Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,

задачи многотрудные. Например, однажды она сказала мне: "Доколе не кончите своего трактата, не войду я на брачное ложе ваше!" Увы! сын мой Никандр; много трудился я, во без. пользы. Во-первых, по ее велению доказал я неоспоримо, что душа наша во лбу между глазами. "Хорошо, - отвечала она; и на другой день в письме пишет: - Теперь хочу, чтоб доказано было, что душа наша в затылке". О злоумышления на честь метафизики! О святотатство, равняющееся отцеубийству! Но что делать: я покусился и на сие злодейство, ибо любовь к Анисье превозмогла любовь мою к метафизике: и вот ты видишь начертание на ста семидесяти листах с половиною, где ясно и неоспоримо доказано, что душа человеческая имеет пребывание свое в затылке, с тем, однако, что она властна прейти в чело. Таким образом исправил я свое преступление, сколько мог. Ты, сын мой, приими на себя труд отнести к свирепой сие начертание.

  Теперь выслушай писание, при коем понесешь ты рассуждение о душе в затылке. - Он взял лист, еще вздохнул, и начал читать:

  "Днесь посылаю начертание, в коем узриши, на коликое злодейство умыслих аз, окаянный, из единыя любви моея, доказав душе нашей быти в затылке, и аще поволиши, то и невозвратно. Возымей надо мною жалость и престани, избраннейшая дево, отлагати день брака нашего. Ты единая для мя стала днесь метафизика: воочию твою зрю онтологию; на челе пневматологию; а на затылке, увы! днесь психологию. Не буди свирепа, яко же свиния дубравная, или птицы, у коих поврежден затылок, а вместе с тем душа и разум".

  Такое дурачество, и притом в такие лета, привело меня в жалость к доброму старику, почтенному Трисмегалосу. Я выдумывал разные средства, как бы его вылечить. Говорил много и, кажется, основательно, но тщетно: он вздыхал, обращал глаза вверх, и казалось, что и подлинно скоро душа его переселится изо лба в затылок, и невозвратно. Я решился льстить его страсти, чтобы по крайней мере успокоить, если не навсегда, то хотя на время, а там ожидать, что он сделает. Я понес письмо и трактат. Анисья приняла их с хохотом, издевалась над стариком, честя его безумцем; а читая его письмо, едва не задохнулась от смеха. Я краснел от стыда и досады за добродушного Трисмегалоса. Анисья показалась мне так гадка, так распутна, что не только не заслуживала называться племянницею велемудрого Горлания, но ни последнего пастуха. "Завтре буду отвечать письменно", - сказала она; и я вышел.

  "О Трисмегалос, Трисмегалос! - говорил я, идучи улицею. - Как не рассудил ты, что со столькими любовьми управиться трудно человеку и не в твои лета? Шутка ли! любовь к метафизике, к славянскому языку, к пуншу и еще Анисье; и все сии любови, как вижу, страстные! О несчастный Трисмегалос!"

  Глава X. МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

  (ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)

  - Что скажешь? - спросил Трисмегалос на пороге, ожидая нетерпеливо моего возвращения.

  - Немножко лучше, - отвечал я. - Прелестная Анисья, с восторгом облобызав хартию вашу, сказала, что завтре будет ответствовать.

  Старик мой был вне себя от радости; сто раз обнимал меня, а я краснел от стыда, видя, как он весел от моего обмана. Для меня легче было бы слышать его стоны, чем теперь смотреть на улыбку, происходящую от заблуждения. День прошел для него весьма приятно, а для меня совсем напротив. Ежеминутно укорял я себя за обман свой.

  Едва проснулся я, уже слышен был по всему дому шум и крик моего хозяина: "Не получена ли хартия от лепообразныя Анисий?" Ему отвечали "нет", и он умолкал. Когда после за завтраком рассуждали мы с ним вместе о последнем его трактате, то есть о человеческой душе в затылке, вдруг приносят письмо. Глаза ученого наполнились огня; руки его дрожали при развертывании его: он весь похож был на страждущего лихорадкою. Прочитав письмо, он сел; страшная бледность покрыла щеки его; глаза устремлены были в потолок. "О правосудный боже!" - сказал он, подал мне полученное письмо и погрузился в глубокое безмолвие.

  Беспутная Анисья благодарила г-на Трисмегалоса за трактат и просила его написать еще в последний раз, в знак искренней любви и вечного постоянства, комедию, каковой род сочинений она преимущественно любила. После сего опыта любви обещала уже более не сомневаться и отдать ему руку и сердце.

  - Что имам творити? - кричал горестно Трисмегалос. - Мне ли, славному метафизику сущу, употребити силы души моея на толико маловажное дело, каково есть комедия?

  Он долго сетовал, тем более что отроду не занимался, сим родом сочинений. Для него гораздо было бы легче написать трактат о душе в брюхе, в пятках, чем комедию. Лет тридцать пять или сорок назад читал он Теренция, Плавта и некоторых других, когда еще не посвящен был в таинства метафизические. Он задумался и молчал. Изобретательная сила души его жестоко страдала долгое время, что видно было по напряженным жилам и поту, катящемуся со лба. Наконец, воззвал он:

  - Анна! поставь самовар! Так, сын мой! - продолжал он, обратись ко мне. - Читал я некогда, что одну страсть надобно изгонять другою страстию. Вижу, что мне не одолеть упорства целомудренной Анисьи; писать же комедию мне невозможно. Итак, сын мой возлюбленный, я хочу, удвоив или утроив, если потребно будет, любовь мою к пуншу, забыть любовь к Анисье.

  - О! нет, - возразил я, - удвоение любви к пуншу может быть опасно! Не лучше ли попробовать написать комедию?

  Долго мы спорили; наконец, удалось мне кое-как уверить его, что таким делом занимались важные люди. Он согласился; начал думать о плане комедии; посещал попрежнему Горлания и был от него посещаем. Спокойствие в доме возобновилось, и я увидел, что и такими безделками можно занимать важных людей, каков, например, был Трисмегалос. Как скоро кончит комедию, думал я, то я же постараюсь задать ему через Анисью трагедию или поэму, пусть меньшее дурачество выгоняет большее.

  Однажды он объяснился мне с веселою улыбкою, что план уже готов, и просил помогать ему. "Понеже , - говорил он, - я метафизик, то и комедия моя должна быть метафизическая". Итак, мы начали оба трудиться. Проходит месяц, другой и так далее; настает июнь, и комедия готова, поправлена и переписана набело.

  - Теперь не устоит жестоковыйная, - говорил Трисмегалос, с улыбкою глядя на тетрадь; - кто не пленится толикими прелестьми, какие сияют в сей комедии!

  Чтоб развеселить его, я взялся вслух прочесть бессмертное сие творение, которое когда-либо бывало на земле русской и едва ли когда будет и в Германии, где столько великих метафизиков.

  Действующие лица: Мудрость; Глупость; Любовь; Ненависть; Добродетель; Порок; Знание; Невежливость; Трисмегалос; Анисья; Никандр.

  Так; и мое имя вмещено было, чтоб его обессмертить!

  Содержание комедии: Любовь, в виде почтенной пожилой старушки, с очками на глазах, и поминутно кашляя, приходит к богине Мудрости жаловаться па жестокосердую Анисью, что она не склоняется на любовь такого человека, каков Трисмегалос. Она объявляет, что, к сему подустили Анисью пренегодные девки Глупость и Невежливость, склоненные к тому могущественным разбойником Пороком. Мудрость, ужаснувшись такого неслыханного происшествия, посылает чадо Никандра позвать к суду Анисью; а Добродетели поручает пригласить почтенного Трисмегалоса. Все являются. Мудрость судит и произносит решение: Анисье сейчас же выйти замуж за Трисмегалоса; Глупость и Невежливость осуждает целый год не показываться в профессорских кабинетах; а Пороку никуда не казать глаз. Анисья слушается гласа Мудрости и отдает охотно руку ее наперснику; но беспутные Порок, Глупость и Невежливость уходят с грубостию, объявив Мудрости, что слушаться ее не намерены; что больше всего станут гнездиться в ученых кабинетах и там породят чад и внучат. Мудрость пожимает плечами; а чаду Никандру, в вознаграждение его преданности к Трисмегалосу, дарит из библиотеки его полные издания Лейбница и Канта.

  Прочитав несколько страниц из комедии, об изяществе которой можно судить по содержанию, я начал входить в жар, Уже голос мой становился громче; уже руки начали размахивать; Трисмегалос, с неописанным восторгом устремив на меня глаза свои, раздувал ноздри величественно, как услышали охриплый голос г-на Горлания. Я спрятал рукопись, и метафизик в первый раз немного был недоволен посещением филолога.

  Когда обыкновенные приветствия между учеными приятелями кончились, разговор зашел о любви. Как меня больше не таились, то и продолжали беспрепятственно. Горланиус слушал с досадою зельные жалобы Трисмегалоса. Наконец, сделавшись от нескольких стаканов некоего пития еще грознее, вскричал:

  - Ну вот тебе, дружище, рука, моя, - чрез неделю будет Анисья твоей женою! Я сегодни же погрожу, а завтре решительно велю выйти из моего дома в одной рубашке; так поневоле прийдет к тебе. Будь уверен! Это я сделать в состоянии!

  - О! - отвечал Трисмегалос, - да будет по словеси твоему!

  Видя, что я лишний, хотя и не гонят из комнаты, пошел в сад и сел на дерновой скамье у забора. Вдруг слышу голоса в соседнем саду Горланиусовом; прислушиваюсь и узнаю голос целомудренной Анисьи и Антипыча. Так назывался сын одного достаточного купца, малый молодой. Я несколько раз видал его в доме у Горланиуса. Он был небольшого роста, хром на левую ногу, весь покрыт пятнами; губы имел преогромные и был великий воевода (как я узнал после) на кулачных поединках.

  Я полюбопытствовал; поглядел в щель забора и увидел деву Анисью, сидящую на дерне в объятиях хромоногого Антипыча.

  "Вот лекарство от любви, - думал я, крайне радуясь своему открытию. - О почтенный и добрый Трисмегалос! заслуживал ли ты такое вероломство?" Без души бросился я в покой, взял, не говоря ни слова, за руки Трисмегалоса и Горланиуса; дал знак, чтоб они хранили глубокое молчание, и повел в сад; указал на щель, а сам поотдаль от них также взглянул в дырочку. Прелестная чета сидела по-прежнему обнявшись. Антипыч говорил: "Правда, дорого заплатил бы, чтоб этот старый дурачина Трисмегалос скорее кончил свою комедию. Ты не поверишь, душа моя, какое доставляю я удовольствие своим приятелям, читая в шинках рассуждения влюбленного лешего о душе во лбу и о душе в затылке! Думаю, комедия не хуже будет!"

  С сими словами они обнялись; он потрепал ее по шее и приложил туда толстые губы свои; как вдруг возопили Горланиус и Трисмегалос. Первый: "О бесстыдная дочь, недостойная Соломона, матери своей!" Второй: "Горе мне, многогрешному и проклятому!"

  Горланиус бросился бежать домой, чтоб, поймавши хромоногого беса, доказать пред ним преимущество прямоногого человека; а бедный метафизик упал без чувств. Я поднял вопль и с помощью кухарки отнес и положил его в постелю. Он скоро опомнился, но чад из ученой головы его не выходил. Он беспрестанно твердил: "Горе мне!"

  Во всю ночь не отходил я от его постели. Он ежеминутно просыпался и кричал: "О любовь, любовь! о предрагоценные мои сочинения о душе в челе и затылке и многодрагоценнейшая комедия! для кого писал я вас? Чтоб хромой урод читал в шинках и на торжищах! Горе мне, многогрешному!"

  Глава XI. РОДСТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ

  (ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)

  Чрез несколько дней телесная болезнь его миновалась, но душевная нимало. Он был беспрестанно пасмурен, с дикостию обращал по сторонам взоры; а когда они встречались с моими, то он краснел от стыда. Скука и уныние водворились в нашем мирном обиталище. Г-н Горланиус не только не заглядывал к нам, но не писал ни одной строчки. Конечно, ему совестно было, что, быв таким славным ученым, он был такой дурной отец. Анисья никуда не выходила; ибо, как мы узнали стороною, Горланиус в первом жару справедливого гнева прибил ее до полусмерти восемьдесят девятым томом энциклопедии, изданной Парижскою академиею в александрийский лист. Никогда энциклопедия не приносила большей пользы, как теперь, заставив беспутное творение по крайней мере пробыть в доме с месяц. Анисья не могла шевельнуть свободно ни одним членом, и все волосы были выщипаны. Конечно, Горланиус искал в затылке ее души, согласно с последним трактатом Трисмегалоса. Мы также с своей стороны не хотели ни о чем осведомляться.

  Пришед в одно утро в его кабинет, я немало удивился. В лежанке пылал огонь, а Трисмегалос сидел на стуле и спокойно кидал в печь по тетради исписанной бумаги. Кучи лежали на полу подле него. Увидя меня, он улыбнулся и сказал:

  - Сын мой! Пора оставить дурачества, какого бы рода они ни были. Вот я делаю тебе пример, и ты увидишь, что я отказываюсь от всякой любви, кроме одной. Всякая любовь, к чему б то ни было, каков бы ни был предмет ее, если она выходит из меры, есть непростительное дурачество. Однако человек с тем родится на свет, чтоб быть рабом и игрушкою многоразличных глупостей. Любил я страстно метафизику и беспрестанно заблуждался; любил до безумия славянский язык и был для всех смешон; любил Анисью и стал сам себе противен! Я любил пунш, и он один не сделал мне видимого зла; а потому я намерен теперь обратить к нему одному всю нежность мою и горячность; что ж касается до прочего, пропади все! Анисью душевно презираю; славянским языком не скажу ни слова; о метафизике и думать не хочу; трактаты мои о душе во лбу и затылке, равно как и метафизическая комедия, давно обращены в пепел; а теперь смотри: вот рассуждение о душах животных, где доказано, что они иногда умнее и человеческих, да только смертны; вот другое - о занятии верховного существа до создания мира; а это, в трех томах, с будущих занятиях его по разрушении оного.

  Говоря таким образом, он одну тетрадь за другою клал в печь и холоднокровно мешал кочергою. В полчаса обратились в пепел труды сорока лет.

  - Это прекрасно, - сказал я, - что вы так строго поступили с неблагодарною Анисьей, которая за любовь вашу платила злом; в рассуждении нее метафизики и славянского языка скажу вам мое мнение: всему есть мера и время. Но что касается до пунша, то, мне кажется, не для чего и к нему умножать доброжелательство. Не будет ли довольно с него и настоящего?

  - Нет, сын мой; ты знаешь, какая пустота теперь в сердце моем: выкинув вдруг три любви, надобно чем-нибудь ее наполнить; а иначе потеряется равновесие и могут произойти дурные следствия.

  Никак я не мог оспорить его. Каждый день я проповедовал, он каждый день пил и спустя два месяца не походил на себя. Слабость и судорожные припадки нападали на него; он жаловался коликою, головною болью и удушьем; я все сие приписывал излишеству любви его к пуншу, а он - к недостатку. Он шатался, как тень. Приметно было, что прежние любови его свирепствовали в сердце; и он выгнал их только на языке. Подходя к шкапу, он невольным образом брал книгу потолще, раскрывал, произносил с улыбкою: "Глава III, de miraculis"1. Вдруг, вспоминая о своем обещании, он повергал книгу на пол, топтал ногами и скрыпел зубами, произнося с бешенством: "Неблагодарная метафизика!" Так точно поступал он, заикнувшись что-нибудь сказать по-славянски или нечаянно произнеся имя Анисьи.

  ____________________

  1 О чудесах (искаж. франц.).

  Сидя однажды поутру со мною, он говорил:

  - Любезный друг! Вижу, что жизнь моя увядает и я быстрыми шагами спешу ко гробу. Надеюсь, ты дождешься терпеливо сей радостной для меня минуты и не оставишь несчастного, а в награду останется тебе этот домик со всем к нему принадлежащим. Библиотеку мою, которая стоит мне довольно дорого и состоит большею частию из умозрительных бредней, оставляю тебе с тем, чтоб продать первому безумцу, который купить пожелает, и то в течение одного года, А если в сие время не сыщется в городе такого сумасшедшего, то сожги; иначе великие несчастия, подобно моим, могут случиться и с тобою. Будучи в пеленах, лишился я отца; на десятом году и матери; ................................................................................ ................................................................................ Хотя у меня нет ближних родственников, а одни дальние, которых не видал и в глаза, однако и они могут помешать тебе в спокойном владении моим имением; а потому теперь же хочу устроить все законным порядком и написать духовную. Я послал уже за приказным служителем и священником.

  Меж тем как я уверял, что желаю ему долголетия Мафусаилова, а он божился, что каждый проведенный день считает праведным наказанием неба за безумные его любови, услышали мы у дверей великий шум.

  - Конечно, священник с приказным, - сказал Трисмегалос. - Но о чем так шуметь им?

  Вскоре и подлинно вошел приказный, но не один; ибо ввалилась с ним целая толпа мужчин, женщин и детей разного возраста и пола.

  - Прошу садиться, господин приказный, - сказал Трисмегалос, - а вы кто, честные господа, и зачем пожаловали? - Ах! и подлинно так, - вскричали все в один голос. - Ах, бедненький!

  Трисмегалос глядел на меня, я на него, и оба не догадывались, что бы это значило? Но скоро все объяснилось. Пожилая женщина, чепурно одетая, подошла к нему с жеманным видом и сказала:

  - Как, любезный дядюшка, вы уже не узнаете и ближних своих родственников? Я Олимпиада - племянница ваша в седьмом колене; это доктор, муж мой, а это две дочери; а дома осталось два мальчика и девочка.

  Трисмегалос вскричал с гневом:

  - Хоть бы там остались целые сотни тысяч мальчиков и девочек, я не хочу и знать их, равно как и вас самих, ибо и вы меня не знали!

  Тут подошел доктор, посмотрел на него в лорнет, взял за руку, пощупал пульс и, пожав плечами, сказал;

  - Жаль, крайне жаль, но нечего делать!

  - Что за дьявольщина, - говорил Трисмегалос с удивлением. - Никак это стая бешеных! Чего жаль тебе, государь мой?

  - Посмотрите, почтенные господа, посмотрите только в глаза ему: какие мутные, красные и как дико обращаются! - Все пристально смотрели и ахали,

  Доктор хотел продолжать:

  - По всему приметно, что душа его...

  - Что? Не в затылок ли переселилась? - вскричал Трисмегалос. - Если ты так думал, так врешь, господин доктор. Это написал я в угодность одной беспутной девке, которой того хотелось; а сам как прежде, так и теперь уверен, что душа наша во лбу, между глазами. Ну, что теперь скажет господин доктор?

  Он посмотрел на всех с величеством, торжествуя победу над доктором; но увидел, что все только пожимали плечами и кивали головами.

  Тут выступил другой, с виду похожий на ремесленника, и сказал:

  - Ну, милостивые государи, видно делать больше нечего: простимся с ним, если он кого узнает; а там...

  - Как мне узнать вас, - сказал вспыльчиво Трисмегалос, - когда отроду никого не видывал? Убирайтесь поскорее к черту; у меня есть дело!

  - Как? - подхватил ремесленник, - и меня не узнаете? Ах, боже мой! Да ведь я Зудилкин, брат ваш в осьмом колене; а это Малания, жена моя; а это - сыновья, которые изрядно уже помогают в слесарном ремесле моем!

  С сим словом подошел он к Трисмегалосу, обнял его с жалостным видом и сказал:

  - Прости, дражайший братец!

  Тут со всех сторон поднялся вопль: "Прости, дядюшка, прости, сватушка, прости, дедушка!" Все толпились обнимать его: кто хватал за колени, кто за руки, кто за платье. Трисмегалос не на шутку взбесился. Задыхаясь от гнева, он прежде отпихивался; а там начал изрядно стучать по головам руками и лягаться пинками. Но как и это не помогало, то он заревел: "Помогите, помогите, они меня задушат!"

  Тут высокий человек, стоявший до сих пор в стороне и по виду похожий на полицейского, с важным видом выступил и сказал:

  - Оставьте, господа; перестаньте! Уж этим не поможете! - Потом подошел к Трисмегалосу и сказал учтиво: - Государь мой! извольте следовать за мною добровольно, буде в силах.

  Т р и с м е г а л о с. Куда?

  П о л и ц е й с к и й. С тех пор как приключилось вам несчастие, жалостливые ваши родственники упросили правительство дать вам убежище в известном доме, где будут иметь над вами лучший надзор, нежели здесь. Да и подлинно: в таком состоянии, как теперь, вы можете все перепортить; а сему быть неприлично, ибо имение ваше принадлежит близким родственникам, которые за их о вас попечение стоят того, чтоб все досталось им в целости.

  Т р и с м е г а л о с. Да откройте мне ради бога, о каком несчастии все вы жалеете и в какой известный дом хотите вести?

  П о л и ц е й с к и й. Если вы в состоянии понимать...

  Т р и с м е г а л о с. Как? Я не в состоянии понимать?

  П о л и ц е й с к и й. То я вам все открою. Несчастие, вас постигшее, о коем так печалятся родственники, состоит в том, что вы невозвратно лишились рассудка; а известный дом есть дом для сумасшедших. Довольны ли?

  Трисмегалос задрожал. Каждый мускул его двигался; то багровая краска гнева, то бледность ужаса появлялась попеременно на щеках его. Полицейский взял его за руку и довел уже до дверей, как Трисмегалос уперся и вскричал: "Нет, бездельники, я докажу вам!" Но жалостливые родственники обступили его, связали руки и ноги и в таком наряде вынесли на улицу, взвалили на телегу, и полицейский поехал. Трисмегалос ужасно кричал. Прохожие спрашивали: "Что это значит?" - "Везу сумасшедшего", - отвечал полицейский; и они, крестясь, говорили: "Упаси боже всякого православного!" Я провожал его со слезами до несчастного дома.

  Воротясь назад, я нашел жилище наше полно родственников. Кто таскал столы, кто посуду, кто ломал шкапы, кто звенел рюмками и стаканами. Словом: целый содом. Доктор, подошед ко мне с важностию, сказал? - Изволь, сударик, убираться вон! Дом сей принадлежит мне! - Сей же час, - отвечал я, идучи в свою горницу укладыватъся.

Глава XII. РАЗНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

  (КОНЕЦ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)

  Став на колени у моего баульчика, вытаскивал я из него белье в сумку и, наконец, взяв в руки золотые деньги" хотел пересчитать их и положить в карман, говоря с довольным видом: "Благодарю провидение, пославшее меня в дом честного человека; теперь я надеюсь долго прожить без нужды, пока не найду приличного места".

  - О мошенник, о бездельник! - раздался над головою моею голос; невидимая рука исторгла из рук моих деньги, и все мгновенно скрылось в воздухе,

  - Чудо! - вскричал я, закрыв лицо руками. Дрожь проникла по всему телу. Успокоясь несколько, встаю, оборачиваюсь и вижу доктора, который сказал весьма сердито!

  - Как это, дружок, не стыдно тебе красть в таком печальном, случае? Разве это не все то же, что с пожару или из церкви? Благодари бога, что он послал меня сюда в то время, когда ты только что хотел деньги прятать! О! если б тут был слесарь Зудилкин, ты б с ним так легко не разделался.

  - Когда так, - сказал я свободно, ибо совесть моя была чиста, - то, господин доктор, возвратите мои деньги; я нажил, я нажил их не в этом доме, а у одного честного человека, которого дочь...

  - Хотелось тебе выдать замуж за легковерного и помешанного старика Трисмегалоса? О дружок! за честное ремесло взялся ты, и будучи еще так молод! Сейчас убирайся, иначе я позову полицейского и докажу, что ты - причиною сумасшествия Трисмегалосова; что ты вор и грабитель, а там знаешь что? Тебя свяжут, закуют в железа и посадят в тюрьму. Ну, выбирай одно из двух, и теперь же; я человек решительный!

  Страх меня обнял. Два слова: "железа" и "тюрьма" - много придали силы поражающему его красноречию. Я хотел подражать ему в решительности, поднял на плеча сумку и пошел быстрыми шагами вон.

  Вышед из дому и прошед несколько улиц, я остановился и сказал: "Время рассуждать, что мне делать. Нечего и думать возвращаться в дом Ермила Федуловича: там Федора Тихоновна и Дарья Ермиловна хуже цепей и тюрьмы. В дом купца - стыдно. Это, может быть, покажется ему сомнительно; он начнет с доктором тяжбу: меня, как основание оной, и подлинно куда-нибудь засадят; а когда уже о переломленной ноге индейки судили два года с половиною и ничего не рассудили, то моя тяжба продлится по малой мере двадцать пять. Если же купец, сжалясь надо мною, и не станет тягаться, то все же велит выйти из дому и станет давать мне деньги. Не принять их - он обидится; принять - кажется, бесстыдно. Зачем, не заслужив, пользоваться добротою сердца щедрого человека. Лучше оставить этот город и искать других. Везде есть люди, следовательно везде есть надобность в познаниях. Стану учить музыке, языкам и живописи".

  Порассудив таким образом, пустился я в дорогу. Был в селах, городах и городках.

  Я каждый из них оставлял, или возбудив в ком-нибудь на себя неудовольствие, или сам будучи недоволен. Однако это имело свою пользу. Путешествие более всего научает человека узнавать людей, а потому просвещаться. На другой год страннической моей жизни прибился в этот город, познакомился с почтенным священником Иваном и жил очень доволен в его доме, доставая столько денег, что не был ему в тягость. Тут осенью нашел меня господин Простаков и взял к себе. Мне и в ум не приходило, что Елизавета дочь его. Прочие обстоятельства вы знаете, почтенный Гаврило Симонович.

  Конча повесть свою, Никандр сидел задумавшись.

  Князь Гаврило Симонович сказал:

  - Не печалься, Никандр. Господин Простаков - человек добрый и тебя любит; он имеет в рассуждении тебя хорошие намерения; именно: пристроить к месту, и в том самом городе, где ты учился и производил рыцарства, ибо у него там есть много знакомых именитых людей и какой-то богатый купец, с которым уже он ведет об этом переписку:

  - Ах! Как опять далеко! - сказал Никандр.

  - Тем лучше, - отвечал князь, вставая, ибо вошел отец Иван и объявил весело, что того дня ввечеру будут у него гости. День был субботний, накануне заговенья. Никандр принял весть сию с неприятностию; князь Гаврило Симонович с равнодушием; а оба начали готовиться к встрече гостей.

  Оставя их в сем занятии, переселимся в городскую квартиру г-на Простакова с семейством. Муж ходил по комнате большими шагами, держа в одной руке шляпу, а в другой трость. Вид его показывал неудовольствие. Жена с таким же расположением сидела у столика, разбирая ленты и кружева, Катерина в одном углу, Елизавета в другом, обе зевая.

  Ж е н а. Уж как ты заупрямишься, так тебя ничем не переможешь!

  М у ж. Когда ты в этом уверена, то зачем и мучить себя по пустякам, стараясь перемочь!

  Ж е н а. Но зачем же, кажется, и не послушаться? Отец Иван звал так учтиво, так усильно...

  М у ж. Я, кажется, и не грубо отказался быть у него.

  Ж е н а. Посуди, там будет судья, исправник, много дворян и все с фамилиями. Что же мы одни будем сидеть дома?

  М у ж. Зачем сидеть? Я дал слово городничему, туда и пойдем.

  Ж е н а. Госпожи городничихи я терпеть не могу. Она так спесива, так надменна!..

  М у ж. Погляди на себя и спроси ее: что она о тебе скажет?

  Ж е н а. Я непременно буду у отца Ивана!

  М у ж (уходя). Ты непременно будешь у городничего! Жена! Ты меня давно знаешь! Делай то, что я приказываю, и раскаиваться не будешь! Иначе... Я жду тебя у городничего.

  На сей раз сделаю я небольшое отступление, поместив повесть, приличную к сему обстоятельству, читанную мною давно в какой-то старинной немецкой книжке.

  Один муж любил горячо жену свою; во всем делал ей возможные увеселения; ласки его были нежны. Чего ж бы еще жене недоставало, чтоб быть благополучною в полной мере? А вот чего: муж был чрезвычайно ревнив; особенно он ревновал к своему соседу, настоящему прельстителю, Когда сосед глядел в окно своего дома, муж тотчас велел закрывать ставни своего. Если слышал голос его на улице, то мгновенно уводил жену в самую дальнюю комнату. Все в доме приметили его ревность, хотя он скрывал ее ото всех, а особливо от жены.

  Случилось же но времени, на горькую беду ему, что необходимо надобно было отлучиться из дому на три дни. Он воздыхал, стенал и мучился, но необходимость на это не смотрит, и он повиновался ее велению. Проехав несколько верст, занимаясь женою и соседом, он с ужасом вспомнил, что не наказал жене не принимать соседа к себе в дом. "Иван! - вскричал он, побледнев, - сейчас отпряги одну лошадь и скачи что есть силы домой. Скажи жене, чтобы она отнюдь не принимала к себе соседа, сколько бы он ни просил, сколько бы ни заклинал: нет, нет!"

  Иван поскакал, а господин все еще вопил вслед ему, наказывая строго. Приехав домой, Иван сказал госпоже; "Супруг ваш приказал вам отнюдь, ни под каким видом, никоим образом, сколько бы вам ни хотелось того, не садиться на спину Султана, нашего большого меделянского кобеля, и не ездить на нем верхом!"

  Она крайне подивилась сумасшествию мужа, и Иван поехал обратно.

  В первый день жена только думала, какая бы причина была мужу запрещать то, о чем она никогда и не мыслила; да и какое в том может быть удовольствие? Мысли сии занимали ее до ночи. Второй день прошел в рассуждении, почему бы этого и не сделать. Конечно, муж считает ее ребенком или куклою, что хочет заставить слепо повиноваться безумной своей воле. Она была в нерешительности. На третий день досада овладела ею. Она ходила из комнаты в комнату, но в воображении ее был меделянский кобель. Наконец, около обеда она вскричала: "Так! покажу ему, что со мною так глупо шутить не должно". С сими словами быстро вышла на двор, где Султан на цепи попрыгивал, и села на него верхом. Но жестокий медиоланец, конечно не привыкший возить на себе кого-либо, озлился, зарычал, рванулся, и бедная госпожа покатилась кубарем на землю. Вскочив, бросилась она без души в покой, посмотрелась в зеркало, и - увы! - изрядный рог возвышался на лбу, и правый глаз украшался багровым под ним пятном; на руках было несколько царапин от лап неверного Султана. Она заплакала горько, как в тот же миг повозка застучала на дворе и страстный муж, влетев в комнату, протянул к ней руки и с трепетом любовника остановился, увидя на лбу рог, на глазах слезы, под глазом синее пятно, а на руках кровь.

  - Что это значит, моя дражайшая? - вскричал он.

  - Ты должен был это предвидеть, - отвечала жена с бешенством, - тебе хотелось видеть меня в сем положении. Бесчувственный, изверг, чудовище! Вздумалось ли бы мне садиться верхом на меделянского кобеля, если б ты не прислал Ивана мне запрещать то?

  Господин взглянул грозно на Ивана; но сей, с таинственным видом выведши его в другую комнату, сказал:

  - Милостивый государь! правда, я вашим именем запрещал ей то, и без сего она подлинно бы и не вздумала; но обстоятельство сие вам открывает все. Если б я запретил ей не впускать соседа, то вместо того, что теперь беспрестанно думала она поездить верхом на Султане, тогда - впустить соседа, поговорить с ним было бы беспрестанное занятие мыслей ее. Что ж из всего? Она не скрепилась, поехала верхом и получила на лбу небольшой рог и под глазом синее пятнышко. Поверьте мне, она также бы не скрепилась, впустила бы соседа, а следствие? Может быть бы, к сему времени было у вас два рога, и пребольшие; несколько черных пятен на всех часах вашей жизни.

  Господин поражен был истиною; обнял мудрого слугу и, говорят, навсегда кинул ревность.

  Эта повесть весьма кстати пришлась к нашим господам Простаковым. Если б муж не так строго запрещал идти в дом отца Ивана, жена не так бы нетерпеливо того желала.

  Проведши несколько времени в нерешительности, она, наконец, вскочила. "Дочки, одевайтесь! идем к отцу Ивану. Пусть его бесится, сколько хочет! Мы сносим двадцать его прихотей на день, так почему не снести ему одной нашей в год". Таким образом, уборка началась, продолжалась успешно и кончилась около восьми часов: самое способное время идти на вечеринку.

  Когда вошли они в покой священника, вся знать уже собралась: судья сидел в первом месте и курил трубку; исправник держал в руках рюмку вина и, уверяя, что это - душеспасительный напиток, опорожнил ее. Госпожа судьиха махалась опахалом, стараясь как можно больше вертеть, средним пальцем правой руки, чтобы виднее, сделать бирюзу в ее перстне, осыпанную розами. Госпожа исправничиха шептала ей на ухо: "Куда, право, как гадка эта госпожа Простакова! сделать на нее платье - много стоит; но самое платье не стоит ни полушки. А дочки-то, одна вертлявая кукла, другая деревянная статуя".

  Священник принял г-жу Простакову с ее дочерьми отлично. Уже все уселись, завели разговор о будущем дне, о чистом понедельнике, как вдруг выходят из боковой комнаты князь Гаврило Симонович и Никандр. Он увидел Елизавету, она - его: оба вспыхнули. Никандр зашатался; глаза Елизаветы закрылись. Все гости пришли в смятение, как г-жа Простакова вскрикнула: "Ах! нам изменили! Ах, что-то будет!".

  Она вскочила, взяла обеих дочерей за руки и хотела идти, как быстро вбежал Иван Ефремович со всеми знаками гнева и негодования. Он хотел что-то сказать, но жена, вскричав: "Виновата, крайне виновата, друг мой", его обезоружила. Он довольствовался раскланяться с гостьми и хозяином и ушел быстро; за ним его семейство. Елизавету мать и сестра вели под руки; князь увел Никандра в ту же минуту в его комнату.

  - Какой странный человек этот Иван Ефремович, - говорил князь Гаврило Симонович, - а не без чего еще меня послал сюда! Как не суметь владеть поступками жены? - Вдруг пришла ему на мысль княгиня Фекла Сидоровна; он закраснелся и замолчал.

Глава XIII. ДВЕ РЕЧИ

  Гости нe могли надивиться такому чудному происшествию. Скромный Простаков входил в великом сердце; бешеная (как обыкновенно величали) жена его стала кротка, как овца; Елизавета едва жива; молодой живописец не в лучшем положении; а старый приезжий гость был в великой печали. "Тут, конечно, есть тайна", - вскричали все в один голос и приступили к священнику, требуя объяснения; но он божился, что и сам не больше других знает, как что старого гостя зовут г-ном Кракаловым, а молодого живописца - Никандром.

  Все долго ломали головы, стараясь догадаться и тем блеснуть в целом именитом собрании, заслужив титло первого изобретателя; но что один произносил, то другой опровергал, и дело дошло прежде до небольшого, а там и до жаркого спора, вскоре до формальной ссоры, а там и брани. Уже слышны были с разных сторон звучащие прелестные слова: "Так может судить разумный бык! Так сказать может велемудрая индейка! Скорее догадается баран! С меньшим жаром визжит сука, змиею ужаленная! Такие замыслы вмещаются в голове, похожей на винную бочку, или в такой, которая нагружена ябедою, смутами, сплетнями и любовными шашнями! Ах! Что такое? Ага, догадалась! Как? что? докажи! и так ясно!"

  Бог ведает что бы из сего вышло; и едва ли бы обошлось без кровопролитного сражения, если б не случился тут судья, который, видя такое нестроение природы, положил на стол трубку, а подле поставил стакан и, встав с важностию со стула, занял в комнате середнее место и сказал: "Почтеннейшие государи мои и государыни! Небезызвестно вам, что я уже несколько лет в знаменитом городе сем судьею и разбираю иногда дела не меньше запутанные! Итак, послушайте меня, я все объясню. Хотя, правда, верного я не знаю, но иногда разумные догадки справедливее очевидного. Никандр этот за несколько времени жил в доме у Простакова, и столько почитаем был от всего дома, как бы он был сын его. Итак, не доказывает ли это, что он в самом деле сын его, но побочный? Не только Никандр, но и никто в доме того не знает; итак, мудрено ли было ему влюбиться в Елизавету, а ей в него? Конечна, весьма легко! Ну, они и влюбились! Простаков это увидел и не знал, что делать. Хотя Никандр и незаконный, но все же сын, и Елизавета - сестра ему. Такая любовь ужасна. Итак, он выслал его из дому, отнюдь не переставая помогать. Своя кровь всегда говорит гласно! Но чтоб дочь вылечить от такой любви, а жене не подать подозрения, то он запретил им видеться с Никандром; а как они не знали, так, как прежде все вы, настоящей причины сего запрещения, то сегодни и увиделись. Как же ему и не сердиться?"

  - Прекрасно! Точно так! Не может быть справедливее! - закричали все в один голос. - Но что ж этот господин Кракалов?

  - Этот, - отвечал судья, напыщенный общим одобрением его догадок, - этот господин Кракалов, не что другое, как братец почтенной матушки Никандровой, а потому-то живет в доме Простакова и умничает. Я слышал от верных людей, что ни жена, ни дети не смеют ему сказать и слова.

  - Так, точно так, - раздавалось со всех сторон, и судья продолжал:

  - Но чтоб и впредь не могли приключаться в знаменитых наших собраниях подобные же смуты и колотырства, а водворился прочный мир и спокойствие на незыблемом основании, я хочу определить, чтоб завтра же этот беспокойный Никандр, как зачинщик ссор и браней, оставил наш город; в противном случае на третий день чрез полицию выслан будет с бесчестием.

  - Прекрасно, превосходно! - гласили гости; а исправник, поглаживая щеки, примолвил:

  - А я не пущу и в уезд.

  Судья объявил о сем Никандру и вышел к собранию с торжествующим видом.

  Никандр был в крайнем смущении.

  - Куда побреду я теперь? - говорил он с тяжким вздохом и пожимая плечами.

  - Куда поведет тебя рука провидения, - сказал князь Гаврило Симонович. - Признайся, что выйти из сего города по приказу безумного судьи гораздо сноснее, чем было выходить из дому Простаковых по приказу обиженной матери. Останься здесь, а я недалеко схожу. - Он накинул шубу и вышел.

  На квартире господ Простаковых было нестроение хотя не так великое, как в доме священника, однако все же нестроение, и надобно было укротить его. Г-н Простаков был не судья, но зато добр и умен, и он примирил и. примирился со всеми без такой красивой и замысловатой речи, какую говорил судья. Однако, как все уже поуспокоились, не обошелся без того и сказал жене и дочерям: "Из сегоднешнего приключения, хотя по себе очень маловажного, однако нанесшего нам несколько неприятных часов, узнайте, мои любезные, как глупо и вредно делают те жены и дочери, которые, совсем не понимая намерений мужей и отцов своих, стараются проникнуть в их тайны, делают ложные заключения, обманываются и поступают по своим прихотям. Отчего это происходит? От уверенности в своем уме, в своем достоинстве и превосходстве. А ум большей части женщин есть самый посредственный в сравнении с умом мужчины; мнимое их достоинство состоит в кружении головы; превосходство в беспрестанно заблуждающейся чувственности. А что от сего выходит? То, чему и должно: беспокойства, неприятности, жалобы, слезы, вопль, - словом, мучение! Неужели им это приятно? Не думаю, и даже уверен, что нет; но они так легкомысленны, суетливы и до такой степени, могу сказать, безумны, что соглашаются вечно страдать, только бы такой же безумной приятельнице сказать с торжеством: "Муж мой хотел того-то; но нот: я поставила на своем и сделала вот так-то!" Ну, стоит ли минута хвастовства сего, унижающего даже особу самую знатную, чтоб покупать ее потерею покоя на целый день? Не говорю, что женщины все таковы. О нет! Есть, хотя и не так-то много, подлинно умные, достойные и превосходные женщины; но приметьте, в чем все это они сами поставляют? Вы увидите: ум - в сохранении в доме порядка, тишины, хозяйства; достоинство - в непорочности нрава, в приятности обхождения, в нежности всех поступков и чувствительности, - словом, в любезной уверенности о чистоте совести своей. Превосходство - в любви, искренности и преданности к мужу и в добром образовании детей своих. Если и вы, мои любезные, будете таковы, то хотя бы судьба повергла вас в самое нищенское состояние, то и в маленькой избе, проводя ночь на соломе, вы в глазах почтенного и доброго человека покажетесь умными, достойными, превосходными женщинами. Со слезами на глазах он будет умолять небо переменить вашу долю, если сам сделать того не в силах!"

  Простаков остановился. Жена и дочери кинулись в его объятия. Их вздохи, но не тяжкие, их слезы, но не горестные, дали знать Простакову, что минута уклонения от надлежащего пути была только минута, и мысли жены и дочерей нимало не имели желания возобновить прежнее желание искать того и любить то, что запрещал муж и отец.Вошедший Макар объявил, что какой-то господин желает с ним видеться. "Милости просим", - сказал Простаков; но слуга примолвил, что гость хочет говорить наедине. Простаков вышел, и как велико было его удивление, узнав князя Гаврилу Симоновича! "Что?" - спросил он, и князь потребовал от него снисхождения назначить место поговорить вдвоем. Простаков повел его в свою комнату и запер дверь. Тут Гаврило Симонович объявил настоящее положение дел Никандра. "Если вы вздумаете противиться, - сказал он, - то все дело испортите. Начнутся догадки, слухи, суждения, и какой-нибудь сплетенный праздными людьми вздор выдан будет за открытую истину. Дураков, а особливо злых дураков, надобно опасаться больше, чем змеи. Пресмыкающееся сие кусает, быв раздражено или опасаясь потерять без того жизнь; но дурак, особливо тот, который почитает себя знатным, сам нападает. Ему нет нужды, что он, преследуя предмет ненависти своей, трогает людей посторонних и обижает. О! тщеславиться еще будет, если удастся ему превознестись в силе пред кем-либо! А почему? Все потому же, что он - дурак!"

  Доводы князя Гаврилы Симоновича показались Ивану Ефремовичу сильными. Он сел и начал писать письмо к Афанасию Онисимовичу Причудину, орловскому купцу, чтобы он принял... Тут г-н Простаков остановился.

  - Послушай, любезный друг, - сказал он. - Мы посылаем Никандра в город, доставить ему место службы. Но ведь для этого мало ему имени, только что Никандр. С этим личего не сделаем. Не правда ли, надобно дать ему фамилию, да и самое имя переменить, ибо происшествие, за которое выгнали его из пансиона, не у всех из памяти истребилось и может навлечь ему небольшие беспокойства.

  К н я зь. Я сам тех же мыслей и только хотел о том сказать. Но как же назвать его?

  П р о с т а к о в. Подумай-ка! Ведь ты же прекрасное имя выдумал себе при приезде ко мне князя Светлозарова. Они оба задумались, устремив взоры в потолок. Погодя несколько минут, князь радостно ударил в ладони и сказал:

  - Чего больше думать. Батюшка мой имел довольно приятное имя и отчество; и фамилию дадим от села, где родился я.

  - Хорошо, хорошо! Но как же?

  - Симон Гаврилович Фалалеев!

  - Ладно, - сказал Простаков и, подумав, начал продолжать письмо. Когда кончил его и запечатал, то вынул довольное количество денег и, отдавая то и другое князю, говорил: - Любезный друг! надеюсь, что ты сам все это отвезешь и самого Никандра. Он молод и неопытен! Ты представишь его купцу Афанасию Онисимовичу и устроишь хозяйство. Только, пожалуй, не мешкай. Мне, лишась Никандра и тебя, будет крайне скучно. - Я и без того хотел проводить его, а после поскорее; возвратиться к вам.

  Они простились. На другой день Иван Ефремович поехал в деревню. Об этом большая часть знаменитых жителей города утверждали, что он не стерпел стыда, видя, что любовь побочного сына его к сестре своей обнаруживалась, "Вот то-то, - говорили эти добрые люди, - если б он не притворялся, если б не был такой ханжа, то происшествие сие не наделало бы большого шуму. Мало ли что с кем случается?"

  До полудни того же дня провел князь в найме повозки, приуготовлении, в укладке и прочем, принадлежащем к дальнему пути. Никандр делал, что ему князь приказывал, но делал большею частию наизворот, и старик принужден был сказать ему: "Сиди на месте и не трогайся!" При расставанье почтенный отец Иван, обняв Никандра с трогательною жалостию, сказал:

  - Прости, сын мой! Ты должен удалиться. В этом мес-те очернено имя твое, а что для тебя будет печальнее, то имя и твоего благодетеля. - Тут добрый пастырь самых негодных овец рассказал все, о чем судил по догадкам судья и в чем поверило ему высокоименитое собрание. Никандр плакал, а священник продолжал: - Кто б такой ты ни был, не хочу знать имени отца и матери, не нужна мне фамилия твоя, знатная ли она или ничтожная; для старца седого довольно, когда уверен он, что у тебя нрав кроткий, сердце непорочное, правила, благородные. Во всякое время, любезный друг, когда счастие обратится к тебе спиною, приходи под смиренный кров мой. Пусть все люди возненавидят тебя, мое сердце всегда к тебе сердце отеческое. Никогда не думаю, чтобы ты мог подпасть гнусному пороку; а п