Сологуб Федор - Тяжелые сны

ажите ему, чтоб ухо востро держал вперед. А то уж окончательно! И тогда никаких ходатайств, ни боже ни.

  

  

  

  

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  

  Прямо от Дубицкого Логин отправился к Ермолину. Там собралось несколько человек поговорить о том обществе, которое, по мысли Логина, предполагали они здесь учредить. Логин взялся написать проект устава. Сегодня надо было его прочесть и обсудить.

  Когда Логин пришел, на террасе сидели, кроме Ермолина и Анны, еще трое: Шестов, Коноплев и Хотин. В саду раздавались голоса Анатолия и Мити, двоюродного брата Шестова; на траве мелькали весело голые ноги мальчиков. Логину показалось, что опять ясные глаза Анны приветливо поднялись на него. Складки ее сарафана падали прямо. В них было удивительное спокойствие.

  Егор Платонович Шестов - молодой учитель, сослуживец арестованного Молина, невысокого роста худенький юноша, белокурый и голубоглазый. По молодости своей,- ему двадцать один год,- еще наивен, и не утратил отроческой способности краснеть от всякого душевного движения. Непомерно застенчив и нерешителен,- как будто никогда не знает, что надо делать, не знает иногда, может быть, чего сам хочет и чего не хочет. Поэтому наклонен подчиняться всякому. В гостях ли он, ему трудно решиться уйти: все ждет, когда поднимутся остальные. Если кроме него никого нет, готов сидеть без конца; когда же заметит наконец, что надоел хозяевам, то смущенно берется за шапку, словно намеревается украсть ее. При этом обыкновенно, приглашают посидеть еще (хоть и рады были бы, чтобы ушел); отнекнется раз, пробормочет "пора" или "уж я давно" и кончит тем, что останется. Хозяева зевают и уже не удерживают; тогда уходит и терзается мыслью, что пересидел и наговорил глупостей. Последнее озабочивает его не без причины: в разговорах он весьма ненаходчив, вымучивает из себя слова, когда уж непременно надо говорить, и бывает иной раз способен, в припадке застенчивого отупения, сказать что-нибудь неуместное: то при священнике упомянет о поповских карманах, то заговорит о старых девах при девицах, которые могут на это обидеться, то примется рассматривать альбом, да и спросит вдруг хозяина дома о портрете его матери:

  - Кто эта старуха? На зайца похожа. На что хозяин досадливо ответит:

  - Это - так, знакомая одна...

  И заговорит о другом. Каждый раз после такой выходки Шестов мгновенно соображает, в чем дело, и мучительно краснеет: намеренно он никому не сказал бы ничего неприятного.

  Так как при всем том он целомудренно честен, увлекается чтением книг и при всей своей застенчивости страстно любит говорить и спорить об интересующих его вопросах со всяким, причем готов открыть случайному собеседнику заветнейшие убеждения и пламеннейшие надежды, - то понятно, что бывает неприятен в обществе людей положительных и солидных.

  Савва Иванович Коноплев служит учителем здешней учительской семинарии. Он худощав и высок, как жердь, по народному сравнению. Его лицо обложено рыжею, клочковатою бородкою того фасона, который делает человека похожим на обезьяну. На нем черный сюртук, который заношен и лоснится на локтях, а под сюртуком синяя кумачная рубашка; ее ворот вышит красным гарусом. Блестящие, бегающие глаза; движения быстрые и угловатые; речь неразборчивая, торопливая,- иногда даже брызгает слюною, такая толкотня слов происходит во рту, - все это дает впечатление человека исступленного, который выскочил из колеи. Щеки у него слишком впалые, грудь чрезмерно узка, руки необычайно сухи, жилисты, длинны. Сразу видно, что он и суетлив и бестолков.

  Иван Сергеевич Хотин - мелкий здешний купец. Пишет стихи и приводит ими в восторг всех наших мещан и маленьких чиновников. У него в городе только один соперник, и тоже из купцов, - молодой. Оглоблин. Но тот образованнее, кончил гимназию, а Хотин не доучился в уездном училище. Стихи Оглоблина печатаются в губернском листке и даже иногда в каком-нибудь столичном еженедельнике. Попытки Хотина печататься были неудачны. Хотин огорчился и пришел к убеждению, что без протекции и в печать не попасть. Человек восторженный, хотя и малограмотный, и любит помечтать. Торговля идет плохо: за прилавком чувствует себя не в своей тарелке. Ему около сорока лет. Длинная черная борода. На голове изрядная лысина.

  С ним Логин познакомился из-за стихов. Хотин принес стихи; Логин сказал свое мнение. Хотин показался ему интересным: неугомонная жажда справедливости закипала в его речах. О городских делишках говорил, горя и волнуясь. Но Логин понимал, что Хотин - один из "шлемялей", которым суждено проваливать всякое дело, за какое бы они ни взялись.

  Вообще, несмотря на рассеянность, которая овладевала Логиным в последнее время, он сохранил значительную степень психологической прозорливости, давнишнее, как бы прирожденное качество,- по крайней мере, оно развилось без заметных усилий. В оценке людей ошибался редко. Даже новый замысел, хотя и побуждал искать людей, но не ослеплял Логина. Эти люди, что собрались у Ермолина, были единственные, которые заинтересовались делом, каждый по-своему, так что с ними можно было "начать".

  "Только бы начать!" - думал Логин.

  А там, впереди, борьба за возможность работать в иных условиях.

  - Что нового слышно? спросил Коноплев у Логина, когда тот поздоровался со всеми.

  - Горожане, вы знаете, теперь только одним интересуются: рады скандалу.

  По лицу Анны пробежало презрительное выражение; глаза ее показались Логину померкшими. Сожаление, что начал об этом, быстро сменилось в Логине странным ему самому злорадством.

  - Да, это дело Молина, сказал Хотин, - скверное дело. Очень уж наши мещане все злобятся.

  - Подлец этот ваш Молин! - крикнул Коноплев Шестову. Я всегда это говорил. Тоже и девчонка, сказать по правде, стерва.

  Нет, вы ошибаетесь, заговорил Шестов, краснея, - Алексей Иваныч очень честный человек.

  Ну еще бы, честные люди всегда так делают!

  - Он в этом деле даже и не виноват нисколько.

  - Ну для него же лучше. Вы откуда же это знаете?

  - Да он меня так уверял.

  И только-то? Вот так доказательство! Коноплев хлопнул себя по коленям длинными руками и захохотал.

  Молин не стал бы лгать, горячо спорил Шестов, он человек честный и умный, и свое дело знает, и ученики его уважают.

  - Подите вы, - отъявленный прохвост! - решительно и даже с раздражением сказал Коноплев. - Охота вам была с ним якшаться! Я рад, что хоть с одного лицемера маску сдернули.

  Шестов был весьма огорчен этими резкими отзывами о сослуживце и собирался еще что-то возражать. Но вмешался в разговор Ермолин; он до тех пор молчал и задумчивыми голубыми глазами ласково и грустно смотрел на Шестова.

  - Не будем из-за него спорить, - сказал Ермолин примирительным голосом,- виноват он или нет, это обнаружится.

  Анна не то застенчиво, не то задумчиво потупилась и тихо молвила:

  - Да и говорить о нем невесело. Мне всегда стыдно было на него смотреть: он такой наглый, и цепляется, как репейник.

  - И всем дает ругательные клички,- сказал Хотин. Видно было, что он вспомнил какую-нибудь из этих кличек, - может быть, она относилась к кому-нибудь из присутствующих,- и едва удержался от смеха: по его лицу пробежало отражение того нехорошего чувства, которое овладевает многими из нас при воспоминании о том, как обругали или осмеяли кого-нибудь из наших приятелей.

  Шестов покраснел. Логин подумал, что грубая кличка могла относиться и к Анне, и почувствовал злобу. Быстро глянул на Анну. Брезгливое движение слегка тронуло ее губы. Она протянула руки вперед, словно запрещала говорить об этом дальше. Ее движение было повелительно.

  - Вот более важная новость, - сказал Ермолин, - в нашей губернии уже были, говорят, случаи холеры. Хотин вздохнул, погладил бороду и сказал:

  - Недаром, видно, у нас барак построили.

  - Типун вам на язык! - сердито крикнул Коноплев. - Чего каркаете!

  - Уж тут каркай, не каркай... Слышали вы, что в народе болтают?

  - А что? - спросил Логин.

  - Известно что: барак построили, чтоб людей морить, будут здоровых таскать баграми, живых в гроб класть да известкой засыпать.

  - А все-таки холера к лучшему, - заявил Коноплев. - Это чем же? - спросил Хотин несколько даже обидчивым голосом.

  - А тем, что все-таки город почистили немножко. Все замолчали. Никому не хотелось больше говорить о холере. Она была еще далеко, и ясный весенний день с радостною зеленью, с нежными и веселыми шорохами и беззаботными чириканиями не верил холере и торопился жить своим, настоящим. Но этот разговор напомнил Анне другое неприятное, но более близкое- этим цветам и звукам.

  - Василий Маркович, вы были у Дубицкого?- спросила она у Логина и с тревожным ожиданием склонилась в его сторону стройным станом, опираясь на край стула обнаженною рукою.

  - Да, как же, был. Почуеву дадут место, но в другой какой-нибудь школе.

  - Ну вот, большое вам спасибо, - сказал Ермолин и крепко пожал руку Логина.- Как это вам удалось?

  Анна посмотрела на Логина благодарными глазами, и ее рука нежным движением легла на его руку. Логин почувствовал, что ему не хочется рассказывать ей, потому что она смотрит так ясно, но он преодолел себя и подробно передал все, что было.

  - Молодец генерал! - воскликнул Коноплев с искренним восторгом.

  Хотин неодобрительно потряс черною бородою, Шестов покраснел от негодования, Анна спросила холодно и строго:

  - Что же вам так нравится? Коноплев слегка смутился.

  - Как же, дисциплина-то какая? Разве худо?

  - Неумно. Какие жалкие дети!

  - Обо всем не перенегодуешь, так не лучше ли поберечь сердце для лучших чувств, - сказал Логин с усмешкою.

  Анна вспыхнула ярким румянцем, так что даже ее шея и плечи покраснели и глаза сделались влажными.

  - Какие чувства могут быть лучше негодования?- тихо промолвила она.

  - Любовь лучше, - сказал Шестов. Все на него посмотрели, и он закраснелся от смущения.

  - Что любовь! - говорила Анна. - Во всякой любви есть эгоизм, одна ненависть бывает иногда бескорыстна.

  В ее голосе звучали резкие, металлические ноты; голубые глаза ее стали холодными, и румянец быстро сбегал с ее смуглых щек. Ее обнаженные руки спокойно легли на коленях одна на другую. Шестов смотрел на нее, и ему стало немного даже страшно, что он возражал ей: такою строгою казалась ему эта босая девушка в сарафане, точно она привыкла проявлять свою волю.

  - Да вот, - сказал Логин, - вы, конечно, давно негодуете, а много вы сделали?

  Анна подняла на Логина спокойные глаза и встала. Ее рука легла на деревянные перила террасы.

  - А вы знаете, что надо делать? - спросила она.

  - Не знаю,- решительно ответил Логин.- Порою мне кажется, что негодующие на мучителей просто завидуют: обидно, что другие мучат, а не они. Приятно мучить.

  Анна смотрела на Логина внимательно. Темное чувство подымалось в ней. Ее щеки рдяно горели.

  - А что, - сказал Ермолин, - не приступить ли к делу? Василий Маркович прочтет нам...

  - Постойте, - сказал Коноплев, - писать-то все можно, бумага стерпит.

  Все засмеялись. Коноплева удивил внезапный смех. Он спросил:

  - Что такое-? Да нет, господа, постойте, я не то, что... я хочу вот что сказать: важно знать сразу самую суть дела, главную идею, так сказать. Вот я, например, я уж после Других примкнул, мне рассказали, но, может быть, не всё.

  - Савва Иванович любит обстоятельность, - сказал Хотин, посмеиваясь.

  - Ну а то как же? Все-таки интересно знать, что и как.

  - В таком случае,- сказал Ермолин,- мы попросим

  Василия Марковича предварительно словесно изложить нам свои мысли, если это не затруднит.

  - Нисколько, я с удовольствием, - отозвался Логин. Он мечтательно глядел перед собою, куда-то мимо кленов радостно зеленеющего сада, и медлительно говорил:

  - Все нынче жалуются, что тяжело жить.

  - Еще и как тяжело, - со вздохом сказал Хотин.

  - Мы все, не капиталисты, - продолжал Логин,- живем обыкновенно изо дня в день.

  Если бы посмотрел на Анну, заметил бы, что она вдруг смущена чем-то, но ничего не видел и говорил:

  - Болезнь, потеря работы, смерть главы семейства - все это быстро поглощает сбережения. Да и как сберегать? Часто не из чего, да и самый процесс скапливания денег непривлекателен.

  - Ну, чем же? - недоверчиво спросил Коноплев.

  - В нем есть что-то презренное, скряжническое-.

  - Ну, не скажите, - прибережешь копейку, так сам себе барин, ни от кого не зависишь.

  - Это верно, - подтвердил Хотин, задумчиво поглаживая длинную бороду.

  - Может быть, и так,- сказал Логин,- но одни сбережения не могут быть достаточны. Возьмем хоть сберегательные кассы. У них громадные капиталы, но что ж? Вы делаете сбережения в кассе, но это не ставит вас ни в какие отношения с другими вкладчиками. Исчерпали вы ваш вклад и беспомощны: касса ни в каком случае не даст вам в долг.

  - Для того ссудосберегательные кассы, - сказал Коноплев.

  - Да, это хорошо, но и это узко, - деньги не всегда достаточная помощь. Бывает иногда нужно живое содействие, совет врача, юриста, достать работу или еще что-нибудь. Надо установить тесные связи между членами общества, как в семье, где все друг другу помогают.

  - Тоже, какая семья! - сказал Хотин.

  - Мы хорошую устроим, - отвечала Анна с ласковою улыбкою.

  - Множество людей, - продолжал Логин, - терпят недостаток в необходимом, и они же часто не могут найти работы. А лишних людей нет.

  - Да, кабы лишних ртов не было, - спорил Коноплев.

  - Не бывает их,- говорил Логин.- Если новый работник увеличивает собою предложение труда, так зато он увеличивает и спрос на чужую работу. Человек не может прожить без помощи других, это понятно: естественное состояние человека - нищета. Но зато естественное состояние общества - богатство, и потому общество не должно оставлять своих сочленов без работы, без хлеба, без всего такого, чего на всех хватит при дружной жизни. В нашем городе, например, найдется немало людей и образованных, и простых, у которых есть досуг, и почти каждый из них во многом нуждается. Они могут соединиться. Можно вперед рассчитать, сколько работы потребуется в год, работы друг на друга. Каждый делает, что умеет: сапожник сапоги тачает...

  - И пьянствует, - вставил свое словечко Коноплев.

  - Пусть себе пьет, лишь бы свою долю работы сделал, - сказал Ермолин.

  - А работы у него будет много, - продолжал Логин, - зато и на него будут работать многие: и врач, и плотник, и слесарь, и учитель, и булочник. Образуется союз взаимной помощи, где каждый нужен другим и каждый братски расположен помочь другим, - зато и ему окажут всегда помощь и поддержку, все будут свои люди, соседи и друзья. Всякому, кто хочет работать, найдется работа. И всякий будет пользоваться большими удобствами жизни, возможностью жить не в тех конурах, в которых теперь живет большинство. А еще выгода, - при таком устройстве добрососедских союзов нет надобности в дорогом посредничестве купцов, хозяев, предпринимателей.

  "Он холоден, и не верит, - вдруг подумала Анна, и вся наклонилась на стуле, и с удивлением посмотрела на Логина. - Нет, - опять подумала она, - я ошибаюсь, конечно!"

  - А если члены перессорятся? - спросил Коноплев.

  - Весьма вероятно, - отвечал Логин. - Но это не беда: неуживчивые выйдут, другие спорщики подчинятся общему мнению, увидят, что это выгодно.

  - Нужен капитал, - сказал Хотин, - без денег самых пустых вещей не устроишь.

  Деловая озабоченность не шла к нему, - такое- у него всегда было рассеянно-мечтательное лицо.

  - Каждый человек сам по себе капитал,- сказал Логин. - Инструменты у многих, конечно, найдутся.

  - И деньги найдутся, - сказала Анна и опять покраснела.

  Странное чувство неловкости владело ею; стала смотреть в сад и положила руки на деревянную изгородь террасы. Цветы, которые пахли безмятежно, по-весеннему, возвратили ей спокойствие.

  - С миру по нитке, - начал было Шестов. Но уже он так давно молчал, что у него на этот раз не вышло, - горло пересохло, звук оказался хриплым. Шестов сконфузился, закраснелся и не кончил пословицы.

  - Самое главное, - сказал Ермолин, - надо для начала людей убежденных, чтоб они верили в дело и повлияли на других своею уверенностью.

  - Люди найдутся, - сказал Хотин с уверенным видом и погладил бороду, как будто бы эти люди были у него в бороде.

  - Было бы корыто... - начал опять Шестов и опять в смущении замолчал: он видел, что Анна улыбается.

  - Заведем в складчину машины, - заговорил Логин, - работа будет производительнее, меньше будет утомлять. Приспособим электричество. Много есть под руками живых сил, которыми не пользуются люди. Заведем общие библиотеки. Будем обмениваться нашими знаниями, будем устраивать путешествия...

  - На луну, - тихо сказал кто-то, Логин не расслышал кто.

  Логин вздрогнул слегка и заметил, что мечтает вслух.

  - Зачем на луну? - досадливо сказал он, - хоть бы по родине, а то мы и ее не знаем как следует.

  - Еще один вопрос, - торопливо сказал Коноплев, - типография будет?

  При этом его лицо приняло такое выражение, точно это было самое важное и интересное для него дело, и черные глаза с ожиданием уставились на Логина.

  - Что ж, если понадобится, отчего же,- ответил Логин,- в других городах есть, так отчего бы и у нас ей не быть!

  - В нашем городе? Что у нас печатать? - спросила, улыбаясь, Анна.- Листок городских известий и сплетен?

  - Непременно надо, оживленно заговорил Коноплев, - мало ли здесь учреждений разных, и частных, и казенных, - нужны бланки, книги торговые, объявления, мало ли что. Наконец, книги печатать.

  - Какие? Приходно-расходные?

  - Ну да вот я напечатаю свое сочинение,- почти готово.

  - Для книги-то стоит, согласился Ермолин с едва заметною усмешкою.

  - Эта типография, - сказала Анна, - будет как теплица, чтобы взращивать провинциальные книги.

  Решили прочесть вслух и обсудить устав. Мальчики вернулись на террасу, и Анатолий выпросил, чтобы читать позволили ему.

  После чтения каждого параграфа подымались споры, довольно-таки нелепые. Горячее всех спорили, причем часто не понимали друг друга, Коноплев и Хотин: Коноплев любил спорить, Хотин хотел показать свою практичность, и оба оказывались бестолковыми одинаково. Ермолин и Анна помогали им разобраться и с трудом успевали в этом. Шестов говорил мало, зато много волновался и краснел. Мальчики не ушли и слушали внимательно; Митя горел восторгом и сердился на непонимающих. Логин молчал и смотрел все так же, мечтательными, не замечающими предметов глазами. Но он видел, что ласковые глаза Анны иногда останавливались на нем,- и ему приятно было чувствовать на себе ее взгляд. Казалось ему иногда, что ее чистые глаза, доверчивые, были насмешливы. Да, от насмешливого отношения к себе, зачинателю, и к своему замыслу он никогда не мог совсем освободиться.

  Когда чтение окончилось, спорили еще долго о названии общества: Коноплев предлагал назвать его дружиною, Хотин - компаниею. Шестов - братством, - и не пришли ни к чему.

  - С этим обществом мы таких делов наделаем, что страсть! - воскликнул Хотин, внезапно воодушевляясь.- Мы им покажем, как жить по совести. Только бы удалось нам осуществить, а уж мы им нос утрем.

  И он яростно погрозил кому-то кулаками.

  Логин вдруг нахмурился; язвительная улыбка промелькнула на его губах.

  "Ничего не выйдет", - подумал он, и тоскливо стало ему. Но вслух он сказал:

  - Да, конечно, если приняться с толком, то должно осуществиться.

  "Отец - такой же мечтатель, как и дочь, - думал он об Ермолиных. - Он верит в мой замысел больше, чем я сам, - поверил сразу, с двух слов. А я, после стольких дум, все-таки почти не верую в себя! А какой бодрый и славный Ермолин! Глаза горят совсем по-молодому, - позавидуешь невольно".

  - Однако, - суетливо заговорил Коноплей, - я не стану тратить времени даром: сейчас же буду готовить книгу для типографии. Мне типография больше всего нужна. Это хорошо будет устроено. Вот я книгу написал. Напечатать надо деньги. А своя типография, то даром, - выгода очевидная.

  - Ну, не совсем даром, - сказал Логин, хмурясь и в то же время улыбаясь.

  - Да, да, понимаю: бумага, краска типографская. Ну да это подробности, потом.

  - У вас и так много работы,- сказал Шестов,- а вы еще находите время писать.

  Он с большим уважением относился к тому, что Коноплев пишет.

  - Что делать, надо писать, - с самодовольною скромностью отвечал Коноплев.- Никто другой не говорит в печати о том, что нужно, - приходится выступать нам.

  - А не будет нескромностью полюбопытствовать, о чем ваша книга? - спросил Логин.

  - Против Льва Толстого и атеизма вообще. Полнейшее опровержение, в пух и прах. Были и раньше, но не такие основательные. У меня все собрано. Сокрушу вдребезги, как Данилевский Дарвина. И против науки. - Против науки! - с ужасом воскликнул Шестов.

  - Наука-ерунда, не надо ее в школах,- говорил Коноплев в азарте. - Все в ней ложь, даже арифметика врет. Сказано: отдай все,- и возвратится тебе сторицею. А арифметика чему учит? Отнять, так меньше останется! Чепуха! Против Евангелия. К черту ее!

  - Со школами вместе? - спросил Ермолин.

  - Школы не для арифметики!

  - А для чего?

  - Для добрых нравов.

  - В воззрениях на науку, - сказал Логин, - вы идете гораздо дальше Толстого.

  - Вашего Толстого послушать, так выходит, что до него все дураки были, ничего не понимали, а он всех научил, открыл истину. Он соблазняет слабых! Его повесить надо!

  - Однако, вы его недолюбливаете.

  - Книги его сжечь! На площади, - через палача!

  - Ас читателями его что делать? - спросила Анна с веселою улыбкою.

  - Кто его читает, всех кнутом, на торговой площади! Анна взглянула на Логина, словно перебросила ему Коноплева.

  - Виноват, - сказал Логин, - а вы читали?

  - Я? Я читал с целью, для опровержения. Я зрелый человек. Я сам все это прошел, атеистом был, нигилистом был, бунтовать собирался. А все-таки прозрел,- Бог просветил; послал тяжкую болезнь, - она заставила меня подумать и раскаяться.

  - Просто вы это потому, что теперь мода такая,- сказал Шестов; он от слов Коноплева пришел в сильнейшее негодование.

  Коноплев презрительно посмотрел на него.

  - Мода? Скажите пожалуйста! - сердито сказал он.

  Широкие губы его нервно подергивались.

  - Ну да,- продолжал Шестов, волнуясь и краснея, -

  было прежде поветрие такое - вольное, и вы тянулись за всеми, а теперь другой ветер подул, так и вы...

  - Нет, извините, я не тянулся, я искренно все это пережил.

  - И Толстой - искренно.

  - Толстой? На старости лет честной народ мутит.

  - Ваша книга его и обличит окончательно,- сказала Анна примирительным тоном,

  - Мало того! На кол его, и кнутом!

  - Меры, вами предлагаемые, не современны, к сожалению, - сказал Шестов.

  Он старался придать своим словам насмешливое выражение, но это ему не удалось: он весь раскраснелся, и голос его звенел и дрожал, - очень уж обидно ему было за Толстого, и он теперь от всей души ненавидел Коноплева.

  - Не современны! - насмешливо протянул Коноплев.- То-то нынче все и ползет во все стороны, и семья, и все. Разврат один: разводы, амурные шашни! А по Домострою, так крепче было бы.

  - Так, по Домострою, - сказал Ермолин, - то есть непокорную жену...

  - Камшить плетью!

  - Хорошо, кто с плетью, худо, кто под плетью,- сказал Логин, - всяк ищет хорошего для себя, а худое оставляет другим. Так и жена.

  - Нет, совсем не так. Жена-сосуд скудельный, она слабее, и поэтому ее обязанность - повиноваться мужу.

  - Вот вы говорите, что жена слабее, - сказала Анна. - А если случится так, что жена сильнее мужа?

  - Не бывает! - решительно сказал Коноплев.

  - Однако!

  - Если телом и сильнее, так умом или характером уступит. Муж-глава семьи. Вот Дубицкий - примерный семьянин, он в повиновении держит...

  - Изверг! - воскликнул Шестов.

  - А взять хоть нашего городского голову, - да он прямой колпак. Я б его жену в бараний рог согнул.

  - Это вам не удалось бы, - возразил Хотин, - посмеиваясь.

  - Не беспокойтесь! Или еще исправничиха, - разве хорошо? Муж долги делает, а она наряжается. Не молоденькая, пора бы остепениться!

  

  

  

  

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  

  Логин и Шестов с Митею втроем возвращались от Ермолиных. Они отказались от экипажа, который им предлагали, а Коноплев и Хотин предпочли ехать.

  Митя устал за день. Ему хотелось спать. Иногда он встрепенется, пробежит по дороге и опять шагает лениво, понурив голову.

  Тихо было на большой дороге. Уже солнце касалось мглистой полосы у горизонта. Откуда-то из-за дали доносились заунывные звуки песни, тягучие и манящие. По окраинам дороги, на высоких и пустых стеблях покачивались большие желтые цветы одуванчика. На лугу кой-где ярко желтели крупные калужницы. В перелеске коротко и скучно загоготал одинокий леший и смолк.

  Шестов так бодро шагал по дороге, словно уже совершал некоторый подвиг. Логин с усмешкою слушал его восторженные восклицания. Вспомнилось, как при прощанье Анатолий крепко сжал его руку. Он смотрел тогда на Логика разгоревшимися глазами, и щеки его раскраснелись. Восторг мальчика понравился Логину и позабавил его.

  "Игрушка, заманчивая для детей, незнакомых с жизнью, и для стариков, которые молоды до могилы"-так определил он теперь свой замысел.

  - Какая превосходная идея! - восклицал Шестов.- Да, вот это именно и хорошо, что без всяких потрясений можно устроить разумную жизнь,- и так скоро!

  - Разумную жизнь в Глупове! - тихо сказал Логин.

  Помните, - продолжал Шестов, - "Через сто лет" Беллами. Когда я читал, я все думал, что это что-то далекое, почти несбыточное. Ведь он через сто с лишком лет рассчитывает. А через сто лет что еще будет нравиться людям У них свои идеалы, может быть, будут, получше наших. А это наше дело теперь же можно сделать! Сейчас же можно начать!

  Сейчас, конечно, угрюмо сказал Логин, - вот придем домой и переменим свою жизнь.

  Ну, не буквально сейчас... Да нет, именно сейчас, теперь же можно говорить, собирать сотрудников, разрабатывать устав. Ведь начальство разрешит!

  Было бы для кого разрешать.

  Шестов посмотрел на Логина внимательно, словно обдумывал - разрешат или нет, - и опять быстро и уверенно зашагал.

  - Ведь тут нет ничего предосудительного или незаконного. Впрочем, как посмотрят. Вот мне один из товарищей писал, что в их городе клуба не разрешили: мало членов, и никого из местных заправил. Но мыто навербуем толпу участников.

  - Едва ли десяток найдется.

  - Почему же вы так думаете?

  - Равнодушие - злейший враг всякого движения.

  Шестов примолк ненадолго.

  "Ах, если бы я сам был поменьше недоверчив к себе, думал Логин. - Этот мальчик своим энтузиазмом разогрел бы кого-нибудь... если бы не обстоятельства".

  Настолько Логин был уже знаком с историею, которая занимала город, и с настроением некоторых влиятельных в городе лиц, чтобы предвидеть, что участие Шестова не принесет пользы для проведения замысла в жизнь. Скорее напротив: будут мешать за то, что' он участвует.

  А все-таки поборемся,- решительно сказал Шестов.

  Горделивое чувство поднялось в душе Логина, как перед битвою в душе воина, который не уверен в победе, он дорожит честью.

  - Поборемся,- весело повторил он.

  И вера в замысел, такая же сильная, как и неверие, встала в его душе, и все же не могла затмить угрюмой недоверчивости.

  "Восторг его хорош сам по себе, помимо возможных результатов, думал он о Шестове, эстетичен этот восторг!"

  Было, в самом деле, что-то прекрасное и трогательное в молодом энтузиасте. Дорога, где шли они, с серым избитым полотном и узкими канавами по

  краям,

  пыльно

  протянулась

  среди

  унылого ландшафта, утомительнооднообразного; она своим пустынным и жестким простором под блеклозеленым небом, всем своим скучающим видом странно и печально оттеняла незрелый восторг молодого учителя. Чахлые придорожные березки не слушали его восклицаний, вздрагивали пониклыми и порозовелыми на заре ветками и не пробуждались от вечного сна. Грубая дорожная пыль взлетала по ветру нежными клубами, сизыми, обманчивыми. Когда она подымалась у ног Логина, за нею мерещился ему кто-то злой и туманный.

  - Какая светлая личность-Ермолин! - продолжал восторгаться Шестов. - Какая удивительная девушка- Анна Максимовна! Их Толя - замечательно умный мальчик, не то, что ты, Митька!

  - Ну уж, ты, - сердито пробормотал Митя, - все-то у тебя замечательные!

  - Коноплев тоже очень умный человек, но только он ужасно заблуждается.

  - Что вы говорите! - досадливо сказал Логин,- какой он умный! У него в голове не мозг, а окрошка с луком.

  - Ах нет, вы его еще очень мало знаете!

  - Говорит, был нигилистом. Да он и теперь нигилист.

  

  Логин не пошел прямо домой. Сообразил, что горожане глазеют на острог, где сидит арестованный учитель Молин, - и захотелось поглядеть на это.

  Не ошибся. На валу нашел вереницы гуляющих по той Дорожке над рекою, откуда видны окна острога. Некоторые останавливались перед острогом и смотрели на него сверху вниз; старались угадать окно, за которым сидит Молин. Надеялись, что он покажется; кто-то уверял, что днем Молин разговаривал из окна с учениками. Но теперь он не появлялся. Любопытствующие горожане спорили о том, какое- окно принадлежит его камере.

  Логин встречал знакомых, слышал отрывки разговоров, веселый смех, шутки, довольно плоские, по обыкновению, -все о заключенном. Кто попроще, не стесняясь, бранили Молина и издевались над тем, что он угодил в тюрьму: прельщала мысль, что вот, хоть и барин, а все-таки посажен. Но в речах людей, которые стараются в обхождении и одежде подражать "господам и барышням", не мог Логин уловить ни сочувствия к заключенному, ни пылкого осуждения: в сонную толпу брошен забавный анекдот, занимаются им, - и только.

  Здесь была сегодня все больше публика, одетая странно, в подражание господам; шляпки, не идущие к лицу, стриженые холки над румяными лупетками, пестрые галстуки под корявыми рожами, тесные башмаки на громадных ножищах и усилия подражать господам не только в разговорах, но и в самых мыслях.

  Какие-то вертлявые, но как бы испуганные чем-то барышни хихикали; молоденькие, развязные и неловкие чиновники вертелись вокруг них - иной поместится против барышень, да так и марширует спиною вперед. Смуглый, рябой поручик Гомзин, со сверкающими белыми зубами, молодцевато прошел с Машенькою Оглоблиною, которая фасонисто потряхивала хорошенькою глупенькою головкою, чтобы пощеголять золотыми сережками, и помахивала пухленькими короткопалыми ручонками, чтобы увидели ее золотые браслеты. Ее брат, жирный молодой купчик, суетливо пробежал в толпе бестолково-шумливых молодых людей; они покрывали каждую его фразу восторженным ржанием. Валя Дылина и ее младшая сестра Варя прошмыгнули тут же; их преследовали двое невзрачных юношей, воспитанники учительской семинарии; в воздухе, мягком и влажном, резко взвизгнули скрипучие и трескучие нотки громкого смеха веселых девушек.

  Внизу, на площадке между собором и острогом, тоже был народ. Но они не прикрывали своего любопытства тем, что будто бы пришли на прогулку, - это был рабочий народ, который гуляет только в кабаке да в трактире. Прохаживались угрюмо, застаивались перед железными воротами острога, - мрачные, унылые фигуры в испачканных, заплатанных одеждах: мальчишки грязные, растрепанные и изумленные, - мастеровые: сапожник, опорки измызганные и дырявые, почерневшие от вара пальцы-краснели кий мясник, одежда пахла кровью убитых быков, - столяр, высокий, тощий, бледный, цепкие и костлявые руки бесприютно болтались по воздуху, тосковали об оставленном дома рубанке. Говорили тихо, но злобно, - обрывками зловещих угроз и таинственных афоризмов.

  - А вы что здесь один делаете, Кудинов? - спросил Логин румяного, длинноносого гимназиста, который с любопытным и суетливым видом шнырял в толпе, на дорожке вала.

  - А меня мама послала посмотреть, что здесь делается, - откровенно объяснил Кудинов.

  Трое почтовых чиновников остановились на валу против окон острога. Пьяные. Один из них, хромой, с выражением совестливости на румяном лице, круглом, безусом, уговаривал товарищей идти дальше и сконфуженно улыбался. Бормотал:

  - Братцы, бросьте! Довольно безобразно, и даже нехорошо. Ну, что там! Наплевать! Невидаль какая! Пойдемте, ей-богу, пойдемте!

  Двое других, тощие, бледные, обалделые и нахальные лица, удерживали его, хватали за руки и вскрикивали, обращаясь к острогу:

  - Друг, Лешка, ясное солнышко, покажись! Скотина ты этакая, выставь свою мордашку, друг распроединственный!

  Наконец-таки благоразумный товарищ (они пили по большей части на его счет и потому несколько слушались его) убедил их. Пошли, неистово хохотали, шатались, ругались. Были не настолько пьяны, как представлялись, и могли бы держаться прямее, но хотелось покуражиться.

  Молодой щеголеватый портной Окоемов, у которого кривые ноги двигались, как ножницы, подскочил к Логину с форсом, протянул ему руку. Разило1 помадою и духами резедою; галстучек на тонкой, жилистой шее торчал зеленый с розовыми крапинками; рыженький котелок, аккуратненький пиджачок бирюзового цвета, узкие клетчатые брючки. Шил на Логина и потому на улицах подходил беседовать. Логин знал, что Окоемов глуп, и беседы с ним уже не забавляли.

  - Вот извольте полюбоваться, - презрительно сказал Окоемов, - совершенно непросвещенный народ: дивятся, а чему? Что тут глаза таращить! Все одно,- много ли увидят? И что такого особенного? Ну, будем так говорить, за нарушение целомудренности засадили интеллигентного человека. Но, я вас спрошу, разве же это редкость?

  - Будто бы не редкость?

  - Помилуйте, скажите, да они не читают газет, а взять хоть бы "Сын Отечества",- да там в каждом номере самых разнообразных преступлений хоть отбавляй: читай не хочу, так что под конец и внимания не обращаешь, ну убил, зарезал, отравил, - тьфу!

  - А тут наш попался,- объяснил Логин,- всем и интересно.

  - Конечно, - согласился Окоемов, - так как в нашем богоспасаемом граде не имеется, можно сказать, никаких высших интересов и увеселений, то им и это обстоятельство лестно. В столицах же и в больших городах теперь в моде психопатия. Я ведь и сам, как вы, может быть, изволите знать, жил в Санкт-Петербурге, обучался своему художеству.

  - И насмотрелись на психопатию?

  - Да-с, оно точно, психопатия - веди", будем так говорить, очень тонкая и деликатная. Значит, как хочу, так и верчу, и ты моему нраву не препятствуй. Ну а чуть ты что не потрафил, так уж тут держись, берегись да улепетывай, а не то живым манером пистолетная запальчивость. Так что остальные прочие уж лучше терпи, кто ежели попроще и без нервов. Ловко! Господа очень одобряют.

  - Ну а вы как?

  - Чего-с?

  - Одобряете, кажется, психопатию?

  - Я-то?

  - Ну да, вы.

  - Да как вам сказать; оно, конечно... Но только, будем так говорить, если кого, например, через свою психопатию умертвить, то все-таки большие треволнения для себя самого произойдут, а я этого не уважаю. Я больше обожаю, чтобы все было тихо, мирно, благородно.

  - Значит, людей умерщвлять не будете?

  - Зачем же? Пусть живут!

  - А вот рыбку умерщвляете, видел я вас сегодня поутру.

  Окоемов покраснел: утром сегодня он был одет уж очень в распояску.

  В это время встретился им Толпугин, молодой полицейский чиновник из самых незначительных, зато известный в городе за искусного переплетчика. Маленький человечек, тощенький, курчавенький, шепелявенький, весь запыленный и слегка проклеенный. Видно было, что он радостно озабочен и занят чем-то своим. Слегка задыхался от волнения, когда говорил Логину:

  - Поздравьте, меня произвели.

  - А, так вы теперь?..

  - Коллежский регистратор! - с гордостью сказал Толпугин, и его рябенькое- лицо засияло.

  Логин поздравил нового коллежского регистратора.

  - Что, нет ли у вас работки для меня? - спросил Толпугин.

  - А вот зайдите ко мне на днях,- кажется, найдется. Так обделал Толпугин свои делишки и заговорил тоже о Моли не. Он кивнул головою на острог.

  - Жирует там теперь, - сказал он и захлебнулся от восторга. - Ведь поставили же острог на самом тору!

  Кондитер с семьею-женою, сыном - сельским учителем и дочерью, тоже учительницею,- прошли мимо Логина, черные и торжественные, как неторопливые вороны. Если бы Логин был один, то они заговорили бы с ним. Но они презирали Толпугина и Окоемова, считали их ниже себя

  Логина утомила сутолока лиц и безлепица разговоров. Он призакрыл глаза. Перед ним поднялось из тьмы смуглое лицо Анны с ее смущенно опущенными глазами, с презрительною усмешкою на негодующих губах. И потянуло его прочь от этих людей, - от этих добрых людей. Сошел с вала и нанял извозчика. Чувствовал себя усталым. Голова начинала болеть.

  Энтузиазм Шестова вспомнился и разогрел Логина. Начал, незаметно для себя самого, мечтать о том, как задуманное осуществится. Мечта за мечтою роились. Предметы действительности пропали. И вдруг в то время, когда он, в собрании членов общества, при единодушных рукоплесканиях, кончал речь об открытии в нашем городе классического общедоступного театра, дрожки сильно тряхнуло, Логин подпрыгнул, как на пружине, и чуть не упал. Взъезжали на мост. Из плохо налаженной настилки торчала доска, - она-то чуть и не свалила дрожек. Казалось, что весь мост скрипит и шатается под копытами облезлой клячи. Логин побледнел.

  "Провалится, все провалится",- подумал он с внезапным бешенством.

  Ощутил в правом виске тупую боль: что-то холодное и крепкое- прижалось к виску. Дуло револьвера произвело бы такое- ощущение. Он поднял руку, бессмысленным жестом отмахнул невидимое дуло и потерянно улыбнулся.

  - Василий Маркович, домой? - послышался голос Баглаева.