Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,, Страница 26 - Книги

аринный русский дворянин, что бы ни сделал, раскаиваться не должен. Я получил великое имение в наследство от предков моих, прожил его, не дожив и пятидесяти лет, но не каюсь. Скажи по совести, - у кого были лучшие собаки, как не у меня; лучшие лошади, как не у меня? Что целая область говорила о моих дворовых девках? Не прекраснее ли они были, не параднее ли знатных госпож? Хотя они и досталися теперь другим, что делать! Я не привык удерживать стремления моих желаний! Я влюбился в

графиню Фирсову и сегодни с помощию твоею намерен увезти ее в лесную свою деревню, которая мне от всего имения осталася. Там она делай себе, что хочет! Хочет смеяться, смейся! Хочет плакать? - с богом! От рассыльных своих узнал я достоверно, что граф Фирсов после нашего поединка, считая меня убитым и страшась правосудия, скрывается где-то поблизости мест сих и что любезная его супруга вздумала теперь некстати любить его романически, - иногда по ночам посещает юдоль сию плачевную, которая, по-видимому, есть местом их сходбища, - с одним графом двое нас легко сладим, буде он вздумает отважничать. Прекрасная живая графиня, наверно, упадет в обморок, тем лучше; она не прежде опомнится, как в моей коляске и в моих объятиях. Смотри, видишь ли ты появляющиеся две женщины? Я отдаю и душу и тело сотне чертей, если та, что несколько пониже и тонее, не есть моя принцесса! Courage, мой друг! что долго медлить! Бросимся к ним навстречу".

И в самом деле, после сих слов они встали и поспешно бросились к ночным путешественницам, из коих одну Никандр немедленно признал за свою незнакомку. Посему, не много рассуждая, он также пошел по следам русских дворян, которые никогда и ни в чем не раскаиваются. Едва они достигли госпож, как одна горестно вскрикнула и, приходя в беспамятство, произнесла тихо:

- Небо! Сей изверг еще жив!

Тогда один из незнакомцев, схватя ее к себе в руки, сказал другой: - Сударыня! В тебе больше надобности нет и можешь по желанию отсюда выбраться. Я и один не хуже вашего умею провожать красавиц!

Он начал было тащить свою жертву, как Никандр, тихо подошед сзади, спросил спокойно:

- Далеко ли, государь мой?

Тот быстро оглянулся, осмотрел вопросителя с ног до головы и презрительно отвечал: - На такие вопросы привык я ответствовать полновесными пощечинами!

Никандр рассердился крепко, что при дамах столь грубо с ним обходятся, и потому, вскричав:

"Ну, видно, мне надобно сделать вопрос на твой вкус!" - так звонко поразил его по уху, что тот как сноп повалился наземь, челом к сырой земле. Никандрова незнакомка, посадя подругу свою и ее поддерживая, сказала: - Я узнаю вас, великодушный молодой человек! Ах, помогите мне спасти честь и жизнь сей несчастной!

- Будьте надежны, - отвечал наш герой, избоченясь и ожидая, пока пораженный им встанет для оказания новых подвигов. Он и подлинно встал, с оцарапанными руками и в нескольких местах осадненным челом. - Приятель! - вскричал он другому, - что же ты не поможешь?

- Нет! - отвечал тот, - я сам также русский дворянин, и знаю, что такое честь! Как можно двоим нападать на одного. Будь смелее!

Храбрый русский дворянин наклонился и начал обеими руками вырывать из земли камень для поражения противника, который, также будучи проницателен, догадался о злом противу здравия своего умысле, бросился подобно рыси на врага своего, сбил с ног, но, запутавшись в крапиве сам полетел на него со всего размаху. Кряхтя под тяжестию, тот кое-как выпростал свои руки и крепко впился десятью пальцами в тупей храброго Никандра. Руки и ноги были в движении. Ругательства, крик, оханье раздавались по всей паперти.

Товарищ исподнего витязя, севши на камень, спокойно сказал: "По началу видно, что сражение не скоро кончится и будет кровопролитно, и потому, чтобы не быть праздным, я хочу на сей раз сделаться новым скальдом" 1. После чего, понюхав табаку, он самым важным голосом начал произносить нараспев, декламируя руками: "Отчего стонут камни надгробные? Отчего крапива и репейник колеблются? - То два витязя великие жестоко ратуют за принцессу прелестную! - Власы их летают клочьями по воздуху, и длани, скользя по зубам, источают из носов токи кровавые! Ратуйте, витязи неробкие! Слава готова увенчать вас! Галстук твой, о витязь незнаемый, изорван на части и может быть пригоден на трут только; но и твоей рубахе, о друг мой воинственный, зело досталося! О ночь! О месяц сребровидный и звезды блестящие! О вы, спящие шмели и шершни, и вы, рогатые черные жуки! - проснитесь и внемлите моему пению!"

__________________

1 Бард древних датчан, шведов и вообще северных народов.

Он замолчал и спустя несколько мгновений сказал тихо: "Что это? кой черт вылезает там из-под церкви? Уж не духи ли усопших идут видеть битву славную и слушать пение скальда? Слуга покорный! И самые храбрые русские дворяне устраняются от сражений с нечистою силою". Сказав сие, он встал и быстро пошел к выходу. Таковой поступок нового скальда прекратил сражение. Никандр и соперник его встали; и последний, проворчав: "Как я глуп, что такого бездельника выбрал в товарищи", - не ленивее его бросился к ограде и исчез. Вылезший из-под церкви, подбежав к женщинам и видя одну все еще не в состоянии привстать, став пред нею на колени, спросил: - Ради бога скажите, что значит все мною виденное?

- Благодарите, - сказала старшая, - сего молодого человека, что он спас вашу графиню!

- Как?

- Недостойный друг ваш князь Вихревертов сейчас был здесь, имея намерение ее увезти!

- Небо! Не я ли заколол его на поединке? Не тень ли его приходила?

- Совсем на тень не походит, - отвечал подошедший Никандр, - ибо я чувствую то лучше других. Телесность сего привидения весьма ощутительно чувствуют мои бока, спина, затылок и особенно тупей,

- Тысячекратно благодарю вас, - вскричал незнакомый граф, - за то участие, которое приняли вы в положении жены моей! Как рад я, что случай дал мне знать о существовании сего чудовища, которое почитал я падшим под моими ударами и оттого-то до более удобного случая к побегу из отечества скрывался я между мертвыми. Дай бог, чтобы я когда-либо мог заплатить вам за сию услугу.

Глава III. МИРСКАЯ СХОДКА

Они много насказали друг другу учтивостей, и, наконец, граф спросил:

- Заклинаю вас, милостивый государь, не скрывать вашего имени, дабы все семейство наше вместе со мною могло питать к вам всегдашнюю благодарность!

- Хотя правда, - отвечал Никандр, - поступок мой сам по себе ничего не значит и за полученные мною толчки я и сам отплатил нехудо; а потому не имею права требовать благодарности; однакоже не имею нужды и скрывать пред вами своего имени. Я называюсь князь Никандр Чистяков!

- Небо! - вскричали обе женщины вместе, будучи, по-видимому, крайне поражены сим извещением.

- Неужели, - сказала графиня, получившая уже употребление чувств, - неужели вы тот самый, который некогда выгнан был из здешнего пансиона за то, что поцеловал сестру мою Елизавету?

- Боже, - вскричал Никандр вне себя, - неужели вы Катерина, дочь покойного Ивана Ефремовича?

- Точно так!

- Где же сестра ваша?

- Ах! Она с нами!

- Где могу я видеть ее?

- Покудова нигде! Она совсем не показывается. Положение наше теперь самое неприятное. Оставьте на время ваше любопытство; при первом нашем свидании я объясню вам больше. Ваша услуга навсегда оставит в сердце моем воспоминание. - Она пошла с графом, который узнав, что соперник его не заколот, поуспокоился и на расставанье не преминул осыпать его похвалами за мужество, оказанное незадолго на сражении. Одна незнакомка, остановясь на минуту, спросила трепещущим голосом:

- Бога ради не скрывайтесь от меня! Есть ли у вас отец или дядя?

- У меня есть отец, и зовут его Гаврилою Симоновичем!

- Боже! Где живет он? - В доме родственника своего, здешнего купца Причудина!

Незнакомка быстро отскочила, подняла руки к небу и потом стремительно его оставила. Никандру все казалось что-то весьма чудно. Образ Елизаветы живо ему представился. Он побрел домой, исполненный глубоких размышлений. Старик Причудин и князь Гаврило сидели за ужинным столом, когда показался наш витязь. Оба ахнули, да было отчего; так исцарапан, измят был он своим супостатом. Они приступили с вопросами, и Никандр по обыкновению рассказал им все виденное и слышанное. Выслушав, князь Гаврило сказал со вздохом: - Ясно! Это она! - Кто же такая? - Завтре, друзья мои, удовольствую ваше желание. Вы увидите конец моих странных приключений, и ты, Никандр, узнаешь, для чего я поручил тебе отыскать твою незнакомку. До завтрава!

В назначенное время, когда други наши все удосужились, князь Гаврило начал продолжение своего повествования следующим образом:

- Помнится, остановился я в том месте повествования жизни моей, когда мы с добрым жидом Янькою устроили вновь свое малое хозяйство. Я занимался хлебопашеством, а он торговлею. С соседями жили мы мирно и никогда не отказывали, если они в чем возможном просили нашей помощи. Однако правду говорят, что дьявол хоть где вселится. Янька, будучи на одной ярмарке, познакомился также с торгующим жидом Иосифом и, полюбя его за расторопность, привез погостить ко мне в Фалалеевку. Иосиф был молод, довольно статен и не убог. У нас тотчас родились намерения соединить свои достатки и вместе начать торговлю пообширнее. Это еще более сблизило нас с Иосифом; ибо ничто так скоро не соединяет людей, как взаимная прибыль. Мы скоро поладили, начали, и успех отвечал намерениям. Год провели мы вместе, и все были довольны друг другом.

Я, кажется, дал уже заметить отчасти мысли мои о любви и ненависти. Это также два чувствования, которые сколько ни противуположны одно другому, однако нередко производят одно последствие, именно - погибель людям. В Фалалеевке была мещанка, по имени Устинья, по званию шинкарка. Этот род людей довольно всякому известен. Хотя она была и девица, однако "жила не скучно, а об замужестве и не думала. Случайно Иосиф наш познакомился с нею, и хотя он был довольно усердный почитатель бога Авраамова, однако на сей раз не усомнился принести жертву проклятому Астарону. Следствия сего идолослужения были весьма важны.

Скоро целомудренная Устинья приметила свою беременность и новость сию открыла своему соблазнителю.

- Что же мне делать? -сказал изумленный еврей. - Виноват ли я, что судьбе не угодно было произвести тебя на свет жидовкою? Тогда бы дело другое!

- Нет, - возразила Устинья, - я тебе докажу, что в деле сем непременно судьба участвовала, чтоб тем сделать тебя христианином и моим мужем!

- Как не так, - сказал хладнокровно жид, - велика надобность судьбе вмешиваться в тайные веселости жида и христианки! - Ого! - вскричала шинкарка с гневом, - так я сейчас докажу тебе, что не дозволю не только такому проклятому шутить над собою, но ниже самому старосте, и сейчас же иду к нему.

Сказав сие, отворилась и быстро пошла; а жид, смеясь ее угрозе, пришел домой и весело рассказал нам свою повесть.

- О друг мой, - вещал Янька пророческим голосом и воздевши очи горе, - о Иосиф! ты погиб! Что ты сделал, несчастный юноша? Разве неизвестна тебе жизнь моя! не лишился ли я жены, детей, имущества; не сидел ли в темнице за то только, что сила вина моего повергла некоторых фалалеевских княгинь, им пресыщенных, в объятия батраков и что многие князья от той же причины карабкались на стены? Но ты, о горе тебе, друг мой! Ты обременил женщину и еще торгующую таким изделием, к коему судий сей деревни чувствуют любовь родственную. Горе тебе, Иосиф!

Вместо того, чтобы послушать сих умных увещаний многоопытного Яньки и наскоро принять меры, Иосиф только издевался и заключил тем, что он плюет на всех судей сей деревни.

Едва окончил он сии храбрые речи, как вокруг хижины нашей послышался смешанный шум и разговор, подобный тому, когда приходили заклинать мертвеца. В скором времени ввалился к нам староста в сопровождении человек пяти десятских. Вся прочая сволочь окружила дом; староста начал с такою грозою, что усы и борода его как будто от ветра шевелились: "Так это ты, окаянный жид, не усомнился сделать такой позор за нашу хлеб-соль? О проклятый человек! Как только мог ты коснуться к христианской плоти? О ты, предатель Иисусов, злейший самого Иуды! Ступай же, поплатись с нами! Свяжите ему руки назад и набейте на правую ногу колодку, а там изволь в мирскую избу!"

Когда десятские бросились на Иосифа со всем жаром, свойственным людям, обиженным в таком щекотливом деле, то сей неугомонный жид вместо оказания смирения, какое сделал соименный ему сын Иакова в Египте, захотел подражать в храбрости Самсону и со всего размаху поразил кулаком храбрейшего из наступателей. Удар был так ловок, что тот свалился с ног, но в падении стукнулся затылком об нос старосты, и у его фалалеевского высокомочия окрасились усы и борода дождем кровавым. Всяк догадается, что дело на шутку не походило. Как Иосиф ни храбро воинствовал, однако должен был уступить силе. Витязи всех веков подвержены были сей необходимости. Иосифа спутали и потащили в мирскую избу, назнача быть великому совету на другой день; причем и меня приглашали на оный, яко почетного жителя деревни.

Ночь провел я в унынии, а Янька - в горести. Со слезами просил он меня употребить все способы к освобождению друга его, и я обещал, а притом с большим усердием, нежели как бывало обещевал во время секретарства при князе Латроне. Настал решительный день, и я отправился на мирскую сходку. Я немного покраснел, вступая в собрание фалалеевских амфиктионов1, вспомня, какое лицо представлял во время прежнего правления. Староста открыл заседание следующею речью:

____________________________

1 Амфиктионами назывались члены верховного судилища в древней Греции.

- Известно вам, православные миряне, что жиды издревле великие враги христианскому племени. Они, мерзкие, замучили Христа и многих угодников. За то порядком наказал их господь бог. А когда же и он не пощадил сих уродов, то и нам, грешным, щадить их не подобает. Всем вам известно, что сей изверг обольстил православную шинкарку Устинью. Что вы на это скажете, что и мы должны сотворить с ним?

1-й д е с я т с к и й. По моему глупому разуму так следует лишить возможность творить впредь подобные нахальства.

2-й д е с я т с к и й. Правду сказал, что разум твой не умен. Как мы на то пустимся, на что высокоименитый исправник земского суда с заседателями не решится! что скажут другие? 3-й д е с я т с к и й. Я думаю, что, не доводя дела вдаль, обобрать его до нитки и голого метлами выгнать из деревни!

1-й д е с я т с к и й. Это мнение ни к черту не годится. Земский суд предоставил одному себе право обирать до нитки преступников и за сие более взбесится, чем за отнятие возможности грешить.

С т а р о с т а. Да коего ж беса мы с ним делать будем? 3-й д е с я т с к и й. Ну, когда уж так пусть, собака, окрестится и мы за него выдадим шинкарку. Тут все бесы в воду, а он нас хорошенько за то попотчует да даст на кушаки, а бабам на повойники.

С т а р о с т а. Вы что скажете, князь? Я. Он теперь слышал все суждения, так пусть объявит, что он сам думает?

С т а р о с т а. Дельно! Говори, некресть! И о с и ф. Я могу донести, что нимало не виноват; и первое потому, что не я шинкарку, а она, - клянусь десятисловием, - она меня обольстила. Она ничего не жалела, чтобы только склонить меня к своему намерению; ибо сама признавалась, что при первом нашем взоре почувствовала страшное желание испытать разность между обрезанным и необрезанным. Следовательно, если бы попался ей на глаза

турок, персиянин, араб - она так же бы сделала. Второе: если бы союз наш был противен судьбе, то она властию своею могла бы воспретить сделаться шинкарке матерью от жида. А

как вышло противное, то ясно доказывает, что тут было ее соизволение.

С т а р о с т а. О богомерзкий еретик!. 1-й д е с я т с к и й. Проклятый жид! В с е. Хула на господа бога!

С т а р о с т а. Дело, однако, запутано, и надобно умеючи разбирать его!

Тут он взглянул в окно и сказал:

- Солнце высоко! Пора выпить по чаре. Отложим наше дело до завтра. Ведь он, окаянный, к той поре авось не околеет! К кому бы нам теперь?

Он посмотрел так замечательно на меня, что я сейчас понял и вскричал весело:

- Ко мне, господа, прошу покорно ко мне всех, всех. В силу сего, оставивши узника в избенке под стражею двух мужиков с длинными дубинами, и все рынулись ко мне. Я приложил старание угостить судей сих, сколько возможно чливее, а они были неспорливы и к полудню так угостились, что насилу могли доползти к избам своим; и мы с Янькою остались одни.

- Вот суд фалалеевский, - сказал я вздохнувши. - Но не все ли суды таковы! Не всегда ли вкрадывается туда или злость, или корыстолюбие, или фанатизм. Если судья подвержен которому-нибудь из сих состояний души, то и подсудимый таким образом осужден будет. Злой заставит его испытать все мучения, корыстолюбивый оберет до нитки; фанатик, смотря по образу мыслей преступника, или облегчит участь его, или же отягчит несравненно более!

Глава IV. ЗЛОБА НЕ ДРЕМЛЕТ

За излишнее поставляю рассказывать о намерениях наших в течение целого дня; но объявлю, что, лишь настали глубокие сумерки, мы с Янькою, крепко вооруженные флягами, бутылками и пирогами, отправились к мирской избе. "Добрые люди, - сказал Янька к двум бородатым часовым, - мы все сегодни подвеселились, а вы, чай, таете от жажды; ибо я знаю, что жены ваши ничего не приносили к вам, кроме хлеба. Но, чтоб радость наша была полная, мы не хотим и вас забыть. Дай-ка хоть теперь попразднуем!" Он разложил свои гостинцы, и наши часовые приняли их в свои объятия, как мать принимает сына, возвратившегося после долгого отсутствия с поля сражения. Они с таким сердечным жаром лобызались с флягами, что к полуночи соврем ошалели. Тогда мы распрощались с ними, но не успели отойти ста шагов, как они растянулись у дверей избы. Мы тихонько возвратились и, видя, что они храпят мертвым сном, немедленно вынули у одного из них деревянный ключ, торчавший за поясом, отперли двери и вывели оттуда удивленного Иосифа. Пришед домой, освободили его от уз судейских; Янька поднял на спину его чемодан, в котором предварительно собрано было лучшее имущество Иосифа и его наличные деньги; сунул в руку узелок с съестным и, выпроводя за ворота, сказал: "Ступай с помощию бога Израилева, куда он управит стопы твои! Помни, как опасны подобные связи, а особливо для жидов! Сколько есть христиан, обольстивших жидовок и повергших в бездну любострастия, но сему только лишь смеются. Но упаси тебя архангел божий затевать связи с христианками!" Простившись, Иосиф бросился бегом из деревни, а мы пошли спать.

Едва появилось солнце в избе нашей, как были мы пробуждены сильным стуком в двери. На дворе раздавался смешанный крик и вопль. Мы уже знали, что это значит, и заранее приготовились. Едва я отпер двери, как вскочил староста и спросил грозно:

- Где он, злодей? - Кто такой?

- Как кто? Жид!

- А нам почему знать? ведь он под добрым присмотром! - То-то и беда, что уж нет! На что ты, князь, поил вчера часовых?

- На то, что вчера угощал и всю компанию! Я хотел, чтоб все были довольны!

- Ан не так оказалось!

Он вышел, и все бросились бежать. Однако где ни шарили, не могли выкопать Иосифа. Уставши, собрались все на мирскую сходку, но меня уже не приглашали. Через несколько времени стороною узнал я, что два часовые, толико пренебрегшие должность свою и бывшие поводом к побегу Иосифову, в силу мирского суда порядочно наказаны батожьем, в пример другим. Это было нам крайне неприятно, и мы опасались мщения. Чтоб на первых порах избежать скучных посещений и упреков, мы с Янькою тихонько выбрались из деревни и пошли полем, где и провели в небольшом перелесочке весь день и вечер. К ночи завернули мы в корчму, при дороге находившуюся, и начали ужинать. Мы были веселы, и когда трапеза приближалась к концу, хозяин, вошед спокойно, сказал жене, почесывая лоб: "В Фалалеевке славный пожар; побежать было посмотреть, отсюда не более полуверсты". Мы ахнули, взглянув друг на друга; наскоро расплатились и бросились бежать. Кто опишет ужас наш и поражение, когда, подошел поближе к селу, наверное узнали, что горит наша хижина, а с нею все наше имущество и все наши надежды обращались в пепел. Янька, сложа руки на голове, смотрел на звездное небо, - и, помолчав немного, сказал со стоном: "Повелитель неба и земли, прости отчаянному, когда он вопросит тебя: где ты и почто воздремало око твое?" Холодный пот струился у меня на лбу, и я неподвижно смотрел на догорающую свою хижину. Когда уже не стало видно полымя, мы машинально побрели к хижине; сели на траве в некотором отдалении и молча оборачивали глаза на кружки густого дыму, смотря по его движениям. Всю ночь провели мы, не говоря ни слова. Наконец, заря алая заблистала на прекрасном небе. Князья и крестьяне начали показываться на улице, но ни один не подошел к нам, ни один не пожалел о нашем горе. Взошло солнце, и вместе с светом его прояснилась душа моя. Мне пришел на мысль Иван Особняк, и я, невольно улыбнувшись, оборотясь к Яньке, сказал:

- Не правду ли пел земляк твой: суета сует и всяческая суета.

- Так, - отвечал он с помутившимися взорами, - но угрызение совести тяготило меня. Видно, давно промысел вышнего назначил мне погибель; но ты отклонил его назначение. Ты один жил бы покойно в своем наследии; не знал бы Иосифа; он бы здесь не был; не сделал бы греха с христианкою, - хижина твоя была бы цела. Я всех зол сих причиною.

Он закрыл руками глаза свои, пал лицом к земле и зарыдал горько. Это положение его растерзало сердце мое. Я утешал, уговаривал, грозил гневом божиим за такое малодушие, - тщетно! "Полно, - говорил он с видом отчаянного, - полно тяготить землю твою, великий боже! Я сделал несчастным почтеннейшего из людей. Познаю гнев твой и повинуюсь! Се во прахе простерта глава ничтожнейшего из рабов твоих; возвыси длань, сотвори мание - и его не станет! Но дозволь, властитель грома и молнии, дозволь мне надеяться на смертном одре сем, что поклонник Иисуса, сей единственный друг мой, - и на земле найдет еще себе отраду и утешение. Это будет отрадою и моему духу, отлетающему в недра Авраама, твоего возлюбленного. Но если, боже богов и господи господей, если праведно вещают, что ты возлюбил их паче всех людей под солнцем, будя милостив и ко мне, никогда намеренно не уклонявшемуся от путей, предписанных на скрижалях, данных тобою рабу твоему Моисею. Наг исшел я из утробы матери моей, наг возвращаюсь во утробу земли - матери всего живущего". С некоторым невольным ужасом отпрянул я от него, ибо утешать в таковом положении - едва ли не значит умножать меру горести. Судорожные движения в нем обнаружились.

Он оборотился лицом к небу, закрыл опять глаза руками и утих. Медленно подошел я к нему, неподвижно смотрел несколько мгновений, нет ли малейшего движения; беру за руку - хладна; глаза сомкнуты, прилагаю руку к груди - сердце неподвижно, - нет более Яньки!

Не нужно сказывать, что ощутила тогда душа моя. Если бы сгорели ноля мои, побиты были градом сады и огороды, если бы отнялась половина самого меня, - я не столько бы поражен был. Бросясь на колени, поцеловал я охладевшие уста его и с горькими на глазах слезами, простерши руки к небу, воззвал с умилением: "Сыне бога живого! Неужели ты отвергнешь от трапезы твоей душу сего страдальца, потому что он не познал тебя? Помилуй! Помилуй!"

Как ни возмущен был я в духе, однако вспомнил, что довольную услугу сделаю христианам, когда от взора их укрою труп Яньки, дабы не обесчестить их, дав случай оказать изуверство свое над бездыханными остатками праведного еврея. Я взял его в объятия, отнес в свой садик, положил в самом дальнем углу под кустами дикой розы и тут вознамерился упокоить кости его в могиле при первом восходе месяца.

Оставшись один, начал я разгребать уголья на моем пепелище, предполагая найти сколько-нибудь денег для пропитания, ибо я совершенно был уверен, что у земляков своих не выпрошу куска хлеба. Надежду полагал я более потому, что у нас неизвестна бумажная монета, как во многих европейских государствах1. Зная места, где мы хранили свое сокровище, начал я рыться, но увы! не нашел ничего, кроме двух червонцев. Это меня оскорбило! Тут понял я, что в зажжении моего дома участвовала не одна злость и мщение, но и корыстолюбие. Что может быть сего груснее? Однакож мне на память пришел опять Иван Особняк, и я утешился. Тут предположил я остаток жизни провести ему подобно и принять все меры, чтобы не иметь нужды в людской помощи!

_____________________________

1 В то время и подлинно были неизвестны.

День провел я в корчме, где о бедал и ужинал, а к ночи побрел к своему покойнику. Во весь день все князья и крестьяне избегали со мною разговора, как будто я был в состоянии заразить их болезнию.

Я вырыл яму подле шиповника и с благоговением опустил в нее почтенные остатки доброго еврея. Всю ночь провел я в молитвах у сей могилы об успокоении души его. Я не полагал никакого греха в том, что отпевал его но обряду христианскому, и думаю, что мой отпев был ничем не хуже обыкновенного. Взошедшее солнце застало меня в сем занятии. Сон не смыкал ресниц моих. Я погрузился в самозабытие и до самых полудней сидел у могилы. Тут природа сказала, что время подкрепить силы свои пищею и сном, и я опять отправился в корчму, где и пробыл до ночи. Я не мог решиться, что мне предпринять наскоро. Нищ и наг и бос, куда обращусь я? Пристанища у меня нет, и потому могила Яньки пусть на первый случай будет моим изголовьем. Я прихожу к ней и - ужас! - вижу, что труп его вырыт из земли и, обезображенный, лежит на поверхности. Таковая злоба и бесчеловечие лишили меня совершенно рассудка. Я торжественно предал проклятию всех обитателей фалалеевских, решился оставить свою родину, и - оставить навсегда. Похороня опять тело, лег я у могилы и уснул крепко. Я опытом дознал, что обиженный невинно всегда спит покойнее обидчика. Солнце было уже высоко, когда проснулся я от стука кареты, запряженной в четыре лошади и остановившейся у моих ворот. Лакей в богатой ливрее, осмотрев место, где был дом мой, спросил у одного молоденького князька, который, вероятно, провожал его: "Да где же он?" Мальчик указал на меня пальцем и удалился, а слуга, подошед ко мне с почтением, спросил:

- Вы ли князь Гаврило Симонович Чистяков?

- Так! - отвечал я с недоумением. С л у г а. Судя по виду - вы почтенный человек!

Я. Спасибо за ласку!

С л у г а. Хотите ли быть счастливым?

Я. Кто того не хочет?

С л у г а. Это от вас зависит!

Я. Каким образом?

С л у г а. Садитесь в карету. Я привезу вас в такое место, где вы, без всякого сомнения, найдете свое счастие. Но только не спрашивайте куда. Время объяснит все. Согласны ли?

Все слышанное меня удивляло, и я, конечно, в других обстоятельствах не вверился бы незнакомому; но когда земляки сожгли мой дом, убили, можно сказать, моего друга, то я немедленно рассудил, что где бы я ни был, хуже не будет, и решился ехать, сам не зная куда. Я сел в карету и дозволил себя везти, куда угодно; слуга сел подле меня и дорогою болтал беспрерывно. Сколько ни пытался я проведать, кому я понадобился и куда еду, он отбояривался одними и теми же словами: "Сами узнаете!"

К исходу третьего дня приближились мы к густому огромному лесу.

- Не прогневайтесь, князь, - сказал слуга, - что я должен буду исполнить теперь волю меня пославшего. Дозвольте завязать вам глаза!

- На что?

- Так надобно!

Я немного призадумался; но рассуди, что, отважа себя ехать трои сутки с неизвестным человеком, можно решиться и на последнее его желание; ибо если бы какой умысел был против меня, то оный мог бы произведен быть в действо и до сих пор. Итак, решился дозволить все, чего от меня требовали. Мне завязали глаза, и мы поехали. Часа четыре были в дороге, как карета остановилась. У меня отняли с глаз повязку, и я сквозь темноту глубоких сумерек увидел довольно большой деревянный дом, у крыльца которого остановилась наша карета. "Можете выйти, князь", - сказал слуга, и я вышел. Меня провели чрез несколько комнат в покойчик, убранный довольно нарядно. "Это ваша опочивальня", - сказал слуга, поставил свечу на стол, поклонился и вышел.

Рассмотрев свою спальню, нашел покойную постелю, шкаф с книгами, чистую на столе бумагу с чернильницей и прочим письменным прибором.

Я рассудил, что хозяин, видно, не незнаком мне, когда знает мой вкус к чтению. Почему, вынувши похождение Жилблаза, занялся сею книгою и при каждом новом положении героя сравнивал с ним себя. Мое тогдашнее положение было подлинно жилблазовское. Часы, в комнате моей висевшие, пробили одиннадцать; дверь моя отворилась, и появился слуга с ужином, который показался мне деликатнее моих фалалеевских пиршеств. По окончании еды слуга собрал со стола, сделал опять поклон, скрылся, а я бросился в постель.

Тогда-то начал я ожидать развязки сей комедии; но ждал напрасно. Вокруг господствовала глубокая тишина, и сон неприметно смежил мне глаза. Утром довольно не рано проснулся я и подошел к окну. Огромная роща мне представилась. Она наполнена была сернами, зайцами и другими подобными животными, из чего и заключил я, что это, конечно, зверинец. Чрез несколько времени вошел прежний слуга с завтраком, довольно показывавшим нескупость хозяина. Он сказал, что я могу проходиться в их зверинца, который был у меня пред глазами. Когда я снросил о хозяине дома, то получил в ответ то же, что и прежде: "Сами узнаете!" Он проводил меня к воротам зверинца, впустил туда, запер опять дверь и, не дожидаясь вопросов, удалился.

Я не мог судить о нраве хозяина по его саду. Тут у какого-нибудь болота стояли кусты прекрасных роз и лилей, а вокруг их возвышалась крапива. Превосходной работы мраморный купидон, привязанный к дубу, висел вверх ногами. Что за аллегория? Тут был бюст Сократа, представлявший, повидимому, ту минуту, когда сей языческий праведник отворяет рот для принятия смертоносной цикуты. Светлый взор, обращенный к небу, спокойные черты лица заставили меня остановиться; но я не мог не улыбнуться, видя, что рот его напихан был грязью. Одним словом, где я ни ходил, везде удивлялся и, наконец, заключил, что хозяин мой если не совсем сумасшедший, то по крайней мере полоумный человек. Прошед весь сад, увидел я в конце оного беседку, довольно диковинную. Это был храм, окруженный деревянными колоннами, на коих расписаны были снизу доверху изображения зверей, птиц, рыб и гадов в чудных положениях. Кровля была соломенная. Подошед ближе, увидел я у окна внутри беседки женщину в белом утреннем платье, сидящую ко мне спиною. Она вышивала в пяльцах шелками и столько углублена была в свою работу, что не приметила моего приближения. Зато приметили его другие. Не успел я простоять двух мигов у окна, как поражен был звуком цепи и страшным лаем. Предо мною стоял, оскаля зубы, страшный собачище. Слава богу, что он был прикован. Я отскочил на аршин назад; незнакомка вскрикнула, вскочила и, увидя меня, сказала торопливо: "Не подходите! Это целое чудовище". Я снял шляпу и почтительно поклонился. Она была женщина лет тридцати и, можно сказать, прекрасна и величественна. Вскоре явилась она предо мною, погрозила собаке и просила войти в беседку. - Я догадываюсь, - сказала она, - кто вы! Князь Чистяков? Не так ли?

- Точно так, сударыня! но позвольте просить снисхождения, чтоб я мог знать, в чьем я доме и с кем имею счастие теперь говорить? - С хозяйкою сего дома, - отвечала она, - прошу пожаловать в беседку.

Я охотно склонился на сне предложение и вошел во внутренность храма. И тут не меньше было странностей, как и снаружи, и ее можно было назвать более ружейною палатою какого-нибудь разбойника, нежели беседкою. Красавица вступила со мною в разговор, и я нашел, что она довольно остра и рассудительна. Когда наступило обеднев время, она просила моего согласия, чтобы обедать вместе. Легко догадаться можно, что я не заставил долго просить себя. Словом, весь день провели мы вместе и расстались уже после ужина довольно поздо. По ее желанию дал я слово на другой день быть столько же благосклонным и завтракать, равно обедать и ужинать вместе. Таким образом прошли целые пять дней.

На шестой день, - для меня незабвенный, - когда мы по обыкновению кончали завтрак, она, несколько покрасневши, сказала мне:

- Князь! Пора мне открыть вам причину, для чего вас сюда требовали. Я - вдова и, как сами видите, довольно неубогая. Проезжая чрез Фалалеевку, я имела случай вас видеть и отличить от всех мужчин, мною доселе виданных. Быв сама своею повелительницею, я решилась добровольно подвергнуть себя вторично узам брака. Вы в тех уже летах, что будете уметь сделать жену свою счастливою. Вы, князь, мною избраны. Видя, сколько я чистосердечна - будьте таковы и сами. Что скажете на мой вопрос?

Кто б в моем положении отказался от таких видов? Мужчина за сорок лет, нищ и почти наг, пленяет молодую, прекрасную женщину и сверх того богатую! Не есть ли это чудо? Я пришел в восхищение. Голова моя наполнилась питерскими приемами. Стремительно став па одно колено, с любовничьею ухваткою протянул к ней руки и воззвал:

- Достойная обожания женщина! Кто из смертных отказался бы от сей чести? Располагай по своей воле послушнейшим рабом твоим!

Видя мою готовность принять ее предложение, она с улыбкою протянула ко мне руку, и я, став на ноги, поцеловал оную с восторгом. Столько-то безумен бывает человек и в пожилых летах! Взявшись под руки, вошли мы в покой, в котором показала она мне несколько шкафов, наполненных готовым мужским платьем и бельем.

- Выбирайте, князь, - сказала она мне, - что вам полюбится и придется впору. Завтрашний день увенчает общие наши желания. С сим она меня оставила, а на место ее появился знакомый мой слуга; поздравил с будущим браком, и мы ревностно начали стараться о выборе нарядов, И в самом деле, это немалого стоило труда. Как видно то, покойный муж моей невесты был выше меня целою четвертью, зато вдвое тонее. Но нечего было делать! Где найти портных, которые бы поспели работою в одни сутки? День прошел в превеликих суетах, и я опустился в постелю в самых приятных мыслях. Иногда, правда, приходило мне на мысль, что не слишком ли тороплюсь я третичною своею свадьбою, однако таковые рассуждения мгновенно исчезали при одном представлении прелестей Харитины. Так называлась новая моя благодетельница. Вожделенный день настал. Едва узнали, что я продрал глаза, как на дворе раздались звуки охотничьих рогов, и вскоре от моей богини пришла посланница с изъявлением поздравления и напоминанием, что в этот день я по обычаю правоверных не увижу невесты иначе, как в церкви при венчанье. "Это ничего, - думал я, - что днем ее не увижу, зато уж после наговоримся досыта".

Когда пришло время одеваться к венцу, я с помощию слуги кое-как напялил на себя кафтан и, посмотри в зеркало, чуть не ахнул. Кафтан доставал до самых пят, но зато уже руки мои точно были как бы связанные назад. Но так и быть! К вечеру объявили мне, что как в доме одна карета, в которой поедет невеста, то соблаговолил бы я ехать верхом. Я и на то согласился и в сопровождении человек четырех вооруженных слуг, перекрестясь на все четыре стороны, отправился в путь, горя нетерпением скорее окончить все сии церемонии.

Глава V. КАКИЕ НЕЧАЯННОСТИ!

Часа через два прибыли мы в церковь. Светильники были возжены; в скором времени явилась прелестная моя невеста, и. союз брачный заключен с сердечным удовольствием. Я клялся в вечной верности, но казалось, что она не так-то весело делала свое обещание; и я причел сие обыкновенной женской застенчивости. Я был несказанно весел и, едучи обратно уже рядом с женою, благодарил бога за ниспослание мне такового счастия. У ворот встретили нас слуги ружейными выстрелами, и я не мог довольно налюбоваться, с какою честию высаживали меня из кареты и провели в покой, где уже стоял стол, обремененный яствами и разными напитками, несмотря, что едоков было только двое, ибо я с удивлением узнал, что никто не был приглашен нам сопиршествовать. Было несколько за полночь, как встали мы из-за стола, и двое слуг под руки повели меня, но не в брачный покой, а в прежнюю мою опочивальню. Я молчал, полагая, что новобрачная на первый раз совестится раздеться в присутствии мужчины. Меня раздели и к еще большему моему изумлению советовали одеться в то платье, в котором я приехал. "Так угодно княгине", - представляли они, и сего было довольно, чтоб я беспрекословно повиновался ее воле. Едва облачился я в свое вретище, как и она явилась в прекрасном спальном платье и показалась мне столько прелестною, что я упал к ногам ее и протянул руки для объятия колен ее. Она отпрянула шага на три и сказала величественным голосом: "Умерьте, князь, свои восторги; сядьте и выслушайте меня. Я одна из тех несчастных, которых называют обольщенными.

За несколько лет полюбил меня один князь, и я не могла не отвечать ему. Я обокрала почтенного отца и бежала в сию пустыню. Всякий день обещал похититель мой на мне жениться и до сих пор обманывал. Мне стыдно было даже слуг своих быть простою наложницею; а слыша от него неоднократно, что в селе Фалалеевке есть князь Чистяков, я воспользовалась его отсутствием, и следствие вам известно. Я сделалась княгинею. Если же он возвратится сюда и если бы я дозволила вам хотя один раз воспользоваться правами супружества, то мы оба погибнем. Мне нрав его известен! Итак, князь, за труд, который вы для меня предприняли, не откажитесь принять небольшой подарок, и прошу немедленно выйти, да советую и впредь не подходить сюда близко". Кончив такую речь, она встала, сунула мне за пазуху кошелек, поклонилась и вышла.

Я сидел подобно каменному истукану и, может быть, просидел бы так долго, если бы не явились трое слуг, из коих двое опять взяли меня под руки и повели, а третий прибавлял мне ходу, постукивая кулаком в спину. Мы сошли на двор, там за вороты и, наконец, пошли лесом. Ночь была глубокая. Проливной дождь осенний ведром .катился с неба. Сколько я мог чувствовать, так, кажется, меня вели около двух часов, наконец остановились и, проклятые плуты, пожелав моему сиятельству покойной ночи, оставили в дуброве. Хохот их долго раздавался. Я стоял, опершись о дерево, и долго не мог хорошенько опомниться. Когда пришел в чувство, то горесть, близкая к отчаянию, мною овладела. Я произнес только: "Безумец! И ты льстился еще быть счастливым? Здесь твое ложе брачное!" Потом повалился у корня древесного па мокрый мох и листья. Я но чувствовал сырости, хотя, пришед в надлежащее положение души моей, на рассвете увидел, что почти купаюсь в тине.

Сильный озноб пронял насквозь мои кости. Дрожа всем телом, встал я и побрел наудачу. Все прежние философские умствования мои исчезли, как исчезает последний луч зари, когда покроется небо громовою тучею. Густота леса беспрерывно меня затрудняла. И как я шел в сильном возмущении, так сказать напролом, то в скором времени прутья нахлестали мне лицо порядочно. Деревенский мой балахон открыл в некоторых местах старые раны, кои залечены были в Фалалеевке. Сапоги равным образом были изувечены, и к закату солнечному один из них напрямки отказался продолжать услуги своему господину. Не только к вечеру, но и к самой ночи не мог я найти выходу из сего проклятого леса. Я начинал думать, что моя невеста была не что иное, как проклятая ведьма, которая решилась погубить своего мужа в сем околдованном месте. Видя ясно, что к вечерней моей трапезе столько же иметь буду припасу, как и к обедней, я выбрал место под развесистою елию, ибо оно было возвышеннее других; постлал постелю из обсохших уже листьев, лег на них, призвав в помощь ангела-хранителя, оделся балахоном, во время дня высохшим, и готовился предаться в объятия сна, как, к немалому моему изумлению, в некотором отдалении послышал я басистые голоса, которые беспрерывно произносили "ау! ау!".

"Вот тут-то беда! - сказал я сам себе. - Проклятая ведьма, видно, послала леших задавить меня". Восклицания их час от часу приближались к моему логовищу, и я, видя, что нет спасения, вскочил, накинул на себя балахон и решительно вскарабкался на самый верх ели. Хотя иглы и довольно меня щекотали, однако я, выбрав крепкий и кудрявый сук, сел на него верхом и расположился ожидать окончания моих преследователей. И в самом деле, они с разных сторон сошлись у моей еловой крепости, и один сказал:

- Остановимся здесь отдохнуть.

1-й л е ш и й. Ну, плохо нам будет, видно проклятый ускользнул.

2-й л е ш и й. Правду сказать, - я и сам не знаю, за кем и за чем мы целый день рыскали здесь по трущобам. 3-й л е ш и й. Разложи-ка огонек да отогреемся, у меня есть запасная фляжка с винцом.

1-й л е ш и й. А у меня добрый кусок жаркого. Я предчувствовал, что не скоро возвратимся. 2-й л е ш и й. А у меня на закуску трубка и пузырь та баку. 3-й л е ш и й. Дельно! давай раскладывать огонь. Я испугался не на шутку. Если они меня и не увидят, то, злобные лешие, задушат дымом.

Они начали трудиться, собрали кострик дров, развели огонь и, спокойно лежа на приготовленной мною постеле, кушали со вкусом жаркое, попивали из фляжки, и когда кончили все, то принялись за трубку, которая попеременно переходила из рук в руки. Не евши целый день, с какою охотою согласился бы я называться в их обществе четвертым лешим! Чему я дивился, так было то, что они очень походили на людей и вооружены порядочно. "На что, - думал я, - чертям ружья и пистолеты? Уж полно, не разбойники ли?" Эта мысль показалась мне основательною, и, не знаю отчего, я крепче прижался к дереву. Видно, есть случай, что люди страшнее чертей. От последних есть надежда избавиться силою креста, а от первых иногда и пестом не отделаешься. Когда кончили они зубную и губную работу, то второй из них сказал к первому:

- Ну, брат, расскажи ж нам теперь об этом чудном деле, ведь ты был сам при этом.

Первый согласился и рассказал преподробно последнее мое приключение в доме Харитины; мое венчание, мой торжественный оттуда выход, словом - я в сем плуте признал слугу, который привез меня в сей вертеп мошенников, прислуживал мне и после провожал в спину тумаками.

- Мы возвратились уже в дом на рассвете, - продолжал он, - и к великому удивлению услышали в покоях шум, вопль и крик. Мы входим в залу - о ужас! - новая княгиня Чистякова стоит на коленях пред раздраженным князем Светлозаровым.

Князь Гаврило хотел было продолжать и уже раскрыл рот, как с удивлением, приметил, что старый Причудин побледнел как снег.

- Как? - сказал он дрожащим голосом, - так вы женились в лесном доме на беспутной женщине, которая убежала от отца с бездельником Светлозаровым? - Да!

- Какого она роста?

- Выше среднего.

- Волосы?

- Самые темно-русые!

- Глаза?

- Черные, блестящие!

- Не заметили ль на левой ноздре маленького черного пятнышка?

- Как не заметить, когда оно составляло особенную красоту!

- Полно! - вскричал Причудин. - Довольно. Знай! Теперешняя жена твоя есть, - пожалей о мне, благородный человек; пожалей о старом, несчастном друге твоем, - знай, что я должен выговорить, - она есть Надежда, дочь моя!

Он зарыдал горько, закрыл лицо руками и, шаткими шагами пошед в свою моленную, заперся в ней и не выходил во весь день, вечер я ночь.

Князья, отец и сын, остались пригвожденными к своим местам. Они, наконец, взглянули друг на друга, и князь Гаврило, взяв сына за руку, пожал и сказал сквозь слезы:

- Узнай и ты! Теперешняя жена моя есть твоя незнакомка на паперти святого Николая.

Он его оставил, пошел в свою спальню, запретив за собою следовать, и Никандр остался один.