Романов Пантелеймон Сергеевич - Товарищ Кисляков

">   Кисляков вообще терпеть не мог собак: ему всегда было стыдно и его раздражало, когда Елена Викторовна, идя с ним гулять, брала с собой и псов. Она заводила разговор, но говорить с ней в это время было совершенно немыслимо, так как всё ее внимание было устремлено на собак: как бы они не убежали и не увлеклись каким-нибудь знакомством в дороге.

   Когда же он замолкал, не желая соперничать с собаками в завоевании ее внимания, она сейчас же говорила:

   - Ну, ну, я слушаю.

   Если это было на даче, он всегда ловил иронические взгляды крестьянских женщин, которые в огородах пололи траву и с усмешкой долго смотрели вслед толстой и коротенькой барыне, вышедшей погулять с своим потомством.

   Елена Викторовна то ли имела несокрушимое мужество собственного мнения, то ли просто не отличалась наблюдательностью, но она никогда не замечала этих взглядов и была всегда спокойна.

   Теперь же было еще хуже: мало того, что ехали на вокзал с теткой, с собаками и с багажом - одна из собак была еще с завязанным ухом. Значит, от ребят на улице всю дорогу отбоя не будет, все будут пальцами показывать. Да еще свои жильцы все выставятся на подъезде и будут наблюдать, как Елена Викторовна, точно прежняя барыня собирается в свое именье, набрала с собой целую псарню. "Как собак кормить, так на это хватает, а сами лампы потихоньку лишние без оплаты ввинчивают. Вот наложить на них вдвое за комнату!"

   И действительно, когда пошли садиться в машину, стоявшие на тротуаре ребята, увидев Джери с завязанным ухом, так и покатились со смеху. Стали его сзади незаметно дразнить, отчего тот разрывался от лая, а Елена Викторовна никак не могла понять, что с ним.

   Кисляков должен был вернуться за забытым пакетом.

   Вбежав наверх, он увидел в коридоре даму из девятого номера. Она была не под лиловым шарфом, как он видел ее по утрам, а в сером костюме и клетчатом картузике, который очень шел к ней. Глаза ее были затенены козырьком в полумраке коридора, но Кисляков уловил ее осторожную улыбку, когда издали поклонился ей. Он остановился у двери, держась за ее ручку, но не отворял, а смотрел на даму, когда она, вложив ключ, отпирала дверь своей комнаты. Он ждал, что она оглянется на него. Но она не оглянулась, а, как бы стараясь скрыться от его взгляда, поспешно прошла в свою комнату и тихо притворила за собой дверь.

   Кислякову показалось, что всё красивое в жизни проходит в стороне от него и на его долю остается только жизнь с человеком, который ему совершенно не нужен. Ему стало жаль себя. Он еще некоторое время постоял у двери в надежде на то, что молодая женщина выйдет, но она не вышла. Он взял забытый пакет и стал спускаться с ним.

   - Где же ты пропадал?! - крикнула Елена Викторовна, едва только на лестнице показались его ноги.

   - Я не мог отыскать сразу.

   - Ну я же всегда говорила, что ты можешь смотреть на вещь и не видеть. С тобой за час поедешь и то опоздаешь.

   Приходилось принять упрек без возражений, так как он сам на себя наговорил того, чего не было. Ведь нельзя же было сказать:

   - Пакет я нашел сразу, но остановился при виде соседки и задумался о бессмысленности своей жизни с тобой, так как ты мне совершенно неинтересна.

   На вокзал приехали за пятьдесят минут до отхода поезда (как и следовало ожидать). Они сидели около окна, с вещами и собаками, пили нарзан, который не хотелось пить, и не знали, о чем говорить.

   Тетка в допотопной шляпе, приклеенной у нее на голове смятым торчком, сидела с благочестивым выражением лица и вполголоса что-то выговаривала бульдогу, который повернул от нее толстую морду в сторону и только посматривал на нее одним глазом, приподнимая бровь.

   Кисляков испытывал раздражение против Елены Викторовны за то, что она притащилась такую рань, да еще и тут спешила с вещами до того, что запыхалась. При этом она всё беспокоилась о том, что носильщик ушел куда-то. Поезд придет, а его не будет. Раздражало еще то, что она сама не замечала, насколько она смешна с своей полнотой, с этими собаками и излишней хлопотливостью. А в то же время у нее такой вид, как будто она ни минуты не сомневается, что муж ее любит, что она для него - самая интересная женщина.

   Чтобы не сидеть с видом интеллигентного переселенца и не томиться незнанием, о чем говорить с женой в последние минуты, Кисляков хотел встать и пройтись. Но Елена Викторовна остановила его.

   - Не уходи пожалуйста, поезд подадут, а ты исчезнешь как было с этим пакетом: пошел на минуту и пропал.

   - Я увижу, когда подадут, и подойду, - кротко сказал Кисляков, почувствовав, что этого пакета теперь хватит месяца на три.

   - Всё равно не уходи.

   Елена Викторовна отвернулась от него, как бы уверенная, что ее распоряжения после такого категорического предложения не будут нарушены, и озабоченно, тревожно оглядывалась по сторонам.

   - Ты лучше посмотри, где носильщик.

    

   Когда сели в поезд, Елена Викторовна, оставив тетку в вагоне сторожить вещи, вышла на площадку, чтобы простоять там до момента отхода поезда, как делают любящие пары. Потом помахать друг другу платками, когда поезд тронется. И долго еще высовываться, махать и показывать этим, насколько велика любовь.

   Кисляков стоял на перроне. Елена Викторовна, принимая во внимание его болезненное состояние, убеждала его итти домой, но он, запахнув поплотнее горло и держа рукой борты пальто под подбородком, всё-таки не уходил, чтобы показать ей свою любовь к ней и заботу. Он изредка оглядывался на большие круглые вокзальные часы, освещенные изнутри, и ему казалось, что стрелки совсем не двигаются. Оставалось еще пять минут, а эти пять минут при нелепом стоянии друг против друга покажутся пятью часами.

   Так как оба не знали, о чем говорить, то, чтобы не молчать, говорили о том, что уже давно было переговорено и приходилось повторять.

   - Что же мы не едем? - спрашивала Елена Викторовна. - Звонки были?

   - Странно, - отвечал Кисляков, посмотрев боком через пенснэ на вокзальные часы, - две минуты лишних прошло, а он всё стоит. -Послушайте, почему поезд не идет? - обратился он к проходившему проводнику. - Ведь уже время прошло.

   - Эти часы вперед на десять минут, - ответил проводник на ходу, бегло оглянувшись на вокзальные часы.

   А когда поезд, наконец, двинулся, Кисляков некоторое время шел рядом с ним и махал платком, отходя по мере удаления поезда в сторону, к противоположному краю перрона, чтобы дольше видеть жену из-за выравнивающихся стенок вагонов.

   И когда поезд разошелся, и уже можно было сделать вид, что потерял лицо жены, всё еще видневшейся в окне, он вышел на площадь и прыгнул в проходивший трамвай.

   Он уже дорогой подумал о том, какое благо, что живешь под одной кровлей с любимым человеком, и он не знает, что ты думаешь о нем и о своей жизни с ним.

   Войдя в свою квартиру, Кисляков с забившимся сердцем увидел в щели двери телеграмму. Распечатав ее, он прочел:

   "После пятнадцатого приезжаем. Аркадий".

    

    

   Ипполит Кисляков ехал домой с чувством нетерпения. Ему хотелось поскорее испытать удовольствие остаться, наконец, одному. Он устал от невозможности ни минуты побыть наедине с собой.

   Но когда ои вошел в комнату и подошел к полкам с книгами, он вдруг почувствовал, что при взгляде на книги у него появилось чувство определенной скуки. Ему нечего было с собой делать. Не хотелось дотронуться ни до одной книги. Пустая комната не радовала, а тяготила своим молчанием, и его тянуло встать и куда-то итти.

   Очевидно, за время долгого перерыва у него внутри всё остановилось, и там уже не было никакого движения.

   Когда здесь была жена, тетка и собаки, он еще надеялся, что в нем всё живет, что ему только мешают условия жизни. Но теперь вдруг почувствовал ясно, что он внутренне пуст.

   Кисляков уже давно замечал опасные симптомы: он ни одного часа не мог посидеть один, его всё тянуло куда-нибудь на улицу, в театр, точно благодаря внутренней остановке ему требовались постоянные внешние раздражения.

   Ипполит Кисляков в юности принадлежал к той основной массе старого студенчества, которое жило всеми интеллигентскими традициями. Он живо сочувствовал деятельности всех передовых партий, так как знал, что они работают для уничтожения всякого рода насилия на земле. Он представлял себе героев революции мучениками, которые идут на подвиг, рискуя жизнью, и в этой постоянной готовности их к смерти за свою идею было то, что больше всего привлекало к ним. И хотя это сочувствие было чисто платоническое, всё же оно воспитало в нем ненависть ко всякому насилию над человеческой личностью, и грядущая революция представлялась ему прежде всего как полное освобождение личности от всяких стеснений ее государственной властью и кем бы то ни было.

   Когда же пришла революция, то герои ее, вместо полагающихся им по интеллигентской идеологии смерти и страдающего лика насилуемого борца, проявляли больше желания жить и действовать, чем умирать с подходящим словом на устах. И даже сами стали насиловать тех, кто должен был, по той же интеллигентской идеологии, получить полнейшую.свободу независимо от своего класса и своих убеждений. Причем и сама личность вообще заняла при новом строе совсем не то место, какое ожидалось. А после этого начались и совсем неподходящие дела.

   Народ, пролетариат, который был так трогателен и прекрасен, пока его насиловали другие классы, совсем перестал быть трогательным и прекрасным, когда сам стал насиловать эти классы и заявлять о своем существовании самым непосредственным образом, т. е. начал ходить в косоворотках и сапогах во все учреждения и занимать места.

   Кисляков до революции был инженером-путейцем и любил рельсы той любовью, которая может быть понятна только путейцу.

   Исколесив Россию до войны вдоль и поперек на работах по изысканиям, он иногда сидел целыми ночами над картой.

   Его влекла Сибирь. Строить там - это значило не просто строить, а победить пустыню и создавать новый край.

   Во время войны он выполнил одно ответственное задание с необычайной энергией и быстротой, и с этого момента он ясно почувствовал свою дорогу. На него необычайно сильно действовала вера окружающих в его дарование и удесятеряла силы.

   Он не переставал мечтать о Сибири. Видеть, как на месте бывшей пустыни появляется армия завоевателей - грабарей, плотников, каменщиков, как начинает шевелиться змея будущей линии и ровное место покрывается буграми, насыпями с копошащимися людьми, ждать волнующего момента укладки рельс и, наконец, видеть впервые пущенный паровоз - только путеец знает, что переживает в этот момент строитель.

   Вот это создание новых артерий мира и было когда-то делом его жизни. Он чувствовал себя полководцем, личность которого подчиняет себе целую армию людей.

   Но в первые же месяцы революции он почувствовал, что его личность как-то слиняла, из полководца превратился в рядового работника, и он почувствовал себя оскорбленным. Без ужаса не мог подумать, что он должен будет входить в принудительное соприкосновение с рабочей массой, быть под ее контролем и даже почти заискивать перед ней. А потом, если бы он захотел итти в ногу с рабочим классом, ему непременно пришлось бы выступать, говорить речи. А раз говорить речи - значит, призывать к насилию, так как революция пошла по линии гражданской войны и тем нарушила все основные принципы интеллигентской идеологии: "Справедливость для всех, без различия классов".

   Несмотря на то, что его дело было для него самым главным в жизни, он решил бросить его, переждать и рассматривать остановку своего движения от него самого не зависящей. Это - просто стихийное бедствие, вроде землетрясения. И чем больше встречал людей, которые также отказались от своего дела из одинаковых с ним причин, тем больше у него успокаивалась совесть: ведь не он один находится в таком положении.

   Но так как пить-есть всё-таки было надо, то он решил поступить на какое-нибудь нейтральное место. Он будет теперь делать ровно столько, чтобы кормиться. И давать и им, вместо подлинного творчества, на которое он способен, фальшивку. Такой фальшивкой и была, с его точки зрения, работа в музее, куда он поступил через своего знакомого, постаравшись скрыть свою настоящую специальность.

   Но он продолжал верить, что его сокровище цело и лежит у него внутри, вроде одежды, пересыпанной нафталином от моли. И это сознание заставляло его даже теперь смотреть с презрением на всех других людей, в частности на тех же интеллигентов, которые просто служат, не имея в себе ничего.

   И вот теперь, по приезде с вокзала, он впервые с ощущением ужаса почувствовал, что в нем ничего нет. И эта, впервые обнаруженная после отъезда жены, полная пустота испугала его.

   Кроме собственной остановки, тот класс, за который он держался, численно убывал с каждым днем. Поэтому Полухин являлся не только возможной точкой опоры для спасения жизни, в буквальном смысле этого слова, но и надеждой на духовное соединение с ушедшей вперед жизнью.

    

    

   Возможности соединиться с новой жизнью благоприятствовали налаживающиеся с Полухиным отношения. Интеллигентская совесть по традиции обычно очень чутка к вопросу о честности мысли, об искренности отношений, и еще к тому же требует бескорыстия, в особенности при дружеских отношениях.

   Ипполит Кисляков сейчас пока не спрашивал себя, насколько его отношения к Полухину искренни и бескорыстны. Он прежде всего почувствовал радость спасения, и в нем поднялось к Полухину такое чувство признательности, которое было похоже на любовь.

   Он с бодрым настроением собирался итти в музей, где его ожидали встреча с Полухиным и укрепление их дружеской связи, которая является средством заново соприкоснуться с живой жизнью.

   Не выходя из комнаты, он вдруг почувствовал томление под ложечкой (признак какого-то неблагополучия, какого-то забытого тревожного обстоятельства).

   Он вспомнил: это было отношение к нему товарищей. Может быть, ему так показалось, а может быть, и действительно они что-нибудь заметили, по-своему истолковали и теперь думают про него: "Вот после этого и надейся на порядочность человеческую. Уж его-то мы считали своим человеком, при котором оглядываться не нужно, а он оказался предателем".

   Эта мысль так его расстроила и сделала таким рассеянным, что, проходя по коридору, он сам не заметил, как нога его попала во что-то, и сзади раздался крик:

   - Куда же вы лезете? Не видите - тут краска!

   Оказалось, что ребята раскрашивали какой-то лист и оставили около шкафа жестянку с краской.

   Кисляков так далек был от мысли, какое для него значение могут иметь эта краска и этот лист, что не обратил внимания и вышел из коридора.

   - Странное дело! - сказал он самому себе. - Что это за постоянная зависимость от мнения других? Могу я или не могу иметь свои симпатии, наконец - свой выбор в направлении жизни? И нечего оглядываться при каждом шаге. Раз ты твердо решил итти в определенную сторону, то иди! Я могу твердо, глядя им в глаза, сказать, что считаю Полухина прекрасным человеком и потому дружу с ним.

   А они могут на это возразить:

   "Здесь дело идет не о прекрасности, а об убеждениях и о классовой принадлежности. Значит, вы предаете нас, свой класс, вступая в дружбу с тем, кто призван смести нас с земли?".

   На это он может возразить, что убеждения у человека могут меняться, и очень часто случается, что человек становится чуждым своему классу и переходит на сторону другого класса, с которым у него оказались общие убеждения.

   Но тут дело осложнялось тем, что у него могли спросить:

   "Давно ли у вас убеждения стали общими с тем классом? Давно ли вы сами возмущались порабощением личности и, не дальше как день тому назад, сами распространялись на тему об осле, которого можно привести к воде, и т. д. Да и о Полухине вы не так давно сами же высказывались, как о дикаре, который по невежеству своему разрушит дело, так как ничего в нем не понимает".

   Увы, это была сущая правда, потому что у него была способность возбужденно выбалтывать всю душу тому, кто в данную минуту ему показался хорошим человеком (расшатанная нервная система).

   Действительно, он говорил Галахову о Полухине в первый день его поступления, что это дикарь, который... и т. д. Теперь тот же Галахов может в самый неподходящий момент сказать Полухину:

   "А вы знаете, что этот субъект про вас говорил?"

   Эти соображения поселяли в нем растерянность и держали его в болезненном напряжении, точно он шел по канату над пропастью и рисковал полететь кверху тормашками при каждом неосторожном шаге. В результате приходилось испытывать постоянное сердцебиение и ждать позорного разоблачения не с той, так с другой стороны (склероз).

   На этот раз вышло всё удивительно благополучно. Он вошел в подъезд, поборовшись некоторое время с тяжелой дверью, которая потащила его за собой, отдал Сергею Ивановичу свое пальто, по обыкновению вывернув его заштопанным местом внутрь, и вдруг увидел на лестнице Полухина.

   Тот стоял и ждал его.

   - Вот хорошо, что я вас встретил, товарищ Кисляков.

   У Кислякова сначала испуганно забилось сердце, так как он вообразил, что Полухин будет спрашивать его впечатление о собрании, а тут может услышать кто-нибудь из своих, когда они будут проходить мимо библиотечного зала. Кроме того, его слух опять неприятно покоробило обращение "товарищ Кисляков", которое его чем-то оскорбляло.

   Но Полухин заговорил не о собрании. Он прошел вперед Кислякова по коридору и, войдя в первый зал, остановился.

   - Помните, в прошлый раз вы спросили, что я тут рассматриваю, а я вам сказал, что одна мысль пришла в голову?

   - Да, помню...

   - Ну, так вот, когда я в первый раз пришел сюда и посмотрел, я понял, что всё это - ерунда.

   - Что ерунда?

   - А вот всё это дело. Что мы здесь делаем? Гробницы какие-то стережем! И мало того, что гробницы, а еще и реликвии. Вот эти царские шапки... Раз мы к ним с таким почтением относимся, значит, на них будут смотреть с почтением и другие, - те, кто приходит сюда.

   - Совершенно верно, - сказал Кисляков.

   - Тут всё прошлые века, и, значит, мы тут - в прошлом. Они лежат без движения, а их надо заставить двигаться. Правильно я говорю?

   - Правильно, - сказал не сразу Кисляков, так как не понял в первый момент мысли Полухина, а показать это не решился.

   - Надо сделать музей таким, чтобы он не охранял прошлое, а показывал, откуда и куда мы идем. Так? Правильно?

   Кисляков опять сказал, что правильно. Но сказал не сразу, а несколько подумав. Иначе Полухин может подумать, что он ничего не соображает, а соглашается только потому, чтобы не противоречить начальнику.

   - Мы сейчас не такие богатые, чтобы у нас гробницы, да еще без дела стояли. Нам нужно на образцах показать всю дорогу, по которой прежде шли и по которой теперь идем. Вот это будет нужный музей! - говорил Полухин, на каждом слове махая перед собой вверх и вниз рукой с выставленным указательным пальцем, как регент на клиросе.

   У него была странная жестикуляция - указательным пальцем, причем остальные пальцы он подгибал.

   Кисляков начал понимать, чего хочет Полухин, и в тот же миг почувствовал, что начинает приближаться к ушедшей от него жизни.

   - Я понимаю, - сказал он, - нужно заставить музей работать в ногу со всем строительством и в живых образах отмечать не только прошлое, а всю линию движения, включая и настоящее время с его достижениями и завоеваниями. Да и прошлое нужно так сгруппировать, чтобы была видна история, т. е. движение, а не отдельные шапки.

   - Вот молодец, брат! Ты сразу схватил! - сказал Полухин, хлопнув по плечу Кислякова, и тот ощутил неожиданный прилив сложнейшей радости. Это была радость от того, что он понял Полухина, и что станет еще ближе к нему. И была радость от того, что он выделился из числа обреченных как годный для новой жизни. Наконец, была радость от того, что в него действительно как будто влилось новое содержание и предстояла новая, интересная работа, в тесном содружестве с директором Полухиным.

   - Знаете, что? - сказал он. - Я займусь вот чем: набросаю план проекта реорганизации музея.

   - Здорово. Вали!

   - А эту свою церковную живопись брошу.

   - К чорту ее, какая там живопись, - сказал Полухин, энергически махнув рукой. - Вот ты - живой человек, а все твои товарищи - только гробовщики и больше ничего. Так? И нам нужны такие люди. А французский язык нам тоже ни к чему, - закончил Полухин, очевидно намекая на Марью Павловну.

   - Да, конечно, - согласился Кисляков. - Тут надо подобрать соответствующих. Молодежь лучше всего подходит.

   Мимо сзади них прошел Гусев, и Кисляков почувствовал неприятное ощущение в спине. Второй раз он почему-то проходит здесь. Пойдет и поделится впечатлением с Галаховым, а тот ему со своей стороны скажет:

   "Боже, что за люди стали: только еще недавно отзывался о директоре, как о дикаре, который развалит всё дело, а сейчас уже в дружбе с ним"...

   - А вы знаете, Андрей Захарович, - сказал Кисляков, - для меня встреча с вами - большая неожиданность...

   - А что?

   - Когда вы пришли сюда, я думал: "Этот человек, совершенно незнакомый с делом, только развалит всё", - а вы сразу увидели, что тут нужно, и меня зажгли.

   Он сказал это инстинктивно, от жажды полной искренности, но вышло без всякого с его стороны расчета так, что, если Галахов действительно скажет о нем Полухину, тот, только улыбнувшись своим живым глазом, ответит:

   "Знаю, он мне сам говорил об этом".

   - Ну, так, значит, беретесь? - спросил Полухин.

   - Конечно!

   - Верно. Вали!

    

    

   На следующий день приехал Аркадий Незнамов, и Кисляков вечером собирался к нему.

   Он действительно собирался, т. е. старался одеться как можно лучше. Ему казалось, что при интеллигентской небрежности Аркадия в одежде на его молодую жену произведет приятное впечатление прилично и тщательно одетый человек.

   Но тут началась история. Во-первых, когда стал торопясь надевать башмаки, то порвался шнурок, так что его пришлось связать. Получился узел с хвостами. Хвосты обрезал - узел развязался. И потом каблуки у башмаков, съеденные с одной стороны асфальтовыми тротуарами, имели жалкий вид и были рыжие, так как нехватало терпения каждый раз чистить их сзади.

   В подтяжках давно, вместо мягких шнурков на блоках, были оконные шнурки. Прежде, когда у него не было никаких встреч с женщинами, он довольно хладнокровно резал с окна шнурки, передвигал галстук так, чтобы не видно было протершегося места. Теперь же при мысли о том, что почувствовала бы жена Аркадия, если бы увидела его за этими приготовлениями, ему стало так стыдно, что он даже покраснел. Словно тут, в комнате, кто-то стоял и смотрел на то, как он колдовал над своим костюмом.

   А Елена Викторовна не стесняется, едет на Волгу дышать воздухом, покупает себе туфли. В то время как он, собираясь итти в приличное место, должен заниматься какой-то черной магией над своим костюмом и пальто! Да, - еще пальто! С заплатой!

   Он снял пенснэ, потер немножко нос, на котором от зажима были красные ущемленные места, и стал бриться, но уронил на комоде металлический стаканчик для воды. Сейчас же из-за стены, со стороны мещанской комнаты, послышалось:

   - Может быть, вам горячей воды? У меня есть в чайнике.

   Тут он понял, насколько у мещанки всё слышно, что у них делается, раз она по звуку упавшего стаканчика догадалась, что он хочет бриться.

   Он испуганно оглянулся на стену и увидел на стене даже без пенсеэ своими близорукими глазами двух огромных клопов. С тех пор, как в квартиру переселилась мещанка, вся квартира терпела от дикого нашествия клопов. Переводить их не было никакого смысла, так как всё равно опять наползут. И поэтому били только тех, которые попадались на глаза.

   - Что, это от вас, что ли, клопы лезут? - спросил он с раздражением, намыливая подбородок.

   - Нет, у меня нету, меня не кусают, - отвечал из-за стены голос мещанки.

    

    

   Квартира Аркадия была довольно далеко от него, на Садовой, но он решил итти пешком, чтобы за дорогу остыли щеки, ставшие красными, как кумач, от возни с одеваньем.

   Аркадий Незнамов, каким его знал в молодости Кисляков, был большой, мешковатый парень, несколько замкнутый и стесняющийся, но с большой добротой и верой в человека. Принципиальные его отношения к людям всегда были строги. Но о тех, кто был около него, он иначе не отзывался, как "Прекраснейший человек!" или "Умнейшая голова!".

   Они жили вместе все студенческие годы. Аркадий бегал по урокам зимой в тоненьком пальтишке и рваных башмаках, ненавидел буржуев и гордился своей бедностью. Он всегда мечтал о том времени, когда ураган жизни разбросает по ветру тупую, сытую и застывшую в самодовольной неподвижности жизнь.

   В дружеских спорах с Кисляковым он всегда расходился в одном: Кисляков ставил на первое место личность и ее права, Аркадий же говорил, что на первое место должна быть поставлена правда, справедливость. А если на первое место поставить личность, то непременно одна такая личность будет давить десятки других, более слабых, тогда как для всех должны быть равенство и общечеловеческая справедливость. У Аркадия была ненависть ко всему общепринятому, ко всему установившемуся: он постоянно кипел, горел и во всем шел "против течения", как он говорил. Он вел аскетическую жизнь, делился последней копейкой с товарищем, ругался, когда тот обещал ему скоро отдать. Спал на голых досках. Но что он ненавидел самой острой ненавистью, так это религию, за то, что она заставляла человека смиренно примиряться со злом, вместо того чтобы бороться с ним.

   Аркадий занимал две комнаты во втором этаже кирпичного трехэтажного дома, помещавшегося во дворе, в каком-то закоулке.

   На дворе уже было темно.

   Место было мрачное.

   Кисляков, подходя к дому, чувствовал, как его сердце начинает биться всё сильнее и сильнее. А сошедшая за дорогу краска опять начинала выступать на щеках. Он всё думал о том, как он встретится сейчас с другом и его женой. Почувствовала ли она тон телеграммы, где было сказано: "С особенным нетерпением жду обоих, целую"?

   В подъезде пахло масляной краской и было насорено стружками, - очевидно, заканчивали ремонт.

   Он отворил стеклянную дверь подъезда и невольно задержался, чтобы посмотреть на свое отражение в стекле при свете лампочки. Щеки всё еще были красные. Даже уши покраснели. Он приложил к ним руку, чтобы охладить их. От этого они стали еще краснее.

   В широком коридоре второго этажа, как в гостинице, шли по обеим сторонам двери. Стены были только что выбелены и красились двери. На дверях квартиры Аркадия Незнамова были приколоты газеты, чтобы входившие не испачкались в краску. Они были открыты. В комнате виднелись еще нераспакованные чемоданы. На окне стояла зажженная свеча: не горело электричество. На столе посредине комнаты лежала на бумажке колбаса и стояли пустые стакан с чашкой. Очевидно, недавно пили чай.

   Посредине комнаты стоял человек в распоясанной холщевой блузе с засученными рукавами и, со свисшими на лоб волосами, возился над распаковкой деревянного ящика, из верхней доски которого он вытаскивал клещами гвозди, становясь коленом на крышку.

   Кисляков по крупной фигуре и волосам сразу узнал Аркадия Незнамова. Аркадий поднял на стук шагов голову и, откинув назад волосы, улыбнулся какой-то тихой и мягкой улыбкой.

   - Рад тебя видеть.

   Кисляков с первой минуты увидел в Аркадии большую перемену. Прежде, увидев друга, он бы закричал во весь голос: "А, вот он, мошенник!" - или что-нибудь в этом роде.

   Теперь же в нем была несколько растерянная суетливость, с какой он стал оглядываться по комнате, ища, где бы посадить гостя, и не было прежней шумливости, размашистых жестов, восторженности.

   У него были длинные волосы, которые он имел привычку во время разговора откидывать рукой назад, и маленькая бородка, которую он пощипывал. Он был несколько мешковатый, рассеянный и добрый. Всегда у него было что-нибудь неладно в костюме, всегда он что-нибудь забывал надеть или надевал наизнанку.

   - Что ты при свече-то сидишь?

   - Пробки перегорели. Чаю хочешь?

   - Да нет, какой там чай! - сказал Кисляков бодрым, повышенным тоном, так как думал, что в другой комнате за притворенной дверью находится жена Аркадия. - Дай-ка на тебя посмотреть поближе, - сказал он, взяв друга за локти и повернув его к огню лицом.

   - Тоже, брат, постарел... Телеграмму мою получили? - спрашивал Кисляков всё тем же повышенным тоном.

   - Да, да, спасибо, получили. Мы оба - и я, и Тамара - рвались в Москву, как в обетованную страну... А ты даже элегантно одет: воротник, галстук, пиджак хороший, - говорил Аркадий, осматривая друга.

   - А я, если бы ты знал, с каким нетерпением вас ждал! - сказал Кисляков.

   - Да, милый, сколько лет не виделись. Ты что же, работаешь?..

   - Работаю, - ответил неохотно Кисляков. - Ну, что в провинции?

   - Плохо. Главным образом плохо тем, что совершенно нет общества: все сидят по своим норам и ни у кого ни с кем нет общих интересов. Поэтому если собираются, то только затем, чтобы пить водку. Причем пьют дико, даже женщины и девушки, - говорил Аркадий, присев с клещами в руках на ящик. - Да что же ты хочешь: в жизни нет идеи, а идея, как кто-то сказал, есть Бог живого человека.

   - Да, это верно.

   - Ну, вот... Поэтому ничто никого не интересует, дальше интереса к белой муке никто не идет. Общее чувство у интеллигенции такое, как будто они - рабы египетские, которых согнали строить пирамиду, которая явится их же могилой. Понимаешь, как будто люди на всё махнули рукой - то пребывают в страхе, то стремятся забыться, - говорил Аркадий. - Делать никто по-настоящему ничего не делает, друг другу не верят, и всё оглядываются. И так вот сидим и оглядываемся друг на друга. Из всего города у меня оставили (из интеллигенции) по себе светлое впечатление только два человека: это дядя Мишук и Левочка, как мы их звали. Милейшие, с большими духовными запросами, люди. Они давали нам возможность как-то дышать. Двое из всего города. Только двое!..

   Аркадий не спросил друга, коммунист он или нет. И Кислякову пришла мысль, что Аркадий может про него подумать: "Человек весел - значит устроился (или примазался)". Поэтому, чтобы не показаться Аркадию чужим, Кисляков сказал:

   - Да, брат, плохо. Здесь, то же. Работают только из-за куска хлеба, потому что, как ты правильно сказал, нет идеи. Своя идея у каждого убита, а никакая чужая идея веры родить не может. Разве можно думать об этом, когда ты знаешь, что будущего у тебя нет.

   Он это сказал на тот случай, чтобы иметь возможность при вопросе Аркадия: "Кто ты и что ты теперь?" - сослаться на внешние обстоятельства, заставившие его изменить своему делу.

   Аркадий встал с ящика и с клещами в руках стал ходить по комнате, глядя себе под ноги.

   - Да, - сказал он, подумав, - русская интеллигенция, как мы ее понимаем, началась при Белинском и кончилась при Ленине. Сможем ли мы найти новое сознание (так как старое умерло)? Если не сможем, то мы выродимся, потому что никакая социальная группа без идеи существовать не может.

   В нем было незнакомое Кислякову спокойствие. И это спокойствие заставило Кислякова быть суетливым и вызвало стремление, как бы поскорее заявить о себе

   Аркадию в определенном, приемлемом для него смысле, т. е. что он ничем не изменил интеллигентским заветам.

   Кроме того, он говорил с подъемом, который чувствовал в себе даже сам, еще и потому, что в другой комнате за дверью была жена Аркадия. И раз она одних взглядов с Аркадием, то ему было приятно, что она его сейчас слышит. Вероятно - одевается для него. Спросить про нее было неловко, Аркадий может подумать, что он больше всего

   из-за нее пришел. И поэтому он только прислушивался, не послышится ли за дверью какого-нибудь звука. Но там всё было тихо.

   - Если с кем-нибудь случится несчастье, то все знакомые сразу становятся холоднее и сейчас же начинают его избегать, чтобы не пришлось помогать и сочувствовать, - продолжал Кисляков.

   - Да, это страшная вещь, - сказал Аркадий, задумчиво глядя сквозь пенснэ

   куда-то в даль.

   - А какой моральный распад! Вот у нас сейчас в квартире есть одна пара: оба красивые, еще молодые интеллигентные люди, еще недавно служившие всем примером, сейчас разводятся, он выгоняет ее с квартиры, чтобы поселиться с новой женой, а она подает на него в суд, - наверное, будут судиться из-за вещей.

   Аркадий болезненно поморщился.

   - Подумай, судиться из-за вещей с человеком, у которого были общие с тобой духовные ценности.

   - Потому и судятся, что никаких ценностей уже давно у них нет. Это - моральное вырождение, - сказал Аркадий. Потом подумав, прибавил: - Да, Бог ушел из нашей жизни. Только - навсегда или нет?

   Кисляков удивился этому упоминанию о Боге, о котором Аркадий прежде слышать не мог. Но не высказал своего удивления, а даже сам прибавил:

   - Да, ты совершенно прав, именно - Бог ушел из нашей жизни, и осталось только одно борющееся за свое существование животное.

   - Ну, а как общее положение?

   - Что же общее положение, - сказал Кисляков, пожав плечами, и, прежде чем успел опомниться, язык сам выговорил: - белая мука тридцать рублей пуд. Процветает казенное творчество, а личность с ее инициативой загнана в щель. Стараются только о том, чтобы как можно больше настроить всего. Но, воздвигая каменные строения, совершенно уничтожают человеческую личность и душу. Они думают, что принуждением всё можно сделать. Есть хорошая французская поговорка...

   - Но сами коммунисты что собой представляют? - спросил Аркадий, перебив друга.

   Кисляков хотел было сказать, что "в большинстве - это упорные фанатики, совершенно не видящие живой жизни, все принципы жизни заменившие принципом силы, убившие всякую свободную мысль в стране" и т. д., но ему вдруг стало заочно стыдно перед Полухиным: ему говорит одно, а тут будет другое говорить.

   - Знаешь, я последнее время присматриваюсь к коммунистам, - сказал Кисляков, - и должен признаться, что, несмотря на неверную от начала до конца политику, среди них есть люди высокой честности, - мало того, есть светлые личности. И они дают широкие возможности для творческой работы, предоставляют человеку с инициативой полную свободу. Только делай. Причем совершенно нет начальнической фанаберии. А уж людей они умеют выбирать, в этом нужно отдать им полную справедливость.

   - Да, это я тоже могу сказать. Для науки они, например, делают очень много. Прежнее правительство десятой доли того не делало. Всё это верно, - сказал грустно Аркадий.

   Кисляков оживился от того, что Аркадий тоже похвалил коммунистов, и, чувствуя холодок в спине от того, что друг его понимает, и от того, что он может говорить вполне искренно, от всей души, - продолжал:

   - Среди них чаще встретишь человека, которого можно уважать, чем среди интеллигенции. У них есть своя идея, святыня, если хочешь. А у наших интеллигентов...

   - Переломлен хребет... - вставил, разводя руками, Аркадий. И прибавил:

   - Да, хребет переломлен. Он грозит переломиться у целой половины человечества. И напрасно они так благодушествуют, - прибавил он, показав пальцем куда-то на запад. - Такого упорства и постоянства, с каким долбится камень истории мира, человек еще не видел. И сочтены уже сроки, когда этот камень расколется и рассыплется в прах под их ударами.

   Они помолчали.

   - А где же жена? - спросил Кисляков, решив, что теперь можно спросить про нее. Даже, пожалуй, неловко не спросить.

   - Она убежала к своим театральным подругам. Ведь она у меня начинающая артистка и сейчас мечется, не может нигде устроиться. Мне иногда делается за нее больно и страшно.

   Кисляков почувствовал укол обиды: он посылал телеграмму с таким теплым, интимным обращением, предназначавшимся для нее, а она даже не могла побыть дома в этот вечер, хотя знала, что он придет.

   Ему мерещилась тонкая поэтическая дружба с ней, полубратская дружба, так как он не мог думать о жене своего друга ни в каком другом смысле. Она могла бы быть для него чем-то вроде сестры с неуловимым налетом подавленного другого чувства, которое будет только усиливать и обострять их близость.

   - Вот ее карточка, - сказал Аркадий.

   Он вышел в другую комнату. В приотворившуюся дверь Кисляков увидел непокрытую, очевидно- с утра - постель, большое ореховое кресло, обитое зеленым репсом, разбросанные по стульям чулки и прочие части женской одежды. Он оглянулся по комнате - и тут не было видно следов женской руки, хотя бы в этой колбасе на бумажке.

   Аркадий принес и подал другу карточку, а сам вернулся к своему ящику, как бы не желая мешать впечатлению и, в то же время, очевидно, ожидая приговора.

   Кисляков увидел на карточке женщину, скорее девушку лет двадцати. На ней была беленькая блузка и длинные - за колено - чулки, видные из-под короткой юбки. Она сидела на изгороди, - видимо, снималась где-то на даче.

   Первое, на чем задержались глаза Кислякова, были ее ноги. Странно было видеть у такой тоненькой девушки такие полные и совершенно круглые у сгиба колен ноги.

   - Ну, как? - спросил Аркадий.

   - Очень красива, - ответил Кисляков и подумал о том, что ему, вероятно, не придется с такой гордостью спрашивать Аркадия про свою Елену Викторовну.

   Аркадию, видимо, было очень приятно слышать мнение друга, но он, чтобы не показывать этого, занялся ящиком. Ему нужно было поддеть крышку и приподнять ее, так как клещи не могли захватить слишком глубоко вбитых в мягкое дерево шляпок гвоздей. Он не находил ничего подходящего.

   - Вот возьми этим попробуй, - сказал Кисляков, вынув из-под пиджака свой кинжал.

   Аркадий, не взглянув, взял и поддел им крышку. Но кинжал, вместо того, чтобы итти вверх, скользнул в сторону по щели. Аркадий, вскрикнув, зажал рукой обрезанный палец. Кровь частыми каплями потекла на пол, на обивку кресла, и, когда он пошел в спальню, чтобы промыть рану и завязать, на полу осталась целая дорога из капель крови.

   - Какой ты неловкий, - сказал Кисляков

   Он все сидел и ждал, что, может быть, придет хозяйка, но было уже одиннадцать часов, а в половине двенадцатого запирали ворота, и приходилось давать дворнику на чай, если только не выпадал такой счастливый случай, что вместе с ним входило еще несколько человек: тогда в толпе можно было пройти, не давая дворнику, так как неизвестно было, кто первый позвонил.

   Ему досадно было, что он не встретил к себе никакого внимания со стороны Тамары, и весь его психический заряд пропал даром.

   - Ты пожалуйста извини ее: она с такой жаждой ехала в Москву, что не могла усидеть в этот вечер дома, - сказал виновато и сконфуженно Аркадий, провожая друга.

   Кисляков шел домой и думал о той перемене, которую он заметил в Аркадии. Он, очевидно, каким-то родом повернулся к религии, тогда как сам Кисляков не понимал этих чувств.

   Но если у них было различное положительное содержание, то было общее отрицательное в отношении к новому строю. Притом интеллигентный человек отличается терпимостью к чужим мнениям и может с живейшим участием выслушивать то, что ему самому чуждо, но что близко его другу.