Сологуб Федор - Тяжелые сны

а, - я не знаю.

  - Прикарманили. Да вы у меня, может быть, и еще что-нибудь слимонили, из ношеного, для сынка вашего, оборвыша.

  - Вы забываетесь, Алексей Иваныч. Вы пришли, когда я одна...

  - Ты не одна, мама, - сказал Митя.

  Смотрел на Молина, и на лице его была гримаса отвращения и досады. Мать положила руку ему на плечо. Сказала:

  - Ох уж ты!

  Молин злобно засмеялся.

  - Да я и денег передал что-то уж очень много. Сомневаюсь я, - что-то уж очень начетисто. Обакулили меня.

  Молин еще больше развалился в кресле и положил ноги на диван.

  - Да что вы, батюшка, - укоризненно сказала Александра Гавриловна,- белены объелись? Опомнитесь, постыдитесь!

  - Грабители! Черти проклятые! - бурчал Молин. Митя задрожал в руках матери. Рванулся вперед. Крикнул звонко:

  - Как вы смеете так себя вести! Уберите ноги с дивана! Сейчас уберите и уходите вон- Вы нарочно пришли, когда Егора дома нет, чтоб здесь накуражиться. Уходите, или я вас в окно выброшу.

  Молин встал и глядел на мальчика злобно и трусливо. Александра Гавриловна тянула Митю за плечи назад и шепотом унимала его. Митя отбивался.

  - Оставь, мама, он-трус, он только куражится. Он не посмеет драться.

  Молин сделал плаксивую гримаску, подставил Мите лицо и жалобно сказал:

  - Ну что ж, ругайте меня, бейте, плюйте мне в лицо, я ведь каторжник, меня можно.

  - А не хотите уходить, - говорил Митя, - я пошлю за Егором, вы с ним и объясняйтесь, а маме не смейте дерзостей делать. Ждите, коли хотите, и сидите смирно.

  - Да, как же, я буду Егора Платоныча ждать, а вы бранить будете, еще в угол поставите! Нет, черт с вами, уж я лучше уйду. Прощайте, благодарю за ласку.

  Молин круто повернулся и пошел к выходу. В дверях он зацепил локтем за косяк, - руки он держал растопыренными из чувства собственного достоинства. С треском вывалился из комнаты, повозился в передней, ощупал выходную дверь, громко захлопнул ее за собою и тяжко загрохотал сапогами по лестнице. Со двора в открытые окна доносились его громкие ругательства и чертыханья.

  - Ах ты, аника-воин! - говорила Мите мать. - Вот подожди, нажалуется он Мотовилову-достанется тебе на орехи.

  - Как же это?

  - А так: позовут тебя в гимназию, высекут так, что до новых веников не забудешь, да и выгонят.

  - Ну, этого не могут сделать.

  - Не могут? А кто им запретит? Очень просто, возьмут да и попарят сухим веником.

  - Ах, мама, какие ты говоришь... Этого и в правилах нет.

  - Они в правила смотреть не станут, а посмотрят тебе под рубашку, да и начнут блох выколачивать. Вот ты и будешь знать, как звать кузькину мать. Знаешь: с сильным не борись, с богатым не судись.

  

  На другое утро к Шестову явились Гомзин и Оглоблин. Торжественный вид и помятые лица: пьянствовали всю ночь. Хриплыми с перепою голосами осведомились, дома ли Шестов. Шестов услышал их, вышел в переднюю. Обменялись торопливыми рукопожатиями. Гомзин, сердито сверкая зубами, сказал:

  - Мы к вам по делу.

  Оглоблин молча покачивался жирным телом на коротеньких ногах. Шестов пригласил их в кабинет. Гомзин и Оглоблин уселись, помолчали, потом взглянули один на другого, оба разом сказали:

  - Мы...

  И остановились и опять переглянулись. Шестов сидел против них с опущенными глазами, то раскрывая, то закрывая перочинный нож о четырех лезвиях, в белой костяной оправе.

  Наконец Гомзин сказал:

  - Мы пришли от Алексея Иваныча.

  - Послушайте-ка, - вдруг заговорил Оглоблин,- дайте-ка нам по рюмочке пользительной дури. Гомзин строго взглянул на него. Шестов встал.

  - И если б можно, - продолжал умильным голосом Оглоблин, - чего-нибудь кисленького: соленого огурчика, бруснички,

  - Да, именно, бруснички,- оживился вдруг Гомзин, и белые зубы его весело улыбнулись,- голова что-то побаливает.

  - Знаете, начокались, - пояснил Оглоблин. Шестов постарался придать себе полезный вид и отправиться за водкою. Когда он вышел, Гомзин сказал вполголоса:

  - Пить у него не следовало бы: всячески говоря, он - подлец.

  Оглоблин лукаво усмехнулся и сказал:

  - Да что ж, голубчик, по мне, пожалуй, хоть и не пить. Ну его к черту, в самом деле!

  - Ну теперь уже, раз что просили, надо по рюмке... Шестов вернулся, сел на свое место. Сказал:

  - Сейчас принесут.

  - Нас прислал Алексей Иваныч, - объявил Гомзин. - Вы писали ему вчера письмо.

  Шестов вдруг вспыхнул и заволновался. Сказал:

  - Да, писал и почти жалею об этом.

  - Так и передать прикажете? - насмешливо спросил Оглоблин.

  - Нет, это я собственно для вас, а что касается письма...

  В передней хлопнула наружная дверь, зашлепали босые ноги, от сильного удара локтем отворилась дверь комнаты, - и вошла Даша, растрепанная девушка с глупым лицом, в грязном ситцевом платье. В одной руке у нее была бутылка водки, в другой она держала подносик, жестяной, покоробленный, с расколупанною на нем картинкою. На подносике стояли тарелочка с селедкою и тарелочка с моченою брусникою с яблоками. Все это установила она на зеленом сукне письменного стола, вылетела из комнаты, вернулась через полминуты с тремя рюмками, двумя ложками и вилками, со стуком поставила все это на стол и скрылась. Шестов и его гости в это время молчали.

  - Я вчера писал Алексею Иванычу,- заговорил Шестов, - мне кажется, довольно определенно. Что же намерен он теперь сообщить мне?

  - Он очень сердится, - ответил Оглоблин. - Рвет и мечет.

  - Да, он весьма раздражен, - подтвердил Гомзин.

  - Ну, мне кажется, - сказал Шестов, - сердиться и раздражаться скорее я имею право. Гомзин наставительно стал объяснять:

  - Вы должны были иметь в виду, что он теперь так взволнован и огорчен. Вполне естественно, что он сказал что-нибудь резкое. Но он положительно говорил нам, что не сказал ничего оскорбительного.

  - Решительно ничего оскорбительного, - подхватил Оглоблин.- Однако, не выпить ли хлебной слезы?

  - Налейте, - отрывисто сказал Гомзин и спросил Шестова:-Мы не понимаем, чем же вы недовольны?

  Оглоблин налил все три рюмки, взял одну, стукнул ею по краям двух других, потом крикнул:

  - Сторонись, душа, оболью!

  И выпил. Широкою ладонью обтер губы, зацепил на ложечку брусники и сказал:

  - Ну, господа, что ж вы? Не отставайте. Гомзин выпил, сделал такое лицо, как будто проглотил гадость, и пробурчал:

  - Этакий сиволдай!

  Он потянулся за брусникою.

  - Вы не понимаете? - сказал Шестов.- Он в моей квартире вел себя безобразно. Я ему это и написал.

  - Нет, позвольте, - сердито возразил Гомзин, - вы должны сказать, чем вы оскорбились. Иначе, помилуйте, что же это будет?

  - Да, конечно,- сказал Оглоблин,- нам надо знать, мы все-таки по поручению... ну, и все такое. А то что ж пороть горячку из-за пустяков.

  - Да вы какое именно поручение имеете?- досадливо спросил Шестов.

  - Да вот, - объяснил Гомзин, - Алексей Иваныч очень раздражен и желает получить от вас объяснение письма.

  - Какое ж ему объяснение? Ведь он оскорбил, а не я.

  - Да что тут валандаться! - решительно сказал Оглоблин. - Вы на дуэль вызываете?

  "А что, - подумал Шестов, - желаю ли я с ним драться, с этим?.. Фи, гадость какая!"

  Брезгливо поморщился и ответил:

  - Это, кажется, понятно. Уж это от него зависит принять вызов, или извиниться, или еще что выбрать.

  - В таком случае, - сказал Гомзин, - нам необходимо знать, что именно вы считаете оскорбительным.

  Шестов опустил глаза. Стало совестно рассказывать о вчерашней грубой сцене. Сказал:

  - Я просил Василия Марковича Логина принять на себя в этом деле переговоры, - прошу вас к нему обратиться.

  Гомзин и Оглоблин переглянулись.

  - Ну, этого мы не можем сделать, - сказал Гомзин,- мы еще не получили полномочий.

  - Зачем же вы пришли? - спросил Шестов. Взволнованно заходил по комнате.

  - Да нам, собственно, надо знать, в чем именно... Шестов говорил бешено-тихим голосом.

  - В том именно, что он вчера пришел, когда меня не было, сел на кресло, положил ноги на диван и говорил оскорбительные слова моей тетке. Понятно?

  - Позвольте, - сказал Оглоблин, - что ж такое? Ну, он вчера выпил лишнее, ну что ж из того.

  - Надеюсь, однако, что вы теперь имеете что сказать Алексею Иванычу, а о прочем обратитесь к Василию Марковичу.

  - Хорошо, мы это передадим, - говорил Гомзин,- но еще раз говорю, что Алексей Иваныч раздражен. Впрочем, я уверен, что теперь он снабдит нас достаточными полномочиями. Поэтому я посоветовал бы вам поспешить окончить это дело. Алексей Иваныч шутить не любит. Так вот, мы предлагаем вам взять письмо назад.

  - Господа, я просил бы вас прекратить: ведь уж все сказано.

  - В таком случае имею честь... Гомзин церемонно раскланялся.

  - Имею честь... - также церемонно повторил Оглоблин и вдруг прибавил:-А вы вашей рюмки так и не выпили? Распоясной-то? Вы, может быть, по утрам не употребляете этого крякуна? Я ведь также, но...

  - Константин Степаны"! - строго позвал Гомзин-

  Он стоял уже в дверях.

  - Сейчас, сейчас. Но, видите ли, опохмелиться. Так уж я вашу хлобысну.

  - Ну, однако, это черт знает что, - проворчал Гомзин. - Послушайте, Константин Степаныч! Оглоблин придержал рюмку у рта.

  - Ась? - откликнулся он.

  - Ну чего же один лакаешь, свинья! - энергично выругался Гомзин. - Налей и мне за компанию.

  - Это дело, - похвалил Оглоблин.

  Он налил Гомзину и поучительно сказал:

  - Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на хлебе.

  Друзья выпили и закусывали. Шестов угрюмо смотрел на них.

  - Хорошая брусника! - похвалил Оглоблин.

  - Эге! - отозвался Гомзин. Оглоблин опять обратился к Шестову:

  - Право, оставили бы, голубчик. Эх, чего там задираться! Возьмите назад письмецо, - вот мы его с собой приволокли. Ась, возьмете?

  Оглоблин ласково всовывал в руки Шестова письмо, которое вынул из кармана. Шестов молча отстранился.

  - Ну как знаете. А только он очень сердится. Распрощались, ушли.

  В тот же день к вечеру Вкусов посетил Логина и объявил ему, что дуэли не допустит.

  

  

  

  

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

  

  Нета стояла на одном конце качельной доски, Андозерский на другом. Качались. В этом неудобном положении Андозерский успел объясниться в любви - и получил отрицательный ответ.

  - Остановите качели, - сказала Нета.

  - Я люблю вас, - повторил Андозерский.

  Он стал поддавать слабее, но не останавливался.

  - Жалею вас, - насмешливо сказала Нета. Держась за веревки и качаясь, они перекидывались отрывочными восклицаниями.

  - Все бы отдал, - страстно восклицал он.

  - Пустите! - гневно крикнула Нета.

  - Добьюсь любви.

  - Довольно!

  - Любовь-великая сила.

  - Пустите!

  - Вы будете моею.

  Нета вдруг сильно взмахнула качели. Она и Андозерский стояли с раскрасневшимися щеками и горящими глазами и все сильнее подбрасывали ногами доску, словно состязались в дерзании.

  - Ты будешь моею!

  - Никогда!

  Замолчали. Качель взлетела так высоко, как только позволяли веревочные подвесы. Большие зубцы гипюрового воротника развевались и били Нету по лицу. Вдруг Андозерский заметил, что Нета сильно побледнела; ее глаза загорелись; вся она подвинулась к одному краю доски и как-то странно перебирала руками.

  " Спрыгнет!" - догадался Андозерский.

  Сильным напряжением задержал взмахи качелей. Нета сделала движение, но прежде, чем успела приготовиться к прыжку, уже Андозерский стоял на земле и удерживал доску. Нета сделала шаг к середине доски. Андозерский схватил ее за талью, снял с доски и поставил на землю. Нета тяжело дышала. Повторила:

  - Никогда!

  - Увидите! - ответил он.

  Она отвернулась, хотела уйти. Он опять схватил ее. Губы его почти касались ее щеки. Но она вывернулась и убежала.

  "А, эта не уйдет!"-подумал Андозерский.

  Отправился в дом и отыскал хозяина. Их беседа в кабинете Мотовилова была недолга. Потом Мотовилов пришел с Марьею Антоновною.

  Когда Андозерский уходил, у него был вид победителя.

  - Садись и слушай,- сказал Мотовилов Нете, когда она вошла в кабинет.

  - И благодари отца, - прибавила Марья Антоновна.

  Нета села на рогатом стуле, зацепилась пышным бантом кушака и стала освобождать его. Не любила этой комнаты с неуютною мебелью.

  "Сидел бы сам!"-думала про отца.

  А Мотовилов очень удобно развалился на низеньком диване. Рядом важно торчала его коротенькая жена.

  - Так вот, мать моя, - сказал Мотовилов дочери,- тебе счастье, - в генеральши метишь.

  - Не имею ни малейшего желания,- капризно ответила Нета.

  - Я имею сообщить тебе приятную для нас, твоих родителей, новость: Андозерский просит у нас твоей руки.

  - Совершенно напрасно хлопочет! - решительно сказала Нета.

  Мотовилов строго посмотрел на нее, а Марья Антоновна сказала наставительно:

  - Не капризничай, Нета, - он прекрасный молодой человек.

  - И на такой хорошей дороге,- подхватил Мотовилов.

  - Да я уж люблю другого, - сказала Нета.

  - Вздор, мать моя! Выкинь дурь из головы: за Пожарским тебе не бывать!

  - А за Андозерского я не пойду!

  - Слушай, Нета, - внушительно сказал Мотовилов, - я тебе серьезно советую, - подумай!

  - Подумай, Нета, - сказала Марья Антоновна.

  - А иначе тебе худо будет. Я из тебя дурь выбью, не беспокойся. И актеру не поздоровится.

  

  Нету подвергли беспрестанному домашнему шпынянью. Отец призывал ее раза по два на день в кабинет и читал длинные наставления, - должна была стоять и слушать.

  - Я устала, - сердито сказала она во время одного такого выговора.

  - Ну так стань на колени! - прикрикнул отец.

  И ей пришлось еще долго слушать его, стоя на коленях.

  Мать пилила понемножку, но почаще. Юлия Степановна подпускала шпильки. Видеться с Пожарским Нете не удавалось, но сумела-таки переслать ему записку.

  Дня через два Пожарский явился утром и попросил доложить Алексею Степановичу. Горничная, молоденькая, смазливая девушка, вся красная и крупная, рыжеволосая, краснолицая, в красной кофточке и белом переднике, с красными большими руками и с красными ногами, принесла ответ: не могут принять. Пожарский сказал:

  - Скажи Алексею Степановичу, что по важному для него делу.

  Горничная пошла неохотно. Пожарский вынул из кармана визитную карточку и карандашом написал:

  "Дело у меня несложно, не хотите выслушать, так я словесно передам через кого-нибудь, - только, может быть, вы пожелаете избегнуть огласки; дело щекотливое, и огласка ваши же планы расстроит"-

  Горничная вернулась и сказала ухмыляясь, словно радуясь чему-то:

  - Извиняются. Никак не могут.

  - Ну так передай вот это.

  Через минуту горничная опять вышла к Пожарскому. Красное лицо ее досадливо хмурилось. Она сказала:

  - Просят пожаловать.

  - Давно бы так, - проворчал Пожарский. Мотовилов ждал в кабинете. Тщательно припер дверь. Спросил сухо:

  - Чему обязан?

  - Многоуважаемый Алексей Степанович! - торжественно сказал Пожарский. - Имею честь просить у вас руки вашей дочери, Анны Алексеевны.

  - Вы только за этим явились?

  - А его от ответа зависит.

  - Ответ вам известен, - резко сказал Мотовилов. Пожарский нахально улыбался. Сказал:

  - С тех пор обстоятельства изменились, и потому я беру смелость...

  - Ваши обстоятельства?

  - Нет, не мои лично.

  - Я уже говорил вам, - начал было Мотовилов. Пожарский развязно перебил его:

  - Поверьте, Алексей Степаныч, будет лучше, если вы согласитесь.

  - Одним словом, это окончательно.

  - В таком случае я должен вам сказать, - хотя и с прискорбием, - что, прося теперь руки вашей дочери, я только исполняю долг честного человека.

  - Что? - крикнул Мотовилов. Побагровел.

  - Увы! - вздохнул Пожарский, - "в ошибках юность не вольна!" Это и есть обстоятельство...

  - Это - ложь! Гнусная ложь!

  - Могу доказать...

  После нескольких минут бурного разговора Пожарский очутился на улице. Растерянно думал:

  "Досадно! Кремень человек! Не ждал я того, - только напрасно поклеп взвел на мою Джульетту. Как бы ей перечесу не задали!"

  Посетил Андозерского, и также неудачно. Андозерский поверил, но сделал вид, что не верит. Видно было, что не отступится.

  Нете поклеп Пожарского обошелся дорого. Отец призвал ее. Бешено раскричался. Нета ничего не понимала и не могла оправдываться. Ее ответы казались отцу признаниями. Свирепел все более. Его крики наполняли весь дом. Надавал Нете пощечин. Нета горько рыдала. Наконец Мотовилов устал. Вспомнил, что надо рассказать жене. Выпил воды. Прошелся по кабинету. Сказал:

  - Ты, матушка, в могилу меня уложишь. Но ты еще у меня в руках. Иди к себе и жди березовой каши.

  Нета ушла. Мотовилов и Марья Антоновна долго разговаривали. Потом Марья Антоновна пошла к дочери.

  Нета сидела одна. Неутешно плакала. Не сомневалась, что отец исполнит угрозу. Но все не могла понять, что случилось. Мать долго сидела с нею.

  Наконец Нета сказала:

  - Он-негодяй! Ее глаза засверкали.

  Марья Антоновна пошла утешить мужа. Мотовилов сказал:

  - Ну и слава Богу! Я очень рад. А все-таки Нета виновата, и уж как ты хочешь, а я ее накажу. Уж очень она норовитая. Выбрала, кого любить, нечего сказать.

  Нету опять позвали к отцу.

  К вечеру в городе уже звонили, что Нету высекли. Мо-лин был в восторге. Радостно рассказывал друзьям. Сочинял глупые и пошлые подробности. Веселились, - Гомзин стучал великолепными зубами. Биншток хихикал.

  

  

  

  

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

  

  Каждое утро Логин просыпался мрачный, хмурый. В стенах его квартиры было знойно. Румяный, рыжеволосый мальчуган, который привиделся в то несчастное утро, сделался так телесен, что начал отбрасывать тень, когда стоял в лучах солнца. Но стоило подумать об Анне, - и мальчуган исчезал, словно его не было.

  Припомнились дела последних дней, свои и чужие. Жестокий яд злой клеветы все больнее жег сердце. И уже Логин знал, от кого идет клевета. И дела чужие,- негодование, презрение кипели над воспоминаниями о них.

  Со всеми злыми думами и воспоминаниями связывался один ненавистный образ - Мотовилова. Злоба к Мотовилову подымалась, как дьявольское оде ржание, и мстительное чувство яростно боролось с внушениями рассудка. Напрасно припоминал заветы прощения. Напрасно приводил себе на память Аннины ясные глаза. Негодование владычествовало над памятью, и Анна припоминалась негодующая, и слышались ее страстные слова:

  - Вот человек, который не имеет права жить!

  Жажда мщения томила, как жажда, томящая в пустынях. Тяжело было думать, что Мотовилов, это ходячее оскорбление, этот воплощенный грех, еще живет, и дышит одним воздухом с Анною, и отравляет этот воздух гнилыми речами. Иногда Логин представлял себе, что Мотовилов обидит или оскорбит Анну, - и острая боль пронизывала его.

  "Но и я не такой ли, как Мотовилов?" - спрашивал он себя и строго судил свое отягощенное пороком прошлое.

  "Надо отделаться от ненавистного прошлого, убить его! Остаться жить с одною чистою половиною души. Эта жизнь невозможна. Исход, какой бы то ни было. Хотя бы мучительный, как пытка или казнь".

  Чем больше думал об этом Логин, тем сильнее в нем бушевала злоба, страшная ему самому, дикая, зверская,- и тем невыносимее было это состояние, тем повелительнее требование исхода. Это будет, быть может, что-нибудь жестокое,- Логин не знал, что именно, даже не думал об этом и боялся думать,- но чувствовал все сильнее необходимость исхода.

  Порою воспоминание доверчивых Анниных глаз навевало успокоение, - и в душе был праздник и рай. Но быстро пролетали светлые минуты,- приходил другой человек, мстительный, злобный, и горько жаловался на свои обиды.

  И после каждого светлого промежутка все ненавистнее становился Логину этот его другой человек, все тягостнее была его злоба. Необходимо было покончить с этим, отделаться от печальной необходимости быть двойным.

  Видя его мрачную задумчивость, Леня иногда говорил:

  - Пора бы вам сходить к Ермолиным. Книжки-то вы, поди-ка, все прочли, так перечитать и потом успеете.

  Логин улыбался и отвечал:

  - Твое ли это дело, Ленька?

  - Отчего же не мое? - отвечал Леня,

  Логин шел к Ермолиным. Думал дорогою, под надоедливое стрекотание кузнечиков, что надо поговорить с Анною и сказать ей, что он не стоит ее, сказать ей, чтоб она его забыла. Если не заставал ее дома, шел искать ее в поле, в деревне, на мызе, хоть и знал, что найдет ее за делом и, может быть, помешает.

  Но едва завидит ее издали, - и забываются мрачные мысли. Другим человеком подходил к ней,- пробуждался доверчивый, кроткий Авель, а угрюмый Каин прятался в тайниках души. Но чуткая Анна различала холодное дыхание Каина в безмятежно-нежных речах Логина и тосковала. Она томилась мыслью: как растаять лед? как умертвить Каина? как восстановить в смятенной душе Логина немеркнущий свет святыни? Надо ли принести жертву?

  И она решилась принести жертву, а горькие сомнения не оставляли ее: полезна ли будет жертва? не разнуздает ли она зверя?

  Говорили они о многом, о своей будущей жизни, о городских делах, В городе разгорелась холера. Народ глухо волновался. Все раздражало невежественных людей: санитарные заботы-и яркая звезда, холерный барак-и освобождение Молина, клеветы на Логина-и толки о земских начальниках. Усилилось пьянство, в трактирах и на улицах происходили драки. Из людей зажиточных иные стали выбираться из города; боялись холеры, боялись и беспорядков.

  

  Анна пришла вечером к отцу, опустилась перед ним на колени и доверчиво прижалась к нему. В лучах зари лицо ее рдело, и лежало на нем неопределенное, вечернее выражение, счастливая грусть. Ее волосы были распущены, ноги не обуты, и белое платье, простое, как туника, ложилось широкими складками. Сладкий запах черемухи вливался в открытые окна.

  - Так-то, мой друг, решила ты свою судьбу, - тихо сказал Ермолин.

  - Да. И жутко сначала. Точно купаешься о полночь, и не видно берега.

  - Не утонуть бы вам обоим. Щеки у Анны вспыхнули.

  - Не беда! У него нет устоев, он может погибнуть без пользы и без славы. Но в нем и великие возможности. Мы с ним всхожие.

  - А будешь ли ты с ним счастлива? Анна кротко улыбалась и смотрела снизу в глаза отцу. Сказала:

  - Будет горе, - так мы и с горем проживем. Ты приучил меня не бояться того, чего боятся слабые.

  - Горе жизни, милая, пострашнее, чем босою по снегу походить или от боли под розгами пореветь.

  - Поборемся, - тихо отвечала Анна. Нежно улыбалась, а из глаз ее медленно падали крупные слезы.

  

  Поздно вечером у Логина в кабинете сидел Баглаев. Перед ними стояла батарея бутылок, пустых, полных, недопитых. Баглаев боялся холеры и потому усиленно пьянствовал. Настроение Логина было под стать попойке. Было что-то фантастическое в том, что маячило перед глазами Логина. Небольшая комната казалась облитою красным заревом. Раскрасневшееся Юшкино лицо смотрело пьяно и бессмысленно. Логин чувствовал, как мучительно бьется кровь в висках, как мучительно кружится голова. Юшка лепетал коснеющим языком:

  - Ну да, я знаю, что я-свинья! И даже хуже,- просто блоха паскудная, ничтожная тварь. Зато за мной и художеств больших нет: на блохе и блохи маленькие. Пьяница,- и все тут! А ты,- у тебя, брат, совесть нечиста. Ты-гордый и слабый человек! На грош амуниции, на рубль амбиции! Ты все фокусы выкидываешь, ты для фокуса рад человека убить!

  - Заврался, любезный! - угрюмо сказал Логин.

  - Нет, брат, Юшка не заврался! Юшка Баглаев не дурак! И, может быть, и заврался, но все равно как и не заврался. Ты не любишь никого, тебе все гнусно, ты нас, брат, презираешь. Ну и презирай, черт с тобой, так нам и надо. А я тебя все-таки люблю; ты малый сердечный, хоть иногда у тебя ничего не разберешь. Ну и дербалызнем, брат. А Мотовилов - негодяй, я это ему в глаза скажу.

  Он дрожащими руками, но с большим увлечением налил рюмки. Логин уже давно был странно молчалив. Он взял рюмку. Юшка лепетал:

  - Стукнемся, брат, и хлобыснем. Выпили. Юшка продолжал:

  - Да, я тебя люблю, хоть ты лицемер; ты скрытный, надменный человек. Ты все про себя. Ты всякую свою болячку хочешь сам расковырять и сожрать. Ты-человек фантастичный и озорной. Вася, друг мой, мне тебя жалко! Васюк! Не дворит тебе у нас!

  Юшка расплакался и потянулся было целоваться. Но его всклокоченная и потная голова вдруг шатнулась, закинулась назад, завалилась на спинку кресла. Он еще раз всхлипнул, всхрапнул, обрушил голову на стол, на сложенные руки, и заснул. Логин закрыл глаза: под ложечкою сосало, стало жутко и сладко, и он поплыл куда-то, потом полетел в бездну, скорее и скорее, - и все слаще и жутче становилось. Падение окончилось,- и он открыл глаза. Мрачно и безобразно было в комнате.

  Логин взял шляпу, спустился вниз и тихонько отворил выходную дверь. В то же время приоткрылась дверь из комнаты, где спал Леня. Леня выглянул в переднюю. Логин посмотрел, но не заметил его.

  Шел по улицам, слегка покачивался. Полная луна сладко мучила его. Так пытливо и пристально смотрела, - чего-то ждала, или боялась, или угрожала чем-то? Не мог понять смысла ее бледных, злобно-неподвижных лучей, но смысл в них был, - язвительный, леденящий душу смысл.

  В сознании Логин а пробегали несвязные отрывки мыслей и чувств. Неотступно стояли где-то рядом, сразу за порогом сознания, два таинственных гостя. Так бывает, когда знаешь по каким-нибудь приметам, что за дверью стоит кто-то, и когда он не входит. Логин напрасно старался отворить им дверь сознания. Один был чей-то образ; детское лицо, испуганные глаза, еще что-то знакомое,- но не знал, что это. Другой гость,- это было что-то бесформенное и странное, предчувствие или повеление, что-то злобное, мстительное, связанное с глубоко ненавистным образом. Это неопределенное и неотступное давило на грудь, затрудняло дыхание.

  Временами казалось, что есть цель и что он знает, куда идет и зачем. Он не замечал дороги, глаза блуждали, и луна пристально смотрела на него. Ее бледные, злые лучи говорили, что это все так, как надо, что все решено и теперь должно быть исполнено.

  Посередине моста остановился, оперся о перила и смотрел в воду. Вода тускло блестела. Темные, гладкие струи с тихим ропотом набегали на зыбкие устои. Ужас детского полузабытого кошмара проснулся в душе. Логин стоял в нерешительности. Захотелось вернуться. Поднял к небу тоскливые глаза. Что-то разбитое, и растоптанное, и похороненное в душе рванулось с отчаянным усилием из могилы. Жажда молитвы и покорности жалко затрепетала в сердце. Но в небе, пустынном и тихом, зеленый диск луны висел, мертвый и злобный, и леденил душу мертвыми лучами.

  Логин пошел дальше. Безумные угрозы срывались с его языка. Знал, что сбудется сейчас предвещание детского кошмара. Пустыня небес, и мертвая луна с мертвою улыбкою и холодным светом, и редкие, бледные звезды говорили, что кошмар, томивший в детстве, теперь сбывается. Ветер жалобно шумел в ветках ивы, нагнувшейся над рекою, и заунывным воем повторял, что кошмар сбывается. Старые липы мотовиловского сада чутко смотрели поверх забора на дорогу, где шел бледный человек с дико расширенными глазами, человек, кошмар которого теперь сбывается. Окна заблестели под лунными лучами тусклым блеском, злобно радовались тому, что кошмар сбывается.

  Калитка сада, через которую барышни ходили купаться, была затворена. Но непрочный запор уступил усилиям. Логин вошел в сад. В саду никого не было. В доме все спали. Только в кабинете Мотовилова светился огонек.

  Мимо окон Логин прошел сад поперек и вышел во двор. Остановился в тени сложенной поленницы и соображал, как удобнее проникнуть в дом.

  В саду на террасе стукнула дверь. Логик вздрогнул и попятился назад, меж двух поленниц. Споткнулся на что-то, - что-то твердое было под ногами, вроде гладкого полена. Он оттолкнул это вперед и боязливо глядел в сад, стараясь не выдаваться из-за поленниц. Сердце усиленно билось.

  По саду шел Мотовилов. Логин сообразил, что он хочет пройти в огород, который был по ту сторону двора. В таком случае Мотовилов должен будет пройти мимо того места, где таился Логин.

  Логин посмотрел на предмет, попавшийся под ноги. Топор. Быстро отодвинул его ногою назад, в темное место, быстро поднял, взял в правую руку. А Мотовилов уже входил во двор.

  Логин замер в томительном ожидании. Шаги Мотовилова приближались. Вот прошел мимо Логина и не заметил его. Логин тихо выдвинулся из-за поленницы и взмахнул топором. Мотовилов отворил калитку и сделал шаг в огород. В это время тяжелый удар упал на его курчавую голову. Раздался глухой звук и легкий треск.

  Мотовилов лежал ничком.

  "Умер или без памяти?"-подумал Логин.

  Наклонился, - окровавленный затылок был безобразен. Злоба и ненависть овладели Логиным. Опять взмахнул топором, еще, и еще. Хряск раздробляемых костей был противен. Отвратительна была размозженная голова.

  "Не встанет", - злобно подумал Логин.

  Бросил топор, выпрямился и быстро пошел через двор в сад. Чувствовал удивительное облегчение, почти радость. Мысль о том, что могут увидеть, еще не приходила в голову.

  Когда он подошел к садовой калитке, пьяное бормотание раздалось на берегу. Остановился в тени забора и прислушивался.

  Спи ряд он шел мимо забора, ругался и бормотал:

  - Нет, брат, шалишь, не выпорешь, - руки коротки!

  Спиридон увидел открытую калитку и грузно ввалился в сад. Его лицо на минуту остановилось против взоров Логина, - и Логин почувствовал ужас. Лицо свидетеля,- нет, не одно это было ужасно. То было лицо, искаженное непомерною мукою, отчаянием, стыдом, лицо, бледное до синевы, с потерянным взором испуганных глаз, с трепетными губами, - каждая черточка этого лица трепетала страхом, как бы перед неизбытною бедою. Он был не так пьян, как казалось по голосу, но весь, с головы до ног, дрожал мелкою, трусливо-жалкою дрожью.

  Взоры Логина обратились к его рукам, и новая волна ужаса потрясла Логина. В дрожащих руках Спиридона виднелся кусок веревки. Он цепко держался за этот кусок. Логин не отдавал себе ясного отчета в том, какая связь между веревкою и появлением Спиридона здесь в эту пору, - но чувствовал, что есть связь, и связь ужасная. Прислонился к забору и смотрел, как Спиридон прилаживал петлю к толстому суку дерева, прямо против террасы.

  Где-то далеко раздался веселый, бойкий напев. Он заставил Логина снова затрепетать.

  "Бежать! Дальше от этого проклятого места!"

  Опять никого не встретил на дороге, и только луна смотрела на него, и ее холодные лучи веяли успокоением.

  "Убито злобное прошлое - не воскрешай его! - шептали ему лунные лучи. - Не раскаивайся в том, что сделано. Худо это или хорошо,- ты должен был это сделать.

  И что худо, и что хорошо? Зло или благо - смерть злого человека? Кто взвесит? Ты не судья ближнему, но не судья и себе. Покоряйся неизбежному.

  Не иди на суд людей с тем, что сделано. Что тебе нравственная сторона возмездия? От них ли примешь ты великий урок жизни? А материальная сторона - неволя, тягости труда, лишения, страдания, позор,- все это случайно выпадает на долю добрых и злых. Кому нужно, чтобы. к неизбытному горю и позору людскому прибавить твое горе, твой позор, и горе тех, кто любит тебя?

  Пусть тлеют мертвые, думай о живом!"

  Быстрыми шагами шел он по улицам, но его лицо было мирно и покойно. Если бы его встретил кто-нибудь, кто узнал бы убийцу! Нес на одежде капли крови, но одежда сгорит завтра, с этою уликою.

  А Юшка все еще спал. Логин переоделся, спрятал окровавленную одежду и сел к столу. Представилось вдруг, что не выходил из комнаты и что все был только уродливый сон.

  "Но мне этот сон никогда не забудется!"-печально подумал он.

  Тоска сжала сердце. И вдруг встал перед ним спасительный образ Анны. За стеною послышалась ему ее тяжелая, уверенная поступь. Логин почувствовал себя сильным и юным. Есть к чему стремиться! Есть то, за что не страшна никакая борьба!

  Юшка заговорил что-то впросонках. Логин стукнул бутылкою о стакан. Юшка заворочался и открыл мутные глаза.

  - Ну что, Юшка, выспался?

  Юшка встрепенулся, вскочил на ноги.

  - Сморозил! Я и не думал спать. Ополоумел ты спьяна.

  - Ну выпьем спросонок.

  - Не хочу и пить по такому дурацкому поводу. Вишь, что выдумал! Чтоб Юшка Баглаев заснул перед водкой! Что ты, опомнись!

  - А все же, Юшка, ты всхрапнул. Я успел в это время прогуляться.

  - На что ты меня в глаза дурачишь? Ты сам спал.

  - Неужели?

  - Ей-богу, спал. Храпел во всю ивановскую.

  - А мне показалось, что это ты, Юшка, спал.

  - Ну вот. Ты еще во сне бредить начал, так я тебе голову водой мочил.

  - Вот за это, брат, спасибо.

  - То-то, Юшка Баглаев знает, когда что.

  

  Наутро город был взволнован зверским преступлением. Мотовилова нашли убитым на дворе. Голова его была вся изрублена топором. Очевидно, убийца наносил бессмысленные удары бездыханному трупу. А недалеко от жертвы найден был и убийца: на дереве перед террасою висел уже охолоделый Спиридон. На его изорванной рубахе были видны кровавые пятна.

  Перед домом Мотовилова теснился народ. Мотив убийства для всех был ясен: месть за то, что его осудили по жалобе покойного Мотовилова.

  - Суд Божий! - говорили в толпе. - Бог-то видит. Настроение было строгое, сосредоточенное. Правда, иные буяны покрикивали:

  - Так бы и иных прочих!

  Но их унимали. Однако, кто повнимательнее всмотрелся бы в лица горожан здесь, в толпе, и в других местах города, когда заходила речь об убийстве, заметил бы в них следы жестоких, кровожадных мыслей. Кровавое событие таинственно волновало народ и словно подстрекало толпу к злому делу.

  

  

  

  

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  

  К вечеру Анна сошла по ступеням террасы в сад и неожиданно встретила лицом к лицу Логина. Сердце ее замерло. Логин смотрел на нее воспаленными глазами. Его бледное лицо выражало страдание и злобу. Принужденно улыбнулся. До боли сильно сжал руку. Спросил:

  - Я, кажется, помешал? Ты собралась куда-то.

  - Нет, - отвечала Анна, смущенно улыбаясь, - я только хотела пройти...

  - Впрочем, не задержу, - перебил он. - На минуту. Надо сказать... Но пойдем куда-нибудь дальше.

  Все это говорил хриплым, прерывающимся голосом, словно не хватало воздуха. Не дожидаясь ответа, круто повернулся и быстро пошел, не глядя на Анну. Она едва поспевала за ним. Так пришли они к скамейке на берегу маленького озера, на котором медленно покачивались желтые касатики. Логин остановился. Порывисто схватил обе руки Анны и для чего-то привлек ее к самому берегу. Заговорил:

  - Слушай, - я не люблю тебя.

  - Неправда, - сказала Анна, бледнея.

  - Да, да, я не люблю тебя, хоть ты дороже всего для меня на свете. Я не знаю, что это. Я такой порочный для тебя, и я хочу обладать тобою. Я ненавижу тебя. Я бы хотел истязать тебя, измучить тебя невыносимою болью и стыдом, умертвить, - и потом умереть, потому что без тебя я уже не могу жить. Ты околдовала меня, ты знаешь чары, ты сделала меня твоим рабом, - и я тебя ненавижу, - мучительно. Что ж, пока еще ты свободна, - прогони меня, видишь, я-дикий, я-злой, я-порочный. Скажи мне, чтоб я ушел.

  Сжимал ее руки и пристально смотрел в ее глаза, печальные, но спокойные.

  - Тебе тяжело,- кротко сказала она,- но я люблю тебя.

  - О, милая! О, ненавистная! И моя ненависть тебе не страшна? И ты хочешь быть моею женою?

  - Хочу, - без колебания сказала Анна. Глаза ее спокойно и твердо глядели на Логина, и он видел в них странное сочетание кротости и жестокости. Жестокое, злое чувство закипело в нем, багряно туманило глаза, томительно кружило голову. Шатаясь, выпустил он Аннины руки. Хрипло прошептал:

  - Хочешь? Так вот!

  Поднял руку ударить Анну. Глаза ее, испуганные, широко открылись, но она стояла неподвижная, с опущенными руками- Вдруг рука Логина бессильно опустилась, и он тихо склонился на песок дороги, к ногам Анны.

  Стояла над ним, ясная, спокойная, и молча смотрела вдаль. Видела, что еще много горя и безумия ждет впереди, но будущее не страшило, а влекло странным очарованием.

  - Анна, оставь меня моей судьбе! Я человек разрушенный, - печально сказал Логин, медленно подымаясь.

  - Никогда! Пока жив, не теряй надежды.