сергей Яковлевич улыбался, хлопал себя по карману, где было вино, и по тому карману, где были деньги, и объявлял:

  - Тороплюсь домой. Знаете, нельзя ж.

  - Ну, ну, - отвечали ему, - еще бы, жена, поди, ждет не дождется.

  И присовокупляли к этому еще разные поощрительные и остроумные замечания, соответствующие, по правилам приятного обхождения, положению дел.

  Встретился Сергею Яковлевичу и инспектор, Александр Иванович, и тоже поздравил.

  - Вот теперь вам веселее будет, - сказал он.

  - Как же-с, Александр Иваныч, гораздо веселее.

  - Семейка ваша учительская увеличится...

  - Гы-гы, - стыдливо и радостно хихикнул Сергей Яковлевич.

  - К осени, - кончил Александр Иванович.

  - Гы-гы, Александр Иваныч, к осени не поспеет.

  - Чего не поспеет, - уж есть кандидатка.

  - Кандидатка? - в замешательстве и недоумении пролепетал Сергей Яковлевич.

  - Есть, есть! Уж за лето, так и быть, пусть ваша супруга попользуется жалованьем, - пригодится вам на обзаведенье, - а с осени назначим вам помощницу.

  - Да зачем же, Александр Иваныч? Жена ведь не хочет уходить, - она останется, что ж, отчего ж ей не остаться?

  - Что вы, Сергей Яковлевич, разве это можно?

  - Да отчего же?

  - Оттого, что не дело. Что за учительница, коли она замужем? У нее хозяйство, дети будут. Да надо и другим место дать, - Лизавета Никифоровна пристроилась.

  Сергей Яковлевич как с неба упал. В состоянии, близком к мрачному отчаянию, возвращался он домой, трясясь на жестком сиденье валкого тарантаса, который прыгал высокими колесами по твердым колеям глинистой дороги.

  Несносная пыль лезла Сергею Яковлевичу в рот и в нос, слепила глаза; солнце, опускаясь к западу, глупо и равнодушно смотрело ему прямо в лицо, - очень неудобно было ехать. Воркуны надоедали своим однозвучным брекотком. Притом же вспомнил он, что Лизавета Никифоровна вовсе не так красива, как ему казалось до свадьбы.

  "Это я, значит, на свою шею взвалил такой сахар,- злобно думал он, - бантики, тряпочки, а зубы уж съела, - ни кожи, ни рожи, ни виденья!"

  Его оскорбила мысль, что он везет для нее вино. "Не жирно ли будет?" - подумал он и принялся откупоривать бутылку при помощи перочинного ножа. Выпивая и закусывая, скоротал он дорогу. Домой вернулся он в настроении воинственном и произвел первый семейный дебош.

  

  Сергей Яковлевич притеснял Валю и старался показать ей, что он-начальник.

  Лизавета

  Никифоровна

  "подпускала

  шпильки". Батюшка-законоучитель держался сначала дипломатично, но предпочитал Сергея Яковлевича: у учителя бывала водка, у Вали ее не было; Валя жила в избе у крестьянина, которому платила пять рублей в месяц за квартиру и за обед,- Сергей Яковлевич жил посемейному, солидно, у него можно было и закусить после урока.

  И вот однажды, когда при такой закуске случилась Валя, батюшка решился дружески попенять ей, что она мало следует примеру старших.

  - Вы их избаловали, Валентина Валентиновна,- укоризненно говорил он, закусывая верещагою водку,- давно ли здесь, а избаловали. Нехорошос!

  - Да чем же?

  - У Лизаветы Никифоровны не так бывало. Были тише воды, ниже травы. Без мер строгости нельзя-с, милостивая государыня!

  - Вестимо, нельзя, - солидно сказала Лизавета Никифоровна.

  - Да коли мне не приходится наказывать!

  - Да, вот разводите им ушами, - вот и распустили.

  - Да коли не за что наказывать, так как же, батюшка?

  - Ну, это дичинка с начинкой, - сказал Сергей Яковлевич.

  - Гм, не за что! - продолжал батюшка. - А вот вам пример: придет к вам какой-нибудь мерзавый мальчишка с грязными лапами, так вы что сделаете?

  - Пошлю помыться, - ответила Валя.

  - А если и завтра тоже?

  - Ну, что ж, ну, опять пошлю мыться.

  - Нет-с, это канитель одна. А вот вы у вашего большака спросите, как он в -таких случаях поступает, а то вы очень артачливы, вам бы все по-своему.

  - Гы-гы, да-с, вы у меня спросите, дело-то лучше будет. Слава Богу, не первый год в школе.

  - Ну, как же вы поступаете?

  - А вот как: я такого неряху, не говоря худого слова, пошлю на двор да велю ему на руки шестьдесят ковшиков вылить.

  - Это зимой-то?

  Да-с, зимой. Небось, другой раз не захочет.

  - Ау, брат, не захочет, -подтвердил батюшка. Так-то вот, молоденькая наставница, вы у нас, опытных людей, спросите.

  - А по-моему, это глупо,- сказала Валя, густо краснея.

  - Вот как! - воскликнула Лизавета Никифоровна,- скажите, пожалуйста, мы и не знали!

  Вскоре произошел случай, который заставил батюшку занять положение, явно враждебное Вале.

  Когда батюшка приходил на урок в ее отделение,- младшее, - Валя уходила домой. Однажды во время батюшкина урока не посиделось ей дома, и она вернулась в школу раньше обыкновенного. В сенях услышала она крик батюшки и вой мальчугана. Она открыла дверь. Удивительное зрелище представилось ей.

  Батюшка с ожесточением бутетенил свернутую полою рясы мальчика; другую руку он запустил ему в волоса; мальчик вопил и корячился. Другой наказанный стоял у печки вверх тормашки; ноги его были подняты на печку, тело наклонно свешивалось головою вниз, лицо, обращенное к полу, было закрыто опустившимися и спутанными волосами. Мальчик стоял как вкопанный, крепко упираясь в пол растопыренными пальцами.

  Услышав стук отворившейся двери, батюшка выпустил мальчика, с которым занимался, строго посмотрел на Валю и спросил:

  - Вам что угодно?

  - Что вы делаете? - крикнула Валя, краснея до слез. Как вам не стыдно!

  Она бросилась к печке и поставила мальчика на ноги. Мальчик тяжело пыхтел. Покрасневшее до синевы лицо его выражало тупой испуг.

  - А позвольте вас спросить, госпожа помощница учителя, вы по какому праву вмешиваетесь в мои распоряжения? - воскликнул батюшка, грозно выпрямляясь. А по такому праву, что вы так не смейте поступать. Дурману вы объелись, что ли?

  - Так-то вы при учениках поговариваете! Вы их против меня бунтовать! Ну, попомните вы это. Я вам улью щей на ложку! Я не останусь в долгу!

  Батюшка ушел, грозно хлопнув дверью. Мальчишки сидели ни живы ни мертвы. Засудят, поди, - думалось им, - бесшабашную учительницу!

  Начались у Вали раздоры с учителем и с батюшкою, раздоры, не раз заставлявшие ее поплакать. Поповны сделались также ее врагами и раз весною чуть не засыпали ей глаза табаком, когда она шла мимо их дома. Сеземкин помогал ей советами, - дал ей, например, рецепт от глупости, который Валя подбросила Сергею Яковлевичу и тем очень оскорбила его. Но когда с Яковом она поссорилась, уже некому было давать ей остроумные советы.

  Когда Андозерский ушел, Логин опять спустился в сад. Девицы были еще в огороде. Логин подошел к калитке.

  - Послушайте-ка, Валя, хотите я вам новость скажу? Девицы захихикали.

  - Ах, скажите, пожалуйста, - сказала Валя, жеманно поджимая губы.

  - Вот скоро свадьба будет.

  - Ах, неужели? Ах, как это интересно! Чья же свадьба?

  - А вы будто не слышали?

  - Право, не знаю.

  - Андозерский женится. Валя покраснела.

  - Не может быть! - воскликнула она. Логин улыбнулся.

  - Отчего ж ему и не жениться?

  - На ком же? - спросила Валя, насмешливо посматривая на сестру.

  - А вот уж этого я вам не скажу. Впрочем, на богатой девице.

  - На богатой? - переспросила Валя, стараясь сделать равнодушное лицо. - Вот как!

  - Да, да, на богатой. Однако по любви.

  - На ком же, однако? - приставала Варя.

  - Нет, уж не скажу. Сами догадайтесь.

  - О, я разнюхаю! - воскликнула Валя.

  Она еще пуще покраснела и бросилась бежать домой.

  

  

  

  

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  

  Анатолий часто заходил к Логину, - успел завязать сеть общих интересов.

  - А вы, Толя, похожи на сестру, - сказал Логин. Мальчик в это время пересматривал берендейки на письменном столе. Он засмеялся и сказал:

  - Должно быть, очень похож: вы мне и вчера то же говорили.

  - Да? Я очень рассеян бываю нередко, мой друг.

  - У нас с сестрой широкие подбородки, правда?

  - Чем широкие? Вот вы какой молодец,- кровь с молоком!

  Анатолий застенчиво покраснел.

  - Я к вам по делу. Можно говорить? Не помешаю? Прочел о летательном снаряде, - и захотелось сделать этот снаряд по рисункам. Долго и подробно толковали, что нужно для устройства снаряда. Заходила речь и о других предметах.

  Провожая Анатолия, Логин опять думал, что мальчик похож на сестру. Захотелось целовать Толины розовые губы,- они так доверчиво и нежно улыбались. Ласково обнял мальчика за плечи. Сказал:

  - Приходите почаще с вашими делами.

  - Спасибо, что берегли, - сказал Анатолий. - Это так здешние мещане говорят хозяевам, когда уходят,- пояснил он, сверкая радостными глазами; потом сказал тихо:-А к вам барышня идет.

  И побежал по ступенькам крыльца. Логину весело было смотреть на его белую одежду и быстрое мелькание загорелых босых ног, голых выше колен.

  Ирина Петровна Ивакина, сельская учительница, шла навстречу Анатолию по мосткам пустынной улицы. Логин встречал ее всего раза дватри. Ее школа была верстах в тридцати от города.

  Логин провел Ивакину в гостиную. Девица уже не молодая, маленькая, костлявая, как тарань, чахоточно-розовая, легко волнующаяся, говорила быстро, трескучим голосом, и сопровождала речь беспокойными движениями всего тела. Заговорила:

  - Я явилась к вам, чтобы указать вам дело, которое наиболее необходимо для нашей местности. Я слышала о ваших предположениях от Шестова. Это чрезвычайно порядочный господин, но, к сожалению, заеденный средою и своею скромностью. Я вполне уверена, чт