Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,

мон, и тогда, если начнет делать людям добро, переменится он в ангела, - сказал я сердито и побежал к другу моему жиду Яньке. Он крайне радовался счастливой перемене моего состояния, обещался пособить советами в заведении хозяйства; но никак не хотел взять от меня той суммы, в чем заложено было платье жены моей и что переменил я коровою.

  - Янька! - сказал я несколько горячо. - Когда я был беден до нищеты, не краснеясь принимал от тебя дары твои. Когда я теперь слава богу... то ты не обижай - меня отказом.

  Янька взял деньги и обещал прийти ко мне на вечер праздновать крестины. "Вы, князь, ни о чем не беспокойтесь! Со мною будет всего довольно!"

  Мы расстались веселы.

Глава XVIII. ЧЕРНОКНИЖНИК

  Возвратясь домой, я был вне себя от радости.

  - Ну, жена, с Янькою я квит; теперь можешь ты наряжаться в розовое платье, не краснеясь от стыда, и белое, не бледнея от злости. Все наше, и никому ничего не должны! Теперь посоветуем, как нам вести хозяйство. Я думаю нанять работника и девку в помощь Марье, а она станет смотреть за домашним хозяйством и нашим наследником, меж тем как мы по наступлении, бог даст, весны и лета будем работать в поле.

  - Изрядно, - сказала жена, которая в теперешних обстоятельствах никак не хотела забыть, что она - урожденная княжна Буркалова и настоящая княгиня Чистякова. - Изрядно, друг мой, это все хорошо; но у Мавруши, дочери Старостиной, такой прекрасный сарафан из голубой материи, что нельзя не прельститься. - Она потупила глаза.

  - Прельщаться вредно, - сказал я очень философски. - Если б не эта беда, не вытоптал бы я своего огорода.

  Замолчав на несколько времени, опять принялись говорить о будущем богатстве.

  - Уже мы перестроили дом и сделали новый час от часу огромнее; поля наши неизмеримы, стада неисчетны, слуги блестят в золоте и серебре, и, наконец, мы поехали в карете, запряженной шестью вороных коней, - сказал я улыбаясь.

  - Нет, белых, - отвечала жена доказательно. - Это гораздо приличнее; на мне будет белое платье, белая шляпка, так следует и лошадям быть белым.

  - Ты совсем не имеешь вкуса, - сказал я, подняв нос с важностию знатока, - надобно смотреть на симметрию; и лысый дьячок Яков это очень хорошо рассказывает, а ему можно, кажется, больше верить, нежели кому-нибудь другому; он бывал в Москве и очень недалеко от самого Петербурга.

  Пораженная моим доказательством, княгиня не знала, что и отвечать; но призналась с невинностью, что слово "симметрия" для нее не очень понятно!

  - Давно бы об этом сказала, - подхватил я. - Все тебе растолкую. У тебя черные глаза, черные брови, черные волосы, а потому и лошади должны быть вороные! Вот тебе и симметрия! Понимаешь?

  Несмотря на превосходную симметрию и важный вид мой, мы никак не могли согласиться; у каждого в голове была своя симметрия. Спор становился горячее, час от часу запальчивее; наконец, дошло было до того, что я почел за нужное поднять прародительский жезл и хотел сделать симметрию между им и спиною моей княгини, как вдруг отворяется дверь, и удивление мое было немалое, увидя, что вошли староста, человека три десятских, человек пять князей с пасмурным и величавым видом.

  - Добро пожаловать, почтенные господа, - сказал я, упрашивая их сесть. Я был уверен, что они пришли поздравить меня с благополучием, и намеревался принять самый боярский вид. - Что скажете, милостивые государи, новенького?

  С т а р о с т а. Да, ваше сиятельство, мы слышали некоторую новость о вашем обогащении! Дай бог, только бы это было законным образом!

  Я. Я очень рад, любезный Памфил Парамонович! Бог благословил меня нечаянным образом. Теперь у нас с женою идет разноголосица, как устроить хозяйство. Она хочет так, а я иначе. Вы кстати пожаловали. Будучи такой мудрый человек и зная совершенно политику унаваживать землю, пахать, сеять и жать хлеб, вы, конечно, подадите мне благоразумный совет.

  С т а р о с т а. Не хвастовски сказать, я в этих делах из первых знатоков в деревне и не откажусь пособить вам, как скоро вы удовлетворительно будете отвечать на мои вопросы.

  Я (с удивлением). Вопросы? В чем?

  С т а р о с т а. Вы знаете, думаю, что у меня есть наставление или инструкция от земского суда, в которой именно предписано мне иметь неослабный надзор над всеми, между прочим и ворожеями, колдунами, оборотнями.

  Я. Хорошо, господин староста.

  С т а р о с т а. А под сими титлами разумеются с позволения вашего и чернокнижники.

  Вдруг понял я, к чему клонилось дело; хотя робость и была мне свойственна, а особливо пред таким человеком, каков староста деревни, который имел наставления или инструкции от земского суда, однако чувство своей невинности есть самый острый меч для рассечения плевел клеветы и злобы.

  - Что далее скажешь, староста? - сказал я надменно, помня, что я не прежний бедняк. Слово "староста" без прибаутки "господин" было ударом для Памфила Парамоновича. С первого дня его староства он не слыхал подобной обиды. Желчь разлилась в груди его, глаза засверкали, он трепетал от гнева за униженную честь свою.

  С т а р о с т а. Так, видно, придется доказать вам, князь, что я здесь подлинно староста; и что имею особое наставление или инструкцию от земского суда. Итак, именем того знаменитого судилища спрашиваю вас, откуда вы получили клад?

  Слова: "колдун, чародей, чернокнижник, клад" - и прежде навели на меня великий страх; а теперь, когда староста делает допрос, казалось бы, что я лишусь чувств от ужаса; но вышло напротив. Вот новое действие натуры человеческой! Я решился быть храбрым, хотя бы то стоило не только жизни, но и потеряния великого моего сана.

  Я. Откуда я взял клад, староста? Тебе до этого какое дело? Я не спрашиваю тебя, где взял ты недавно барана с двумя овцами, молодого жеребенка и много кое-чего другого; конечно, все это куплено не за свои деньги. Но я не спрашивал, да думаю, и никто из сих высокопочтеннейших гостей, которые у тебя были.

  Высокопочтеннейшие гости мои поглаживали себя по бородам и, казалось, были довольны мною.

  С т а р о с т а. Не о том дело, князь Гаврило Симонович; но зачем упускать из виду чернокнижника, который может обморачивать людей? Если б вы его задержали и объявили мне, может быть...

  Я. Он честнейший старый человек. А если почему и можно его назвать чернокнижником, так разве потому, что купил у меня тестевы книги; а книги эти и подлинно от давнего времени были отменно черны.

  Разговор становился то живее, то тише. Иногда грозили мне всеми наказаниями, какие приготовлены для чародеев и их сообщников. Иногда улещали теми наградами; какие ожидают доносчиков на великих злодеев в мире; и я не знаю, чем бы кончился такой политический разговор, если бы жид Янька не вошел с своим работником, который обременен был съестным и напитками.

  - О чем такой шум в сем знаменитом собрании? Не лучше ли вечер провести веселее, чем о пустом спорить?

  - Конечно, и мы о том же несколько раз говорили, - сказали князья и прочие именитые люди, глядя с отеческою нежностию на расставляемые по столу бутылки. Да вот видишь все Памфил Парамонович и его сиятельство в чем-то не ладят.

  С т а р о с т а. О пустом спорить? Янька, нет! Ты тут ничего не понимаешь. Если б дело шло о водке, о вине и других напитках, может быть ты...

  Я н ь к а. Если дело идет о человеке, то и я судить могу, и я имею сердце.

  С т а р о с т а. Ты - жид, так у тебя и сердце жидовское!

  Я. В его сердце более любви к ближнему, чем у тебя, староста, ко взяткам и прицепкам!

  В с е к н я з ь я. Ах боже мой! что-то будет!

  С т а р о с т а. Извольте, князь, шествовать со мною!

  Я. Куда?

  С т а р о с т а. В сборную избу; там порассудим миром о чернвкнижнике и его сообщниках. Я очень знаю свою должность, ибо у меня есть наставление или инструкция от земского суда. Дело такой важности, а я не намерен отвечать за других. Извольте идти, князь Гаврило Симонович!

  Я. Изволь ты прежде, староста, сходить к черту, а я намерен провести ночь дома и притом весело.

  Страшный бунт начался. Староста бесился. Гости то его, то меня склоняли к перемирию, если нельзя уже к миру. Марья и княгиня Фекла Сидоровна плакали взрыд, дитя вопило; десятские приступали по приказу старосты брать меня, я грозил и силился хотя и тщетно вытащить безэфесный тесак из ножен. Словом: такой происходил вой, крик, шум и гарк, какого от создания мира едва ли слышно было.

  Жид Янька, который во все это время стоял молча, поджав руки, наконец решился действовать. Он раздвинул толпу, попросил скромно выслушать в молчании одно слово; они склонились, и он начал говорить:

  - Знаменитые князья и почтеннейшие люди нашей деревни! вы нередко слушали по часу жида Яньку, когда он увещевал вас в шинке своем не пить больше, а особливо в долг, и не принимал ваших залогов; но вы упрашивали меня, я склонялся и отпускал в долг. Когда я делал вам удовольствие, вас слушаясь, сделайте и вы мне, послушавшись и меня. Я буду просить вас о миролюбии и кротости! Вы очень кричите громко! хорошо, если не можете воздержаться; однакож признайтесь, что, говоря тихо и без жару, можно говорить умнее, а особливо о делах такой важности, какое приключилось и в сем знаменитом обществе, именно о чернокнижии. Помоги моему неведению, высокопочтеннейший староста Памфил Парамонович; растолкуй мне, что такое чернокнижник?

  С т а р о с т а. Ворожея злой.

  Ж и д. А что такое ворожея?

  С т а р о с т а. Колдун!

  Ж и д. Что ж такое колдун и что он делает?

  С т а р о с т а. Всякие пакости людям. Он наводит засухи, проливные дожди; портит скот; делает людей оборотнями и прочее и прочее.

  - Если так, то ворожеи и подлинно злые люди, - npoдолжал жид, - и стоят наказания. Но посмотрим, что сделал старый проезжий, гостивший в доме князя Гаврилы Симоновича? Ему полюбилось несколько больших старинных священных ваших книг, и он купил их. Книги эти знаю я потому, что покойный князь Сидор Архипович Буркалов приносил ко мне не один раз закладывать, но я не брал. Что ж тут злого сделал старый купец? Кого превратил он в оборотня? Ничего не бывало: он сделал добродетельнейший поступок; он поправил состояние знаменитой, но недостаточной фамилии князей Чистяковых! Итак, высокопочтеннейший староста Памфил Парамонович, и вы, знаменитые князья, со всем благородным сим собранием! не гораздо ли лучше, вместо того чтобы спорить о том, о чем все мы ничего верного не знаем, и драть горло ужасным криком, - не сто раз ли лучше и похвальнее начать праздновать крестины сына почтенного нашего хозяина?

  Не дожидаясь ответа, он подошел к столу, налил большой кубок хорошего вина и почтительно поднес к Памфилу Парамоновичу. Староста поглядел на кубок, на жида, на все собрание и с легкою улыбкою сказал: "Право, Янька Янкелиович, ты - великий искуситель!" С сим словом взял он кубок, поклонился на все стороны и выпил.

  Князья и все сочлены знаменитого сего собрания подняли радостный крик и ударили в ладони. Мир водворился. Праздник мой продолжался долго. Еще говорили и спорили о колдунах, оборотнях и чернокнижниках, но уже без шуму, без ссоры, и гораздо за полночь разошлись по домам, желая друг другу доброй ночи.

Глава XIX. ЗНАНИЕ БОЛЬШОГО СВЕТА

  Хозяйство свое устроили мы с женою довольно хорошо. Я нанял работника Фому и работницу Маврушу, купил лошаденку на место павшей от голода. Плетень, разделявший огород мой от тестева, разобрал я, чем сохранил в домашней экономии несколько денег, ибо зимою не покупал дров. Поле свое также выкупил. Дни шли в занятиях, а зимние вечера никто не отгадает в чем, - в чтении! Так мне пришла благоразумнейшая мысль научить жену мою знать обычаи большого света. "Но чем же, - думал я, - можно сделать это удобнее, как не чтением хороших книг? Тут увидит она, что есть князья, совсем не похожие на князя Гаврилу; есть княгини другого рода, чем княгиня Фекла; словом: она узнает то, о чем до сих пор и понятия не имела". Ах! она и подлинно то узнала! Но уже слишком много! С таким похвальным намерением пошел я в дом тестя, отпер шкап, вынул около сотни маленьких книжек (большие все взял старый купец) и с важностию начал рассматривать. Они почти все были с раскрашенными картинками. А что этого прелестнее? Первая попавшаяся мне книжка была: "Бабьи увертки"1. "Это недурно, - сказал я улыбаясь. - Надобно княгине Феклуше показать, какие есть уроды из ее пола, дабы она могла остерегаться; княжны Макруши я не боюсь, ибо она во многих случаях ясно доказала непорочность нрава; пусть они будут дружны. Но о других княжнах и княгинях я подумаю, порассмотрю".

  _________________

  1 Имеется в виду лубочная книжка, популярная во второй половине XVIII века: "Повесть о купцовой жене и прикащике". Книжка была снабжена иллюстрацией с надписью: "О бабьих увертках и непостоянных их документах".

  Продолжая перебирать свою библиотеку, нашел я книги, следующие по ряду: о Бове Королевиче; о Принцессе Милитрисе; о Еруслане Лазаревиче; о Булате-молодце; об Иване-Царевиче и Сером волке 2 и прочие такого же рода. Все сии сокровища перенес я к себе и начал в свободные вечера почитывать и научать жену мою знать свет. Хотя я тогда и не знал, как порядочно думать, однако почти то же думал, как и тот, кто сказал docendo docemus3, приятное удивление моей княгини веселило меня; я читал сколько можно лучше и все с жаром. Она печалилась и чуть не плакала, слыша, как принц или принцесса, гонимые злым волшебником, беспрестанно разлучаются и не могут наслаждаться своею любовию беспрепятственно.

  __________________

  3 Правильно: Docendo discimus (лат.) уча учимся. Изречение римского философа Сенеки (6 г. до н.э.- 65 г. н.э.).

  - Ах, как это жалко! - говорила она, воздыхая, - что, милый друг, если б в то время мешал тебе злой чародей, когда ты лазил через забор в бобовую беседку, что бы сделал ты?

  - Я? - был ответ мой с движением гнева и угрозою руками, - да я, знаешь, что б с ним сделал?

  - А что, любезный князь?

  - Ну, право, - отвечал я, задумавшись, - теперь хорошенько не придумаю; а уж, верно бы, что-нибудь да сделал.

  Когда читывал я о знаменитом подвиге какого-нибудь рыцаря, как он в темную ночь с величайшею опасностию, сломив себе шею, карабкается к окну возлюбленной своей царевны, Феклуша не смела дохнуть, глаза ее уставлялись на мне. Но когда доходил я до того места, где рыцарь, как-нибудь оступись, летит вниз, падает с шумом, и хотя не ушибается, ибо он рыцарь и ушибаться не должен, однако падением разбужает царскую стражу; она спешит; окружает несчастного, оковываем цепями и волочет в тюрьму, - тут-то Феклуша произносила: "Ах!" и веретено выпадало из рук ее. "Ах, слава богу! - продолжала она спустя несколько минут, - слава богу, что забор наш был невысок, да и стражей не было, кроме батюшки, который, воротись из гостей от Яньки, так спал, что, упади сто рыцарей с неба, он не проснется". - "Конечно", - обыкновенно отвечал я с видом гордости, видя, что природные дарования и чувствительность моей супруги от чтения совершенствуются. В таком препровождении времени застала нас весна зеленая. Я с Фомою, новым своим работником, отправились в поле, а княгиня с Марьею и Маврушею занялись огородом. Все шло очень хорошо, и, когда пришло время жатвы, я с отеческою нежностью смотрел на блестящие поля свои и на большой зреющий огород.

  - О! любезный батюшка, - вскричал я сквозь слезы. - Как справедливы были последние слова твои! И подлинно, что было поле мое в прошлое лето? О любовь, любовь!

  В знак сыновней благодарности к памяти доброго отца, по окончании жатвы и собрав весь хлеб и овощи огородные, отслужил я панихиду и сделал поминки.

  Что рассказывать долее об единообразной жизни моей? довольно упомянуть, что так протекли два лета и две зимы. Летом занимались мы сельскими работами, а зимою - чтением. И то и другое шло очень успешно. Дом мой стал полон всякого добра; а Феклуша так с самого начала пристрастилась к просвещению и так охотно принялась, что в течение сих двух лет нашей брачной жизни изряднехонько читала и писала. Одна разве поповна могла в сем перещеголять мою княгиню, а впрочем, ни дочь старосты. Я все это видел. Сын мой уже ходил немного, и, глядя на меня, произносил, с улыбкою протягивая ручонки: "Князь тятя, тятя князь!" О, как это любо! Я от восхищения плакал и обнимал Феклушу, которая научила его лепетать такие милые слова.

  В один зимний вечер, когда я только что кончил самую любопытную сцену моего витязя, и именно, как он, победя все препятствия и опасности, дошел до спальни жены своего друга и приятно започивал там, княгиня меня спросила:

  - Скажи, пожалуй, друг мой, как это можно? Ведь она - замужняя женщина!

  - Так что ж? Посмотри, что делается в свете, - продолжал я, горя нетерпеливою ревностию более и более научать ее. - В свете, если дочь бежит из дома родительского, сын похитит невинную девушку, муж обольстит другую, жена примет в спальню домашнего друга, - это такие безделицы, о которых мало и думают, и даже самые молоденькие девушки, разумея именитого рода, рассказывают все тонкости сих происшествий с такою непринужденностию, с таким хладнокровием, что, смотря на них, искушение берет уверительно сказать: "Бедные малютки! ах! вы скорбите, что не сами на месте тех обольщенных, и с нетерпением ожидаете минуты и случая сделать такое же отважное дело".

  Но это все, говорю я тебе, пустяки, которые на другой день забывают. В свете бывают дела гораздо поотличнее, и нередко, именно: там жены отравляют и режут мужей, чтоб выйти за любовников; мужья - жен, чтоб соединиться с любезными; мачехи - пасынков, чтоб своим детям доставить имение; вотчимы делают то же и для тех же причин. Сын тягается по судам с отцом, брат с братом, сестра с сестрою; друг на друга клевещут, публично чернят, обманывают, разоряют и бог знает что. Если б не боялись телесного наказания, верно бы яд или железо оканчивали скорее производство дел такого рода. Ты, может быть, удивляешься, - сказал я жене своей, - откуда я все это узнал, ибо в книгах сих рыцари того не делали? И не мудрено, - они были люди старого века! Небезызвестно тебе, душа моя, что дедушка мой большую часть жизни провел в городе. Все это рассказал он подробно моему отцу; а как я ближайший его родственник, а потому и наследник, то все сведения сии без всякой тяжбы достались мне.

  Прошла зима, настала весна, потом лето, и мы в поте лица своего трудились, благодаря бога, что имеем силы и способы. В один таковой день, как был я в поле с своим Фомою, слышу жалостный вопль на соседней ниве. Мы бежим и что же видим? Князь Акила Варфоломеевич нещадно бил княгиню Варвару Вуколовну, жену свою. Мы с Фомою принялись разнимать, но долго не могли успеть; наконец, кое-как удалось. Княгиня Варвара, освободясь от пламенных объятий мужа, побежала с поля, оправляя волосы и платье; а князь Акила кричал как сумасшедший: "Ах она злодейка! пришлось умереть от стыда".

  - В таких случаях, любезный князь, - отвечал я уверительно, - должно утешать себя, приводя на мысль, что в большом свете бывает и хуже сего. Там нередко...

  - Черт побери этот большой свет, - вскричал князь Акила, - там живут не мои жены; и мне до них нужды нет, хоть все перевешайся. А я бью свою за то...

  - Полно, полно, любезный князь, успокойся и предоставь все времени. Оно...

  - Мне успокоиться? Нет! иду сей же час и докажу ей...

  Решительность его меня смутила. "Он и вправду наделает беды, - думал я, - судя по твердому его виду. Как бы мне отвести его от такого тяжкого греха за безделицу, о которой в большом свете часто и не думают". Мне вспала предорогая мысль.

  - Э, князь! - вскричал я с радостию. - Покуда буря в сердце твоем пройдет, переночуй у меня. Ты знаешь, я теперь благодаря бога не по-прежнему. Княгиня моя изготовит сытый ужин; а жид Янька мне искренний приятель; вечер проведем весело, а там что бог даст.

  Князь Акила Варфоломеевич несколько ломался, наконец воспоминание о приязни ко мне жида перемогло его. Он согласился; а чтоб не быть неблагодарным, начал со всех сил жать мою ниву. Светлый месяц взошел уже на безоблачное небо, как мы приближались к дому.

  Вошед в комнату, вижу, что Марья затопила печку; а молодой князь Чистяков сидел, поджав ноги, на прилавке и смотрел на огонь.

  - Где же княгиня? - спросил я.

  - Видно, куда-нибудь отлучилась, - отвечала Марья. - Я сейчас только с огорода, где полола целый день.

  Посидев минут десять с князем Акилою Варфоломеевичем, я опять спросил:

  - Марья! да где ж княгиня?

  - Право, не знаю, - отвечала она. - Не пойти ли поискать ее у княжны Макруши? Она нередко там бывает с некоторого времени.

  - Дело! - сказал я. - Но прежде дай нам огня на стол, потом зайди к жиду Яньке и скажи, что у меня есть гость. Понимаешь? А потом пойди и к княжне Макруше. - Марья поставила свечу и вышла.

  Посидев несколько времени, я нечаянно увидел у образа сложенное письмо. Беру в руки, смотрю на подпись; мороз подрал меня по коже: я узнаю руку моей княгини и, не могши устоять на ногах, опускаюсь на скамью и трепещущими руками развертываю письмо.

  - Что с вами сделалось, любезный князь? - спросил гость.

  - Ничего, - отвечал я и начал читать про себя:

  "Сиятельнейший князь и благороднейший супруг мой!

  Ваше сиятельство так много насказали мне любопытного о большом свете, что родили непреодолимое желание видеть его, пожить в нем и своим опытом удостовериться в истине слов ваших. Прощайте, сиятельнейший князь, и не печальтесь. В прекрасных книгах своих найдете вы много подобного. Принцесса Милитриса Кирбитьевна оставила мужа своего Дурандаса, чтобы следовать за прекрасным и дражайшим ее Маркобруном. Когда и принцесса это сделала, для чего не сделать того княгине? а путеводитель мой ничем не хуже Маркобруна, и также, князь, только не такой, как ваше сиятельство. Ведь Дурандас же утешился, взяв к себе любезную принцессу Голощепу; почему же и вашему сиятельству не утешиться, склонив какую-нибудь княжну Макрушу, княжну Акульку, княжну Матрешку или другую какую-нибудь из знаменитых домов нашей деревни? Прощайте! Влюбленный в меня проводник (с которым уже я давно знакома) понуждает скорее выйти из ваших чертогов, чтобы не нагрянуло ваше сиятельство, обремененный серпами и косами.

  Вам преданнейшая ко услугам и проч.

  P. S. Марья ничего не знает; ее нечего и спрашивать".

  Как сноп повалился я со скамьи на пол. Пришед в себя, вижу, что я опять на скамье, поддерживаемый князем Акилою Варфоломеевичем и Марьею. Из глаз видел я, что он прочел несчастное письмо и ему известен стыд мой и по ношение!

  - Полно, князь, ребячиться, - сказал он, обняв меня одною рукою, а в другой держа кубок с вином. - За здоровье неизвестного героя, который сыграл с тобою такую несносную штуку! Видно, брат, этот князь не по-нашему. Виват! - С сим словом опорожнил он кубок.

  - Бесчеловечный! - сказал я с тяжким вздохом, - ты можешь шутить в такое время!

  - Ничего, - сказал он. - В таких случаях, любезный князь, должно утешать себя, приводя на мысль, что в большом свете бывает и хуже сего. Там нередко...

  - Что мне до большого света? - возопил я болезненно.

  - Полно, полно, любезный князь, успокойся и предоставь все времени.

  - Оно во гробе, мое успокоение, - отвечал я.

  - Пустое, брат! Можно еще и на земле найти его. Я очень тебе благодарен, что ты привел меня в самого себя. Я теперь все забыл и покоен совершенно. Княгиня Варвара не хуже Феклы Сидоровны умеет готовить ужины, а я также не в ссоре с жидом Янькою. Пойдем-ка, брат, ночевать ко мне; за сыном присмотрит и Марья; а там что бог даст.

  Сколько он ни говорил, но тщетно. Тяжкая гора лежала на сердце моем. Мозг в костях оледенел, я едва мог дышать и думал, что задохнусь. Князь Акила Варфоломеевич утешал меня и пил вино; опять пил и опять утешал, напился допьяна, но нимало меня не утешил.

  - Ну, когда так, бог с тобою. Пусть он тебя утешает, - сказал он несколько сердито и собравшись идти. - Пойти было к княгине Варваре Вуколовне. Она хотя, правда, и виновата, но и я изрядно дал ей знать себя. Нескоро опять за то же примется.

  Он ушел. Я лег в постелю и только около утра мог пролить немного слез, и грусть моя несколько рассеялась. Но я был в сильном жару. Марья сказывала, что всю ночь бредил. "Что делать, Марья? может быть, и умру", - отвечал я и опять погружался в забытие.

  Так провел я два дни и три ночи.

Глава XX. ПРОЩАЙ, РОДИНА!

  Поутру на третий день после побега жены моей взошло прекрасное солнце на голубом небе. Я встал с постели, взглянул на спящего тихим сном своего Никандра, и слезы, полились по щекам моим. "Невинный младенец, - сказал я, - ты не знаешь мучений отца твоего; дай бог, чтоб и никогда не узнал их, а особливо не испытал над собою". Легонько коснулся левою рукою к его темени, поднял правую вверх и воззвал: "Боже! не оставь сироты сего!" Малютка проснулся, протянул с улыбкою ко мне руки свои; я схватил его, поднял вверх и вскричал: "Отец милосердый! приими его под кров свой; у него нет матери!"

  Сладкое утешение разлилось в душе моей. Мысли мои прояснились. Казалось, что в сию минуту получил я новую кровь, новое сердце, все бытие новое. "Как! - сказал я, - или для того предаюсь постыдному унынию, недостойному мужчины, утомительной праздности, меня расслабляющей, что жена моя была распутная женщина? разве это со мною одним случилось? О! забуду неблагодарную и стану жить для сына!" Того же утра отправился я с Фомою в поле к немалому удовольствию всего моего семейства. Марья от радости не знала, что и делать.

  - Так, - твердила она, - я была уверена, что бог вас помилует, и вы опять будете веселы по-прежнему. Пусть княгиня Фекла Сидоровна рыскает по свету. Она нигде не будет покойнее, как в сем доме. Раскается, но поздно. Бог рассудит ее и того бездельника.

  - Оставь их, Марья, - сказал я важно, - и не говори больше ни слова.

  Нельзя сказать, чтобы я покойно ехал по своей деревне. Мне казалось, что все нарочно на меня пялили глаза, что было и справедливо. Я то краснел, то бледнел и только понуждал Фому погонять лошадь. Назад ехал уже покойнее, на другой день и того более, а по прошествии недель шести я хотя и не забыл Феклуши, однако и вспоминал об ней без того болезненного чувства, которое мучило меня в первые дни. Я начинал верить, что со временем совершенно утешусь. Посещал людей, сам иногда принимал их и говорил: "Так! время - прекрасный лекарь в душевных болезнях".

  Увы! горькое бедствие ожидало меня. В один день, на солнечном закате, радостно входил я в деревню подле телеги с последними снопами. "Слава богу, - сказал я, - с полем разделался. Теперь работы пойдут домашние; это гораздо легче". Я с улыбкою приводил в порядок большой пучок васильков, которые нарвал в подарок сыну.

  Вошед в комнату, я никого не вижу. "Быть может, они в огороде", - подумал я и пошел туда; но там была одна Маврушка, которая вытаскивала морковь и репу. "Где же прочие?" - спросил я. "Не знаю, я с обеда самого здесь", - был ответ. Опять вхожу в комнату и совершенно равнодушно, без всякого злого предчувствия, сидя на скамье, смотрю с веселым видом, как Фома с телеги переносит снопы на гумно.

  Наконец, Марья входит, и одна.

  - Как! - спросила она, - вы уже и дома? А где же почтенные гости? - И с сими словами поставила на стол две бутылки виноградного вина.

  - Ты сошла с ума, Марья, - вскричал я нетерпеливо, - о каких гостях говоришь ты? я никого не видал, пришед домой. Где сын мой?

  Марья онемела.

  - Где сын мой! - вскричал я со гневом, - куда ты девала его?

  Марья побледнела и сказала с трепетом:

  - Он оставался здесь с гостями, как пошла я к жиду.

  Я окаменел. Тут-то уже горькое предчувствие наполнило душу мою. Подобно неподвижному истукану сидел я на скамье, устремив страшный взор на Марью. "Говори все, как было", - сказал я, скрежеща зубами, и Марья открыла, что незадолго пред тем в деревне появилась богатая коляска и прямо ехала к моему дому. Любопытство вывело Марью за вороты. Из коляски выходят два господина и спрашивают ее: "Не это ли дом князя Гаврилы Симоновича Чистякова?" - "Это!" - "Дома ли он?" - "Нет, он в поле". - "Конечно, он не осердится, когда мы несколько минут отдохнем у него!" - "О нет! он такой добрый". Они вошли и сели. "Не сын ли это его?" - "Сын!" - "Как зовут?" - "Никандром". - "Который ему год?" - "Около двух с половиною". - "Кто крестил его?" - "Отец Онисифор, поп нашей деревни!" Гости, казалось, были довольны ее ответами. "Поди сюда, малютка", - сказал старший из них и подал ему пряник и побрякушку. Дитя отменно было весело и, наконец, осмелилось сесть старику на колени! "Есть ли у тебя, старушка, в доме хорошее вино?" - спросил старик. "Нет, - отвечала я, - князь Гаври-ло Симонович им не запасается, а берет на случай гостей у жида Яньки, который содержит шинок". - "А далеко ли этот шинок?" - "Довольно! на другой стороне деревни". - "Что делать? - сказал гость. - Тебе надобно потрудиться, старушка, и сходить, а мы за труд наградим". - "Охотно б рада, но дитя на кого покинуть?" - "Мы постережем". Словом: гости дали Марье денег, она пошла, а, пришедши назад, нашла одного меня, а коляска с учтивыми гостьми пропала, а с ними вместе не стало и сына моего Никандра.

  - Ясно все! Они украли его, - закричал я таким голосом, что Марья задрожала.

  - Бог милостив, - сказала она, - может быть, гости уехали, а дитя где-нибудь бродит по деревне. Ведь это бывало нередко и прежде. Сохрани, мати божия! неужели-таки гости эти людоеды?

  Я бросился на улицу. Бегал, крича везде: "Никандр! сын мой! где ты?" Был во всяком доме, спрашивал у всякого проходящего, у старого и малого. "Не знаю", - был всеобщий ответ.

  Наступили сумерки. Нося в душе целый ад, в крайнем изнеможении брел я домой с воплем и стенанием. Конечно, это слабость; но всякий отец, представь себя на моем месте, и он застенает, а если нет, я в глаза скажу ему: "Это по твое дитя, оно есть плод распутства жены твоей. Можно обмануть легковерного мужа, но природу никогда".

  В таком состоянии вхожу в дом, и новое несчастие поражает меня новым ужасом. Марья лежала без чувств на полу; Фома и Мавруша плакали, силясь поднять ее. "Что еще за новость?" -сказал я, отступив назад.

  Фома отвечал: "Как ушли вы искать молодого князя, Марья плакала, стенала и ломала себе руки. "О! я несчастная, - говорила она. - Может быть, я причиною сей потери! но бог милосерд, он, конечно, сжалится надо мною". Она все еще надеялась и читала молитвы. Но когда услышала ваш стон и голос, она ахнула, упала на пол и умерла". Удар сей отвратил первый, и я не сошел с ума, хотя весьма был к тому близок. Приложив руку к сердцу Марьи, я увидел, что биение его остановилось. "Так! она умерла, надобно поднять ее", - сказал я тихо.

  Я сам не понимал чувств своих. Так, я лишился сына! потеря безмерная, но и Марья любила меня с материнскою нежностию. О! как горестна, как плачевна была для меня ночь та! Что значит потеря неверной жены против потери сына? Одна мысль неверности первой есть уже утешение! Но что мог сделать невинный младенец? О! как мучительно было мое положений!

  На третий день опустил я тело Марьи в могилу подле почтенного отца моего князя Симона. Я не мог плакать. Бродил днем, подобно ночному привидению, Сколько жид Янька ни утешал меня, но я худо принимал его участие. Так прошло еще несколько дней, как однажды, сидя подгорюнившись, увидел я собранные в углу под лавкою книги мои, по коим я просвещал мою княгиню. Горестное воспоминание растерзало меня. "Мерзкие сочинения! - вскричал я, - да будет терпеть такие же муки во аде ваш сочинитель, как здесь поступлю я с вами. Мавруша! разложи на очаге огонь, да побольше". Меж тем я нагнулся и начал поодиночке таскать их из-под лавки и швырять на пол. Но, о чудо! когда я таким образом тормошил мою избранную библиотеку, рвал, а некоторые книги грыз зубами, слышу - что-то под рукою зазвенело; вытаскиваю и вижу довольно большой кошелек, развязываю, и глаза мои ослепились, золото посыпалось. Я стоял долго, не шевелясь ни одним суставом, как под конец увидел между червонцами маленькую записочку; читаю: "Утешьтесь, князь! я с добрым намерением взял вашего сына!"

  "Так! это деньги за моего сына?" - вскричал я в бешенстве и начал сеять червонцами по комнате и топтать ногами. Такая горячность моя продолжалась около получаса; я проклинал похитителя и предавал его во власть целым полчищам бесов; проклинал Феклушу и едва ли не самого себя за свое неразумие. После по обыкновенному ходу природы поуспокоился; холоднокровно сжег свои книги, а там еще холоднокровнее начал собирать раскиданные червонцы. Что делать? Надобно было чем-нибудь утешиться. Я насчитал их с лишком сотню.

  Сентябрь месяц был в половине; а я все еще находился в несносном положении, то есть: я уже не плакал (или по крайней мере редко), не рвался, не топал ногами, но и ни в чем не находил удовольствия. Сердце мое было подобно зеркалу, разбитому в тысячу кусков. Хотя каждый из них и представляет часть своего предмета, но все вместе составляют преотвратительную картину. "Нет, - сказал я, - здесь никогда не буду я спокойнее. Эта ленточка приводит на мысль неверную Феклушу, этот пучок васильков - пропавшего сына; эта трость и прочие безделушки напоминают об отце и Марье, которые уже в могилах. Нет, не останусь здесь более. Пойду, куда провидение управит шаги мои. Сноснее страдать между людьми, не знающими тому причины, страдать под небом незнакомым, где не ощущал я никаких радостей в жизни".

  Утвердясь в сей мысли, взял я лист бумаги, перо и написал следующее письмо:

  "Любезнейший мой друг, Янька Янкелиович! Я не могу жить в сей деревне, ибо несчастлив; а мысль о прежних счастливых днях, здесь проведенных, делает меня еще несчастнее. Я намерен удалиться и, может быть, надолго. Не иду прощаться с тобою, ибо знаю, ты станешь удерживать, я не соглашусь ни за что, а это больше еще обоих нас опечалит. Итак, прости, Яиька, великодушный друг мой! У меня остаются два домика, а один с небольшими приборами; поле, огороды и достаточный запасец в хлебе и прочем, - все тебе оставляю: Если Фома и Мавруша захотят служить и тебе, хорошо; если вздумают отойти, отпусти и награди. Это письмо, я других форм не знаю, будет перед всею деревнею и даже, если нужда потребует, перед всяким судом утвердительною бумагою, что я оставляю тебе все свое имение; ибо уверен, что, когда возвращусь, ты со мною поделишься. Такой доверенности не сделал бы я никому. Ты, может быть, любопытен знать, куда я пойду отсюда? И сам, право, не знаю, однако намерен пробраться к столице. Деньги у меня есть, и на первый случай довольно. Прости, мой верный друг, прости, Янька!

  Князь Гаврило Симонович княж Чистяков".

  Запечатав письмо и сделав надпись, я оделся по-дорожному. Уклал в небольшую сумку белье, кое-что из платья и позвал Фому.

  - Друг мой, - сказал я, - сегодня иду в ближнюю деревню к приятелю и, может быть, пробуду там дня два-три. Мне нужно успокоение.

  - О! конечно, - сказал Фома весело, - это правда, ваше сиятельство! Я заложу лошадь и вместе...

  - Нет! ты оставайся; дома не без дела, а я пойду пешком. Завтра поутру отнеси это письмо к жиду Яньке; смотри ж не забудь, - оно очень важное,

  Устроя таким образом все, я вышел; несколько минут плакал на кладбище, прощаясь с могилами родительскими. Будучи в поле, сто раз оглядывался к деревне, которая синелась вдали, быв освещаема последними лучами заходящего солнца. Начало смеркаться. Я еще оглянулся и протянул к ней руки с плачем. "Простите, смиренные мои хижины, простите, добрые друзья и прислужники, простите, могилы отца моего и князя Сидора, моей матери и Марьи. Прости все!"

  Густой туман пал на деревню. Я обтер слезы, отворотился и пошел далее, закрыв глаза руками.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Глава I. ОБЪЯСНЕНИЕ СОЧИНИТЕЛЯ

  Несколько раз в первой части сего сочинения обещал я читателям пояснить некоторые места; а другие, и без моего обещания, того требуют. Хотя Сочинители вообще, а особливо журналисты, не всегда исполняют свои обещания и мало тревожатся, слыша за то осуждения и даже ругательства, однако уверен, что они делают то или по забывчивости, или не зная и сами, как сделать яснее, что воображение их первоначально произвело темным. Поясняя одно обстоятельство, они затемняют другое; делая одну мысль; одно происшествие правдоподобнее, неприметно наводят недоверчивость к другим. Словом: сочинители бывают из доброй волн в таких иногда хлопотах, как стряпчие, распутывая за деньги самое ябедническое дело. Но как еще у меня благодаря бога до того не дошло, - то и намерен спокойно приняться теперь за объяснения.

  Во-первых, думаю, некоторым покажется очень сомнительно, что Иван Ефремович так легко мирится всегда с женою и дочерьми, приметя их небольшие непристойности. Соглашаюсь, что тут прекрасный случай открывался мне в лице г-на Простакова наделать множество превосходных нравоучений, разругать без пощады развратность нынешних нравов, когда сыновья и дочери дерзают любить без ведома родителей, чего в старые времена - упаси, боже! и не слыхано. - Правда, государи мои: это было бы очень кстати, и я сделал бы, может быть, решась на то, недурно, и именно не упустил бы того из виду, если б писал комедию или трагедию; - но как я мог решиться, описывая жизнь почтенного старца, налгать на него такую небылицу? Он сам того не делал. В нем доброта и чувствительность сердце были в такой высокой степени, что иногда подходили к детской слабости. Его один и тот же бездельник мог обмануть тысячу раз. Он замечал то, - ибо умен был от природы и довольно учен от чтения книг. На один миг рассерживался, но не более, Стоило только наморщить брови и сделать вид нуждающегося человека, Иван Ефремович невольным движением хватался за кошелек свой и отдавал, что мог, думая: "Авось человек этот на сей раз меня не обманывает!" По такому точно побуждению он думал, что довольно одного его родительского взора, а в случае большой надобности - слова или двух, чтоб дочерям своим и жене показать непристойность какого-либо поступка. Он был уверен, что они хорошо его понимали, чувствовали одно, - и совершенно успокоивался. Сверх того, Маремьяна Харитоновна довольно, кажется, сделала разительное наставление на щеках Елизаветы, такой нежной, такой чувствительной!

  Другое сомнение читателя не меньше важно. - Все видели, что князь Гаврило Симонович родился в деревне, воспитан в самом бедном состоянии, оставил родину, правда, хотя не без денег, но тому уже прошло двадцать лет. Неужели он ото ста червонцев мог что-нибудь сохранить у себя, проживая такое долгое время без всякой посторонней помощи? Это невозможно; да и все не забыли еще, в каком виде за несколько месяцев появился он в доме господ Простаковых. Откуда ж, из каких достатков мог он дать Никандру пятьдесят червонцев? Сверх того, он сам объяснился, что не все отдал, а только поделился. Следовательно, у него должно еще остаться по крайней мере столько же.

  В ответ на это, признаюсь, теперь не в силах достаточно удовлетворить желанию читателей; а на всякий случай расскажу следующую иностранную повесть. Хотя она из числа восточных, следовательно должна быть выдумана; однако многие правдивые люди божатся, что она истинная.

  Один индейский Великий Могол был государь мудрый, добрый, благочестивый и правосудный. Главное его старание было не пропустить ни одного дела, служащего к пользе и славе отечества, не награди щедро того, кто произвел оное. Вельмож двора своего за такие подвиги награждал почестями, возвышением санов и разными знаками отличия. Купцам помогал деньгами, ободрением торговли, сложением пошлин и проч.; хлебопашцев награждал хорошими орудиями к возделыванию земли, сильными быками и тучными овцами. Все были довольны, все счастливы, и тихо, и въявь благословляли имя монарха благодетельного. - Однако и он - кто б тому поверил? - имел свою слабость, и слабость непростительную, в таком просвещенном государе; именно: он, не обращал никакого внимания на факиров1 земли своей.

  _______________

  1 Монахи, шатающиеся по Индии в виде нищих.

  Вельможи о сем недоумевали; купцы смотрели равнодушно; чернь несколько негодовала; факиры бесились.

  Взаимная любовь между монархом и народом есть нечто великое, священное, приятное земным и небесным жителям. Поколебать ее весьма трудно, но нет таких трудностей, которые преодолеть не покусились бы злоба и мщение. - Итак, факиры, подобно лютым скорпионам, пресмыкались по земле Индейской; всюду оставляли яд свой, но он долго был недействителен, ибо никто не хотел слушать внушений их, будто Могол не верит богам отечественным, втайне поклоняется чуждым и потому благочестие его есть только притворная личина. - Почему же? Потому, что в пять или шесть лет владычествования он не подарил ничего ни на один пагод2; ни одного факира не пригласил к столу своему; а прежние благочестивые Моголы делали то каждый день; принимали сих богомольцев по целым стаям и любезно с сими праведниками беседовали по целым часам. Так проповедовали факиры по городам, селам, полям и лесам, везде, где только находили следы человеческие. - Прежде, как я упомянул, их совсем не слушали. Они не пришли в уныние и продолжали такое, по их мыслям, богоугодное дело. После их стали слушать, но верить никак не хотели; а наконец, поверили, и смятение разлилось по лицу Индии. - Недолго было неизвестно сие монарху мудрому. Все ожидали повелений, но он не давал никаких и улыбался суетливому опасению друзей своих. Он был добр и умен и стоил счастия иметь их. Что же? Он дождался того, что в один день перед царскими его чертогами, на обширной площади, явились целые тысячи факиров, громогласно вопия на безбожие Моголово и предвещая близкое падение целой Индии. Великое множество черни сопровождало их, желая защищать благочестивых старцев в случае какой-либо обиды и любопытствуя знать, как и чем Могол удовлетворит их.

  _________________

  2 Храм индейский.

  - Спасайся, государь! - кричали вельможи Моголовы. - Беги к райе3, брату твоему, пока меж тем мы укротим волнения.

  __________________

  3 Райи - род королей индейских, подвластных Великому Моголу.

  - Вы не так советуете, друзья мои, - отвечал Могол с твердостию и величием. - Пойдем к факирам и народу. Отец должен знать причину неудовольствия детей своих.

  Вышед на площадь в сопровождении удивленных вельмож, он обратил речь к факирам, спрашивая о вине сего стечения. Первостепенный из них открыл ему все, и Могол отвечал:

  - Хорошо, дети мои! Я признаю справедливость ваших требований и удовлетворю им! Чрез тридцать дней после сего сбирайтесь все на поле у главного пагода. Там буду я, со всеми великими двора моего, вместе с вами пиршествовать и всех оделю дарами приличными; а между тем пошлю гонцов ко всем раиям, подвластным скипетру моему, прислать сюда ко дню тому всех факиров из земель своих.

  Народ поднял радостный крик и пал ниц во прахе. Факиры преклонили колена пред монархом, и все со