Сологуб Федор - Тяжелые сны

nbsp; - Ах, Клавдия, наказал меня Бог тобою! Если бы кто другой столько вынес в жизни! Перед тобой я ничем не виновата. Я - мать, а мать не может не любить свое дитя, несмотря на все оскорбления.

  Какая там любовь! Вы бы меня и теперь с удовольствием избили. Но вы знаете, что это бесполезно. Боитесь вы просто, вот что...

  - Полно, Клавдия, чего мне бояться! Я привыкла к твоим угрозам. Ты еще девчонкой грозилась, что утопишься, - детские угрозы, ими теперь всякий школьник бросает. Когда будешь постарше, ты поймешь, что материнская любовь может обойтись и без нежностей. .'За все, что в тебе есть хорошего, ты должна быть благодарна мне.

  - Странно: в том, что я зла, я сама виновата,- а что во мне хорошего, тем я вам обязана?

  - Конечно, мне! - воскликнула Зинаида Романовна,- вся ты моя. Мы обе упрямы, мы обе ни перед чем не остановимся. Это себя самое я в тебе ненавидела и боялась!

  - А ненавидели-таки! - сказала Клавдия с недоброю усмешкою.

  - Вот мы столкнулись с тобою. Обеим нам больно, и ни одна не хочет уступить. Но ты должна уступить! Да, это правда, я готова была избить тебя, - но ты сегодня же пойдешь к нему. А он,- разве они ценят любовь, самопожертвования! Его жена-святая женщина, а он ее бросил. На мне этот грех. Но он уже и ко мне охладел,- а я не могу жить без него. Ах, Клавдия, говорю тебе, оставь его, или обеим нам худо будет. Умоляю тебя, оставь его.

  Она неожиданно бросилась на колени перед Клавдиею и охватила ее колени дрожащими руками. Клавдия наклонилась к ней.

  - Встаньте! Боже мой, - что вы делаете! - растерянно говорила она.

  Зинаида Романовна быстро поднялась.

  - Помни же, Клавдия, что я тебя прошу,- оставь его, или берегись. Я на все готова!

  По ее разгоревшемуся лицу видно было, что ее порыв был неожиданным для нее самой: гордость, стыд и недоумение изображались на нем в странном смешении. Руки ее стремительно легли на плечи Клавдии и судорожно вздрагивали. Ее горящий взгляд упорно приковался к глазам дочери.

  Клавдия слегка отстранилась. Руки Зинаиды Романовны упали.

  - Я устала, - сказала она. - Оставь меня, я не могу больше.

  Зинаида Романовна опустилась в изнеможении на длинное кресло, Клавдия подождала немного.

  "Наверное, вернет сейчас же, - досадливо думала она, - финал еще недостаточно эффектен".

  Наконец она подошла к двери и положила свою тонкую руку с длинными пальцами на желтую медь дверной тяги. Зинаида Романовна поднялась и с жадным любопытством посмотрела на дочь, словно увидела ее в новом освещении. Вдруг она встала и скорыми шагами подошла к Клавдии. Она обняла Клавдию и заглянула в ее лицо.

  - Клавдия, ангел мой,- умоляющим голосом заговорила она,- скажи мне правду: ты любишь его?

  - Вы знаете, - ответила Клавдия, упрямо глядя вниз, мимо наклонявшегося к ней лица матери.

  - Нет, ты сама скажи мне прямо, любишь ли ты его? Да, любишь? Или нет, не любишь?

  Клавдия молчала. Глаза ее упрямо смотрели на желтую медную тягу, которая блестела из-под ее бледной руки. Мать снизу заглядывала ей в глаза.

  - Клавдия, да скажи же что-нибудь! Любишь?

  - Нет, не люблю, - наконец сказала Клавдия. Зеленоватые глаза ее с загадочным выражением обратились к матери. Зинаида Романовна смотрела на нее тоскливо и недоверчиво.

  - Нет, не любишь, - тихонько повторила она.- Клавдия, мне очень больно. Но ведь этого больше не будет, не так ли? Это была вспышка горячего сердечка, злая шутка, - да?

  Клавдия приложила ладони к горячим щекам.

  - Да, конечно,- сказала она, - он только шутил и забавлялся со мною. Вы напрасно придали этим шуткам такое значение.

  - Клавдия, будь доверчивее со мною. Забудь свои темные мысли. Ты всегда найдешь во мне искреннего друга.

  - Что ж, я, пожалуй, в самом деле вся ваша,- сказала Клавдия после короткой нерешительности. - Я хочу верить вам - и боюсь: не привыкла. Но все же отрадно верить хоть чему-нибудь.

  Клавдия слабо протянула руки к матери.

  Зинаида Романовна порывисто обнимала Клавдию и думала: "Какие у нее горячие щеки! Девчонка, правда, соблазнительна, хотя далеко не красива. Я была гораздо лучше в ее годы, но молодость - великое дело, особенно такая пылкая молодость".

  И она целовала щеки и губы дочери. Губы Клавдии дрогнули. Неловкое, стыдное чувство шевелилось в ней, как будто кто-то уличал ее в обмане. Она наклонилась и поцеловала руку матери. Зинаида Романовна придержала ее подбородок тонкими розовыми пальцами, которые все еще легонько вздрагивали, и поцеловала ее в лоб. Близость матери обдавала Клавдию пахучими, неприятными ей духами.

  Клавдия долго не могли заснуть. Ей было душно и почему-то жутко, и щеки все еще рдели. Порою нестерпимое чувство стыда заставляло ее прятаться в подушки от ночных теней, которые заглядывали ей в лицо пытливо и насмешливо. Одеяло давило ей грудь, но она стыдливо прятала под ним руки и натягивала его на голову, все выше и выше, пока не обнажились кончики ног; тогда она быстро подбирала ноги и окутывала их одеялом.

  Потом мысли и чувства налетали на нее целым роем. Она не могла разобраться в их странных противоречиях. Она откидывала одеяло, приподнималась на постели и чутко прислушивалась к неугомонному спору непримиримых голосов. Бессвязные отрывки противоречивых мыслей овладевали порою встревоженным сознанием, вытесняли друг друга и без толку повторялись, настойчивые, суетливые и бессильные в своем задорном споре.

  "Но что же? Или я боюсь сказать правду даже себе самой?" - подумала она и тотчас же решила, что не боится. Если бы правда представилась ей сейчас, она приняла бы ее без колебаний, какова бы она ни была. Но ответа на настойчивые искания не было ни в области мысли, ни в области чувства.

  Когда она вызывала воображением образ Палтусова, сердце ее томилось неуловимыми и неизъяснимыми чувствами. Что это - любовь? ненависть? То казалось, что она пламенно любит, то чувствовала приливы темной злобы. Сердце то жаждало его смерти, то замирало от жалости к нему.

  Она спрашивала себя: то, что казалось ей любовью, была, может быть, жалость к его страсти или гордость его любовью? Или то, что казалось ненавистью к нему, не было ли страстным гневом на невозможность запрещенного и отвергаемого счастия? Или эта смена мучительных чувств - это и есть любовь? Или это - только мстительное, мелкое злобное чувство, и попытка привить к сердцу любовь разрешилась взрывом бешеной ненависти к человеку, который легкомысленно открыл ей путь легкого и сладкого мщения за былые детские обиды? И, быть может, эти жутко-приятные волны, которые пробегают порою в смятенной душе, - только пленительная музыка удовлетворяемой мести и самовнушенной страстности? Или все это ложные объяснения? Быть может, истина где-нибудь гораздо глубже и гораздо сложнее она? Или есть из этих сомнений выход простой и ясный и стоит лишь открыть глаза, чтобы увидеть его?

  И что должна она теперь делать? Ждать ли, что принесет ей время? Медлительны его зыбкие волны, но с предательскою быстротою мчат к последнему, несомненному разрешению загадок бытия.

  Ждать! Каждый день бесплодного ожидания должен увеличивать безысходные муки, усиливать неразрешимую путаницу и в ней самой, и в ее отношениях к тем людям, с судьбою которых так мучительно-нелепо сплелась ее судьба. Нет, ни одного дня ожидания! Действовать как бы то ни было!

  Решимость действовать, идти вперед, быстро зрела в ней. Слагались планы смелые, несбыточные, - разум посмеется над ними, но что до того! Все-таки действовать...

  Было уже светло, когда она заснула. Щебетанье ранних птиц носилось над ее тревожным сном, в котором мелькали розовые отблески утреннего солнца...

  

  

  

  

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  

  Утро у Логина, по случаю праздника, было свободно. Лежал на кушетке, мечтал. Мечты складывались знойные, заманчивые, мучительно-порочные. Иногда вдруг делалось радостно. Аннин образ вплетался в мечты, - и они становились чище, спокойнее. Не мог сочетать этого образа ни с каким нечистым представлением.

  Досадно стало, когда услышал звонок. Поспешно спустился вниз, чтоб не успел ранний гость подняться к нему. В гостинной увидел Юрия Александровича Баглаева, который в кругу собутыльников обыкновенно именовался Юшкою, хотя и занимал должность городского головы. Он был немного постарше Логина. Румяный, русый, невысокий да широкий, со светлою бородою очень почтенного вида, казался весь каким-то мягким и сырым. Трезвым бывал редко, но и бесчувственно пьяным редко можно было его увидеть; крепкая была натура - много мог выпить водки. Средства к жизни были сомнительные, но жил открыто и весело. Жена его славилась в нашем городе гостеприимством, обеды у нее бывали отличные, хоть и не роскошные, - и в доме Баглаева не переводились гости. Особенно много толклось молодежи.

  Теперь от Баглаева уже пахло водкою, и он не совсем твердо держался на ногах. Облапил Логина и закричал:

  - Друг, выручай! Жена водки не дает, припрятала. А мы ночь прокутили, здорово дрызнули, Лешку Молина поминали.

  Логин, уклоняясь кое-как от его поцелуев, спросил:

  - А что с ним случилось?

  - С Лешкой Молиньш что случилось? Аль ты с луны слетел? Да разве ж ты ничего не слышал?

  - Ничего не слышал.

  - Эх ты, злоумышленник! Сидишь, комплоты сочиняешь, - а делов здешних не знаешь. Да об этом уж целую неделю собаки лают, а вчера его и сцапали.

  Куда сцапали? Расскажи толком, и я знать буду. Друг сердечный, опохмелиться треба, ставь графинчик очищенной, всю подноготную выложу. Пей лучше вино, нет у меня водки. Как нет! Что ты, братец, - а кабаки на что? Знаешь, что заперты, - до двенадцати часов не откроют, а теперь всего десять.

  Ах, мать честная! Как же быть! Не могу я быть без опохмелки, поколею без горелки!

  У Баглаева было испуганное и растерянное лицо. Логин засмеялся.

  - Что, Юрий Александрович, стишки Оглоблина припомнил? Зарядишь ты с утра - что к вечеру будет?

  - Что ты, что ты! Видишь, я чист как стеклышко,- а только пропустить необходимо.

  - Вот, закусить не хочешь ли? - предложил Логин.

  - Перекрестись, андроны едут, буду я без водки закусывать! Я не с голодного острова.

  Водка, однако, нашлась, и Баглаев расцвел.

  - То-то, - радостно говорил он, - уж я тебя знаю, недаром я прямо к тебе. Как в порядочном доме не быть водки!.. Да, да, жаль нашего маримонду.

  - Это еще что за маримонда?

  - И того не знаешь? Все он же, Лешка Молин.

  - Кто ж его так прозвал?

  - Сам себя назвал. Он, брат, всякого догадался облаять. Ты думаешь, тебя он не обозвал никак? Шалишь, брат, ошибаешься.

  - А как он меня назвал?

  - Сказать? Не рассердишься?

  - Чего сердиться!

  - Ну смотри. Слепой черт, вот как. Логин засмеялся.

  - Ну, это незамысловато,- сказал он.- Ну а что же это значит, маримонда?

  Баглаев меж тем наливал уже третью рюмку водки.

  - А вот что значит принялся он объяснить, - он говорит: я некрасивый, в такую, говорит, маримонду ни одна девица не влюбится, не моим, говорит, ртом мух ловить. Но только он по женской части большой был охотник - ко всем невестам сватался. И за нашей Евлашей приударил. Он учитель, она учительница, он и вздумал, что они пара. Но он к ней всей душой, а она к нему всей спиной. А он не отстает. Ну, известно, она у нас живет, я обязан был за нее заступиться. Но только по женской части ему и капут пришел. Ау, брат, сгинул наш Лешка, а теплый был парень!

  - Да что с ним случилось, скажи ты наконец толком, а не то я водку уберу.

  Баглаев проворно ухватился за графин. - Стой, стой! - закричал он испуганным голосом, - отчаянный человек! Разве такими вещами можно шутить? Я тебе честью скажу: в тюрьму посадили! Ну, что, доволен?

  И Баглаев принялся наливать рюмку.

  - В тюрьму? За что? - с удивлением спросил Логин. Ему приходилось встречать Алексея Ивановича Молина, учителя городского училища. Это был кутила и картежник. Но все-таки казалось странным, что он попал в тюрьму.

  - Постой, расскажу по порядку, - сказал Баглаев.- Знаешь, что он жил у Шестова, у молоденького учителя?

  - Знаю.

  - А знаешь, почему он к Шестову переехал?

  - Ну, почему?

  - Видишь ты, его уж нигде не хотели на квартире держать: буянит, это раз.

  - Ну, в а том-то и ты, Юрий Александрович, ему помогал.

  - А то как же? Он, брат, мастак был по этой части,- такой кутеж устроим, что небу жарко. А другое, такой бабник, что просто страх: хозяйка молодая - хозяйку задевает; дочка хозяйкина подвернется - ее облапит. Ну и гоняли его с квартиры на квартиру. Пришло наконец так, что уж никто не хотел сдавать ему комнату. Ну, он и уцепился за Шестова: у тебя, мол, есть место, твоя, мол, тетка с сыном потеснятся. Ну, а Шестов уж очень его почитал, - он, брат, скромный такой, все с Молиным вместе ходили да водку пиля.

  - Это ты, городская голова, и называешь скромностью?

  - Чудак, пойми, от скромности и водку пил: другие пьют, а ему как отстать? Ну, вот он и не мог отказать,- пустили его, хоть старухе и не хотелось. Ну и что же вышло,- прожил он у них месяца четыре, и ведь какой анекдот приключился, так что даже очень удивительно!

  - А ты, Юшка, в этом анекдоте участвовал?

  - Стой, расскажу все по порядку. Я в худые дела не мешаюсь. Были мы на днях у Лешки в гостях. Собралась у нас солидная компания: я был, закладчик с женой, Бынька, Гомзин, еще кто-то, в карты играли, потом закладчик с женой как выиграли, так и ушли, а мы остались, и сидели мы, братец ты мой, недолго, часов этак до трех.

  - Недолго!

  - Главная причина, что хозяева так нахлестались, что и под стол свалились, ну, а мы, известно, дали им покой, выпили поскорее остаточки, да и ушли себе. А тут-то и вышел анекдот. Под самое под утро слышит старуха, что Лешка в сени вышел, а оттуда в кухню. И долго что-то там остается. А там у них в кухне прислужница спала, девочка лет пятнадцати... Чуешь, чем пахнет?

  - Ну, дальше.

  - Ну, старуха и начала сомневаться, чего он прохлаждается? Вот она оделась, да и марш в кухню. Только она в сени, а Лешка из кухни идет, известное дело, пьянее вина. Саданул плечом старуху и не посмотрел, прошамал к себе. Ну, а та в кухню. Видит, сидит Наталья на своей постели, дрожит, глаза дикие. Чуешь? Понимаешь?

  Баглаев подмигнул Логину и захохотал рыхлым смехом.

  - Этакая гадость! - брезгливо промолвил Логин.

  - Нет, ты слушай, что дальше. Утром Наталья к своей бабке побежала,- бабка тут у нее на Воробьинке живет.

  Воробьинкою называется в нашем городе небольшой островок на реке Мгле, который застроен бедными домишками.

  - Отправились они с бабкой к надзирателю. Тот их спровадил, а сам к Молину. Ну, известное дело, тому бы сразу заплатить, - тем бы и кончилось. А он заартачился.

  - Стойкий человек! - насмешливо сказал Логин.

  - Прямая дубина! - возразил Баглаев. - Он думал, они не посмеют. Но не на таких напал. Вчера следователь к Лешке нагрянул, обыск сделали, да и сцапали. И ведь какие теперь слухи пошли, удивительно: будто это Наталью Шестов с теткою подговорили.

  - Какой же им расчет?

  - А будто бы из зависти, что Лешку хотели сделать инспектором, - Мотовилов хлопотал. И я а следователя сердятся, - говорят, что и он по злобе, из-за Кудиновой: он с нею амурился, а Лешка ее обругал когда-то, - так вот будто за это.

  

  

  

  

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  

  День выдался жаркий, какие редко бывают у нас в это время. Небо без облаков, воздух без движения, земля без влаги. Солнце крутыми лучами беспощадно обливает беззащитную перед ним землю. На открытом месте видно, как небо по краям дымно туманится. В воздухе пахнет гарью: там, вдали, тлеет лесное пожарище. Жаль смотреть на молоденькую травку, которая пробилась кой-где на улицах, немощеных и пыльных, и теперь изнывает от зноя, никнет, желтеет, пылится.

  Люди двигаются лениво и сонно. Всяк, кто может, прячется в тень и лень спальни. На улицах изредка барышни под белыми зонтиками пройдут купаться. Служанки в пестрых платочках тащат за ними простыни. Вот Машенька Оглоблина, молодая купеческая девица: она держит зонтик высоко,- пусть видят ее золотой браслет. Она и купаясь не снимет браслета.

  Плеск воды в купальнях убаюкивает гладкоструйную реку. Медлительные воды нежат и баюкают разлегшийся над рекою мост. И на нем пусто, как и на улицах. Только иногда протащится по его шаткой настилке гремучий тарантас неистового путешественника, или чьи-нибудь собственные дрожки уныло продребезжат, - и жалобно заскрипит обеспокоенный в полдневной дреме мост.

  Во втором часу Клавдия вышла на улицу из калитки своего сада. Утром задумала нечто, что должно было иметь для нее важное значение. Наскоро написала записку Логину без обращения и без подписи: "Быть может, вас удивит, что я пишу к вам. Но вы говорили недавно, что мною владеют неожиданные, фантастические побуждения. Вот такое побуждение, - скорее, необходимость,- заставляет меня сделать что-нибудь решительное. Мне надо видеть вас: мне кажется, что вы скажете мне магическое, освобождаюшее слово. Сейчас я подымусь на вал к беседке. Если я встречу вас там, вы услышите нечто интересное".

  Запечатывая записку, подумала, что поступает неосторожно. Но уже не хотела и не могла изменить своего намерения, что-то подталкивало ее.

  И вот всходила на вал, и казалось, что там будет что-то решено и закончено.

  Вал насыпан встарь, когда наш город подвергался нападениям иноземцев. Он замыкает площадь, которая имеет вид продолговатого четырехугольника и называется крепостью. Вал тянется без малого версту в длину. Вышина сажен восемь. Прежде был, говорят, выше, да устал стоять и осыпался. Только очертания напоминают о былом назначении: у него тупые выступы на длинных сторонах и мало выдающиеся бастионы на этих двух выступах и по всем четырем углам. Весь вид его мирный и даже веселый, недаром горожане любят гулять здесь по вечерам С наружной и внутренней его стороны, посередине высоты, тянутся две террасы, сажени по две в ширину каждая. И эти террасы, и склоны вала заросли травою. Наверху вала протоптана неширокая дорожка. Для, проезда в крепость проделаны в восточной и северной стороне вала двое ворот. Под их кирпичными сводами сыро, мрачно и гулко.

  Посередине крепости собор старинной постройки, с белыми стенами и зеленою шатровою кровлею, что придает ему бодрый и молодящийся вид. Островерхий купол с заржавленным крестом подымается над алтарною частью храма. К западу от него, на скатах кровли, торчат две маленькие главки, аршина в два вышиною. Эти главки - как яблоки на тонкой ножке, с острыми придатками вверху. Они такие несоразмерно маленькие, что кажутся посторонними залетками; так и представляется, что вот-вот они спрыгнут на землю и поскачут прочь на своих тонких ножках.

  К югу от собора каменный острог; стены его ярко белеют. К подошве вала лепятся огороды тюремного смотрителя. Бледный арестант смотрит из-за решетки на красные и синие тряпки, которые сушатся на изгороди, смотрит на зелень вала, на лазурь неба, на бледно-желтые

  одежды Клавдии,- она идет быстрою походкою по верхней дорожке,- и на птиц, которые проносятся еще гораздо быстрее и кажутся черными точками или пестрыми полосками.

  На север от собора раскинулись здания местного войска: кирпичная двухэтажная казарма, деревянный манеж и каменный домик-канцелярия воинского начальника. Здесь тоже огороды, мелькают фигуры солдатиков в красных рубахах, и они кажутся мирными людьми. А у казарменной стены упрямо стоит себе в бурьяне картонный супостат с намалеванным ружьем мишень для стрельбы.

  Между казармою и восточными воротами крепости четырехугольный пруд тускнеет свинцовою, неподвижною поверхностью. Он смотрит на все, что проносится над ним, и сердито молчит. Зеленая ряска затягивает его по краям.

  Южная подошва вала желтою полосою дороги отделяется от реки, мелкой в этом месте. Здесь она делится на два протока и охватывает Воробьинку. С остальных трех сторон подошву вала обнимают огороды и зеленые пустыри.

  На южной, короткой стороне вала красуется на верхней площадке беседка, она пестро раскрашена и украшена резьбою в русском стиле. Герб губернии намалеван на всех шести наличниках беседки. Беседка-память недавнего посещения: из нее высокий гость любовался городом. Решено было ее сохранить за красоту и как памятник.

  Логин и Клавдия встретились на дорожке вала, обменялись несколькими словами, прошли в беседку и молча сели. Клавдия сжимала костяную ручку зонтика и постукивала им по деревянному полу. Логин рассеянно глядел на город.

  Отсюда город был красив. Березки у подножия вала не заслонили вида. Тополя с обрубленными вершинами, верхние ветви которых все-таки немного закрывали город, росли только на восточной террасе. Здесь их не было.

  Центральная часть города у большого моста видна была как на ладони. Зеленые сады у каждого дома,- лиловая пыльная даль полу скрытых домами улиц,- сероватые груды деревянных домишек с красными, синими, серыми кровлями, то яркими после недавней окраски, то тусклыми и смытыми дождем, - бурые изгороди и заборы, которые изогнулись во все стороны, - все это красиво смешивалось и производило впечатление жизни мирной и успокоенной. Случайные резкие звуки оттуда наверх не долетали. Изредка проходящие крошечные фигуры людей казались безмолвными и бесшумными; копыта лошадей точно и не стучали по камням отвратительной мостовой, и колеса медленно двигавшегося по базарной площади тарантаса, казалось, не грохотали; жесты встречавшихся походили на игру марионеток.

  Река изгибалась красивыми плесами. На ней были раскиданы маленькие купальни. Около иных вода плескалась - там купались. Кое-где мальчики удили рыбу и входили для этого в самую реку. Вдали, за последними городскими лачугами, белела пена, искрились на солнце водяные брызги, сверкали тела купающихся детей. Но и детские звонкие крики сюда не долетали.

  Здесь было совсем тихо. Иногда только важно жужжала пчела, медленно пролетая, да ветер шуршал в густой траве, колючей и перепутанной, и лепетал с ветками березок, которые ползли по внутреннему склону вала и никак не могли добраться до верху. Но и ветер сегодня набегал изредка, да и то слабый, не так как в другие дни.

  - Я люблю бывать здесь не вечером, когда гуляют,- сказал Логин, - а днем, когда никого нет.

  Клавдия подняла на него глаза, - мрачно было их мерцание, - как бы с усилием вслушалась в его замечание и спросила:

  - Вы не любите толпы?

  - Не люблю быть в толпе... составлять часть толпы.

  - А без толпы пусто... и скучно.

  - А что и в толпе? Созерцать калмыцкие обличил?

  - Почему калмыцкие?

  - Наша толпа всегда имеет вид азиатчины: фигуры топорные, лица не европейские... Право, Европа кончается там, на рубеже.

  - А у нас что ж, Азия?

  - .Нет, так, просто шестая часть света... А все-таки хорошо, что взгромоздили этот вал. Можно позволить себе невинное удовольствие подниматься от земли все выше и выше. Это окрыляет душу Город, с его пылью и грязью", внизу, под ногами,- дышится гордо и весело. После житейской мелочи и пустяковины только вот здесь и даешь себе утешение.

  - Есть другие утешения в жизни! - воскликнула Клавдия.

  - Какие?

  - Любить, испытывать страсти, гореть с обоих концов, наполнить пылом и борьбой каждую минуту. Логин вяло улыбнулся.

  - Где уж нам! Нервный век, силенок не хватает. Нам ли, с нашим темпераментом разочарованной лягушки, в приключения пускаться!

  Лицо Клавдии бледнело. Она порывисто спросила:

  - Чем же вы жили до этого времени? Теперь у вас есть замысел, и он даст смысл жизни. А раньше?

  - Я искал правды, - тихо ответил Логин. Напряженное состояние Клавдии сообщалось и ему. Лицо его приняло грустнострогое выражение.

  - Правды? - с удивлением переспросила Клавдия.- И что же?

  - Не нашел,- и только напрасно запутался в ссорид.

  - Не нашли!

  - Да, нигде не нашел, ни на большой дороге, ни на проселке. И искать не надо было.

  - Почему?

  - Умные люди говорят: была и правда на земле, да не за нашу память.

  - Прибаутка! - пренебрежительно сказала Клавдия.

  Логии поглядел на нее печально и задумчиво. Сказал:

  - А может быть, и правда нашлась бы, да не хватило терпенья, любви... сил не достало.

  - Правда! В чем она? Все это книжно! - досадливо сказала Клавдия. - Надо жить, просто жить, торопиться жить.

  - Почему так непременно это надо?

  - Послушайте, я хотела вас видеть. Это неосторожно с моей стороны. Но я не могу ждать! Я жить хочу, по-новому жить, хоть бы с горем, лишь бы иначе. И зачем книжные взгляды на жизнь? Берите ее так, как она есть, и с нею то, что плывет вам в руки.

  - Простите, но я думаю, что вы ошибаетесь во мне... а более всего в себе.

  - Да? Ошибаюсь? - спросила Клавдия вдруг упавшим голосом. - Может быть.

  - Я хочу сказать, что и в вашей настоящей жизни много ценного.

  - Не знаю, право. В детстве и у меня было все, как у всех, и весь обиход, и удобные мысли. С такими радужными надеждами ждала я, когда буду большая... Ну, вот я и большая. А жить-то оказалось трудно. И надежды испарились незаметно, как вода на блюдце. Остались только большие запросы от жизни. А люди везде одни и те же, тусклые, ненужные мне. И все везде неинтересно, вся эта рутина жизни, и эти скучные привычки. А жажда все растет.

  - Что ж, это у всех бывает. Мы утоляем эту жажду работою, стремлением к самостоятельности, к господству над людьми.

  - Работа! Самостоятельность! К чему? Это все очень легко, но это все не то. Я жить хочу, жить жизнью, а не выдумками.

  - Работа-закон жизни.

  - Ах, эти слова! Может быть, это умные слова, но забудьте их. Ведь я не в переплете живу, - у меня кожа и тело, и кровь, молодая, горячая, скорая. Меня душит злоба, отчаяние. Мне страшно оставаться. Все это, я чувствую, бессвязно и бестолково, - я говорю не то, что надо, слова не слушаются... Мне надо уйти и сжечь... сжечь все старое.

  - Я вас понимаю. Жизнь имеет свои права, неодолимые. Она бросает людей друг к Другу, и незачем сопротивляться ей.

  - Да? И вы так думаете? Это очень нелепо, что я вас пригласила. И знаете ли зачем? Чтобы сказать: возьмите меня.

  Бледное лицо ее все дрожало волнением и страстью, и глаза не отрываясь, смотрели на Логина. Их жуткое, испуганное выражение притягивало его странным обаянием. Сладостное и страстное чувство закипало в нем,- но было в сознании что-то холодное, что печально и строго унимало волнение и подсказывало сдержанные ответы. Произнося их, он чувствовал, что они глупы и бледны и что каждый из них что-то обрывает, совершает что-то непоправимое. Сказал:

  - Загляните в себя поглубже, испытайте себя. Клавдия не слушала. Продолжала:

  - Хоть на время. Разбейте мне сердце, - потом бросьте меня. Будет горе, но будет жизнь, а теперь нет выхода, я точно перед стеною. Пусть вы меня не любите, все равно, спасите меня! Пожалейте меня, приласкайте меня!

  - Вы безумны, Клавдия Александровна. И что вам из того, если и я заражусь вашим безумством? Клавдия вдруг вся зарделась. Сказала:

  - Я знаю, вы говорите это потому, что уже любите... Нюточку.

  - Я? Анну Максимовну? О нет... едва ли... Но почему...

  - Да, вы этого и сами, может быть, не знаете, а она вас пленила быстрыми глазками, умными речами из книжек и деланною простотою-кокетством простоты.

  Логин слегка засмеялся.

  - Вот уж, кажется, в ком нет кокетства!

  - Не спорьте. Это дразнит ваше нечистое воображение, - босые ножки богатой барышни на пыльных дорогах. Эта перехватившая через край простота, то, что никто и нигде не делает, - как же, то заманчиво, любопытно!

  - Вы несправедливы.

  - Я думала, вы оригинальнее. Увлечься девочкой, пустою, как моя ладонь, и сладкою, как миндальный пряник, за то только, что ее полупомешанный отец начинил ее идеями, - вряд ли она хорошо их понимает, - и за то, что он приучил ее не бояться росистой травы!

  - Максим Иванович - умный человек.

  - Ах, пусть он чудо по уму! Но послушайте, - я красивее Анютки и смелее ее. И что в ней хорошего! Все в ней обыкновенно, - здоровая деревенская девица.

  - В ней есть настоящая спасающая смелость,- горячо сказал Логин, - а не та раздраженная и бессильная дерзость, которая крикливо говорит в вас.

  - Что вы говорите! Я смелее ее и не побоюсь того, что испугает Нюту. Вот, хотите? Я приду к вам, я...

  - Вы красавица, и вы смелая,- перебил ее Логин.- Вы, может быть, правы, - я, может быть, люблю ее, - да и вы, - вы тоже любите кого-то.

  -Да?

  - Вам пора любить. Идите к нему с этою жгучею страстью.

  - Вы разве не знаете, что женщины не прощают того, что вы сделали теперь?

  - Я дал вам добрый совет, но... Если бы вам понадобилась грубая подделка под любовь...

  Клавдия стояла у выхода из беседки и надевала перчатки. Глаза ее и Логина встретились. На лице Клавдии отразилась безумная ненависть. Она быстро вышла из беседки.

  

  

  

  

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  

  Около четырех часов дня Логин сидел в гостиной предводителя дворянства Дубицкого. Хозяин, тучный, высокий старик в военном сюртуке, - отставной генерал-майор, - благосклонно и важно посматривал на гостя и грузно придавливал пружины широкого дивана.

  Здесь все строго и чинно. Тяжелая мебель расставлена у стен в безукоризненном порядке. Все блещет чистотою совершенно военною: паркетный пол гладок, как зеркало, и на нем ни одной пылинки; лак на мебели и позолота на карнизах стен как только что наведенные; медь и бронза словно сейчас только отчищены. В квартире торжественная тишина. Двери повсюду настежь. У Дубицкого много детей, но ни малейшего шороха сюда не доносится, разве только изредка прошелестят где-то недалеко осторожные шаги.

  Логину тяжело говорить о деле, для которого он пришел. Знает, что надо сказать приятное генералу, чтобы достигнуть успеха, но противно лицемерить. Становится уже досадно, что взял на себя неудобное поручение. Но говорить надо: Дубицкий все чаще вопросительно посматривает и хриплым голосом произносит все более отрывочные фразы.

  - Прошу извинить меня, Сергей Иванович, за докуку, - сказал наконец Логин, - я к вам в качестве просителя.

  Дубицкий не выразил на своем угрюмом лице с низким лбом и узкими глазами ни малейшего удивления и немедленно ответил:

  - Вижу!

  Логин хмуро усмехнулся. Подумал:

  "Чем это я так похож на просителя?"

  - Хотите знать почему? - спросил Дубицкий, но не дождался ответа и объяснил сам: - Если бы вы не с просьбою пришли, то положили бы ногу на ногу, а теперь вы их рядом держите.

  Дубицкий захохотал хриплым, удушливым смехом, от которого заколыхалось все тучное туловище.

  - Однако, - сказал Логин, - наблюдательность вашего превосходительства изощрена.

  - Да-с, любезнейший Василий Маркович, повидал я людей на веку. Вот вы с мое поживите, так у вас ни зуба, ни волоса не останется, а я, как видите, еще не совсем развалина.

  - Вы замечательно сохранились, Сергей Иванович, вам еще далеко до старости.

  - Да-с, я старого лесу кочерга. В мое время не такие люди были, как теперь. Теперь, вы меня извините, слякоть народ пошел; а в мое время, батюшка, дубовые были. Ну-с, так чем могу служить?

  Логин начал объяснять цель своего прихода. Дубицкий прервал с первых слов, даже руками замахал.

  - Да, да, знаю! Почуяв, бывший учитель, как не знать, сокол ясный! Уволен, уволен. Пусть себе отправляется на все четыре ветра, мы к нему никаких претензий не имеем.

  - Но, Сергей Иванович, я бы просил вас на первый раз быть снисходительным к молодому человеку.

  - Что вы мне про первый раз толкуете! Кто человека первый раз укокошит, тоже снисходительно отнестись прикажете? Или по-вашему, по-новому, не вор виноват, а обокраденный, ась?

  - Вина молодого человека, ваше превосходительство, зависела только от его неопытности, если можно назвать ее виною.

  - Можно ли назвать виною! - воскликнул Дубицкий. - Вы изволите в этом сомневаться? Это - неуважение к старшим, это дурной пример для мальчишек. Их надо приучать к субординации.

  Дубицкий сердито пристукнул кулаком по ручке кресла.

  - Он хотел приветствовать исправника, - с некоторою вялостью заговорил опять Логин, - оказать ему почтение, да только не знал, как это делается. Да и, право, не большая вина; ну, первый руку подал, - кому от этого вред или обида?

  - Нет-с, большая вина! Сегодня он с начальником запанибрата обошелся, - завтра он предписанием начальства пренебрежет, а там, глядишь, и пропагандою займется. Нет, на таких местах нужны люди благонадежные.

  - Конечно, - продолжал Логин, - наш исправник весьма почтенный человек...

  Дубицкий хмыкнул не то утвердительно, не то отрицательно.

  - Нам всем известно, что Петр Васильевич вполне заслуженно пользуется общим уважением.

  - Насколько могут быть уважаемы исправники,- угрюмо сказал Дубицкий.

  - Но, Сергей Иванович, лучше бы ему великодушно оставить это и не так уж сердиться на молодого человека. И так ведь могло случиться, что Петр Васильевич сам подал повод.

  - Чем это, позвольте спросить? - грозно воскликнул Дубицкий.

  - Я, ваше превосходительство, позволяю себе только сделать предположение. Могло случиться, что Петр Васильевич вошел в класс немножко, как у нас говорится, вросхмель, с этакой своей добродушной физиономией, и отпустил приветствие на своем французском диалекте, что-нибудь вроде: мерси с бонжуром, мезанфанты, енондершиш! Учитель, понятное дело, и расхрабрился. Дубицкий хрипло и зычно захохотал.

  - Могло быть, могло быть, - повторял он в промежутках смеха и кашля.- Изрядный шут, сказать по правде, наш исправник. В школы, по-моему, он некстати суется, у нас там недоимок нет. Но во всяком разе я ничего тут не могу: уволили.

  - Вы, ваше превосходительство, это можете переменить, если только пожелаете.

  - Я не один там.

  - Но кто же, Сергей Иванович, пойдет против вас? Вам стоит только слово сказать.

  - Ничего, поделом ему. Нельзя ему в этом училище оставаться: соблазн для учеников.

  - А в другое нельзя ли? - с осторожною почтительностью осведомился Логин.

  - В другое? Ну, об этом мы, пожалуй, подумаем. Но не обещаю. Дас, любезнейший Василий Маркович, дисциплина-первое дело в жизни. С нашим народом иначе нельзя. Нам надо к старинке вернуться. Где, позвольте вас спросить, строгость нравов? На востоке, вот где. Почтение к старшим, послушание... Вот я вам моих поросят покажу, - вы увидите, какое- бывает послушание.

  Сердце Логина сжалось от предчувствия неприятной сцены. Дубицкий позвонил. Неслышно, как тень, в дверях появилась молоденькая горничная в белоснежном, аккуратно пригнанном переднике и пугливыми глазами смотрела на Дубицкого.

  - Детей! - командным голосом приказал он. Горничная беззвучно исчезла. Не прошло и минуты, как из тех же дверей показались дети: два гимназиста, один лет четырнадцати, другой двенадцати, мальчик лет девяти, в матросской курточке, три девочки разных возрастов, от пятнадцати до десяти лет. Девочки сделали реверансы, мальчики шаркнули Логину, - и все шестеро остановились рядом посреди комнаты, подобравшись под рост. Они были рослые и упитанные, но на их лицах лежало не то робкое-, не то тупое выражение. Глаза у них были тупые, но беспокойные, - лица румяные, но с трепетными губами.

  - Дети, смирно! - скомандовал Дубицкий. Дети замерли: руки неподвижно опущены, ноги составлены пятки вместе, носки врозь, глаза уставлены на отца.

  - Умирай! - последовала другая команда. Все шестеро разом упали на пол, - так прямо и опрокинулась на спины, как подшибленные, не жалея затылков, - и принялись заводить глаза и вытягиваться. Руки и ноги их судорожно трепетали.

  - Умри! - крикнул отец.

  Дети угомонились и лежали неподвижно, вытянутые, как трупы. Дубицкий с торжеством взглянул на Логина. Логин взял пенсне и внимательно рассматривал лица лежащих детей; эти лица с плотно закрытыми глазами были так невозмутимо-покойны, что жутко было смотреть на них.

  - Чхни! - опять скомандовал Дубицкий. Шесть трупов враз чихнули и опять успокоились на безукоризненно чистом паркете.

  - Смирно!

  Дети вскочили, словно их подбросило с пола пружинами, и стали навытяжку.

  - Смейся!

  - Плачь!

  - Пляши!

  - Вертись!

  Командовал отец - и дети послушно смеялись,- и даже очень звонко, - плакали, хотя и без слез; усердно плясали и неутомимо вертелись; и все это проделывали они все вместе, один как другой. В заключение спектакля они, по команде отца, улеглись на животы и по одному выползли из гостиной, - маленькие впереди. Логин сидел безмолвно и с удивлением смотрел на хозяина.

  - Ну что, каково? - с торжеством спросил Дубицкий, когда дети выползли из гостиной.

  В соседней комнате слышалось короткое- время легкое- шуршанье: там дети вставали с пола и тихо удалялись в свои норы. Было что-то страшное в их бесшумном исчезновении.

  - Да, послушание необыкновенное, - сказал Логин. - Этак они по вашей команде съедят друг друга. Дрожь отвращения пробежала по его спине.

  - Да и съедят! - крикнул Дубицкий радостным голосом. - И косточек не оставят. И будет что есть, - я их не морю: упитаны, кажись, достаточно, по-русски, - и гречневой и березовой кашей, и не бабятся, на воздухе много.

  Логин поднялся, чтобы уходить. Ему было грустно.

  - Так вот какова должна быть дисциплина,- говорил Дубицкий. - Лучше одного забить, да сотню выучить, чем две сотни болванов и негодяев вырастить. А вы уж уходите? Пообедайте с нами, ась? Нет, не хотите? Ну, как желаете; вольному - воля, спасенному - рай.

  Когда уже Логин в передней, при помощи той же бесшумной девушки в передничке, надел пальто, Дубицкий появился в раскрытых дверях прихожей, причем заполнил своею широкою фигурою почти все пространство между косяками, и сказал:

  - Так и быть, только для вас, получит ваш Почуев место. Молокосос он, выдрать бы его надо хорошенько,- ну да уж так и быть.

  Логин начал было благодарить.

  - Не надо, не надо, - остановил его Дубицкий, - я не купец-благотворитель. Что захотел, то и сделал. Да ск