Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,

сь тем, что Пахом увел моего Ермила к себе в дом. "Прошу и вашу честь", - сказал он, оборотясь ко мне, и я пошел. Когда все уселись и Ермил Федулович выпил стакан искусственного дара божия, веселье сделалось общее. Пахом возгласил:

  - Любезный мой Ермил! О чем мы тягаемся? Клянусь, о пустяках! Недавно узнал я, что господин Урывов великий плут. Знай: он был и моим стряпчим и время от времени обещал, что дело наше решится скоро, и в мою пользу.

  - Как так? - вскричал Ермил, выпуча глаза.

  - Да так же, - отвечал Пахом. - Как скоро узнал я об этом, то и решился во что бы то ни стало помириться с тобою, без помощи судейского правосудия. Итак, любезный друг и соседушка, согласен ли ты за все зло, какое я причинил, взять от меня барана?

  - Почему бы и не так, - отвечал Ермил, - но что-то скажет жена?

  - Ты добрый человек, - возразил Пахом, - но самый дурной муж. Признаюсь, и меня жена подбила к злодейству убить твоего кота, отчего и начались все беды. Знаешь ли что? Я тебе открою тайну, что ты вперед не будешь жены бояться!

  - Скажи, пожалуй, - говорил тихонько Ермил, придвигаясь к Пахому, - какая это тайна? А она бы мне была под нужду!

  - Поколоти ее преисправно раз, два, три, вот и вся тайна: я знаю это на опыте.

  - Хорошо, любезный сосед, что ты велик, а жена твоя каракатица; но посуди обо мне и Федоре Тихоновне!

  - Не мешает, - возразил Пахом, - чего нельзя сделать силою, то можно хитростью. А, право, стыдно, что ты, выходит, настоящий батрак у жены своей. Попытай-ко!

  - Изволь, - сказал Ермил решительно, опорожнив еще стакан дара божия, - что будет, то и будет! Полагаюсь на власть господню!

  Таким образом, призвав г-на Урывова, объявили, что они помирились, и просили сделать письменно все, что к этому нужно, а они неблагодарными не останутся.

  В сумерки оба приятеля простились; Ермил тащил за рога молодого барана, а я держал за хвост, чтоб он не вырвался. Когда прибыли домой, раздался со всех сторон вопль:

  - Что это значит? откуда взяли барана?

  - Я помирился с соседом, - отвечал Ермил сухо; и с тех пор не могли добиться от него ни слова. Сколько жена ни бесилась, сколько ни бранила его, он молчал и делал свое дело. А какое? Тихонько принес из кухни скалку и с чердака большую рогатину. "Что это, что это?" - вопила жена но муж молчал, укладывая то и другое подле ящика с красками.

  Когда Федора Тихоновна увидела, что он немного хмелен и молчит как рыба, удовольствовалась дать ему несколько пощечин и вышла из комнаты готовить ужин.

  Тут Ермил Федулович поставил подле дверей стул, взял в руки скалку и взмостился на него. Я спрашивал о причине такого приготовления, но он молчал и не смел дохнуть.

  Через несколько времени жена показалась с важностию и грозно спросила, стоя в дверях: "Где негодяй Ермошка?" - как страшный удар скалкою поразил ее по затылку. "Ах!" - возопила она, упала на землю и каталась брюхом. Но Ермошка, творец сего подвига, соскочил быстро, вцепился в волосы левою рукою, а правой бил во что попало без всякой жалости, приговаривая за каждым ударом: "Вот тебе негодяй, вот лентяй, вор, бездельник, вот тебе Ермошка!" На лице его видно был" отчаяние.

  Видя, что Федора Тихоновна перестала визжать, он не много успокоился, сел с важностию в углу и взял в руки рогатину. "Ермил Федулович, - вскричал я, - это что значит?" - "Поживи в свете, -отвечал он, -и больше сего увидишь!"

  Жена, видя, что муж отошел, вскочила, завизжала, засучила рукава, бросилась; но окаменела, увидя, что Ермил Федулович сидел, выставя рогатину как на медведя. Сколько она ни кидалась, сколько ни переменяла мест, рогатина все была против нее. Нечего было делать! Она удовольствовалась тем, что раскидала его краски и дала несколько пощечин Дарье Ермиловне.

  Так почти проходил каждый день. Хозяин мой очень по мнил наставления соседа, что где нельзя управиться силою, надобно прибегать к хитрости. Каждый день выдумывал он новую: скалкою повергал жену на землю, бил, а рогатиною защищался.

  Но увы! горесть снедала доброе сердце его. Я приметил, что для него было полезнее и приятнее быть биту, чем самому бить. Однако, как уже начал, то и продолжал. "За веденного порядка переменять не должно", - говорил он тяжко вздыхая.

  В один день, поколотив Федору Тихоновну, он как-то неосторожно уколол руку ее рогатиною, увидел кровь и пал на землю без чувствия. Скоро кровь жены унялась, но бедного, доброго Ермила Федуловйча подняли мертвого: ему сделался удар!

Глава VI. ДВА ПРИВИДЕНИЯ(ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)

  На третий день похоронили бедного Ермила Федуловича. Один я был на могиле; ибо жена и дочь от отчаяния не могли выйти из дому. Печаль моя была нелицемерна. Я любил доброго хозяина, несмотря, что он был косолапый карло. Более всего тревожила меня мысль о будущем. Что я буду делать? где приклоню голову? В таком расположения духа пробыл я целый месяц. Хотя ласки матери и дочери не только не уменьшались, а день ото дня становились больше и нежнее, однако я решился, не дожидаясь, пока укажут двери, выйти, хотя и сам не знал куда. "Господь управит стопы сироты несчастного", - думал я; и начал в один день укладываться. Федора Тихоновна увидела это и, подбежав ко мне с участием и тревогою, спросила:

  - Что ты хочешь это делать, любезный друг?

  - Хочу оставить вас, - отвечал я, - мысль, что я вам в тягость, меня мучит. Скорее соглашусь скитаться по миру без пристанища, чем озаботить вас!

  - Скитаться? нас озаботить? - вскричала она, - сохрани, милосердый боже! Напротив, я отдаю тебе все краски и прочие снадобья, клонящиеся к живописи, и надеюсь, что ты у вас останешься не на короткое время.

  С должною благодарностию принял я предложение своей хозяйки, и, едва она ушла с улыбкою на губах, вдруг показалась дородная падчерица ее.

  - Что, любезный друг, ты хотел нас оставить? - сказала она. - Это безбожно огорчать так жестоко людей, которые тебя любят как родного!

  - Уже отдумал, - отвечал я, - и пробуду здесь до тех пор, пока вам не наскучу.

  - Это значит навсегда останешься, - подхватила Дарья; с жаром пожала мою руку и вышла весьма довольна. Итак, я решился покудова жить в сем доме и трудиться. Предлагала было Федора Тихоновна переселиться мне вниз, где опочивал покойный супруг ее; но я почел сообразнее остаться на чердаке и, несмотря на ее увещания, там и остался. Недели чрез три после сего в одну ночь, уже поздно, сидел я в храмине своей за свечкою, углубившись в размышления. Все представилось тогда унылому моему воображению, все самые мелкие обстоятельства в пансионе и после, в доме покойного Ермила. Вся душа моя полна была горестных представлений, и я произнес тяжкий вздох. Немало было изумление мое, когда услышал, что за дверью, на чердаке, мне также отвечали тяжелым вздохом. Я встал, прислушивался, ничего не было. "Это мне почудилось", - сказал я, садясь и опять вздыхая. Вздохом отвечали и мне.

  "Нет, - думал я, вскочив, - тут есть какая-нибудь тайна. Уж не тень ли доброго Ермила пришла мстить преступной Федоре?" Мороз разлился у меня в сердце. С трепетом подхожу я к дверям, отворяю и два шага отскакиваю назад. Нечто белое, пребольшое, с распущенными волосами, стоит в недальнем расстоянии от дверей.

  Хотя сначала и поколебалась моя храбрость, однако я скоро призвал на помощь свою метафизику; в один миг прочел в уме трактат de possibili et impossibili1 и, утвердясь хорошенько в духе, сел на стуле, взявши на всякий случай в руки рогатину. "Если, - думал я, - покойный Ермил Федулович удачно защищался сим оружием от злой и бешеной женщины, то уж от привидения очень можно".

  __________________________

  1 О возможном и невозможном (франц.).

  Привидение вошло в двери, двигалось, пришло тихо ко мне, протянуло руку и сказало с нежностию: "К чему такое вооружение, любезный друг?" Я взглянул и узнал высокую и дородную Дарью Ермиловну в самом легком спальном платье. Покрасневши немного от изобличения моей храбрости, поставил я рогатину в угол и сказал: "Садись, Дарья Ермиловна".

  О н а. Несмотря на такую тихую и месячную ночь, я не могла уснуть. Мысль за мыслью наполняли голову мою; сердце билось так сильно, и я решилась пойти к тебе разгуляться. Я как знала, что ты еще не спишь.

  Я. Да, я сидел и рассуждал.

  О н а. Правда, ты к этому великий охотник. Но признайся мне чистосердечно, о чем ты всегда рассуждаешь? Нередко я говорю с тобою несколько минут, а ты, кажется, и не слышишь и где надобно сказать "да", ты говоришь "нет".

  Я. Быть может, это от рассеянности.

  О н а. Знаешь ли, любезный друг, что говорят и замечают об этом люди?

  Я. А что такое?

  О н а. Недавно была я у одной приятельницы моей; она тебя немного знает и завела речь, - как ты думаешь, любезный друг, что она говорит о частой твоей задумчивости?

  Я. А что?

  О н а. Что ты влюблен.

  Тут Дарья застыдилась и потупила голову. Я не знал, что и отвечать ей: открытие сие поразило меня. Как могла узнать приятельница ее, что я люблю Елизавету и выгнан за то из пансиона. Словом, смущение мое было неописанно; но как же увеличилось оно, когда целомудренная Дарья Ермиловна погодя немного спросила, заикаясь: "А знаешь ли в кого, мой милый?" - "Нет, - отвечал я, более заикаясь, и готов был от имени Елизаветы, столько милого, столько драгоценного для меня имени, упасть в обморок от стыда и горести, но, собравшись с духом, сказал довольно покойно: - В кого же?"

  - В меня, - отвечала она; опять потупила голову и перебирала пальцы рук, сложенных на коленях.

  - Ах, - вскричал я, уставив на нее глаза неподвижно. Боже мой! с какою радостию отказался бы я от жизни, только бы услышать от Елизаветы: "Я люблю тебя!" Но такое признание Дарьи Ермиловны, - сколько я ни нов в свете, однако понял, что значат слова ее, - привело меня в огорчение, гнев, бешенство. Мне казалось святотатством требовать соответствия от того сердца, в коем Елизавета господствовала.

  Дарья ошиблась. Она смятение мое почла робостию и замешательством от неожиданности такого счастия; взяла меня с нежностию за руку и сказала томным голосом: "Почему же и не так, любезный Никандр? Честной и законной любви стыдиться не для чего! Бог ее благословит. Знаешь ли? Этот дом и все, что есть в нем, принадлежит мне, как наследнице после батюшки. Федора Тихоновна выходила за него в одной рубашке, следовательно в имении нет ее участия. Так, друг мой, - продолжала она (обняв и подлинно очень подружески), - мы с тобою будем жить пресчастливо. Ты великий искусник, деньги у нас всегда будут; а чтобы мачеха не беспокоила нас своим визгом, то мы эту ведьму и по шеям. Не правда ли?"

  Едва кончила она замысловатую речь свою и хотела было еще обнять нежнее прежнего, как мы услышали на чердаке легкий шум и пыхтение: "Боже мой! - сказала Дарья в крайнем замешательстве, - это, верно, мачеха! Что мне делать? Выскочить в окошко высоко; переломаешь ноги! А как пойти к ней навстречу?"

  И подлинно мы не знали, что начать, а должно было решиться скоро. Вдруг отворяется дверь, и Федора явилась в таком же наряде, как и Дарья.

  - Как? - сказала она, стоя на пороге, - ты еще не спишь, Никандр?

  Она ступила шага два и оторопела, увидя падчерицу.

  - Ба! - вскричала она, - а ты зачем здесь? Возможно ли? Девка, середи ночи, у холостого мужчины, в таком наряде: о бесстыдница!

  - Ни больше, ни меньше, - отвечала Дарья, - как и ты! Возможно ли: вдова, середи ночи, у холостого мужчины, в таком наряде: о бесстыдница!

  "Ах!" -завопила Федора, подскочила и такую пощечину отвесила падчерице, что та пошатнулась; но также в свою очередь вскрикнула "ах!", также отвесила пощечину мачехе, от которой та слетела с ног, но скоро вскочила, и обе вцепились одна другой в волосы и начали таскаться до тех пор, пока не упали на поя, где, уже катаясь, продолжали поединок, вычисляя одна другой добродетели; меж тем стол полетел на пол и эпиктетовский подсвечник1 сокрушился на части.

  ___________

  1 Известно, что Эпиктет, философ, писал при глиняном подсвечнике.

  "Видно, здесь я больше не жилец, - сказал я сам себе, - дожидаться нечего, пока обе воительницы кинутся на меня. Тогда я приму такое истязание, какого Ермил Федулович во всю жизнь не видывал, и славному живописцу Никандру достанется участь славного певца Орфея"2.

  _______________

  2 Орфей, по преданию древних, растерзан был вакханками, не могшими склонить его к соответствию на любовь их.

  Таким образом, взяв сумку с пожитками и рогатину, ударился бежать. Подлинно я рассуждал справедливо: едва только выступил за порог, как обе героини вскричали: "Куда?", вскочили быстро с полу и бросились ко мне; но я уже успел притворить дверь и, накинув петлю, заложил щепкой. Сколько они ни кричали, то просили, то грозили, я себе спустился потихоньку с лестницы, вышел на двор, а там и на улицу.

  Ну, что мне делать середи ночи под открытым небом? Звук колокола на башне у кладбища, подле валу городского, из чего узнал я, что уже час за полночь, решил мое недоумение. "Пойду, - думал я, - и лягу где-нибудь в роще, окружающей могилы".

  Вошед, избрал я густой кустарник подле памятника, представлявшего молодое миртовое дерево, громом расщеплепное. Я постоял несколько времени, смотря на дерево, потом вздохнул, положил сумку у кустарника и лег, при двинув к себе рогатину.

  Глава VII. ПРИВИДЕНИЕ ТРЕТИЕ

  (ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)

  Не пролежал я под кустарником более четверти часа, как увидел в отдалении нечто белое, движущееся ко мне. "Боже мой! - думал я, - видно, эту ночь провести мне всю с привидениями. От двух кое-как я ушел; что-то будет с третьим?" Я подвинулся в самый кустарник, прижал к себе рогатину и решился не спускать глаз с привидения. Оно подходило ближе и ближе; сердце мое трепетало больше и больше; наконец, подошед, село у памятника с миртовым деревом. Тут увидел я, что это была очень молодая еще девушка. Она положила небольшой узелок у ног и при малейшем шуме вскакивала, озиралась, вздыхала и опять садилась.

  Эта приятельница, видно, пламеннее Дарьи Ермиловны, а ожидаемый нареченный жених уж слишком холоден, что так долго заставляет себя дожидаться. Я решился быть свидетелем любовной сцены и отнюдь не мешаться: какое мне дело до других.

  Колокол ударил два часа; красавица вздрогнула, вскочила и вскрикнула: "Боже мой! уже два часа, а его нет!" "Что делать, друг мой, потерпи, - говорил я сам в себе, - терпение умножает цену удовольствия".

  Наконец, показались двое мужчин. Незнакомка встала: по всему телу приметен был трепет; грудь ее волновалась; дыхание было тяжелое и прерывистое.

  Герои пришли. Один показался мне весьма страшен. Он был в длинном темном плаще; а другой, поласковее, в купеческом платье. У них начался разговор.

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е. Как, любезная Наталья, ты уже здесь?

  Н а т а л ь я. Более часа.

  В п л а щ е. Покажи-ка свое приданое!

  Н а т а л ь я. Вот оно.

  Она подала узелок. Человек в плаще развернул его, пересмотрел с радостною улыбкою и сказал: "Хорошо! это бриллианты, это жемчуг, а это деньги. Сколько же деньгами?"

  Н а т а л ь я. Не знаю: я взяла, сколько нашла.

  В п л а щ е. Хорошо, после пересчитаем!

  Он опять завязал спокойно узел, отдал товарищу, поглядел на него пристально и сказал твердым голосом:

  - Ну, брат, два часа; пора ехать!

  - Пора, - отвечал тот, стоя на месте.

  В п л а щ е. Ну, ступай же ты с узлом к повозке; а с нею управлюсь я и один.

  При сих словах отвернул он полу плаща и вытащил пребольшой нож. Я оцепенел, а бедная Наталья издала звук ужаса и упала без чувств у подошвы памятника.

  - Тем лучше, - вскричал человек в плаще, подходя к ней.

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е (вынув из кармана пистолет). Нет, приятель, ты не убьешь ее! В этом пистолете пуля; а я промахов не даю!

  В п л а щ е. Не с ума ли ты сошел? Что тебе в этой девчонке? Только лишние хлопоты. Ведь надо же когда-нибудь лишиться ее?

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е. Хорошо, но я не люблю лишаться таким образом. Пусть ее живет; она может на неделю приятно занять меня; а там с богом на все четыре стороны: не нужна мне, - так может понадобиться другому; словом, я решился взять ее с собою.

  В п л а щ е. Я даю тебе слово ни к чему не принуждать тебя в рассуждении какой-то деревенской дворянки, которую прошлого лета видел ты в городе и пленился, ибо у отца ее, говорят, много денег. Что хочешь с тою делай, я не вплетусь, и ты меня не замешивай; а когда уже в это впутал, то я хочу кончить так, как привык. Привычка, ты знаешь, другая натура.

  Тут он ступил шаг вперед; товарищ прицелился, вскричал: "Слушай!.."

  Меж тем как они спорили, я рассуждал, лежа в кустарнике: "Вижу, что без беды не обойдется! Если убьют бедную девочку, то кинут тут же, и меня могут подозревать; если начнут резаться, то и того хуже. Ну, что делать?"

  "Ах! - продолжал я рассуждать, - если б удалось мне, если б помог бог спасти сию несчастную! Как бы она была мне обязана, как благодарны ее родители! Приятно сделать доброе дело, но иногда очень трудно!"

  Такое желание внушило мне чрезмерную смелость. Я показался сам себе великим рыцарем; а рыцари обыкновенно искали опасных приключений, и очень мало или совсем не рассуждали так, как я, где надобно было действовать.

  При сей мысли я перекрестился три раза, призвал на помощь моего ангела-хранителя, взял рогатину, вскочил как бешеный с ужасным ревом и, не дав опомниться, сильно треснул по рукам того, что с пистолетом, а там и другого, от чего у них выпали оружия и узел с приданым Натальи, Меж тем страшно вопил я: "Ага! попались вы нам, бездельники! Ребята! скорей, сюда, сюда!"

  Незнакомцы ударились бежать, а я, топая ногами и стуча рогатиною по надгробным камням, кричал: "Архип, Кузьма, Макар! ловите, ловите, перенимайте!"

  Когда они скрылись за ограду, я бросился к месту побоища, и, опасаясь, чтоб бежавшие, опомнясь и никого не видя, не воротились, взял Наталью на плеча, в руки рогатину, оброненный узел и пистолет и пошел в самую чащу рощи, закинув нож как можно дальше. Когда пробирался меж деревами и кустарниками, стараясь разводить прутья, чтоб не оцарапать лица спасенной жертвы, Наталья пришла в себя и сказала со стоном: "Боже! куда несут меня? Ах! жива ли я?"

  Поставив ее на ноги, я сказал:

  - Успокойся, милая девица, ты жива; а что лучше, спасена твоя невинность. Узнай во мне твоего избавителя, к которому можешь иметь братскую доверенность. Ничего не опасайся, но только молчи. Злодеи могут воротиться; я один тогда не управлюсь, и оба верно погибнем. Молчи и предайся в мое распоряжение.

  Она шла подле меня, держась за руку. Все члены ее трепетали. Мы достигли, казалось, безопасного места. Ветвистая ель, окруженная можжевеловыми кустами, сделалась нашим убежищем. Я велел залезть туда Наталье, подал ей узел и рогатину, натаскал еще хворосту, вполз сам и лег подле, обняв одною рукою рогатину, а другою пистолет.

  Наталья молчала, тяжело вздыхая.

  Чрез час услышал я, не очень далеко, громкие голоса прежних незнакомцев. "Наталья! - сказал я тихо, - они приближаются сюда; не смей дохнуть". Она задрожала и сделалась как каменная.

  Я испугался. "Жива ли ты, милая девица?" Слабое "ах!" был ответ ее.

  Я изрядно принял оборонительное положение: лег ничком, головою к тому месту, откуда слышал голоса ближе и ближе; рогатину положил у правого бока, а пистолет, взведши курок, взял в руку и думал: если Наталья от ужаса как-нибудь изменит себе и они пойдут искать, то, кинувши все рассуждения, выстрелить по человеку в плаще, а с другим управляться с помощию божиею и рогатины.

  Они подошли к нашей ели и говорили громко и запальчиво.

  В п л а щ е. Хоть плюнь! Везде никого и ничего! Видно, этот плут как-нибудь вышел из ограды с своею находкою? а узелок изрядный! Она где-нибудь под могилою издыхает, О трус, трус! ты первый побежал!

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е. Кто не бережет головы своей. Он насказал такое множество людей!..

  В п л а щ е. Однакож вышел один, и, как приметно по голосу, молодой человек!

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е. Кто ж это думал? Могли быть и многие!

  В п л а щ е. Признайся, что гораздо б лучше, если б ты не мешал мне.

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е. Никогда не признаюсь. Девочка, правда, мне нравилась больше, чем моя купчиха и в первые дни нашего союза, и я хотел провести несколько времени не худо; но, клянусь, я согласился бы кинуть ее на кладбище, на произвол случая, чем видеть легковерное дитя умерщвленным.

  В п л а щ е. Ты не стоишь быть в моем круге. Твоя робость, вечное недоумение, твоя совесть...

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е. Что я не робок, то доказал тебе сегодни и прежде во многих случаях; и оттого теперь внутренно терзаюсь.

  В п л а щ е. Лучше расстаться, чем страдать с безмозглым. Прощай, любезный друг купец, дворянин, князь и прочее, и прочее.

  В к у п е ч е с к о м п л а т ь е. Прощай, дорогой мой крестьянин, мещанин, иностранный купец и прочее, и прочее.

  Слова сии произносили они, задыхаясь от гнева. "О, если б был при мне мой кинжал! О, если б был у меня пистолет!" - говорили они, скрежеща зубами и уходя в разные стороны.

  Когда все умолкло, я высунул голову из можжевельника и увидел, к великой радости, багряную зарю на восточном небе. "Наталья, выйдем!"

  Мы выползли. Наталья отошла на несколько шагов, пала на колени, простерла руки к небу и залилась слезами, По губам ее можно было приметить, что она хотела нечто сказать. О! без сомнения, она молилась, и великий сердцеведец, конечно, простит ее за ту горесть, какую причинила она своим родителям!

  Вставши, она подошла ко мне, взяла быстро мою руку и поцеловала со всем жаром чувствительной благодарности.

  - Перестань, Наталья, - вскричал я, отняв руку, - и на самую добродетель находят часы искушеиия.

  Н а т а л ь я. Как, вы меня знаете?

  Я. Нет, милая невинность; я знаю имя твое потому, что один из злодеев произнес его при первой встрече с тобою у каменного миртового дерева.

  Н а т а л ь я. Отведите меня к батюшке: пусть у ног его умру я!

  Я. Хорошо; но как мы это сделаем? Чернь уже бродит по улицам. Что скажут о тебе и обо мне, когда увидят, что я иду с тобою так рано из-за города? Твоя бледность, расстроенность, вздохи, которых скрыть не можешь, дадут многим праздным людям повод к догадкам; а догадки бывают иногда вреднее известности. Не лучше ли нам подождать, пока отойдут обедни: тогда мы свободно, выждав всех, пойдем к отцу.

  Она склонилась на мое замечание села у ели и предалась безмолвной горести.

  Когда обедни кончились, мы позади всех прихожан пошли к отцу Натальи, богатому купцу. Вошед в покои, мы не нашли в передней никого. Входим в залу, также никого нет. В гостиной увидели, что старый купец сидел, облокотясь на обе руки, у стола; а жена стояла на коленях пред образами, ломала руки, плакала и молилась.

  - Батюшка! Матушка! - вскричала Наталья, упав на пол посредине и протянув к ним руки. Старики бросились к ней, обняли заблудшую дочь, плакали от радости и смеялись от огорчения. Наталья не в состоянии была разделять их восторгов: ей опять стало дурно, и по моему совету она была положена в постель, а я, хоть также, всю ночь провел без сна, в беспокойстве, то с привидениями, то в сражении с полуночными витязями, однако скрепился и, рассказав родителям, что знал сам, подал узел. Благодарность их была нелицемерна. "Требуй от меня всего, молодой человек, - вскричал купец, - всего моего имения мало наградить тебя за возвращение моей Натальи, единственного нашего дитяти!" Я попросил позволения пробыть у него несколько дней, пока приищу для себя приличное место. Он с радостию на то согласился, и мне отвели особый покой, прекрасно убранный.

Глава VIII. ИСКАТЬ МЕСТА

(ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)

  У доброго купца прожил я с неделю в отдохновении, как тогда сам думал я, а сказать просто, в бездействии и лени. Наталья совершенно помирилась с родителями и смотрела на меня время от времени, робея и мешаясь. Разговоры ее были просты, умны, приятны. Хотя и не училась она по-моему рассуждать, однако замечания ее касательно общежития были правильнее моих. Она чувствовала прекрасно, не могши по-ученому назвать именами своих чувствований. Я находил крайнее удовольствие, бывая с нею наедине, что почти случалось всякое, утро, рассказывать ей рыцарство мое в известную ночь. Я, как на самом деле, кричал свирепым образом, махал палкою вместо рогатины и ползал по полу, как будто все еще в можжевеловом кустарнике под елью. Словом: я походил на самого лучшего актера. Наталья плакала, подавала мне руку и смотрела в глаза мои, так что если б не Елизавета занимала всю душу мою, все сердце, то я, верно, пал бы к ногам ее и клялся вечною верностию. Но уже было очень поздно, невозвратно!

  От прелестной Натальи узнал я, что обольститель ее введен в их дом самим отцом. Он назывался Семеном Андреевым, купцом какой-то дальней губернии. Хотя он был уже не в первых летах молодости, но его ловкость, привлекательность, ласки были обворожительны. Наталья не находила подобного ему ни одного из купцов, посещавших дом отца ее. Время от времени сердце ее к нему прилеплялось, а кончилось все известным образом. После узнал я, что такие происшествия нередки: от родителей бегали крестьянки, купчихи, поповны, дворянки и даже княжны и графини.

  Проведши так, как уже сказал, неделю, вспомнил я, что нора думать искать места, приличного званию моему и способностям. Объявив о сем купцу, получил в ответ: "Хорошо, друг мой, с божиею помощию!" Он улыбнулся, а я вы шел на улицу.

  Внутренне хотелось мне занять какое-нибудь место в том большом царском доме, о котором покойный Ермил Федулович насказал так много удивительного. "Что может быть прелестнее, - говорил я, идучи по улице, - как быть сочленом такого знаменитого судилища, коему подвластна вся природа! А стоит только подойти поближе, то по лицу моему узнают достопочтенные члены, что я гожусь быть их товарищем". Так рассуждая, пришел я на площадь и стал прямо крыльца, саженях в десяти. Знаменитые члены (я узнавал их по мундирам, всем без исключения похожим на мундир г-на Урывова), как заведенная машина, одни шли важными шагами из большого дома в маленький, а другие из маленького в большой. "Конечно, и у них много житейского горя, - думал я, - что они в таком множестве ходят утешаться; и, видно, природа в великом беспорядке, что все возвращаются приводить ее суждениями своими в устройство. Жалки же и вы, великие люди!"

  Я простоял тут около двух часов, однако ни один из сих великих людей не спросил меня, зачем стою. С досадою пришел я домой.

  - Что, друг, нашел ли место? - спросил купец.

  - Покудова нет, а посмотрю завтре, - отвечал я с принужденностию.

  - Пожалуй, и нам скажи, как найдешь, - сказал купец, улыбаясь по-прежнему; и мне досадна показалась его насмешка. "Что ж такое, - думал я, - что сегодня ни один из судей природы не поговорил со мною? Неужели и завтре они также будут спесивы? Не думаю!"

  Я не думал, однакож случилось так. Целые две недели ходил я к большому царскому дому, и великолепные судии не удостоили меня ни одним словом. К большому моему огорчению, как только возвращался, хозяин встречал вопросом: "Что, любезный друг, нашел ли место?"

  "Постой же, - сказал я, оставшись наедине, - завтре окончу все дело. Как уж видно, что эти гордые судьи не хотят спросить меня, быть может, чтоб не унизить своего сана, то благопристойность требует, чтоб я сделал вызов прежде. Я это завтре же сделаю; остановлю которого-нибудь на площади, когда будут идти из малого дома, следовательно утешась в житейских горестях; буду говорить как можно красноречивее и великолепнее, а это, конечно, тронет самые суровые сердца, и они предложат мне быть их собратом". Будучи упоен такою мыслию, я неприметно принял гордую наружность, говорил протяжно, и когда Наталья обращала ко мне речь, сопровождая кротким, нежным взглядом, я отвечал сухо и коротко. Вот что значит задумать только сделаться великим человеком! На другой день, в надлежащее время, вышел я из дому и стал на площади. Простояв около часа, твердя речь, которую должен сказать, увидел выходящего из малого дома одного из великолепных моих судей. Я снял шляпу и ожидал приближения. Но как велика была радость моя, когда узнал г-на Урывова. Едва он подошел, я низко поклонился, стал против него и, размахивая руками, сказал с жаром: "Великолепнейший из членов величественного судилища всея природы! о ты, который судишь и рассуждаешь о всем, мир сей наполняющем! Не ты ли приводишь в согласие разрушающиеся части всего сущего на земле? Так! ты укрощаешь свирепых львов и кровожадных тигров! Ты воспрещаешь змеям и жабам разливать смертоносный яд свой! Ты примиряешь тягчайшие вражды, какова была между Ермилом Федуловичем и Пахомом Трифоновичем за переломленную ногу индейки и обесчещение жены его и дочери!.."

  - Это какой-то сумасшедший, - сказал г-н Урывов, глядя свирепо.

  - Прошу, милостивый государь, выслушать до конца, - отвечал я, - и вы будете довольны. - Тогда продолжал: - Так! величественный муж! все доказывает, что труды твои и занятия безмерны, бесчисленны до того, что и о самом себе подумать некогда! Это видно по этому серому перью, прильнувшему к твоему мундиру; по этим волосам, гордо торчащим в разные стороны; это видно из кровавых глаз, всюду с должною сану твоему важностию озирающихся; словом: из всего вида и образа, похожего на летящего с неба Веельзевула!

  Тут я остановился, будучи очень доволен, что так дерзко все выговорил; но г-н Урывов смотрел на меня с большою свирепостью.

  - Скажи, дружок, - спросил он, - в котором месте сорвался ты с цепи?

  - Крайне соболезную, - отвечал я с соучастием, - что вы в этом маленьком доме не все забыли горести житейские. У меня есть деньги, пойдем: я повеселю вас не хуже Ермила Федуловича! - С сим словом взял я дружески его за руку, как он взмахнул палкою, ударил меня по спине и, примолвив: "Какой бездельник!" - пошел в большой дом.

  Я отскочил на сажень, печально поглядел вслед ему и сказал вздыхая: "О, как свирепы бывают знатные и великие люди! Конечно, рассуждая о всей природе, где есть дикие звери и твердые камни, сердца их ожесточаются к человеку!"

  Пришед домой, я все рассказал хозяину.

  - Поговорим откровенно, друг мой, - сказал хозяин, уводя меня в свою комнату. - Я заметил в тебе довольно учености, теоретических познаний, а что всего больше и дороже, доброе сердце и благородные мысли. Ты не знаешь света, правда; но, не живши с людьми разного звания, нельзя и знать его. Ты безроден; это ничего. Знаменитое имя предка и великие подвиги его не украсят бездельного потомка, разумея в глазах умного человека. Однакож без Звания прожить нельзя, а хотя бы и можно, то не годится: это стыдно для всякого. Как скоро ты существуешь, то уже стал член общества; а с сею обязанностию ты должен трудиться, по силам делать помощь сему обществу. Итак, друг мой, ты должен иметь звание и должность, и я тебе и то и другое придумал.

  Луч удовольствия блеснул в глазах моих. Мне вообразилось, что он тихонько от меня склонил знаменитых судей природы принять меня их сочленом. Купец продолжал:

  - О чем теперь буду говорить тебе, о том прежде переговорил с женою, и оба согласились. Я уже прихожу в старость; кроме дочери нет у меня детей; итак, я хочу усыновить тебя, отдать мое имя, имение и Наталью. Что скажешь, молодой человек? Хотя она и подпала заблуждению, но оно было больше плод разгоряченного воображения, нежели истинной страсти. Она успокоилась, и если не любит еще тебя, так, верно, скоро полюбит, и я дозволяю тебе искать того и стараться.

  Кто б не пришел в восторг от такого благодетельного предложения? Но я был поражен им, как громом, стоял, не двигаясь с места и не говоря ни слова. Купца это удивило: он спросил о причине, и я в смущении признался, что давно уже влюблен.

  - В кого? - вскричал он с большим удивлением, и я рассказал ему подробно все свои приключения до времени, когда выгнан из пансиона.

  - Это вздор, мечта, дурачество, которого и молодость твоя оправдать не может, - сказал купец с важностию. - Почему не любить; но надобно избирать предмет, который соответственнее нашему состоянию, званию, характеру. Что пользы было бы мне, если б влюбился я в какую княжну или графиню? Были безумцы, которые влюблялись и в своих государынь; но какую выгоду получили? Утешение скитаться и после умереть в доме сумасшедших! Какая цель любви твоей, Никандр? Разве не уверен, что отец твоей любовницы никогда не согласится ее за тебя выдать? Знай, что это точно будет так! Похитить ее, обольстить, сохрани боже, да ты к тому и не способен: сердце твое ужаснется вместить в себе такой разврат. Но если бы любовь и довела тебя до такого ослепления и ты нашел к тому способы, - что после? - бедность, несчастие, угрызения совести. Вот награды, какие следуют за безумною любовию! Подумай, сын мой, хорошенько, и я скоро спрошу об ответе. Надеюсь, чад выйдет из головы твоей.

  Я думал день, два, три, неделю, две и целый месяц, но был в прежних мыслях. Елизавета, подобно юному, прелестному божеству, носилась в душе моей в каждую минуту. Мысленно лобызал я милый образ; сердце мое наполнялось сладкою теплотою, чистый священный огонь пылал во всем составе моем, и я чувствовал умножение любви своей с каждым мигом, с каждым новым биением сердца. Я не скрывал сего от купца, и он непритворно на то досадовал.

  - Ну, когда так, - сказал он однажды, - то надобно тебе, друг мой, оставить дом наш. Не мудрено, горячка твоя может пристать к Наталье. Что толку: она полюбит тебя, не будет твоею, и новое мучение поселится в нашем доме. Так, сын мой, тебе надобно оставить дом наш.

  - Я охотно сделал бы это, благодетельный человек, - сказал я, - но не знаю, куда пристать. Судья природы весьма жестоко поступил со мною, и я уже не надеюсь...

  - Не беспокойся, - отвечал купец с улыбкою, - я приискал местечко, на первый раз изрядное. У меня есть приятель из ученых этого города. Должность его преподавать публичные уроки или говорить речи о науке метафизике, в коей он весьма силен, и за то почитаем в городе от именитых людей. Он давно ищет себе секретаря, который бы знал правописание, ибо должность его будет переписывать набело сочинение господина Трисмегалоса: так называется ученый.

  Я с радостию принял предложение почтенного моего хозяина. Он написал одобрительное обо мне письмо, вынул из комода кошелек золота, положил на стол и сказал с ласкою: "Хотя ты и будешь жить не у меня в доме, однако всегда почитай меня отцом и другом. Господин Трисмегалос человек простой и очень добродушный; он, верно, тебя полюбит и сколько можно о тебе со временем постарается. Однако он имеет и слабости, о которых я должен сказать тебе, не в предосуждение господину ученому, но для того, чтоб ты, зная об них, не дивился и не огорчил тем доброго старика; именно: он страстно влюблен в метафизику, славянский язык и пунш. Все сии три предмета занимают его совокупно и без меры. Он редко о чем говорит, кроме метафизики; редко другим языком, кроме славянского; и очень редко что пьет, кроме пуншу; однакож публичные речи его на обыкновенном языке, ибо так предписало ему начальство; зато он утешается в гостях и дома, рассуждая славянским. Если ты сколько-нибудь поговоришь с ним этим языком, он полюбит тебя, как сына. Теперь время, когда люди пьют чай: поди, ты, верно, застанешь его дома; работник мой понесет за тобою пожитки и укажет дом. Вот письмо к господину Трисмегалосу и двести червонных: они тебе пригодятся. Прости, любезный друг!"

  Тут обнял меня с родительскою ласкою. Я плакал, также обнимал его, как. сын доброго отца; простился с женою его и дочерью и в сопровождении работника вышел. Я не сказал, что во время пребывания моего в доме купца честное семейство снарядило меня бельем, обувью и проч. Дорогою перебирал я в мыслях все церковные книги, какие только удавалось мне читывать, и затверживал самые громогласные слова и выражения. С трепетом сердца вступил я в вороты дома Трисмегалоса.

  Глава IX. МЕТАФИЗИК

  (ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ НИКАНДРОВОЙ)

  Вошед в покой, встречены были старухою в запачканном платье. "Что вам надобно, господа?" - спросила она. Я отвечал, что г-на Трисмегалоса, к которому имею письмо. Она ввела в его кабинет. Там пребольшие шкапы наполнены были пребольшими книгами и толстыми тетрадями, У окна стоял столик, накрытый черною клеенкою; на столе большой самовар, а у стола два пожилые господина с багряными лицами держали по большому стакану в руке. Они оба обратили на меня блистающие взоры, и я оробел, не зная, которому из них подать письмо. Один был высокого роста, с надменным видом; другой мал, коренаст и с головою едва ли меньше, как была у Ермила Федуловича, нос луковицею, с преширокими ноздрями. - Чесо ищеши зде, чадо? - спросил последний. Вдруг догадался я, что это сам Трисмегалос, и с почтением подал письмо. Он прочел, улыбнулся, засунул в нос с горсть табаку, закинул голову назад, отчего она походила на дельфинову, и сказал: - Благо ти, чадо, аще тако хитр еси в науках, яко же вещает почтенный благоприятель мой! Ты пребудеши в дому моем аки Ное в ковчезе, и треволнения никогда же тя коснутся. Добре ли веси правописание?

  Я отвечал со смирением:

  - Мню, честнейший господине мой, яко добре вем; ничем же менее великоученейших мужей.

  Трисмегалос поражен был ужасом. Он вскочил, выпялил глаза и осматривал меня с благоговением. Зато приятель его поднял такой жестокий смех, что стакан из рук его выпал. "Ну, нашла коса на камень!" Он продолжал хохотать.

  Трисмегалос сел и с видом увещания сказал другому:

  - Что смеешися, о Горлание! Не есть ли во времена наши, егда погибло все изящное на земли и нравы развратишася; не есть ли, глаголю, чудо, зрети юношу сего в толиком благомыслии, вещающего языком мудрейшим и доброгласнейшим? О Горлание, Горлание! Почто глумишися?

  Обняв меня, сказал он:

  - Воссяди, чадо, посреде нас и вкуси от пития сего, им же утешаемся.

  - Не тако, о господине, - отвечал я, - юн бо есмь и необыкох вкушати от пития, его же нарицают пуншем.

  - Добре, - отвечал он, - обаче воссяди!

  Таким образом, я сел; разговор сделался веселее; Горланиус довольно грубо насмехался над нами, слыша беспрестанно: аще, обаче, абие и проч.

  Когда г-н Горланиус ушел по вечеру, то метафизик отвел мне горенку, похуже, правда, чем была у меня в доме купца, но зато гораздо лучше, чем на чердаке у Ермила Федуловича. На другой день рассказал он мне о будущей моей должности, которая и подлинно состояла только в том, чтоб переписывать его речи; а как они были на обыкновенном русском языке, то мне это весьма легкою показалось работою. Более двух месяцев провел я в переписке; после полудня уходили с Трисмегалосом в его садик, разговаривали дружески и с приятностью, и господин ученый сделал мне величайшее снисхождение, говоря со мною простым русским наречием, и позволил мне говорить таким же, приба-вя, что пока хорошенько не выучусь славянскому, то не должно во зло употреблять языка того так, как нечистыми руками прикасаться к святыне. Под вечер обыкновенно приходил к нам Горланиус или присылал звать к себе, куда с великою охотою ходил Трисмегалос. Дом Горланиуса был подле нашего и сады смежны. Внутренние упоры и прочие вещи были вдесятеро богаче, чем у нас. Семейство Горланиуса составляли: возрастная дочь Агафья, такая же племянница Анисья (обе, сколько можно было приметить по первому взгляду, довольно нахальные девки), древний старик и пожилая безобразная баба Соломонида, которая, однакоже, тем не меньше нравилась своему хозяину; а насмешники пропустили слух, что племянница Анисья была среднее пропорциональное число между Соломонидою и Горланием, которому приводилась роднее, чем племянницею. Теперь можно догадываться, какому порядку и благопристойности должно быть в доме филолога, ибо это было звание Горлания, который ростом, ревом или рычанием заставляя трепетать других, сам нередко трепетал от визгу Соломониды, которую обыкновенно для краткости, или из особливой приязни, называл Соломоном. "Соломон! - кричал он при каждом нашем появлении в дом, - поставь самовар! Нет, Соломон, это сделает Агафья или Анисья: а ты, Соломон, поди к погребщику с этою записочкою".

  Гостить в таком доме мне совсем не нравилось; однако бывал очень часто, ибо того требовал Трисмегалос: я любил доброго старца и исполнял волю его. Доверенность его ко мне и дружба с каждым днем умножалась. Он читал свои речи прежде мне, чем в собрании; требовал мнения, а иногда и советов; а что всего больше делало чести для сердца человека многоученого, то и принимал их. Сердце его было мне открыто, кроме одного случая. Нередко он задумывался, сидел, ни на что не обращая внимания и даже не слыша, если его спрашивали; потом вставал быстро, улыбался, хлопал руками и говорил: "Добре, добре! тако сотворю!"

  Я почитал такие явления вдохновением метафизики, а иногда пунша.

  Таким образом проведено лето, осень и часть зимы. Как вечера начались ранее, то и мы ранее отправлялись к Горланию. Там Горланий без отдыха пил; Трисмегалос иногда отдыхал, подходил к Анисье, величал ее голубицею, краснейшею той, какая была в Ноевом ковчеге; иногда брал за руку, хохотал, раздувая ноздри, и опять отходил к стакану. Анисья вертелась, как бес, давала щелчки старику, отчего он нередко морщился и приходил в смущение, когда она толковала о его парике и очках, что все хотел скрыть он. Я обыкновенно садился у фортепиано, играл арии; Анисья прыгала по-сорочьи, а Агафья, на ту пору смирная, сидела подле меня и пела, как чижовка на примане. А вся эта картина была преизрядная.

  В одно утро меня позвали в кабинет Трисмегалоса. Вхожу и вижу, что он сидит с важностию и улыбается, Глядя на толстую тетрадь и лист исписанной бумаги.

  - Сядь, друг мой, - сказал он. Я сел, и он начал продолжать:

  - Теперь открою тебе дражайшую тайну сердца моего. Не думай, как многие из непросвещенных, что я полюбил только метафизику, язык славянский и пунш. Так, люблю и их, но не одних! Увы! в преклонной старости лет моих полюбил я паче меры и благообразную Анисию, племянницу велемудрого Горлания. Он остановился и тяжко вздохнул.

  - Почто смущается сердце ваше? - сказал я. - Муж толикой учености, как вы, сделает великую честь именитой девице, предложив ей сердце свое и руку.

  - Каждодневно делаю сие, - сказал он, - но всуе: она гордее Навуходоносора, ............................................................................... ............................................................................... Тьмократно увещевает ее Горланиус склониться на мои желания; но она, для отдаления сего вожделенного брака, дает мне