Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,

ксей наречен заморским принцем, я послом, а свиту нашу составляли отчасти роты моей казаки, а отчасти дворовые люди. Оттого-то мы столицею себе выбрали дальнюю вашу деревню. Вы сами свидетель, что успех увенчал наше предприятие! Надеюсь за посольские труды попировать на свадьбе моего друга, да и казаки не должны быть забыты.

  В продолжение сего рассказа карета и телохранители въехали на двор панский; витязи спешились, и господин посол принцев, высаживая из кареты счастливых супругов, сказал Евдокии:

  - Я уверен, сударыня, что вы не жалеете о потере своего светлейшего титула!

  Когда собрались в покои, пан Прилуцкий, обняв свою невестку с нежностию отца, обратился к сыну и сказал:

  - Господин капитан! Ты совершенный повеса, ибо пристыдил отца своего, старого заслуженного майора. Так ли думалось ему праздновать свадьбу своего единственного сына - капитана? Здесь не то, что в Москве и Петербурге, где нередко женятся и умирают скоропостижно, и никто о том не думает. Здесь во всем любят порядок! Но скажи теперь сам, что буду я делать? Как приму любезную мою невестку? Кто проводит ее в брачную комнату? Кто будет подымать ее с постели на следующее утро? Кроме горничных девок, никого нет в доме! Разве ты хочешь и их перекрестить в статс-дамы и фрейлины? Ну сказывай, а я ничего не придумаю; стыд да и только!

  - Батюшка! - сказал сын, - мы этому горю легко пособить можем, и скоро. Любезная моя жена пусть пойдет в спальню покойной моей матери, а проводить ее туда и поднять с постели - моя забота. Конница моя отправится в поле, где довольно найдет трусливых неприятелей, которых и возьмет в плен; пехота - в ближайший лес, где есть рябчики и тетеревы, дрофы и бекасы и всякого рода воздушные жители, флот выступит в море и, верно, не возвратится без довольной добычи. Друг мой и посол с своею гвардиею отправится на проезжую дорогу, к дому моего тестя, и волею или неволею будет командировать на наш двор всех свадебных гостей, которые не замедлят оставить великого моего тестя и, верно, упрямы не будут. Вы, батюшка, по любви ко мне, верно, займетесь командою надзирательниц кур, простых и индейских, уток, гусей и прочего, а особливо приведением в порядок погреба, которым вы пощеголять можете! Я вижу, что вы все согласны на мое предложение! Теперь еще полдень, и к вечеру много кое-чего наделать можно. А чтобы не медлить, то я покажу пример деятельности.

  Он взял за руку смущенную свою супругу и повел ее в комнату своей матери.

  Пан Прилуцкий, потеряв его из виду, всплеснул радостно руками и сказал с видом восхищения:

  - Не правда ли, господин посол, что сын. мой со временем может быть хорошим полковником? Добро! Обеспечим прежде наш аппетит и жажду, а там примемся всяк за свое дело.

  Как сказано, так и сделано. Между тем, как конница, пехота и флот принца заморского, равно и посол его заняты были ревностно своими делами, обратимся в дом высокоименитого потомка гетманов. Мы оставили его в оружейной комнате, которую держали назаперти устрашенные гости.

  Когда он догадался, - ибо он во всю жизнь догадывался, а не мыслил, - что достаточно снабжен и гневом и оружием для отмщения нареченному принцу заморскому и своей дочери, которую также подозревал участницею в гибельном заговоре, равно как и пана Прилуцкого, - то со всего размаху толкнулся в двери. Видя же, что они заперты, пришел в большое бешенство и с страшным проклятием начал прорубать саблею себе выход. Гости увидели, что дело на шутку не походит, и - давай бог ноги. Суета ужасная! Шум, крик и аханья женщин неописанны! Однако кое-как все уселись в свои экипажи и пустились куда кому было надобно. Златницкий, наконец, прорубился, вышел и, никого не взвидя, от изнеможения сил телесных пал без чувств на пол. Тогда только служители осмелились к нему приближиться; сперва припрятали как можно дальше его вооружение, и после, подняв на руки, уложили на постель.

  Посол и друг принца заморского стоял на большой дороге с своею командою. Кто из свадебных гостей ни равнялся с ним, он объявлял желание Прилуцкого, и все с великим удовольствием поворачивали к его деревне; ибо никто не опасался найти там столько ужасов, как в доме славного потомка гетманов. К вечеру Прилуцкий увидел себя окруженным великим собранием, он был весел, и все были веселы. Несколько дней прошло в шумном веселии, и первая Евдокия приступила с просьбами к мужу и свекру, чтобы они попытались, нельзя ли помириться с отцом ее. К сему присоединились многие соседи, и отправлено к пану торжественное посольство. Напрасно трудились! Он лежал на одре смерти, обкладенный изображениями своих предков. Едва усмотрел он прежнего посла от принца заморского, то опомнился, застонал, проворчал невнятно какое-то проклятие и скончался. Услыша о сем, Евдокия зарыдала, муж ее вздохнул от глубины сердца, а старый заслуженный майор произнес громко: - Вечная память! Но если бы он несколькими годами умер раньше, то мы все несколькими годами раньше были бы счастливы!

  Мы от чистого сердца благодарили дворянина за его чтение! Он простился с нами и поехал в свое поместье; а мы вознамерились, пробыв еще дня два, отправиться в дальнейший путь. Оставшись одни, мы распорядили время свое философски!

  Обыкновенно поутру я уводил Ликорису из деревни, показывал ей лучшие картинные места, вокруг разбросанные природою, и объяснял мудрые ходы и законы сей любимицы существа великого и премудрого. Мне и на ум не всходило, что я понес много горестей от излишнего рвения просвещать. Я просветил княгиню Феклу - и она меня покинула,

  просветил Ястребова - и с бесчестием вытолкан из его дома; просветил Куроумова - и чуть не попался в крайнюю беду. Но Ликориса ни на кого из них не похожа, думал я, и успокаивался; притом же я не князь уже фалалеевский и не буду никогда занимать кого-либо таким безумным просвещением, каковое преподавал прежде. Нередко подходили мы к лесному дому, - так крестьяне называли загородный дом господский, - обходили его кругом, но не видали ни одного существа живого; не слышно было ни малейшего шороху. Сквозь расселины ограды виден был обширный двор, поросший крапивою и репейником. Из щелей в стенах дома росла дикая ромашка, а на крышке кусты ракитника. Везде глухо, пусто!

  - Видно, - сказал я своей спутнице, - дом этот давно необитаем! Жаль! - он на таком прекрасном месте! Казалось, счастие мое постоянно и судьба перестала играть мною, как ветр полевою былинкою. Подле меня прелестная подруга, полная любви и нежности; мы наслаждаемся цветущим здоровьем, денег хотя и не так-то много, зато надеждам нет числа. Стоит только появиться в Варшаву, а там греби золото лопатою! По-видимому, чего мне недоставало? Но, ах! весьма многого. Именно? Послушайте!

  По некотором времени пребывания нашего в деревне к великому моему недоумению и вместе печали заметил я, что нежная моя Ликориса становилась час от часу задумчивее, печальнее, невнимательнее к моим ласкам. Таковое состояние предмета любимого не могло не тронуть моего сердца. Сидя подле меня, склоня печальную голову к груди, она не слыхала слов моих, не внимала моим опасениям и жалобам, и нередко, когда уж я чересчур задорно приступал к ней с вопросами, она отнимала у меня руку свою и уходила; я также уходил в другую сторону с растерзанным сердцем. "Что бы это значило?" - думал я и терялся в догадках.

  Между двумя сердцами, которые не созданы величаться своею жестокостию, таковая принужденность не могла продолжаться долго. В одно утро, вскоре по всходе солнечном, сидели мы в прелестном перелеске, на берегу светлого ручейка. В некотором отдалении в небольшом пруде крестьянин удил рыбу, по другую сторону пастух дудил в рог, собирая коров, овец и коз. Резвые ласточки кружились над нами с громким щебетаньем и дразнили деревенского мальчишку, который, обольстясь их смелостию, оставил собирать улитки и гонялся за ними. Томная Ликориса не могла не тронуться красами сельской природы в часы безоблачного утра. Картины сии совершенно были новы для девушки, воспитанной в великолепной столице, а по мере новизны сей умножалась ее чувствительность, а с нею вместе - мрачное уныние. Машинально нарвала она в передник несколько полевых цветов и также машинально начала составлять букет, беспрестанно переменяя прежнее расположение. Если бы не видал я движения нежных ее пальчиков, колебания груди, то сказал бы: "Это образ горести, воздвигнутый из мрамора над могилою предмета обожаемого".

  Чтобы сколько-нибудь развеселить ее или по крайней мере рассеять, я вынул из кармана флейту, которую во время прогулок всегда таскал с собою, дабы более уподобиться аркадскому пастушку, который поет похвалы прелестям своей любезной; я засвистал какуюто арию; Ликориса взглянула на меня, слеза пала на букет, она с негодованием кинула его в ручей и отворотилась, закрыв глаза передником.

  - Что за бесовщина, - сказал я, положив флейту на траву и бросясь к Ликорисе. - Скажи, пожалуй, отчего в тебе такая скорая и сильная перемена? Разве ты более не любишь и я тебе в тягость? Разве сомневаешься во взаимной любви моей? Так напрасно, моя любезная! я все тот же! Сердце мое полно любовию; мысли всегда заняты прелестями моей подруги!

  О н а (вздохнув). Подруги? Видно, я навсегда должна отчаиваться быть чем-нибудь для тебя более!

  Я. Совсем не понимаю! Чем же можно быть еще более?

  О н а. Было несчастное время, о котором вспоминая, прихожу я в ужас; время злополучное, в которое, не чувствуя ни к кому ни малейшего влечения, многих делала я довольными. Я простирала к обожателям хладные, преступные свои объятия, была порочна и покойна! Теперь отверзты пламенные мои объятия, я так же порочна, как и прежде, - но где прежнее мое спокойствие или по крайней мере прежняя нечувствительность к своему положению? Увы! сердце мое раздирается! Чувствую, что нить жизни моей скоро истлеет и я увяну, как увянет к полудню эта свежая незабудочка, сорванная сего утра моею рукою!

  Я (про себя). Тут что-нибудь да кроется! или она сошла с ума, или меня свести хочет. Ничего придумать не умею! (Вслух.) Прекрасная Ликориса! Тебе известно, что у велемудрого Бибариуса учился я всяким хитростям, а после у высокопросвещенного Доброславова оказывал искусство свое на опыте. Но что касается до отгадывания загадок, то это в состав нашего просвещения нимало не входило, и я в сем настоящий профан. Прошу усердно объясниться попроще!

  О н а. Несчастная я, когда вы меня не понимаете. Очень ясно вижу, что сердце мое и до сих пор было вам незнакомо, чуждо, и оттого еще я несчастнее!

  Я. Яснее, - прошу покорно, яснее!

  О н а. Если лед так глубоко положен в погреб, что лучи солнечные никак туда проникать не могут, то может ли растопить его слабый свет лучины.

  Я. Сравнение прекрасно, но все не больше понятно, а потому прошу...

  О н а (стремительно). И я исполню просьбу, чего бы мне ни стоило! Друг мой! Так! я теперь более нежели счастлива; я благополучна, ибо засыпаю и пробуждаюсь в твоих объятиях, но кто, какой небесный житель уверит меня, что объятия твои не сделаются со временем ледяными? Кто успокоит бедное страждущее сердце Ликорисы, что друг ее, единственный друг и путеводитель на земле сей, всегда останется другом ее; что другие красоты не изгладят из сердца его образа нежной, пламенной, слезящей Ликорисы?

  Я (с жаром). Моя вечная, торжественная клятва! Тобою, величественное небо, освещаемое златистыми лучами светила великого, тобою, прекрасная земля, увенчанная цветами и древами ветвистыми, тобою, мудрая природа, и ты, великий вседержитель всего сущего во вселенной, клянусь я любить вечно, постоянно мою нежную, добрую, несравненную Ликорису!

  О н а (кидаясь ко мне в объятия). Так произнеси сию же самую клятву пред олтарем и священнослужителем оного и вместо подруги дай мне название твоей супруги!

  Я (в некотором онемении). Как, Ликориса?

  О н а. Чему ж ты удивляешься? Если и подлинно любовь твоя ко мне так постоянна, как ты меня уверяешь, если сердца наши должны быть расторгнуты одною только смертию, если ты во мне, а я в тебе находим единственный предмет, привязывающий нас к жизни, то почему тебе не осчастливить меня священным именем твоей супруги, дабы я, не краснеясь, пред всяким могла сказать: он мой! небо мне ниспослало его, церковь утвердила выбор моего сердца и благословила союз мой! Но пусть так! Пусть я, несчастная, осуждена оплакивать поносную участь свою; пусть буду предметом презрения для всякого пола и возраста, пусть будут сверстницы мои стыдиться моего сообщества, пусть матери показывают меня дочерям своим, как пример порока и предмет нарекания народного и гнева божия! Пусть так, я на все согласна! Но, друг мой милый, чем виноваты будущие дети наши, что когда еще они не видали света дневного, ни разу не вздохнули воздухом, чем виноваты они, что жестокосердый отец тогда уже на значил им жизнь презренную, полную бедствий, угнетений, всякого злополучия?

  Я (после некоторого молчания). Но, моя нежная Ликориса, успокойся и выслушай! Неужели могла забыть ты, что я женат и жена моя еще жива?

  О н а. Жива? и ты без трепета, без стыда, без угрызения совести можешь произнести слово это? Она жива? Для тебя жива? Ах нет! она давно мертва для тебя! Не знаю и знать не стараюсь всех путей, которые проходила она в жизни своей, по крайней мере никак не могу забыть, что она первая старалась всеми мерами меня с тобою познакомить, повергнуть тебя в пламенеющие мои объятия, - она тем утешалась, того жаждала, - и я, несмотря на некоторую опытность, управляемая случаем, исполнила ее желание и из несчастной бесчувственной сделалась несчастною, чувствующею свое несчастие. Она жива? Я (несколько тронутый). Любезная моя! Благотворное небо снабдило тебя столько же дарованиями ума, сколько и сердца. Жизнь моя тебе принадлежит. Располагай ею по своей воле. Но есть случаи, коих человек переменить не может, или, лучше, не должен. Тебе небезызвестны законы.

  О н а (с живостию). Законы? на что изданы законы? Не для того ли самодержец, впрочем благодетельный, добрый, кроткий, подписывает приговор к смерти, хотя с тяж кою горестию, что это нужно для блага прочих его подданных? Но кого обидишь ты, если изберешь меня женою? Кто будет от того несчастлив? Отца у тебя нет, нет матери, детей, а жена - я стыжусь при одном воспоминании ее имени и звания. Она была мать, - и не усомнилась оставить своего первенца! Может ли и имеет ли право, захочет ли такая женщина взыскивать за нарушение прав супружества, когда сама она того желает, того ищет и смеется, попирая ногами святейшие законы общежития?

  Я. Вы, сударыня, прекрасно говорите, но такие обстоятельства требуют некоторого рассуждения!

  О н а (горько). Понимаю! уже Ликорисе не говорят: "Ты, милая, добрая, нежная Ликориса!" - ее величают сударыней, - и кто? Довольно - понимаю! Бедная, до безумия влюбленная, обожающая Ликориса не есть невеста для князя Гаврилы Симоновича княж Чистякова!

  Я (запальчиво). Совсем напротив, милостивая государыня! Князь Гаврило Симонович не столько безрассуден, чтоб мог ласкаться быть законным супругом прелестной княжны Тибетской! Моего родителя, державного короля Голькондского, также злодеи разорили, и он оскудел золотом, без которого не может обойтись влюбленная, обожающая княжна Тибетская!

  Ликориса уставила на меня большие глаза свои. Щеки ее еще более побледнели, губы покрылись цветом гиацинта, она пребыла несколько мгновений без всякого движения, только что судорожные потрясения двигали ее члены, наконец подняла прекрасные руки свои, ударила в лилейную грудь, застенала, зарыдала и преклонила лицо свое к дерну прибрежному!

  Ссылаюсь на всех знатоков сердца человеческого! Можно противиться просьбам женщины, ее ласкам, ее нежности, но противиться слезам, слезам любящей и любимой особы - выше сил бренного смертного. Я полагаю, что прародительница Ева не иначе могла принудить Адама вкусить от плода древа познания доброго и лукавого, как пролив на груди его несколько волшебных слез своих! О праотец! как несправедливы те, которые укоряют тебя в слабости!

  С чувством любви, нежности, раскаяния, с пламенем в груди кидаюсь я к ногам обожаемой любовницы и обнимаю ее колена.

  - Ликориса! - вскричал я, подобно ей проливая слезы. - Благодарю всевышнему, что тебе не взошло на мысль сделать меня злодеем, убийцею, разбойником, зажигателем и отравителем! На все бы готов был, лишь бы не встречать более огорченного взора твоего, прелестная! Так! клянусь быть твоим супругом! Но как в образованном народе никакая страсть не может извинить преступления, то и мы обязаны согласоваться с постановлениями. По прибытии в Варшаву займу я место при князе Латроне, войду в любовь к нему и при удобном случае, открыв все, с благоволения его потребую разводной с моею княгинею, получу без всякого сомнения, и тогда, не опасаясь ничего, торжественно нареку тебя моею супругою княгинею Чистяковою!

  Ликориса, как бы от сна пробуждаясь, с тихим, нежным, сладостным вздохом приподняла меня, прижала к сердцу, и мне казалось, что новая жизнь, новая прелесть, новая нега разлились в ее взорах, на щеках ее, на губах, во всем существе!

  Вышед из рощи, мы возвратились на квартиру. Когда первое упоение прошло, когда осушились слезы Ликорисы, когда я несколько мог отдельное понимать свои чувства, кажется совесть моя говорила мне: "Едва ли, Гаврило Симонович, ты не пошлый дурак, и едва ли почтенная Ликориса не изрядная плутовка!"

Глава XI. ВЕСЕЛЫЙ НИЩИЙ

  Прежде нежели приступлю к дальнейшему описанию жизни моей, по связи происшествий должен упомянуть о Пахоме. По сказанию крестьян деревни, Пахом сей за месяц до нашего прибытия у них явился. Он был уже старичок, с большим на спине горбом, черный засаленный платок покрывал половину лица его; ибо, по сказкам его, будучи некогда изрядный молодец, он лишился глаза и нескольких зубов на сражении, происходившем в Москве на Неглинной1 между шубниками и железниками, с одной, а семинаристами Московской академии - с другой стороны. Пахом чудеса рассказывал о сей достопамятной баталии, которая еще была бы кровопролитнее, если бы полицейские драгуны, бог знает для чего, не вмешались в нее с нагайками. Обе стороны возвратились в свои границы, обремененные богатою добычею, именно: семинаристы - клочьями от бород купеческих, а сии - косами противников, латинскими букварями и богословскими диссертациями. Пахом ходил на деревяшке, ибо когда-то лишился правой ноги, а на левую хромал. Питался Пахом трудами рук своих, именно: бренчал на бандуре под крестьянскими окнами и тем размягчал сердца самые нечувствительные. Под звук своей бандуры певал он песенки всякого рода: сельские и городские, мирные и военные, набожные и любовные; и таким образом, угождая старикам и в поре людям, старухам, бабам и девицам, он от всех получал благоволение и подаяние. Каждый праздничный день Пахом являлся у ворот старосты с своею бандурою, играл и плясал до тех пор, пока не соблазнятся тем собравшиеся крестьяне и крестьянки и не начнут подражать ему. Правда, деревяшка и хромая нога несколько его затрудняли в пляске, но он не унывал, и такое его удальство отменно нравилось жителям. Они единогласно уступили ему полуразвалившуюся избушку, которой последняя хозяйка умерла от частых явлений покойного мужа ее, которого она мучила всякий день от (сумерек до восхода солнечного; а он - с сего времени до сумерек утешался в шинке. Итак, переходя беспрестанно от утешения к мучению и от мучения к утешению, - он навеки утешился. Избушка эта стояла на выгоне, и всякий не смел ночью подойти к ней, страшась увидеть совокупное явление мужа и жены. Но веселый нищий, так обыкновенно все в деревне величали Пахома, был не труслив и спокойно почивал в благоприобретенном своем имении. Узнавши его и образ жизни, я сам утешался, видя кувырканье сего получеловека, и не мог не принести теплой, благодарной слезы милосердому богу за его дары ко мне. "Как, - думал я, - и я дерзаю иногда роптать на твое провидение, творец правосудный! У меня целы глаза, руки, ноги, я весь здоров и крепок, а бывал недоволен и плакал от малодушия, между тем как сей калека поет и пляшет!"

  __________________________

   1 Речка в Москве, текшая около Кремля, ныне высушенная.

  Однакож, несмотря на уродливые прыжки его, я часто замечал иногда, что мрачный туман разливался в остальном глазе его и тяжкий вздох вылетал из груди,

  покрытой рубищем. Это особливо бывало ощутительнее, когда он играл предо мною и когда нежная Ликориса, обняв меня лилейными руками, запечатлевала страстный поцелуй на щеке моей. Он отходил от нас и - сколько можно было судить по его движению - утирал слезы. "Может быть, - говорил я Ликорисе, - и он любил когда-нибудь и потерял предмет любви своей. Истаивающий от жажды не может спокойно смотреть на другого, который пьет чистую, свежую воду. Любящий или любивший несчастливо не может смотреть равнодушно на счастливо любящихся". Как бы то ни было, мы полюбили веселого нищего, и я всегда с удовольствием слушал его балясы, в которых находил довольно ума и остроты. Казалось, что он, забывшись, оставлял свои шутовства и начинал говорить основательно, но вдруг, опомнясь, начинал играть какую-нибудь скоморошную песню и петь осиплым голосом. Никита находил особенное увеселение в подтягивании Пахому, и тут то выходил прекрасный концерт, нередко заставлявший и дворовых собак пристать к нему с своим воем.

  Настало время пуститься опять в дорогу. Накануне выезда при закате солнца повел я свою подругу к лесному дому, чтобы проститься с прелестною сельскою природою, которою среди шума и грохота нельзя наслаждаться в столице. Обошед все кустарники, все холмики, все источники, сели мы у корня ветвистой черемухи, противу железных ворот ограды. Некоторая сладкая задумчивость покрыла пас, так сказать, туманными своими крыльями. Мы довольно времени пробыли в сем положении, и сребристая луна величественно явилась на голубом небе. Мы хотели встать и идти в деревню, как неожиданное явление нас остановило. Из чащи леса вышли два человека, довольно исправно вооруженные. Ликориса ужаснулась, почтя их за разбойников, но я успокоил ее и велел молчать. Незнакомцы подошли к железным воротам, и один из них засвистал громко три раза. Вскоре слышен стал такой же свист на дворе. Один из пришельцев поспешно пошел в лес и скоро возвратился, ведя с собою двух лошадей, грузно навьюченных. В ту минуту услышали мы звук ключей и скрып отпираемых ворот. Признаюсь, что тогда и я имел нужду в ободрении, ибо ничего нет вернее, что дом сей есть вертеп разбойников. Что делать? Положиться на волю божию.

  Из ворот вышел высокий мужчина в темном сертуке. Он должен быть пожилой человек, ибо как снял шляпу, то месяц прямо заблистал на его лысине, которая была не хуже Никитиной.

  Начался разговор:

  Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. Здравствуйте, ребята! каков граф?

  1-й и з п р и ш е д ш и х. Слава богу! У вас каково? Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. Попрежнему! Об нем ничего не слышно? 2-й и з п р и ш е д ш и х. Совсем ничего! Пропал! что дитя? Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. Живо! жаль, что у меня худой помощник; часто хворает; и я сам должен ночью обходить весь дом. Ну, сложите же провизию на двор, да и с богом! А мы уже одни перетаскаем в покои. Пришельцы ввели лошадей на двор, сложили вьюки и, примолвя: "В субботу будем опять", - удалились. Человек с лысиною запер извне вороты и сказал про себя: "Надобно обойти кругом!"

  Едва он сделал шага два, как из-за угла появился, - мы крайне удивились, - появился Пахом, веселый нищий, в полном наряде, то есть в своих рубищах и с бандурою за

  плечами. Они оба остановились и рассматривали один другого со вниманием.

  П а х о м. Позвольте спросить вас, милостивый государь: не из этого ли вы дома?

  Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. На что тебе? кто ты?

  П а х о м. По наружности моей безошибочно заключить можно, что я не более, как нищий; однакож не простой нищий и не без дарований. Я не люблю торговать именем божиим, а смягчаю сердца людские моим искусством, ибо, правду сказать, играю и пою прелестно!

  Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. С богом, с богом! в этом доме не любят таких весельчаков. П а х о м. А кто, с вашего дозволения, живет в нем? Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. До тебя не касается - кто б то ни был!

  П а х о м. Ах! я вижу, вы сомневаетесь в моем искусстве; и я - для чести моего имени - сейчас должен вас разуверить.

  Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. Поди, поди - не беспокойся!

  П а х о м (вынимая кларнет). Прошу прислушаться. (Начинает делать некоторые фантазии.)

  Ч е л о в е к с л ы с и н о ю. Это или мошенник и шпион, или бешеный! Уймешься ли ты?

  П а х о м. Больше слушайте, меньше говорите! (Играет.)

  Я (тихо к Ликорисе). Этот Пахом - не простой Пахом, - веселый нищий!

  Л и к о р и с а (также). Я в крайнем удивлении! Он играет прекрасно - и мог бы веселить в столице, а не в шинках деревенских. Ч е л о в е к с л ы с и н о ю (сердито); Если ты не перестанешь, то я прогоню тебя дубиною.

  П а х о м. Право! Так я уподоблюсь Орфею, игрою своею привлекающему к себе деревья!

  В это время окно в доме открылось, и пред железною решеткою показалась какая-то женская фигура в белом одеянии. Лучи месяца освещали ее. Человек с лысиною, увидя то, не на шутку осердился, подбежал к Пахому, вырвал кларнет и отвесил ему по горбу два-три удара, от чего мусикийское орудие рассыпалось. И червяк имеет сердце. Как же Пахому не иметь его? По сему заключению догадаться можно, что и он в свою очередь осердился, пораспрямился и так звонко треснул врага своего по голове, что он вдруг полетел вверх ногами.

  - Ах, - вскричал он, привставая, - ты дорого заплатишь за свою дерзость! Как, дворецкого знатного барина бить, - и нищему? Постой! люди! сюда!

  Тут он бросился к воротам и начал отпирать. Мы трепетали об участи бедного Пахома, которому, верно, изрядно достанется; но Пахом сел на траву, начал что-то возиться

  около своей деревяшки и вдруг, взяв ее в руку, встал и бросился бежать быстрее оленя. - Что за чудеса, - сказал я, - он одною ногою не владел, а другою хромал!

  - Тут, верно, заключается тайна, - сказала Ликориса, вставая, - как бы узнать ее?

  - Мы должны узнать, - сказал я, - может быть, мы назначены провидением быть орудиями, помощию которых оно делает несчастных счастливыми.

  Мы поспешно пошли в деревню, рассуждая, что бы все это значило? Кто Пахом, кто человек с лысиною, кто незнакомка в белом платье за железною решеткою?

Глава XII. КАЮЩАЯСЯ И РАСКАИВАЮЩИЙСЯ

  Большую часть ночи не могли мы сомкнуть глаз, так любопытство нас мучило, а особливо Ликорису, которая, по сродной женскому полу нежности, брала участие в пользу Пахома. "Возможно ли, - твердила она, - чтобы подлинный нищий мог быть так умен и столь превосходно играл на кларнете? Верно, он благородный человек, но только несчастливый; и может быть, несчастливый от любви! Ах, как же он жалок! Но как он в один миг исцелел? Неужели кларнет его был волшебный талисман, который имел такую таинственную силу в руках человека с лысиною? Или он до сих пор притворялся хромым и безногим? Может быть, он и не крив?" - "Все может статься", - говорил я и на утро другого дня пошел посетить нищего с мыслию во что бы ни стало выведать у него правду.

  Видно, бедный Пахом один проводил ночь, а потому не для чего было ему долго нежиться в постеле. Избушка была заперта; итак, я спросил у резвящихся мальчишек, куда пошел Пахом? Мне указали на ближнюю рощу, и я догадался, что ему не без нужды до лесного дома. В самом деле, спустя несколько времени я его увидел. Он был в обыкновенном наряде, сидел под деревом, потупя глаза в землю и вздыхая поминутно. Едва я подошел к нему и хотел начать разговор, как услышал в правой стороне большой

  шум и разные голоса. Оборотясь, вижу странную картину, которая могла бы служить хорошим образцом для живописца. На небольшой полянке невдалеке от двух колясок дрались на поединке двое мужчин. Один, судя по епанче, шляпе и предлинной шпате, показался мне испанцем; другой по долгополому кафтану с разрезанными рукавами и саблею - поляком. Подле них еще стояли двое; один неотменно должен быть француз, ибо он, вместо того чтоб принять участие в битве, кривлялся самым странным образом, размахивал руками, делал разные прыжки и, словом, совершенно представлял все телодвижения ратующих, приговаривая: "Браво, господа, браво! Courage! Хорошенько, - еще, еще!" Другой был, без всякого сомнения, немец, что можно заключить по огромной туше его с преогромным носом, украшенным багровыми прожилками, по большой трубке, которую курил он, опершись о дерево, и еще большей косе, плотно привинченной к затылку. У ног его стояла на коленях молодая плачущая женщина, которая была бы довольно миловидна, если б имела рост выше, а брюхо поменьше. Она обнимала колена у немца, приговаривая: "Батюшка! простите!" А он, спокойно выбивая золу из трубки об дерево, кричал к кучеру коляски, подле стоявшей: "Иван! набей еще трубку и подай бутылку пива!" Пахом, казалось, не приметил как сих подвигов, так и моего пребывания.

  - Что это такое, господин бандурист, - сказал я, - разве не видишь, что подле тебя делается? Надобно унять воителей! Теперь время мирное.

  Пахом, подняв глаза, осмотрел сражающихся и, улыбнувшись, сказал:

  - Попробую силы музыки, авось она не приведет ли в рассудок сих индейских петухов!

  С сим словом он встал, взял в руки свою бандурку, поковылял к рыцарям и, не говоря ни слова, начал играть веселую песенку, попевая и попрыгивая. Немец выпустил изо рту трубку и глядел на него с некоторым удивлением; испанец и поляк перестали драться и, опустя свои смертоносные орудия, глядели один на другого, как будто спрашивая глазами: "Какой дьявол подоспел сюда?" Что касается до француза, то он чуть не лопнул со смеху. "Это подлинно настоящий бард Фингалов1, достойный воспевать подвиги своих героев!" Тут снова принялся он хохотать.

   1 Один из мелких государей древней Шотландии, которого не столько воинские подвиги прославили, сколько песни сына его Оссияна.

  Пользуясь сею счастливою остановкою, я подошел к изумленным и сказал:

  - Господа кавалеры! заклинаю вас всеми святыми и честию - оставить до дальнейшего времени ратоборства. Не гораздо ли лучше жить в мире и пользоваться дарами природы, чем головорезничать! И с п а н е ц. Всеми святыми? Я был бы изверг моего отечества, если бы ослушался такового заклятия! (Вкладывая шпагу в ножны.) Всеми святыми? Клянусь святым Яковом Компостельским, я достоин был бы испытать все истязания святой инквизиции, если б не послушался вашего увещания!

  П о л я к (скручивая в кольцы усы). Вы говорили о чести? Кто лучше поляка знает честь? Дай руку, пан испанец; и чем нам проливать кровь из жил один у другого, вольем лучше в них бутылки по две вина в корчме в ближнем селении! (Они обнялись.)

  Н е м е ц. Что-то упомянуто о дарах природы? Признаюсь, я до них страстный охотник! Что, право, толку резаться? То ли дело сидеть за столом, на котором стоят блюды с ветчиною, колбасами, сосисками, сыром и кружка с пивом. Если еще к этому соблаговолит господь бог даровать трубку табаку, то я вижу небо отверзто и ангелов, играющих на органах. Ф р а н ц у з. Я меньше всех имею охоты не соглашаться на мир. Как скоро так, я - ваш, почтеннейший господин Шафскопф! - а с тем вместе Луиза моя. Н е м е ц. Черт вас побери и обоих! хоть повесьтесь на первой осине!

  Француз обнял его дружески, а потом еще дружелюбнее Луизу, которая после такого оборота в деле успокоилась, и все пошли в нашу деревню, будучи предшествуемы Пахомом, который играл самый звонкий марш. Обе коляски за нами следовали.

  Когда в моем покое все мы уселись за столом, где по приказанию г-на Шафскопфа поставлен был вскоре самый сытный завтрак, и когда мы довольно вкусили от даров природы и, следовательно, поразвеселились, я предложил обществу:

  - Господа! пока жена моя (я сим именем почел за благо назвать Ликорису) и почтенная госпожа Луиза хлопочут в кухне об обеде, не худо бы нам сделать взаимную друг другу доверенность и объяснить тем, кто всего не знает, что значит сегодняшнее приключение? Все охотно согласились. А как нищий Пахом был некоторым образом восстановителем спокойствия, то и ему дозволено слушать наши повествования, только в некотором отдалении, по требованию испанца и поляка.

  - В моем отечестве, - сказал последний, - даже в Сеймовом собрании дозволяется присутствовать шутам и скоморохам, и ежели они заметят, что коронный маршал и великие советники от многого внимания задумываются, имеют право бренчать в бубенчики, хлопать хлопушками, пускать мыльные пузыри. Оттого господа присутствующие развеселяются, мысли их освежаются, и они делают премудрые решения! По уговору испанец первый начал так:

  - Мне много рассказывать нечего. Отец мой Амвросий был не последний мещанин из города Олмедо. Мать моя Агнеса была целомудреннее самого целомудрия. Она с головы до ног была обвешана большими и малыми крестами, образами и мощами, которыми от времени до времени наделял ее духовник отец Антоний, бенедиктинец. Четки матери моей были в полпуда. Что она ни делала, всегда призывала в помощь какого-нибудь святого. Таковое примерное благочестие перешло и в меня по наследству. Мне все дозволено было: браниться, драться, красть, - только бы все это было с помощию божиею!

  Свободное время от домашних упражнений мать моя запиралась в свою молитвенную комнату с добрым отцом Антонием и с таким усердием каялась, что стон ее слышен бывал в другой комнате; она даже иногда вскрикивала, так строго увещевал ее духовник. Такие обстоятельства привели отца моего в жалость о бедной грешнице, тем более что чрез два часа покаяния она выходила к нам бледная, томная, расслабленная, так что едва стояла на ногах. Когда отец мой подходил к ней с видом утешения, она ахала, крестилась и читала молитвы, составленные для прогнания бесов.

  Такая единообразная жизнь, наконец, отцу моему наскучила; он сам захотел быть духовником жены своей и в силу сего намерения заблаговременно прибрал ключ от молельной. В один день, когда вздохи кающейся были сильнее обыкновенного, отец мой мгновенно явился пред нею. "О небо!" - вскричала мать моя и упала в обморок, несмотря, что от движения пришла в самое неблагочестивое положение. Зато святой отец не потерял присутствия духа. Он встал, ибо появление отца моего повергло и его на колени, оправился и сказал протяжно: "Как? испанца ли я вижу? Невозможно! Это должен быть самый злой еретик или, и того больше, сам сатана, утешающийся помешательством благочестивых упражнений! Разве не известно тебе, что одно из главнейших преступлений противу правил святой

  нашей

  веры?

  Ты

  достоин

  всесожжения!"

  Не знаю почему, отец мой не внял разумным словам преподобного мужа. Он взбесился и, несмотря на страшную особу Антония, поднял лежавшие четки моей матери и давай крестить праведного по чему ни попало. Монах также навострил когти, но, будучи тучен, а притом стеснен своим одеянием, мало наносил вреда врагу своему. Сражение до тех пор продолжалось, пока монах, совсем обессилев и запутавшись в рясе, не повалился на пол с сильным стуком и кряхтеньем. Мать моя, пришедшая от падения сего в чувство, открыла глаза и, увидя духовника всего в багровых пятнах и кровь, текущую со лба, вскочила, закричала, и, прежде нежели отец мой успел и на нее поднять отмстительные четки, она подбежала к нему, вцепилась в усы и, скрыпя зубами, начала рвать со всей силы. Так и следовало поступить с нарушителем благочестивых занятий и оскорбителем достойной особы путеводителя души нашей к горнему блаженству; но я был тогда молод, следовательно сколько неопытен, столько и дерзок. Я, окаянный, стоя в открытых дверях и видя сей неравный бой, вскричал: "Батюшка! извольте управляться с матушкою, а с монахом поспорю и я!" Тут, бросившись на Антония с размаху, я спутал его в рясе, как паук спутывает муху в паутине, и начал тормошить и терзать. Пленник мой, закрыв глаза, прошипел: "Ох! помилуй!" Я остановился и вижу, что и родитель мой с неменьшим мужеством разделывался с дорогою половиною; она также сбита была с ног и жалостно вопила под ударами четок. Видя, что враги наши уже не противятся, мы поумягчились, дали монаху свободу уйти, - что он тотчас и исполнил, - а отец мой выволок жену из дому, кинул на улицу и запер двери.

  Казалось, дело со всех сторон кончено, однако имело следствия, и притом удивительные. Хвала небу, смиряющему кичливых, противящихся законам монашеским!

  Едва ночь наступила, уже я с отцом моим стенали в мрачных заклепах святой инквизиции. Пища наша был кусок черствого хлеба, питие - затхлая вода. Так усмиряли нас более года и чуть было насильно не сделали святыми. Наконец, вышло милостивое определение:

  1) За наглое нарушение молитвы кающейся; за приведение ее нечаянностию в соблазнительное положение; за изувечение священной особы Антония; за растерзание спасительной ризы его; за святотатское злоупотребление четок, коими не надлежит наказывать мирского человека, кольми паче женщину, и прочие богохульства - преступника Амвросия во спасение души его и тела и в поучение другим - предать лютой казни - живого сжечь. Но он может спасти себя; и всегда милующая церковь открывает к тому верные и скорые средства; именно: да отдаст он половину имения своего жестоко оскорбленной им целомудренной жене Агнесе, а другую половину - в монастырь, какой сам изберет он, ибо милующая церковь и сие предает в его волю; а после сих опытов раскаяния, - да отречется пагубного мира и воспримет чин монашеский в монастыре, какой изберет сам, милующая

  церковь и на сие соизволяет. В противном случае - анафема!

  2) Сына его Алоиза, приличенного в таковых же святотатствах, наказать таковым же наказанием. Но милующая церковь и над ним смягчает праведный гнев свой. Если он душевно раскается, если у обиженных им целомудренной матери Агнесы и честнейшего отца Антония испросит прощение, то отпустить ему вину его. В противном случае - анафема!

  Мы недолго с отцом рассуждали. Он скоро постригся, а я получил условленное прощение. С сего времени жизнь матери моей была беспримерной святости. Благочестивый отец Антоний почти и не выходил уже из молитвенной. Он любил меня как родного сына. Его святость вскоре совершенно освятила и меня. Я только и делал, что молился и не мог удержаться от слез умиления, слыша тяжкие вздохи матери моей и ее духовника.

  День ото дня становясь боговдохновеннее, я начал сам запираться и стенать подобно матери. Кощуны, которых и в самой Испании есть довольно, святые мои восторги называли бешенством. О разврат! о злочестие, меру превосходящее!

  Через полгода, как начал я спасаться в уединении, бог наградил мое терпение. Нередко я видел во сне ангелов, которые со мною беседовали. Чтоб видеть их наяву, такой благодати был я еще недостоин. В одну ночь явился мне вестник небесный. Вид его хотя, правда, и не был так прелестен, как изображают италианцы на картинах, но как человек на человека лицом не походит, то так же точно и ангел на ангела. А что он был подлинно не бес, то я заметил из того, что у моего вестника не было рогов, петушьих лап и мохнатого хвоста, а черти тем и отличаются. "Внемли, Алонзо, - говорил мне ангел, - не забудь, что ты учинил смертный грех, преобидев священную особу Антония. Не прежде избавишь ты бедную душу свою от огня чистилищного, пока не пойдешь в Рим пешком и, не приложишься к туфлю святейшего наместника божия и после не обойдешь всех монастырей, где есть римские угодники". Я проснулся, думал, раздумывал и так провел несколько недель. Раскаяние терзало душу мою! "Как ты, проклятый грешник, - говорил я сам себе, - как покусился ты на такое богомерзкое дело, чтоб воздвигнуть окаянные руки на драгоценное чело Антония, денно и нощно утешающего кающуюся мать твою? оле моего прегрешения!"

  Решившись оставить дом родительский, где все напоминало мне о грехе моем, я взял благословение у матери и духовника ее и пустился в путь, обещаясь уведомлять их из каждого места, где почувствую оскудение в деньгах, а они - уверяя, что никогда меня не оставят.

  В продолжение пяти лет обошел я монастыри Испании, Франции, Италии, Венгрии и Богемии. Из особенного усердия вздумалось мне посетить католические церкви, находящиеся в землях варварских, как-то: в Турции, России и Польше. Таким образом, побывав везде, пробрался теперь с приятелем моим паном Клоповицким в Польшу, как господин Шафскопф настиг нас...

  Таким образом окончил благочестивый испанец повесть свою.

Глава XIII. ИСТОРИЯ

- Теперь дошло до меня, - сказал поляк. - Дон Алонзо напрасно скромничал, что повествование происшествий жизни его будет маловажно. Шутка ли? что слово, то святыня, то явление ангелов? В моей не будет столько диковинок. Было, правда, и со мною явление, - только весьма грешного человека и весьма плотского. Я происхожу от благородного колена из чиншовой шляхты1. Отец мой был настоящий польский дворянин. Горд, как англичанин, храбр, как русский, учтив, как француз, и благороден, как... ("Разумеется, как немец!" - сказал протяжно Шафскопф.)

  _________________________

   1 Беспоместное в Польше дворянство.

  Отец мой и я служили в гвардии князя Кепковского. Это был преудивительный человек, лет около шестидесяти. Гордость, или, правильнее, спесь, шумная веселость, зверство противу бедных крестьян, - составляли отличительные черты его сиятельства. Он любил псовую охоту и женщин. Дом его, который по справедливости можно назвать королевским дворцом, беспрестанно наполнен был всякого рода людьми, лошадьми, собаками. Чтоб доказать его могущество и богатство, довольно будет сказать два слова. Во время охоты, если какая старуха попадалась навстречу, - это был дурной знак, - он заставлял ее взлезть на ближнее дерево и куковать. Несчастная исполняла волю помещика, он стрелял по ней из пистолета и, хохоча во все горло, кричал: "Каково? за одним разом застрелил зловещую кукушку!" Нередко также, по совету отца моего, который отличался его милостию, князь Кепковский приказывал связать трех или четырех жидов бородами вместе и заставлял их плясать под звук охотничьего рога и плеск бичей, чем придавали им охоты к пляске.

  После всех таковых поступков он обыкновенно оставался прав. А как случилось некогда, что король, наскуча беспрерывными жалобами на князя нашего, призвал его к себе для объяснения, сей вельможа хотел и тут показать свое величие. От дому своего в Варшаве до королевского дворца - всю улицу велел он усыпать мелко истолченным сахаром, дабы середи лета представить зиму; сел в дорогие сани, запряженные восьмью медведями; прочие части триумфа сему ответствовали, и до тех пор не встал, пока король не явился у крыльца, для его принятия! Всякий догадается, что он расстался с королем дружески. Однако происки ли двора, или собственно одни его подданные1, оскорбленные неумеренною любовию его к своим женам и дочерям, были причиною скоропостижной смерти князе-вой. Ни сын, его наследник, ни дочь его, молодая вдова Марианна, ни сам король не думали исследовать причины смерти его. Все единогласно приписали ее апоплексии, и тем дело кончилось. Молодой князь Станислав вступил в права свои, и мы очень скоро увидели в нем отца его в превосходной степени.

  _______________________________

  1 Сие состояние людей в Польше было некогда то же, что в Спарте илоты, - жизнь и смерть была во власти господина.

  Между прочими подвигами, которые оказал он вскоре после смерти родителя, не последним может почесться похищение Марыси, сестры моей, которая в урочное время сделалась матерью. Мог ли шляхтич польский не оскорбиться таковою непристойностию? Он бил челом королю, который по власти своей повелел князю возвратить Марысю в объятия родителя, если сама она того пожелает. Хотя сие условие не предвещало верной удачи, но шляхтич польский мог ли в том сомневаться? Он отправился на рыжем коне, служившем еще отцу его, со всею грозою, оказывавшейся на щеках, бровях, глазах и усах. Но самонадеяние немного обмануло его. Сестра моя никак не хотела из дворца переселиться в прежнее обиталище и, быв султаншею, - сделаться простою шляхтянкою. Обыкновенная слабость женщин! Отец мой осерчал прямо по-шляхетски, грозил и, в пылу гнева по данной от бога родителям над детьми власти, запечатлел персты десницы своей на щеке дочери, которая, будучи также шляхтянка, никак не могла снести того равнодушно, величаво плюнула отцу в глаза и удалилась, примолвя: "Благодари бога, старый дурак, что ты отец мой! Не тому быть бы!"

  Мог ли польский шляхтич пережить такое посрамление? Конечно, нет! а потому отец мой его и не пережил! В скором времени он скончался - и оставил меня полным властелином своего имени и рыжего коня, ибо в сем состояло главное его имущество по разрыве дружбы с князем Кепковским. По врожденному движению шляхетской души я начал выдумывать способы к отмщению за нанес