Сологуб Федор - Тяжелые сны

и беззаботно.

  - Нашелся, брат, один такой же, как ты, идеалист, кисельная душа, Уклюжев, молоденький земский начальник, - вздумал распинаться за мальчишку. Умора! Так разжалобился над сорванцом, сам чуть не плачет! Ну, мы его пристыдили. Заплачь, говорим. Ну, он сконфузился, на попятный двор, мямлит: да я, говорит, вообще. Так мы его оконфузили, что потом ему пришлось оправдываться: это, говорит, потому, что я до суда клюкнул малость. Врет, конечно: ни в одном глазу.

  - Один только нашелся, да и тот-тряпка!- презрительно сказал Логин.

  Андозерский весело хохотал. Продолжал рассказывать:

  - Умора! Вышли мы из совещательной комнаты, прочел Дубицкий решение, мальчишка как всплачется,- повалился в ноги: "Отцы родные, благодетели!" И ведь по роже видно, что мерзавец мальчишка: хорошенько его надо выжарить!

  - Как все это у вас грубо, дико, по-татарски! Живодеры вы этакие! - сказал Логин с отвращением.

  Противно было смотреть на улыбающееся лицо Андозерского и хотелось говорить что-нибудь дерзкое, оскорбить, озлить его. И Андозерский, в самом деле, озлобился, надулся.

  - Да ты что так заступаешься за мальчишку? Ты его видел?

  - Видел.

  - Ну то-то, ведь не красавец, - твой Ленька куда смазливее. Нечего тебе на стену лезть.

  Лицо Логина побагровело, и он почувствовал то особое замирание в груди, которое помнят люди, грубо и несправедливо оскорбленные.

  - Послушай, Анатолий Петрович, - сказал он, - ты уже не первый раз говоришь мне такое, что я вынужден тебя просить: сделай милость, скажи ясно, что хочешь сказать.

  Логин чувствовал, что слишком волнуется, и упрекал себя за это, но не мог сдержать волнения.

  - Что хочу сказать? - со злобною усмешкою переспросил Андозерский. - Надо полагать, не больше того, что все говорят.

  - А именно? - сурово, металлическим звуком спросил Логин.

  - Видишь ли, много глупостей болтают. Общество, мол, предлог для противоправительственной пропаганды. Болтают, что гимназистов ты собираешь, чтоб им идеи вредные внушать. Заговор какой-то, говорят, ты устраиваешь, воздушные шары какие-то к тебе полетят. Развратничаешь, говорят, с мальчишками.

  - Грязно, грязно это!

  - А у нас то и любят, дружище. Грязно, вишь, тебе! А для нас пикантно,- у нас такими штуками барышни захлебываются. Послушал бы ты, как об этом Клавдия разговаривает, - с упоением.

  - Да, помню я, как ты перед Клавдией) прохаживался на мой счет.

  - Ну, уж это ты... Я за тебя везде распинаюсь.

  - Совершенно напрасно.

  - Чудак, не могу же я слушать клеветы и не возражать. Но мне не верят, - послушают, пожмут плечами, да при своем и остаются. Сам должен знать, что за остолопы в нашем богоспасаемом граде водятся. Их хлебом не корми, а гадость расскажи. Что им и делать? Разговоры о пустяках, читают только сальные романы, - праздность, скука, духовных интересов никакейших. А ты сам даешь повод, - неосторожен, дразнишь гусей, - и в ус себе не дуешь.

  - Вот что!

  - Да, брат: с волками жить-по-волчьи выть. Взять хоть дело Молина. Оно, может, и некрасиво, - да только зачем тебе понадобилось такой вид делать, что это, дескать, за мерзавца мерзавцы заступились. Шестов- дурак, мальчишка; по глупости разозлил кого не надо, на него и клевещут. Ты с ним дружишь,- ну вот и на тебя тоже. Ну, пусть мы, и в самом деле, все мерзавцы, но не любим мы, дружище, ой как не любим, чтоб нас презирали так уж очень откровенно.

  - Клеветой мстить начнете?

  - Не начнем, а начнут! - внушительно поправил Андозерский. - Что делать, все люди-все человеки, у всякого свой собственный взгляд на вещи. Мы вот по совести судим, а ты нас живодерами облаял. Этак ты нас, если бы власть у тебя была, и в каторгу сослал бы. Логин тихо и зло рассмеялся. Его лицо побледнело.

  - Да, Анатолий Петрович, есть из нас такие, что и каторги им мало! Ядовитых змей истреблять надо.

  - Ну, ты, однако, нехорошо смеешься! - хмуро сказал Андозерский.- Нервы, дружище; лечиться надо. Ну, и заболтался же я с тобою.

  Он ушел и оставил на душе Логина злобное, мстительное чувство. И опять, как прежде, это темное чувство сосредоточилось на Мотовилове.

  "Вот человек, который не имеет права жить!"- припомнилось ему.

  Бледный и злой, Логин сжал руками спинку стула и несколько раз ударил им по стене,- нелепое движение успокоило. Опять вспомнилась Анна, - глаза ее посмотрели укоризненно.

  Новости в нашем городе распространяются с удивительною быстротою. Не успел Андозерский дойти до квартиры Логина, как Вале уже известен был произнесенный в утреннем заседании съезда приговор, - и Валя поспешила воспользоваться им.

  Убедилась, что Андозерский ухаживает за барышнями, выбирает невесту, а ею только забавляется. Она решилась опять сойтись с Сеземкиным. Бедный Яшка почувствовал себя на седьмом небе от восторга. Но Вале было досадно за обманутые надежды. Ждала случая отплатить Андозерскому.

  Сегодняшнее судьбище-Валя хорошо знала это,- могло не понравиться только Анне; Нета искренно веровала, что мужики-дикие люди; для Клавдии такие низменные вещи, как мужицкие дела, вовсе не могли быть интересны. И вот Валя побежала в усадьбу Ермолиных, босиком, красная от радостного волнения.

  

  Анна только что вернулась откуда-то и переменяла амазонку на домашнее платье. Валя стояла перед нею и рассказывала. Анна строго смотрела на Валю и хмурила брови. Сказала:

  - Нехорошо, Валя. Вы там тоже были, - и вот...

  -Анна Максимовна, - оправдывалась Валя, - да ништо ему: чего же он зевал, а потом палец укусил Алексею Степанычу.

  - Ах, Валя, не в том дело, - а его на чужом огороде поймали, вот что. Вам бы унимать ребят, а вы сами с ними.

  - Да ведь это же не кража, - а просто шалость.

  - Хороша шалость! Это не мальчишка, а вы заслужили то наказание.

  Валя заплакала. Говорила, всхлипывая:

  - Я знаю, что я виновата, только зачем же они так

  жестоко!

  - Что других обвинять. Валя! Напрасно вы торопились мне это рассказывать.

  Валя пуще расплакалась, стала на колени перед Анною и ловила ее руки.

  - Ей-богу, я больше не буду, - говорила она. - Не отталкивайте меня, - лучше накажите, как знаете.

  

  В этот день Андозерский решился наконец закрепить выбор невесты. Недаром вчера сидел запершись и пил: обдумывал предстоящий шаг.

  Богаче всех невест была Анна. Андозерский решил, что любит ее. Пора было сделать предложение. Был почти уверен, что его ждут с нетерпением.

  Благоразумнее бы отложить до завтра, чтоб вести дело со свежею головою. Но водка и досада на Логина подстрекали.

  "Он за нею, кажется, приволокнуться вздумал, - размышлял Андозерский, - докажу ж я ему дружбу!"

  Выкупался. Показалось, что голова свежа, как никогда. "Чист как стеклышко", - вспомнил поговорку Баглаева. Вдруг стало весело и приятно. Думал, что от него, может быть, попахивает вином, но это не беда: облил духами одежду и был уверен, что благоухание заглушит винный букет.

  Быстро доехал Андозерский до усадьбы Ермолина. Судьба благоприятствовала: Анна была дома, одна, сидела на террасе, читала. Черные косы сложены низким узлом. Золотисто-желтое узкое платье, высоко опоясанное, шло к милому загару босых ног.

  - Можно полюбопытствовать? - спросил Андозерский.

  Анна дала ему книгу. Андозерский прочел заглавие, сделал удивленные глаза и сказал:

  - Охота вам читать такие книги! Анна сдержанно улыбнулась. Спросила:

  - Отчего же не читать таких книг?

  - Эти книги годятся только для того, кто богат жизненным опытом. Сердца неопытные, незакаленные только напрасно ожесточаются при чтении таких книг, пропитываются ложными взглядами, а противовеса в пережитом и испытанном нет.

  Анна внимательно смотрела на Андозерского. Легонько усмехнулась. Сказала:

  - Что ж делать! Эту начала, так уж надо кончить.

  - Ох, не советовал бы! Но, впрочем, не будем терять дорогого времени. Я хотел сообщить вам кое-что, вы позволите?

  - Пожалуйста.

  Андозерский замолчал, словно отыскивая слова. Анна выждала немного и сказала:

  - Я слушаю вас, Анатолий Петрович.

  - Видите ли, этого в коротких словах не скажешь. Да и нет, пожалуй, слов подходящих: все старо, избито. Вот видите, весна, цветы цветут, - все это настраивает так мечтательно, молодеешь весной.

  - Ваша весна уже прошла, - лукаво сказала Анна.

  - Да, прошла, украдкой, незаметно, а теперь возвращается, да какая прекрасная! Душа радуется, становишься добрее и чище.

  - Чем же вы отметили этот возврат вашей весны?- тихо спросила Анна.

  Смотрела вдаль мимо Андозерского. Глаза ее сделались грустными.

  - Пока еще не знаю, - сказал Андозерский, - но думаю, что отметил чувством.

  - Вы говорите, что стали добрее, лучше, - конечно, это не фраза?

  - Да, да, это верно! - воскликнул Андозерский. Он видел лицо Анны только сбоку: она повернулась на стуле и, казалось, внимательно рассматривала что-то вдали, там, где сквозь ярко-зеленую листву сада виднелись золоченые кресты городских церквей. Сказала медленно, раздумчиво:

  - Это бывает редко, так редко, что в такие праздники души как-то даже и не веришь. Добрее, лучше, - как это хорошо, какое просветление! После причастия так чувствуют себя верующие. Но вот, скажите, как же это отражается в вашей деятельности, в службе?

  Анна быстро повернулась к Андозерскому и внимательно всматривалась в него. Ее лицо вдруг вспыхнуло и отражало быструю смену чувств и мыслей.

  - Это, Анна Максимовна, сухая и грубая материя, моя служба, - для вас это вовсе не интересно.

  Аннино лицо внезапно стало равнодушным. Она сказала холодно:

  - Извините. Я приняла это за чистую монету: думала, вы в самом деле хотите рассказать о вашем ренессансе.

  - Анна Максимовна, могу ли я говорить о делах, когда у меня на сердце совсем другое! Но скажите, ради Бога, ведь вы не могли не заметить того нежного чувства, которое я к вам питаю?

  Анна встала порывисто. Краснея багряно, отвернулась от него.

  - Скажите, - говорил Андозерский, подходя к ней, - ведь вы...

  Анна перебила его:

  - Вот, вы говорите о вашем возрождении, а не хотите сказать, что делаете на службе. Я знаю, сегодня было назначено заседание уездного съезда, и вы там должны были быть. Скажите, изменил съезд приговор об этом мальчике? Кувалдин, так, кажется, его фамилия?

  - Да, изменил.

  - Оправдали мальчика?

  - Как же можно было его оправдать!

  - Смягчили приговор? Нет? Усилили, значит? Да? Неужели, неужели?

  - Ах, Анна Максимовна!

  - Но вы-то, ведь вы были не согласны с другими? Нет? И вы так же думали? С весною в сердце вы подписывали такой приговор, грубый, глупый, безжалостный? И для этого стоило возрождаться? Вы любите шутить, Анатолий Петрович!

  - К чему вам это, Анна Максимовна? Ведь это- служба, дело совести.

  - Вся жизнь-дело одной совести, а не двух... Впрочем, этот разговор, конечно, ни к чему. А только вы сами заговорили о вашем возрождении. Не терплю я пустых фраз.

  - Любовь моя к вам-не фраза. Анна Максимовна, скажите же мне...

  - Если бы даже я имела несчастие полюбить человека, который любит то, что я ненавижу, ненавидит то, что я люблю, то и тогда я отказалась бы от глупости разбить свою жизнь. И у меня к вам нет никаких чувств.

  - Но я питал надежды, и мне казалось, что я имел основание...

  - Довольно об этом, Анатолий Петрович, прошу вас. Вы ошибались.

  Анна тихо сошла по ступеням террасы в сад, зелено смеющийся перед нею. Веселые красные цветки на куртине закружились хороводом, радостно-легким.

  Андозерский с яростью смотрел на Анну. И уже все в ней стало для него вдруг ненавистным - и красивость ее простой одежды, и ее прическа, и ее уверенная и легкая походка, и нестыдливая загорелость ее босых ног.

  "Хоть бы для гостя башмаки надела!"-с яростною досадою думал он.

  

  

  

  

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  

  Логин шел по улицам. Томило ощущение сна и бездеятельности. Не то чтоб все спали: солнце было еще высоко, люди шевелились, тявкали собачонки, смеялись дети,- но все было мертво и тускло. У заборов кое-где таила злые ожоги высокая крапива; пыль серела на немощеной земле.

  Логин остановился на мостике через ручей; облокотился о перила. Мутная вода лениво переливалась в узком русле; упругие дымно-синеватые струйки змеились около устоев мостика; там колыхались щепки и сор. Мальчик и девочка, лет по восьми, блуждали у берега и брызгали вскипавшую белою пеною под их бурыми от загара босыми ногами воду. Их шалости были флегматичны.

  Логин шел дальше. Пятилетний мальчишка, сын акцизного чиновника, катился на самокате. Не улыбался и не кричал. Лицо его было бледно, мускулы вялы.

  Попадались бабы: тупые лица, девчонки: пустые глаза, в цепких руках что-то из лавки, рыжий мещанин: книжка под мышкою, босой и грязный юродивый, у всех просил копеечку и, не получив ее, ругался. Встречались пьяные мужики, растерзанные, безобразные. Шатались, горланили. Изредка проплывала барыня-кутафья, утиная походка, лимонное лицо, глаза сусального золота.

  Логин проходил мимо холерного барака. На крылечке стоял фельдшер, толстенький карапуз, белый пиджачок. Логин спросил:

  - Как дела, Степан Матвеич?

  - Да что, табак дело! - отвечал сокрушенно фельдшер.

  - Что ж так?

  - Поверите ли, весь истрепался, так истрепался... Да вот вы посмотрите, вот пиджак...

  Фельдшер запахнул на груди пиджак.

  - Видите, как сходится?

  - Похудели, - с улыбкою сказал Логин.

  - И сколько тут всякой рвани шляется, просто уму непостижимо! Таких слов каждый день наслушаешься- душа в пятках безвыходно пребывает. Хоть бы уж один конец!

  - Ничего, обойдется.

  - Уж не знаю, как Бог пронесет.

  Вдруг фельдшер как-то весь осунулся, побледнел, наскоро поклонился Логину и юркнул внутрь барака. Логин оглянулся. На другой стороне улицы, против барака, стоял буян оловянные глаза. Он презрительно скосил губы, сплюнул и заговорил:

  - Удивительно! Так-таки среди бела дня! Тьфу! Ни стыда, ни совести, ни страха! Ну, народец! Уж, значит, на отчаянность пошли.

  Логин постоял, поглядел и пошел на вал. Эта встреча тяжко подействовала на его настроение, но в сознании только поверхностно скользнула: думал о другом.

  Любил бывать на валу. Вокруг было открыто и светло, ветер налетал и проносился смело и свободно, - и думы становились чище и свободнее. После подъема на высокую лестницу и грудь расширялась радостно и вольно.

  Но сегодня и наверху было плохо: ветер молчал, солнце светило мертво, неподвижно, воздух был зноен, тяжел. Порою пыльная морока плясала, мальчишка с хохочущими глазами. Порою Логин слышал рядом шорох босых ног по траве, - что это? поступь Анны? или серая морока? Обернется - никого.

  И об Анне думал сегодня горько:

  "Я погублю ее, или она меня спасет? Я недостоин ее и не должен к ней приближаться. Да и может ли она полюбить меня? Меня самого, а не созданный, быть может, ею лживый образ, разукрашенный несуществующими достоинствами?"

  Андозерский проезжал на извозчичьей пролетке мимо вала. Увидел Логина, вышел из пролетки и быстро поднялся наверх. Капли пота струились по румяному лицу. Сердито заговорил:

  - Скажи ты мне, Христа ради, чем вы живете, идеалисты беспочвенные?

  - В чем дело?

  - Что за принципы у вас такие, чтобы разбивать свое же благополучие? Влюбится как кошка, завлекает нежными взглядами,- и вдруг преподнесет кукиш: я, мол, за вас не пойду, - вы мерзавцев не оправдываете!

  - Да что с тобой случилось? Предложение сделал, что ли?

  - Свалял дурака, предложил руку и сердце этой дуре самородковой, и что же? В ответ целую рацею прочла, в которой капли здравого смысла нет! Черт знает что! А ведь наверное знаю, что влюблена как кошка.

  - Вы с ней не пара: женись на Неточке.

  - Не пара! Смотри, не твои ли это штучки? Сам втюрился, да уж и ее в себя не втюрил ли? Черт возьми, добро бы красавица! Ласточкин роток!

  Все это Андозерский выкрикивал, почти задыхаясь от злобы. Логин спокойно возразил:

  - Напрасно ты так волнуешься. Любви к ней ты, как видно, не чувствуешь особенной.

  - Да уж стреляться не буду, пусть будет спокойна. Можешь даже передать ей.

  - Могу и передать, если тебе угодно. Что ж, ведь у тебя еще две невесты есть, если не больше.

  - Да уж не беспокойся, не заплачу, - ну ее к ляду!

  Андозерский плюнул и побежал вниз. Логин с улыбкою смотрел за ним.

  

  Дома ждало приглашение директора гимназии пожаловать для объяснений по делам службы.

  Павликовский имел озабоченный и даже смущенный вид. С любезною улыбкою придвинул для Логина кресло к письменному столу, на котором в разных направлениях красовались фотографические группы в разных стоячих рамочках из ореха и бронзы, - подношения сослуживцев и гимназистов. Сам поместился в другом кресле и предложил Логину курить. Логин не курил, но Павликовский до сих пор не мог этого запомнить. Он был человек рассеянный. Рассказывали, что однажды в коридоре он остановил расшалившегося гимназиста, который, разбежавшись, стукнулся головою в его живот.

  - Что вы так расшалились! Как ваша фамилия? - вяло спросил директор.

  Его глаза были устремлены вдаль, а правую руку он положил на плечо гимназиста. Мальчик, его сын, смотрел с удивлением и улыбался.

  - Что ж вы молчите? Я вас спрашиваю: как ваша фамилия?

  - Павликовский! - ответил мальчик.

  - Как? Ах, это вот кто! - разглядел наконец директор.

  - Ах, да, да, - говорил теперь Павликовский, - я все забываю, что вы не курите. Так вот, я вас просил пожаловать. Извините, что обеспокоил. Но мне необходимо было с вами поговорить.

  - К вашим услугам, - ответил Логин.

  - Вот видите, есть некоторые... Извините, что я этого касаюсь, но это, к сожалению, необходимо... Вы вступили, так сказать, на поприще общественной деятельности. А как взглянет начальство?

  - Что ж, окажется неудобным, не разрешат, и все тут.

  - Так, но... Вот к вам гимназисты ходят... И у вас живет этот беглый... Я, конечно, понимаю ваше великодушное побуждение, но все это неудобно.

  - Все это, извините меня, Сергей Михайлович, больше мои личные дела.

  - Ну, знаете ли, это не совсем так. И во всяком случае, я вас прошу гимназистов у себя не собирать.

  - Да я их не собираю, - они сами приходят, кому нужно или кому хочется.

  - Во всяком случае, я вас прошу, чтоб они вперед не ходили.

  - Это все?

  - Затем я просил бы вас не водить знакомства с подозрительными личностями, вроде, например, Серпеницына.

  - Извините, я должен отклонить это ваше предложение.

  - Уж это как вам угодно. Я сказал вам, что считал своею обязанностью, а затем-ваше дело. Впрочем, я надеюсь, что вы обдумаете это внимательно.

  Павликовский хитро и лениво усмехнулся.

  - Вопрос для меня и теперь ясен, - решительно сказал Логин.

  - Тем лучше. Затем... Видите ли, в городе много толков. И ваше имя приплетают. Вам приписывают такие речи,- уж я не знаю, что-то о воздушных шарах, и вдруг какая-то конституция. А потому убедительно прошу вас воздерживаться на будущее время от всяких разговоров на такие темы. Заниматься политикой нам, видите ли... Наконец, ведь вас не насильно заставили служить, - стало быть...

  - Это я очень хорошо понимаю, Сергей Михайлович, и о политике вовсе не думаю и не говорю...

  - Однако...

  - Какая-нибудь глупая сплетня, решительно ничего основательного.

  - Да, тем не менее... Затем, я просил бы вас чаще посещать церковь. Ну и наконец, я просил бы... Вот, я помню, у Мотовилова вы с таким раздражением изволили отзываться о дворянстве, ну и там... о других предметах... и вообще, такой тон... это, видите ли, неуместно.

  - Иначе говоря, требуется, когда говорить с Мотовиловым, поддакивать ему?

  - Нет, зачем же - у всякого свое мнение, но... Видите ли, надо уважать чужое мнение. Вот, например, вы так демонстративно отклонили приглашение Алексея Степаны-ча, когда мы все сопровождали этого несчастного Моли-на. Ведь это, в сущности, ни к чему не обязывает, а просто акт христианского милосердия, - и обособляться тут неудобно.

  - Позвольте сказать вам, Сергей Михайлович, что и это ваше требование я вполне понимаю, но подчиниться и ему не могу.

  - Напрасно.

  Усталый и грустный вернулся Логин домой.

  

  "Начнется борьба, - думал он, - но с кем и чем? Борьба с чем-то безымянным, борьба, для которой нет оружия! Но все это пустяки, и вопрос о Леньке, и почтительность к Мотовилову, и болтовня о неблагонадежности: в этих вопросах нетрудно даже победы одерживать. Но вот что уже не пустяки - крушение задуманного дела, потому только, что оно Мотовилову не нравится, что Дубицкий находит его ненужным, что Коноплев ищет в нем только личных выгод, а остальные ждут, что выйдет. Крушение замыслов, а за ним пустота жизни!"

  

  В эту ночь Логину не спалось. Часов около двенадцати вышел из дому. Влекло в ту сторону, где Анна. Знал, что она спит, что не время для посещений. И не думал увидеть ее, не думал даже о том, куда идет, - мечта рисовала знакомые тропинки, и калитку, и дом, погруженный в полуночную дремоту, среди дремлющего сада, в прозрачной и прохладной тишине, в свежих и влажных благоуханиях.

  Вот и последняя сумрачная лачуга, последний низенький плетень. Логин вышел из города.

  Широкая дорога блестела при луне мелкими вершинками избитого и заколеившегося щебня, - тихая, ночная дорога, зачарованная невидимым прохождением блуждающей о полночь у распутай. Впереди таинственно молчал невысокий лес. Подымалась легкая серебристая мгла. Под расплывающеюся дымкою туманились очертания одиноких деревьев и кустов, которые неподвижно стояли кое-где по сторонам дороги. Легкие тучки наплывали на месяц и играли около него радужными красками. Казалось, что месяц бежал по небу, а все остальное, и дорога, и лес, и луга, и самые тучки остановились, очарованные зеленым таинственным светом, засмотрелись на волшебный бег.

  Мечты и мысли, неопределенные, смутные, толпились. Томительная, сладкая тоска, беспокойная, узкокрылая ласточка, реяла над сердцем. И сердце так билось, и глаза так блестели, и грудь так вздымалась и томилась весеннею жаждою, обольстительною жаждою, которую утолит только любовь, а может быть, только могила!

  Логин прошел немного дальше проезда в усадьбу Ермолина. С широкого простора дороги свернул в лес узкою, знакомою тропинкою. Что-то треснуло под ногою. Сырые ветви орешника задели мягко и нежно и с тихим лепетом опустились за ним.

  Дорожка извивалась прихотливою змейкою. Здесь было свежее, прохладнее. Тишина оживилась, лесные тени разворожили лунные чары; кусты чуть слышно переговаривались еле вздрагивающими листьями. Раздался легкий шорох и ропот лесного ручья. Бревна узкого мостика заскрипели, зашатались под ногами.

  Что-то тихое, робкое прошумело в воздухе. Вдруг ярко и весело посыпалась где-то в стороне соловьиная бить: нежный, звонкий рокот полился чарующими, опьяняюще-сладкими звуками. Волна за волною, истомные перекаты проносились под низкими сводами ветвей. Лес весь замолк и слушал, жадно и робко. Только вздрогнут порою молодые листочки, когда звенящий трепет томной песни вдруг загремит и вдруг затихнет, как сильно натянутая и внезапно лопнувшая струна. Казалось, с этими песнями непонятные чары нахлынули, и подняли, и понесли в неведомую даль.

  А вот и знакомый забор, вот калитка, и она теперь открыта: в ней что-то белеет при лунном неверном свете. И вдруг все внешнее и чуждое погасло и замерло вокруг:

  и звуки, и свет, и чары, - все понеслось оттуда, где стояла у калитки Анна. Кутала плечи в белый платок и улыбалась, и в улыбке ее слились и звуки, и свет, и чары, весь внешний мир и мир души.

  Соловьиная ли песня вызвала ее в сад, или влажное очарование весны, - не могла ли она заснуть и беспокойно металась на девственном ложе, смеялась, и плакала, и сбрасывала душное, хоть и легкое одеяло, закидывала под горячую голову стройные руки, и смотрела в ночную тьму горящими глазами, - или сидела долго у окна, очарованная серебристою ночью, и уже собралась спать, и уже все сбросила одежды, и уже тихо подошла к постели, и вдруг, неожиданно для себя, захваченная внезапным порывом, накинула наскоро какое-то платье, какой-то платок, и вышла в сад к этой калитке; но вот стояла теперь у калитки и придерживала ее нагими руками. Густые косы вольными прядями рассыпались по белой одежде. Ноги белели на темном песке дорожки.

  Логин быстро подошел к решетке. Сказал что-то.

  Что-то сказала Анна.

  Стояли, и улыбались, и доверчиво глядели друг на друга. На ее лицо падали лунные лучи, и под ними оно казалось бледно. Доверчивы были ее глаза, но сквозило в них тревожное, робкое выражение. Ее пальцы слегка вздрагивали. Потянула к себе решетку. Калитка слабо скрипнула и затворилась. Анна сказала:

  - Поет соловей.

  Тихий слегка звенел голос.

  - Вам холодно, - сказал Логин. Взял ее тонкие пальцы. Нежно и кротко улыбалась и не отнимала их. Шепнула:

  - Тепло.

  Мял и жал ее длинные пальцы. Что-то говорил, простое и радостное, о соловье, о луне, о воздухе, еще о чем-то, столь же наивном и близком. Отвечала ему так же. Чувствовал, что его голос замирает и дрожит, что грудь захватывает новое, неодолимое. Руки их скользили, сближались. Вот белое плечо мелькнуло перед горячим взором, вздрогнуло под холодною, замиравшею рукою. Вот ее лицо внезапно побледнело и стало так близко, - так близки стали широкие глаза. Вот глянули тревожно, испуганно,- и вдруг опустились, закрылись ресницами. Поцелуй, тихий, нежный, долгий...

  Анна откинулась назад. От сладкого забвения разбуженный, стоял Логин. У его груди-жесткая решетка с плоским верхом, а за нею Анна. Ее опущенные глаза словно чего-то искали на траве, или словно к чему-то она прислушивалась: так тихо стояла. Тихо позвал ее:

  - Анна!

  Она встрепенулась, порывисто прильнула к решетке. Целовал ее руки, повторял:

  - Анна! Любушка моя!

  - Родной, милый!

  Обхватила руками его наклоненную голову и поцеловала высокий лоб. Мгновенно было ощущение милой близости. Вдруг ее стан с легким шорохом отпрянул от нетерпеливых рук. Логин поднял голову. Уже Анна бежала по дорожке к дому, и белая одежда колыхалась на бегу.

  - Я люблю тебя, Анна! - сказал он тихо.

  Приостановилась у ступенек террасы. Услышала. В туманном сумраке сада еще раз милое лицо, со счастливою, нежною улыбкою... И вот уже только ее ноги видит на пологих ступенях, и вот исчезла, - ночная греза...

  Не замечал и не помнил дороги домой. Время застыло-вся душа остановилась на одном мгновении.

  "Не сон ли это, - думал, - дивная ночь, и она, несравненная? Но если сон, пусть бы я никогда не просыпался. Докучны и холодны видения жизни. И умереть бы мне в обаятельном сне, на зачарованных луною каменьях!"

  Шаткие ступени крыльца разбудили докучным скрипом. В своей комнате Логин опять нашел темное, неизбежное. Злые сомнения вновь зашевелились, еще неясно сознаваемые, - смутные, тягостные предчувствия. Странный холод обнял душу, но голова пылала. Вдруг язвительная мысль:

  "Теперь не опасны столкновения: могу выйти в отставку у меня будет богатая жена".

  Побледнел от злобы и отчаяния; долго ходил по комнате; сумрачно было лицо. Образ Анны побледнел, затуманился.

  Но вот, солнце сквозь тучи, сквозь рой мрачных и злобных мыслей снова засияли лучистые, доверчивые глаза. Анна глядела на него и говорила:

  "Любовь сильнее всего, что люди создали, чтобы нагромоздить между собою преграды,- будем любить друг друга и станем, как боги, творить, и создадим новые небеса, новую землю".

  Так колебался Логин и переходил от злобы и отчаяния к радостным, светлым надеждам. Всю ночь не мог заснуть. Сладкие муки и горькие муки одинаково гнали ночное забвение. Уединение и тьма были живы и лживы. Часы летели.

  Лучи раннего солнца упали в окно. Логин подошел к окну, открыл его. Доносились звуки утра, голоса, шум. Хлопнули ворота, - звонкий бабий голос, - пробежала звучно по шатким мосткам под окнами босая девчонка с лохматою головою. Холодок передернул плечи Логина. Начиналась обычная жизнь, пустая, скучная, ненужная.

  

  

  

  

  ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

  

  Андозерскому казалось необходимым отомстить Анне, доказать, что отказ нисколько не огорчил его. На другой же день Андозерский отправился овладеть рукою Клавдии.

  Клавдия была бледна, смущена. Открытая беседка в саду, где она сидела с Андозерским, веяла знойными воспоминаниями. И солнце было знойно, и воздух горяч, и первые пионы слишком ярки, и поздние сирени раздражали приторным запахом. Песок дорожек досадно сверкал на солнце. Зелень деревьев казалась некрасиво глянцевитою. Сквозь запахи зелени и цветов пробивался далекий запах городской пыли.

  Клавдия сложила руки на коленях, смотрела в сад, рассеянно слушала красноречивые объяснения Андозерского. Наконец он сказал:

  - Теперь я жду вашего решения. Клавдия повернула к нему расстроенное лицо и бледно улыбнулась. Сказала:

  - Вы ошиблись во мне. Что я вам? Я не могу доставить счастия.

  - Одно ваше согласие будет для меня величайшим счастием.

  - Немногим же вы довольны. Я иначе понимаю счастие.

  - Как же? - спросил Андозерский.

  - Чтоб жизнь была полная, хоть на один час, а там, пожалуй, и не надо ее.

  - Поверьте Клавдия Александровна, я сумею сделать вас счастливою!

  Клавдия улыбнулась.

  - Если бы это... Сомневаюсь. Да и не надо, поверьте, не надо. Я не могу дать вам счастия. Правда!

  Клавдия встала. Встал и Андозерский. Его голова закружилась. Испытывал такое ощущение, как если бы перед ним внезапно открылась зияющая бездна. Воскликнул:

  - О моем счастии что думать! Одно мое счастие- чтоб вы были счастливы, и для этого я готов на всякие жертвы. Без вас я-полчеловека.

  Клавдия посмотрела на него с улыбкою, ему непонятною, но опьянившею его. В эту минуту был уверен, что искренно любит Клавдию. Жажда обладания зажигалась.

  - Да? - спросила Клавдия холодным голосом. Холод ее голоса еще более разжигал его страсть. Он повторял растерянно:

  - Всякие жертвы, всякие!

  И не находил других слов. Клавдия говорила так же холодно:

  - Если это так, то я, право, и не стою такой любви. Для моего счастия вы могли бы принести только одну жертву, которую я приняла бы с благодарностью.

  Совсем насмешливо.

  - О, вам стоит только сказать слово! - в радостном возбуждении воскликнул Андозерский.

  Клавдия отвернулась, устремила в сад блуждающие взоры и тихо говорила:

  - Да, очень благодарна. Если б вы могли, если б вы могли принести эту жертву!

  - Скажите, скажите, я все сделаю, - говорил Андозерский.

  Осыпал поцелуями ее руку, и ее рука трепетала в его руке и была бледна, как у мраморной статуи.

  Клавдия колебалась. Жестокая улыбка блуждала на ее губах. Глаза ее мрачно всматривались во что-то далекое. Заговорила,- и голос ее звучал то жестокими, то робкими интонациями:

  - Вот, - вы возьмите меня только для того, чтобы отдать другому. Вот жертва! Ведь вы говорили про всякую жертву. Вот это - тоже жертва! Что ж, если можете... а нет, как хотите. Что ж вы молчите?

  - Но это так странно! - смущенно сказал Андозерский. - Я, право, не понимаю.

  - Это просто. Мы повенчаемся. Потом я уеду. Мне это нужно: я буду самостоятельна и буду жить с тем, кого я... да, за него я не могу выйти замуж. Одним словом, мне это нужно. А вам, вы говорите, это доставит величайшее счастие.

  Лицо Клавдии совсем побледнело. Голос сделался сухим, злым. Смотрела на Андозерского жестокими глазами и улыбалась недоброю улыбкою, и от этой улыбки Андозерский горел и трепетал.

  "Это - черт знает что такое!"-думал он.

  Провел по влажному лбу рукою. Его пухлые руки дрожали.

  - Что ж, согласны? За такую любезность с вашей стороны и я поделюсь с вами маленькой долей счастия и большой долей богатства.

  Глаза Клавдии широко раскрылись, засветились диким торжеством. Засмеялась, откинулась назад гибким и стройным станом, поламывала над головою вздрагивающие руки. Широкие рукава платья сползли и обнажили руки. Бледное, злобно ликующее лицо смотрело из живой рамки, из-за тонких, вдруг порозовевших рук, -две трепетные, розовые, гибкие змеи сплелись и смеялись зыбко над зелеными зарницами озорных глаз.

  - Ах, что вы говорите! воскликнул Андозерский.- Вы обольстительны! И уступить вас другому, - какая нелепость! Зачем? О, как я вас люблю! Но я для себя вас люблю, для себя.

  Клавдия повернулась к дверям беседки. Андозерский бросился к ней и умоляющим движением протянул руки. Ее лицо приняло неподвижно-холодное выражение. Сухо сказала:

  - Не к чему было и говорить о жертвах. И пошла мимо Андозерского к выходу. Остановилась у двери, повернулась к Андозерскому, сказала:

  - Вы меня извините, пожалуйста, но вы сами видите,- это между нами невозможно и никогда не будет возможно.

  Вышла из беседки. Андозерский остался один.

  Клавдия остановилась в нескольких шагах, рассеянно срывала и мяла в бледных пальцах листки сирени.

  "Проклятая девчонка! - думал Андозерский.- Обольстительная, дикая, - не к лучшему ли? Однако, черт возьми, положение! Надо убираться подобру-поздорову!"

  Вышел из беседки, подошел к Клавдии.

  - Какой неприятный запах! - сказала она. - Мне кажется душным этот запах, когда сирени отцветают.

  - В вашем саду много сирени, - сказал он. - У них такой роскошный запах.

  - Я больше люблю ландыши.

  - Ландыши пахнут наивно. Сирень обаятельна, как вы.

  - С кем же вы сравниваете ландыш?

  - Я бы взял для примера Анну Алексеевну.

  - Нет, нет, я не согласна. Какой же тогда аромат вы припишете Анюте Ермолиной?

  - Это... это... я затрудняюсь даже. Да, впрочем, что ж я! Конечно, фиалка, анютины глазки!

  Клавдия засмеялась.

  Когда Андозерский прощался, Клавдия тихо сказала ему, холодно улыбаясь:

  - Простите.

  - О, Клавдия Александровна!

  - Сирень отцветает, и пусть ее, бросьте. Ищите ландышей!

  Палтусов, - он теперь был тут же, в зале, - с удивлением смотрел на них.

  Клавдия вернулась в сад, сорвала ветку сирени, опустила в нее бледное лицо. Тихо проходила по аллеям. Одна, - никого в саду. Зинаида Романовна, по обыкновению, лежала у себя неодетая на кушетке, лениво потягивалась, лениво пробегала глазами пряные, томные страницы новой книжки в желтой обложке. Палтусов,- а он что делал?

  Клавдия прошла мимо его кабинета (угловая в сад комната нижнего этажа), взглянула в сторону открытых окон и порывистым движением бросила в окно ветку сирени. Потом круто повернулась и быстро пошла к беседке посреди сада, где сейчас говорила с Андозерским.

  Палтусов мрачно шагал по кабинету. Вспоминал смущенное лицо Андозерского и бледное лицо Клавдии, догадывался, что между ними произошло что-то, и мучился ревностью. Ветка сирени с легким шорохом упала из окна на пол сзади него. Палтусов обернулся, поискал глазами, увидел сирень и быстро подошел к окну. Клавдия уходила от дома и не оборачивалась.

  Быстро вышел Палтусов из дому и торопливо догонял Клавдию. Она ускоряла шаги и наконец вбежала в беседку. Он вошел за нею. Она опустилась на скамейку, подняла руки к груди. Задыхаясь, зеленоглазая, испуганно смотрела. Он бросился к ней, опустился у ее ног. Восклицал:

  - Клавдия, Клавдия!

  И обнимал ее колени, и целовал на ее коленях платье.

  Она опустила руки на его плечи и нежно и горько улыбнулась. Сказала:

  - Будем жить жизнью, - одною жизнью! Лицо Палтусова озарилось торжествующею улыбкою. Клавдия почувствовала свое девственное тело в сильных и страстных объятиях. Пол беседки убежал из-под ног, потолок качнулся и пропал. Чудным блеском загорелись жгучие глаза Палтусова. Жуткое и острое ощущение быстро пробежало по ней, и она забилась и затрепетала. Розовые круги поплыли в темноте. В бездне самозабвения вспыхнула цельным и полным счастием...

  

  Клавдия порывисто освободилась из объятий Палтусова и крикнула испуганно:

  - Она была здесь!

  Палтусов в недоумении смотрел на ее бледное лицо с горящими глазами. Спросил голосом, пересохшим от волнения:

  - Кто?

  - Мать, - прошептала Клавдия, - я ее видела. Она бессильно опустилась на скамью. Палтусов сказал досадливо:

  - Пустое! Воображение, нервы! Какая там мать! Тебе показалось.

  Клавдия внимательно слушала, но не услышала ничего. Сказала упавшим голосом:

  - Да, постояла в дверях, засмеялась и ушла потихоньку.

  - Нервы! - досадливо сказал Палтусов.

  - Да, засмеялась и прикрыла рот платком.

  - Уйдем отсюда, пройдемся, - у тебя голова болит. Вышли из беседки. Палтусов почувствовал, что Клавдия вздрогнула. Поглядел на нее: она неподвижно смотрела на что-то. По направлению ее взора Палтусов увидел на траве у самой дорожки что-то белое. На яркой зелени резким пятном выделялся белый платок.

  - Платок! - крикнула Клавдия. - Это она бросила платок.

  Остав