Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,

то он довольно громко засмеялся, ибо старосте все позволяется. Я оглянулся величаво и приметил краску на лице Мавры, но староста продолжал смеяться.

  - Это зависть, - говорил я сам себе и гордо озирался вокруг; но на всех лицах начертано было глубочайшее негодование и даже презрение, кроме княжны Феклуши, стоявшей у дверей. Взор мой встретился с ее взором. Она замешалась и потупила глаза. Мне показалось, что она довольно стала дородна с тех пор, как перестала посещать меня, чему прошло недели три. Это открытие произвело то, что я обтер пот на лбу и вышел из церкви. Совесть мучила меня.

  - Что мне делать теперь? - сказал я, стоя у ворот ограды, потирая руки и стараясь возбудить хотя одну порядочную мысль. Наконец, блестящее нечто проникло в душу мою; ум мой озарился светом. "Так, это сделаю", - вскричал я и пошел к дому старосты, клянясь сам себе быть не меньше храбрым в его доме, как предок мой на сражении, где он получил рану в мундир и потерял эфес от тесака.

  Я вхожу твердым шагом и вижу в доме великое приготовление к принятию гостей.

  - О! конечно, - сказал я заикаясь, - сего дни здесь праздник.

  - Так, - отвечала, наморщась, Пегасия, жена старосты, - сегодни Мавруша, дочь наша, именинница.

  - Это очень хорошо и прекрасно, - сказал я, не зная, что отвечать приличнее, и стоял, как столб, на пороге.

  - Что вам угодно, князь? - спросила Пегасия. - Если нужду имеете до моего мужа, то прошу подождать: он скоро будет.

  Слово "князь" привело меня в себя; я поглядел на дыру в поле мундира, на безэфесный тесак и, с важностию вступя в комнату, сел на стуле.

  На досуге рассматривал я уборы покоя и не мог не признаться душевно, что ничего лучшего не видывал, и в мыслях своих уже назначал для себя, что было получше, и что, без всякого сомнения, староста даст в приданое за своею дочерью; картины особливо привлекали мое любопытство. Они, как жар, горели в красках. Я встаю и по порядку рассматриваю. Боже, какие чудеса! Тут синие мыши погребают фиолетового кота. "Это, видно, заморские звери", - думал я и обратился к другой. О ужас! там представлен был страшный суд. Ад так широко разинул пасть свою; в нее волокли бояр, попов, старост, князей, убийц, зажигателен; они все были с багровыми от страха лицами. Я глядел далее и смотрел на изображение грехов, также туда идущих. Тут Гордость, там Жестокость, Лицемерство и проч. Я пробежал глазами большую половину их и душевно радовался, что я не убийца, не зажигатель. Правда, при изображении гордости я немного закраснелся, как вдруг попался глазам моим обольститель невинности. Побледнев, отступил я назад. После подошел полюбопытствовать, что будуть делать с обольстителем невинности. Феклуша живо представилась моему воображению.

  Я вижу: черти раскаленными клещами вытаскивают язык из гортани, приговаривая: "Не лги, не клянись, не обольщай!"

  Волосы стали у меня дыбом. О! прекрасная и невинная княжна Феклуша! Что будет с бедным твоим князем Гаврилою Симоновичем. Я схватил шляпу, трость, хотел бежать и отказаться от богатой Мавруши, дабы не быть посмешищем злым духам, как староста, по руку его дочка и множество знатнейших князей и крестьян нашей деревни вошли в комнату.

  - Добро пожаловать, князь, - сказал староста с дружескою улыбкою. - Вы кстати пришли; сегодни ангел моей дочери; прошу вместе откушать.

  - Я пришел совсем не с тем намерением, - отвечал я, поправляя галстук и опять закрасневшись; я не мог продолжать ни слова. Если б староста был догадлив, то по краске моей, по глазам потупленным легко бы мог догадаться, о чем хочу говорить; но он был как кремень в сем случае.

  - Говорите, князь, - сказал он весело, и я кое-как мог дать ему заметить, что хочу беседовать с ним наедине.

  Он ввел меня в особливую комнату, посадил, сел сам и опять спросил о причине прихода. Я не знаю, как мог я вести с ним разговор довольно разительно, как сами услышите: Я. Слыхал я от покойного отца моего, что вы были с ним искренние друзья. О н. Хотите ли говорить со мною чистосердечно и не оскорбляться, если скажу истину? Я. О, я вас прошу о том! Дело, за коим пришел сюда, требует чистосердечия. О н. Так, с покойным отцом вашим жили мы по-приятельски! Он был умен, добр, а что всего нужнее в нашем быту - домостроителей. Я (покрасневши и ощипываясь). Это правда. О н. Что хотите сказать далее? Я (потупя вниз глаза). На сем основании полагаю я надежду, что вы не откажете выдать за меня дочь свою Маврушу, которую я обожаю.

  Признаюсь, я солгал. Не только не обожал я Мавруши, но и не любил ее; а богатство отца ее трогало меня за живое, и его-то больше обожал я. Староста выпучил глаза, посмотрел на меня с ног до головы. Я уверен, что он не догадался заметить дыру на мундире и безэфесный тесак и потом, наморщившись, сказал:

  - Князь! Чем будете кормить жену свою?

  Что мне было сказать? Я сидел, побледневши и не могши отворить рта.

  - Молодой человек, - продолжал староста, - когда хозяйство твое примет лучший вид, когда приведешь его хотя в такое положение, как было при отце твоем, тогда приди и объяснись, - я посмотрю, и может быть... - а теперь до свидания! - Он встал и вышел.

  Ледяная гора легла на груди моей. Насилу мог я подняться и вышел, шатаясь от стыда и отчаяния; в глазах моих померкло; предметы то двоились, то совсем исчезали Однако при такой расстройке моего воображения я заметил, что гости смотрели на меня, как на чудовище. Стол был собран. На нем стояли бутылки с водкою, с медом и пивом и блюда с кушаньем. Все ждали моего выхода, после которого должно последовать благословение священника и пиршество. Я удвоил ход, шагнул; но кто опишет мое тогдашнее положение? Верхний кончик безэфесного моего тесака, довольно высунувшийся, зацепил за висящий конец скатерти; с быстрым моим движением и она подвинулась со всеми своими водками, винами и кушанием. "Ах!" - раздалось со всех сторон; я испугался, сделал усилие, еще шагнул, и все, звеня, бренча и скрыпя, очутилось на земле, и я сам повалился на пол; с быстротою вихря вскочил я, но уже сапоги мои полны были вина и водки, а по лицу струилась жирная лапша.

  Я ударился бежать что было силы; мужики смотрели на меня с удивлением, а ребятишки кричали кругом: "Смотри, смотри, князь одурел!"

  В таком наряде прибежал я домой. Бедная Марья заплакала. "Что это значит?" - сказала она, трепеща от страха.

  "Жестокая судьба моя, - отвечал я, задыхаясь от стыда и гнева. - Раздень меня скорей; обедать я не хочу; мне нужно успокоиться". Я скинул мундир и сапоги, вымылся и лег в постелю, но заснуть не мог. Стыд мой был беспрестанно в глазах моих.

Глава VI. ЕЩЕ КНЯЗЬ

  На сем месте своей повести князь Гаврило Симонович должен был остановить продолжение оной по следующему обстоятельству. Около четырех часов пополудни в зале Катерина играла и пела арию; в спальне сидела Елизавета и читала книгу. Князь Гаврило Симонович в теплом сертуке бродил по деревенским улицам; а Простаков в своем кабинетце курил трубку и читал книгу, жена его, сидя у окна, штопала чулки. М у ж (тихо). Как величественно каждое слово его! Каждая мысль есть урок! Ж е н а (так же тихо). Ну, нечего! что слово, то вздор; что мысль, то дурачество! М у ж (тихо). Как благороден должен быть взор его в эту решительную минуту! Ж е н а (тихо). Когда он с княжною Феклушею забавлялся в бобовой беседке? или когда бежал домой, опрокинув целый стол у старосты? М у ж (громко). Как величественно должно быть тогда лицо его! Ж е н а (так же). Когда он в первый раз явился к нам весь в грязи, в лохмотьях, с расцарапанною харею? Я удивляюсь, сударь, что ты находишь в нем так много отличного; может быть, он и добр, но признаюсь, что ума в голове его ни на полушку. Шутка! потоптать свой огород, из чего? М у ж. Или ты, жена, с ума сошла, или никогда его и не имела. Я читаю историю о Петре Великом и говорил про себя о том положении сего единственного героя, когда он одним словом обезоруживает толпу заговорщиков. Ж е н а. А я, право, думала, что ты говоришь о нашем князе Гавриле Симоновиче; я не нахожу в нем ничего отличного. М у ж. Зачем ты ищешь везде отличного? Что ты такого в себе находишь? Он, как видно, не знает света, но такое незнание для него спасительно! Он чистосердечен, открывает погрешности свои со всем признанием дитяти. Этого довольно. Кто ходит всегда без маски, того безошибочно можно назвать добрым! Ты мне твердишь беспрестанно, что он очень прост; хорошо! Поезжай я с тобою и дочерьми в Петербург или Москву, - уверяю тебя, большая часть назовет нас, не заикаясь, пошлыми дураками. Ж е н а. Никак не верю! У батюшки моего бывали в театрах, в маскерадах и на балах большие господа из Москвы и Петербурга, но ни один и взором не показывал, чтоб я была дура. М у ж. Этому я верю. Пожалуй, не мешай мне!

  Он отворотился, принялся опять за книгу и трубку, и спокойствие возобновилось, но ненадолго. С необычайным стремлением старый слуга Макар входит в комнату, где сидели Простаковы:

  - Барин! Там внизу у крыльца стоит князь и просит позволения войти, пробыть до тех пор, пока починят его карету.

  - Починят карету? - вскричали муж и жена, вставши каждый с своего места. - Что это значит? какую карету? Едва ли, жена, не твоя правда. - Он - какой-нибудь бездельник и, может быть, тайный враг нашего спокойствия. Нет, нет! сейчас же вон! Скажи ему, Макар, чтоб и нога его не была ни на одной ступеньке моей лестницы. И он еще издевается над нами! Не так ли? Имея всегда невозбранный доступ, он просит позволения войти? Видно, он свое дело уже сделал и теперь хочет позабавиться.

  Едва Простаков с беспокойством и горестию оканчивал речь свою, которую жена его одобряла взорами и вздохом, а слуга стоял, ничего не понимая, - вдруг является князь

  Гаврило Симонович. Все оторопели. Тогда князь, подошед к Простакову, с некоторою тревогою на лице сказал:

  - Вашего ответа ждет у крыльца князь Светлозаров, как сказывал его слуга.

  - Как? Что? - вскричали опять муж и жена в один голос, взглянули друг на друга и потом на князя Гаврилу с недоумением.

  - Как! милостивый государь, - возгласил Простаков, - так не ваша карета в моей деревне починивается?

  - Моя карета? - сказал Чистяков с горькою улыбкою. - Было, правда, время, что я езжал в карете, но и теперь должен ненавидеть время то. Вы о сих обстоятельствах жизни моей услышите, когда только того пожелаете и дадите мне пробыть здесь несколько дней.

  - Хотя целую жизнь! - вскричал радостно Простаков, обнимая его. - За несколько секунд я тебя обидел, подумав, что карета твоя и что ты для какой-нибудь причины вымышленною бедностию нас обманывал. Прости меня!

  - Обманывал? - сказал Чистяков с крайним смущением и отвернулся, чтоб скрыть навертывающиеся слезы. Простаков крайне смешался; ему было больно и досадно, что питал в себе хотя минутное подозрение в честности гостя. Он подал ему руку с ожидающим взором. Князь его понял, они обнялись, и сердца их примирились.

  Меж тем в покоях их собрались дочери, несколько девок, лакеев, все вполголоса твердили: "Посмотрим, какой-то будет другой князь?"

  - Милостивый государь, - сказал он Простакову с умоляющим видом, - покуда пробудет у вас сей князь, по наружности богатый, прошу вас покорнейше дать мне на время другое имя и фамилию, - клянусь, совсем не с тем, чтоб кого-либо тем обманывать, но я имею важные причины, о коих и вы со временем узнаете и будете довольны. Пусть ни он, ни люди его не знают, что я - князь, и притом князь Чистяков. Это заставит богатого гордеца шутить на мой счет; а чтоб сие было вам приятно, - не думаю.

  - Без всякого сомнения! - вскричал Простаков и послал слугу просить князя пожаловать. Слуга вышел, и Простаков продолжал: - Итак, вы останетесь у нас просто, ну, пусть Терентием Пафнутьевичем, бедным дворянином, разорившимся от тяжбы, и другом или даже дальним родственником нашего дома.

  - Но фамилия, - сказал скоро Чистяков, - я вдруг не придумаю.

  Все приняли вид изобретателей; Простаков потирал лоб, Маремьяна глядела в потолок и молча шевелила губами; но все не могли на скорую руку привести на мысль приличного названия гостю.

  - Боже мой! он уже недалеко, а я еще не имею фамилии. - Все молчали. Вдруг ворона садится на окно и начинает страшно каркать.

  - Дурной знак! - возопила Маремьяна.

  - Браво! - вскричал Чистяков, - что может быть этого лучше! Назовите меня господин Кракалов. Это, кажется, прекрасное название и самое приличное для дворянина, от тяжбы разорившегося.

  Все одобрили его выбор фамилии, и в ту же минуту по всему дому отдан был строжайший приказ и слова не говорить о князе Чистякове, а называть его просто Кракаловым.

  С шумом отворяются двери, и, подобно бурному дыханию ветра, влетает новый князь и производит звук, скрып, шарканье. Он казался с виду около тридцати пяти лет, но был так еще жив, так ловок, так привлекателен, что можно было ошибиться и сказать, что еще не более двадцати пяти. Лицо его было нежно; приличная сану важность и вместе тонкая любезность привлекли ему с первого взгляда благорасположение, кроме Простакова и князя Гаврилы Симоновича.

  - Позвольте спросить, в ком из вас честь имею видеть господина дому? Простаков подошел к нему по-простаковски, взял за руку и сказал:

  - Я - хозяин, это - жена моя, а это - дочери; прошу садиться. - И между тем сам сел спокойно. Но зато госпожа Маремьяна и обе ее дочери начали рассматривать нового гостя с ног до головы.

  Он был одет великолепно и на три сажени простирал благоухание. На руке сиял дорогой перстень. Он сидел, развалившись в креслах, и левою рукою играл цепочкою от часов, а правою держал небольшую трость, которой золотым набалдашником щелкал себе по зубам. - Это дочери ваши, сказали вы, господин хозяин? Едва Простаков отворил рот, как Маремьяна. Харитоновна подхватила: - Так, ваше сиятельство; это - старшая, Елизавета, а это - меньшая, Катерина. Той уже минуло девятнадцать лет а этой нет еще и семнадцати. И они воспитаны в пансионе, в губернском городе, хотя это стоило нам и...

  Простаков горел негодованием. Он кинул грозный взор, который поразил ее тем больше, чем реже она видала от него подобные. Князь не заметил сего, ибо он, как ловкий человек, с благосклонным видом рассматривал закрасневшихся дочерей ее.

  - А это, сударыня, - сказал князь, обратись к ней и указывая тростью на бедного Чистякова, который стоял у дальнего окна и, никуда не глядя, считал на руках пальцы - это, конечно, из ближних соседей?

  - Это... - сказала она, заикаясь и взглянувши на мужа.

  - Это, - отвечал Простаков сухо, - дальний наш родственник Терентий Пафнутьич Кракалов, дворянин, от тяжбы разорившийся.

  - Я очень рад, что имею честь видеть, - сказал князь, обратясь к Чистякову, кивнув головою и шаркнув ногою, не поднимаясь с места.

  - Нечему радоваться, ваше сиятельство, - отвечал Чистяков, поклонясь низко, и вышел в свой покой.

  Когда отпили чай, князь просил позволения быть свидетелем дарований дочерей их. Маремьяна с радостию на то согласилась; пошли в зал, но затруднение было, кому играть и кому танцевать с князем. Маремьяна настояла, чтоб дочери ее по очереди оказали оба сии искусства; но Елизавета упорно настояла, что она готова играть, но танцевать отнюдь не может.

  - А я хочу непременно, - вскричала Маремьяна с краскою гнева на щеках.

  - Не делай принуждения, - сказал Простаков довольно сердито, - что делается против воли, то никогда хорошо не бывает. Елизавета, играй: пусть танцует Катерина.

  Мать замолчала. Елизавета села за фортепиано; князь с нежностию взял за руку Катерину, и танцы начались. Нельзя было и подумать, чтоб князь Светлозаров, будучи в таких уже летах, когда мужчина невольным образом, без всякого намерения, принимает вид важный; нельзя было подумать, говорю я, чтобы князь мог походить на молодого беспечного человека, упоенного лестною надеждою любви и счастия. Князя можно бы уподобить вечно юному Аполлону, если бы бог сей когда-либо делал прыжки на Олимпе. Но зато Катерина превзошла ожидание матери, которая блестящими от радости взорами сопровождала каждый шаг ее, каждое движение; но Простаков, сидя в углу, морщился и, наконец, не стерпев, сказал вполголоса вошедшему уже и стоявшему подле него князю Чистякову:

  - Не правда ли, что злой дух вселился между нами?

  - Едва ли не он, - отвечал Чистяков со вздохом и пожимая плечами. - Хотя тут и нет бобовой беседки, однако...

  - Черт везде равно ставит свои сети, - отвечал Простаков также со вздохом.

  Так протекла большая часть вечера, и на часах ударило девять.

  Простаков не вытерпел: "Не время ли отдохнуть вашему сиятельству, чтобы собраться с аппетитом; скоро пора ужинать".

  Князь не отвечал ни слова, а продолжал вертеться до тех пор, пока штука кончилась. Он с ласкательною улыбкою подошел к Маремьяне Харитоновне, наклонил голову и сказал: "Надобно отдать справедливость, что прелестная дочь ваша танцует как ангел. Ах, если б ей больше упражнения. Но с кем и как в деревне!" - "Для деревенских девушек это - последнее искусство, - сказал сухо Простаков, - были бы они только умны".

  Маремьяна перебила: "Ах, батюшка ты мой! Почему знать судьбу их? Может быть, весь век случится провести в городе, либо еще и в столице".

  Муж, по обыкновению, кинул на нее значущий взор; она замолчала.

  Князь подошел к нему:

  - Вы, помнится, что-то мне хотели сказать?

  - Не угодно ли отдохнуть несколько? Пора ужинать и спать.

  - Спать? - вскричала Маремьяна с крайним беспокойством и опустила руки.

  Князь вынул часы:

  - Боже мой! Что вы это такое сказали? Спать в десять часов? Это значит убивать время. Не есть ли это самые лучшие часы для удовольствий?

  - Не принуждайте себя, - сказал Простаков и подошел к жене. - О чем ты ахаешь, сударыня?

  Она таинственно взяла его за руку, повела в особую комнату и взором дала знать Чистякову, чтобы и он за ними следовал.

  - Ах! какой любезный человек этот князь! - сказала она с восторгом. - Это могла ты сказать после, - отвечал муж сердито. Ж е н а. Ты всегда сердишься, друг мой; это, право, неприятно; и еще при посторонних. М у ж. Не подавай к тому причины. Ж е н а. Теперь ты сам подал ее. М у ж. Чем, например? Ж е н а. Ты собираешься спать, а и не подумал, где положить гостя? М у ж. В этой комнате на софе. Для приезжего человека, который завтре едет далее, немного надобно; из слуг его один пусть пойдет, где починивается карета, а другой будет спать в передней. Ж е н а. Ах, боже мой! Такой знатный господин на софе. М у ж. Усталому человеку тут гораздо лучше. Ж е н а. Однакож ты не так думал, как прибыл к нам князь Гаврило Симонович! М у ж. Потому что я не думал отпустить его скоро: он был несчастен, что доказывал каждый взор его и каждое биение сердца; а этот едет в карете; каждую волю его исполняют несколько человек. Да и что ему тут делать? Ж е н а. Ах, милый друг мой! Если б он побыл несколько дней! Как бы упросить его? М у ж. Ты с ума сошла! Ж е н а. Ну, так по крайней мере, друг мой, уступим ему тот покой, где живет князь Гаврило Симонович. М у ж. Князь Светлозаров больше недоволен будет, если заставят его спать не одного. Ж е н а. Я не то говорю. Князь Гаврило Симонович перейдет на время в те покойчики, что в саду.

  Чистяков вдруг подал с радостью свое на то согласие. Жена благодарила его искренно, и, прежде нежели муж успел произнести да или нет, уже был отдан приказ перенести туда постель, несколько стульев и белье, подаренное ему Простаковым.

  Таким образом, муж хотел или не хотел, но должен был согласиться.

  Вечер прошел в шуме и беспорядке, - пели, плясали, хохотали, льстили, льстились и проч., и проч., и бедный Простаков с крайне пасмурным видом вошел в спальню в половине первого часу за полночь, чего не случалось с ним со дня его отставки. Новый гость расположился в своем покое, а новый Терентий Пафнутьич Кракалов пошел в садовую избушку свою и был веселее обыкновенного от мысли, что она больше походит на древний княжеский дворец его, чем дом господина Простакова.

Глава VII. ГОСТЬ

Все проспали или по крайней мере пролежали в постелях долее обыкновенного. Никогда так не был пасмурен Простаков, как в сие утро. Неудовольствие вечера оставило впечатление на щеках его и на глазах, а более на сердце. Чтобы сколько-нибудь рассеяться, он намерился, одевшись попросту, как и обыкновенно одевался по утрам, посетить нового пустынника своего Кракалова и разбить грусть с простым, но добрым человеком. Он сошел по лестнице в сад, снял шапку, перекрестился и сказал: "Слава тебе, господи, что эта сиятельная, пожилая уже, повеса сегодни едет; я даже не намерен просить его и к обеду. Пусть провалится к черту!"

  Вошед в хижину г-на Чистякова, он его не нашел, а мальчик, приставленный служить ему, сказал, что г-н Кракалов с час как ушел прогуливаться и оставил к нему записку. Простаков берет ее, развертывает не без движения и читает: "Почтенный благодетель мой! Быть с вами каждую минуту считал я за величайшее удовольствие; но присутствие этого князя меня тяготит. Он, оскорбя меня; нимало не тронет, но знаю, что тронет чувствительное сердце ваше; а потому не ожидайте меня к чаю; к обеду я буду и надеюсь, что встретите вы не г-на Кракалова, но уже преданнейшего вам Чистякова".

  - Конечно, конечно, - сказал Простаков с довольною улыбкою. - Повеса, конечно, поймет, что, не удерживая его, желают скорее избавиться. Он пошел по саду, проходил около часу, ибо утро было хотя и зимнее, но довольно сносное, и солнце сияло на безоблачной тверди. Идучи из саду, вздумалось ему пройти двором, осмотреть конюшни, каретный сарай и прочее. Он взошел, и удивление его было немалое, видя незнакомую карету, из которой люди что-то вынимали. Подошед с нетерпением, спросил он: "Чья это карета? Кого еще господь пожаловал?"

  Слуга отвечал: "Князя Светлозарова".

  Простаков прежде изумился, но после подумал, что, конечно, нежный боярин за большой труд ставит со двора дойти до того места, где чинили карету; что и подлинно составляло около четверти версты. "Что ж вы тут делаете?" -спросил он опять.

  Слуга отвечал: "В этом ларчике княжеский туалет; в этом бауле его дорожный гардероб, а в этой шкатулке - деньги, дорогие вещи и нужные бумаги".

  Простаков отошел, примолвя: "Куда как причудливы эти господа знатные! Чтоб напиться чаю у деревенского дворянина, надобно вытаскивать и туалет, и гардероб, и бумаги. Право бы, я не взыскал, если б он в том же платье сел в карету, в каком явился вчера, в простом дорожном сертуке".

  Едва вступил он в покой, как человек уведомил, что его давно ждут в гостиной зале. Он переменил тулуп на сертук и вошел. Крайне удивился он, увидя отличную радость на лице каждого, кроме Елизаветы. Едва успел сесть, как Маремьяна Харитоновна, с торжествующим видом оборотясь к нему, сказала: "Ты не поверишь, друг мой, как снисходителен к нам его сиятельство. Представь себе: я могла его уговорить дать слово не только от нас сегодни не уезжать, но и пробыть здесь недельку, другую". Простаков оцепенел, взор его неподвижно устремлен был на жену, которая не могла понять, как он столь равнодушен к такому счастию.

  Опомнясь несколько, оборотился к князю, чтобы сделать какой-нибудь поклон; но, увидя на руке Катерины бриллиантовый перстень, бывший вчера на руке Светлозарова, взор его помутился, бледность покрыла щеки, чувства его оставили, и он склонился на ручку кресел.

  - Ах! - раздалось отовсюду. Никто не мог понять, что ему сделалось; все бросались, суетились, подносили разные спирты, и кончилось тем, что бесчувственного старика положили в постелю.

  Несколько часов пробыл он в таком положении; наконец, пришед в себя, видит Елизавету и князя Чистякова, стоящих у кровати его и рыдающих. Они подняли радостный вопль и бросились обнимать его.

  - Где мать? Елизавета! где сестра?

  - Они кушают; я сейчас побегу.

  Через несколько секунд прибежали все. Маремьяна бросилась в его объятия; Катерина целовала руку.

  - Оставьте меня, безрассудная дочь и еще безрассуднейшая мать; довольно с меня сердца доброй моей Елизаветы и сего почтенного друга; оставьте меня! Я не люблю сердец жестоких и душ ветреных, напыщенных.

  Маремьяна и Катерина, стоя, чуть не плакали. Елизавета пала на колени, прижала руку его к сердцу своему и, всхлипывая, спросила:

  - Батюшка! чем вы недовольны? - Чувствительная дочь моя, - сказал он, - или и твое доброе сердце не понимает?

  Она вздохнула и потупила взор.

  - Ступайте все обедать, ступай и ты, достойный друг мой! Или не слышите, как гость наш, ходя по зале, насвистывает песню? Ступайте; я успокоюсь и выйду сам. Надобно сносить, что посылает нам случай; чем оно неприятнее, тем угоднее небу наше терпение.

  - Дай бог, чтоб это было так, - сказал князь Чистяков. - С сей поры я и чай буду пить вместе с князем Светлозаровым.

  Все ушли. Простаков, подумав хорошенько, нашел, что он строже, чем надобно. "Князь Светлозаров - повеса, - это правда, но может ли он развратить мое семейство в десять каких-нибудь дней, когда я старался сеять в сердце каждого семена добродетели и чувствительности более двадцати лет? Впрочем, он не столько виноват; женина безрассудность всему причиною. Свят бог, все пойдет хорошо. Я постараюсь не нарушать благопристойности, но также не могу быть и соучастником их дурачеств. У меня есть прекрасные места для прогулок, есть пространное поле и любезный друг Чистяков".

  Как сказал, так и сделал. Оделся, вышел и довольно ловко изъяснился с князем в рассуждении своего припадка. Все пошло хорошо; он помирился с женою и Катериною; но строго наказал первой быть бережливее на отдавание похвал, а последней - на принятие оных.

  Посему-то он не оставлял посещать часто уединенную обитель своего друга, и с ним или и один разгуливал по снежным равнинам, и дни шли довольно приятно. Мать и дочь поняли все благо его советов, а князь Светлозаров, то приметя, сам сделался постояннее, занимательнее; и хотя сердце Простакова никогда к нему не отверзалось, по крайней мере князь был для него сносен; но не видать его было гораздо приятнее. По таковому расположению решился он на несколько дней съездить в ближний городок и сделал то под выдуманными надобностями, оставив князя Чистякова строгим блюстителем над своим семейством и целым домом. Это Маремьяне показалось обидно, князю Светлозарову - странно, и всем - непонятно.

  В один вечер, довольно пасмурный, все семейство и оба князя собрались вместе и ожидали Простакова, ибо он именно хотел быть в тот день, около вечера. Урочный час прошел, и его не было. "Далеко ли-то он теперь?" - спрашивали все поочередно, и никто не мог дать ответа. Еще прошел час, а его нет. Все тревожились, сидели молча; Маремьяна на софе, подле нее Катерина с одной стороны, а князь Чистяков - с другой, Елизавета у окна на двор и рассматривала снежные облака, носящиеся по небу. Она рада была, что никто не слыхал вздохов ее, а если и слышал, то относил к одному предмету, ибо все вздыхали о замедлении Простакова.

  Наконец, Елизавета вскрикнула:

  - Батюшка едет!

  Все вместе подняли и крик и шум: "Едет, едет", так что Простаков услышал то на дворе и приятно улыбнулся. Входит; все стремятся к нему в объятия, и растроганная Маремьяна укоряет его в несправедливости, для чего он не прибыл в назначенный час.

  Простаков с довольным лицом сказал:

  - Я просидел лишний час у знакомого священника. Увидев там молодого человека с приятным и умным лицом, узнал я, что он ремеслом живописец, разговорился с ним и нашел честные правила, знания достаточные и опытность не по летам. Я решился взять его с собою, чтобы он срисовал портреты со всей моей фамилии, а между тем преподавал уроки в живописи дочерям моим, особливо Елизавете, которая до нее большая охотница.

  - Быть может, дорогой за то захочет платы? - заметила Маремьяна.

  - Нет, - отвечал муж, - он человек бедный и до того безроден, что не имеет и фамилии и называется просто Никандром.

  Князь Чистяков и Елизавета тихонько вздрогнули, каждый вспомнив о любезном ему имени, с которым впоследствии познакомимся покороче.

  Наконец, этот Никандр входит. Все теснилось к нему; Елизавета также встала взглянуть на будущего своего учителя, и сердце ее потряслось от поражающей радости. Она узнает в нем городского своего друга и отходит назад, чтоб не приметили ее крайнего смущения. Никандр равномерно узнал ее, и смятение его было неописанно; но это причли робости молодого человека перед семейством богатого помещика.

  - Ну, господин Кракалов, - сказал весело Простаков, - вот вам покудова товарищ. Я уверен, что вы будете им довольны.

  - Будьте совершенно уверены! - отвечал Чистяков. - Я хотя не много из наук знаю, но от сердца люблю знающих людей.

  Вечер проведен весело; г-жа Простакова довольна была особенно тем, что живописца поместят с князем Чистяковым и что он не потребует большого содержания.

Глава VIII. ПРИГОТОВЛЕНИЕ К СВАДЬБЕ

  Несколько дней сряду проведено было в распределении уроков, а особливо в экзаменовании Никандра. Молодой человек оказался выше всякого чаяния и надежд г-д Простаковых.

  - По чести, он говорит по-французски прекрасно, - сказал князь Светлозаров однажды вечером, сидя в креслах развалившись и ожидая начатия танцев.

  - Он еще лучше играет на фортепиано, - сказала Маремьяна, поправляя чепчик.

  - И отменно со вкусом рисует, - возразила Катерина. Елизавета взглянула на него с нежностию ангела, и взор ее спрашивал: "Не правда ли, что сердце твое всего лучше и что любовь твоя неизменна?" Она прочла в глазах его удовлетворительный ответ, вздохнула сладостно, и кроткое удовольствие разлилось во внутренности души ее.

  Часы уроков распределены были так: поутру заниматься языками и рисованьем, а ввечеру - музыкою.

  В один день, едва только встали от обеденного стола, человек вручает князю Светлозарову письмо. Он смотрит надпись и изменяется в лице; ломает печать, читает, приходит в большое замешательство и говорит сквозь зубы: "Надобно уступить всемогущей силе обстоятельств! Карету сию минуту!"

  Как ни приступали к нему, чтобы узнать о причине такого мгновенного отъезда, он довольствовался ответом, что домашние дела не терпят отлагательства; и к крайнему удовольствию большей части семейства, а особливо Простакова и князя Гаврилы Симоновича, карета его загремела со двора. Уезжая, он простился дружески и обещал в непродолжительном времени посетить опять такое любезное семейство. Маремьяна Харитоновна задумалась, Катерина вздыхала, Елизавета была в прежнем состоянии, с тою только разницею, что вздохи ее и колебание груди были не следствие горести сердечной, как прежде, а кроткого упоения любви и надежды. Так протекали дни и недели. С каждым днем Простаков более и более прилеплялся сердечною привязанностию к князю Чистякову и молодому другу его. Никандру, ибо сии последние полюбили один другого самою нежною любовию.

  Настали длинные декабрьские вечера, и в один из них, когда Никандр с Елизаветою занимались музыкою в столовой, а Простаковы, князь Чистяков и Катерина сидели в гостиной у камина, вдруг хозяин с живостию сказал:

  - Что, князь, забыли мы о продолжении твоих похождений, а ты не напомнишь? Зимние вечера всего к тому пристойнее.

  - С охотою, - отвечал князь Гаврило Симонович, - если только вы согласны далее слушать. Помнится, я остановился на том, что пришел в великом отчаянии от несговорчивого старосты и лег в постель, чтобы сколько-нибудь прогнать грусть мою о потере Мавруши и ее богатства. Однако сон убегал меня; я вздыхал, стенал и не знал, что делать; наконец, встал и сел, подгорюнившись, у окна, положа голову на руку. С великим негодованием смотрел я на резвящихся котенков и щенков и сказал: "Негодные творения! Вы веселитесь, а князь, властелин ваш, в отчаянии!" Я отворотил голову и - о недоумение! - вижу старосту, входящего ко мне с двумя из первостатейных князей нашей деревни. Я вскочил, вытянулся, покушался что-то сказать, но язык мой не ворочался. Слава богу, что староста скоро вывел меня из сего тягостного положения. Он первый начал так:

  - Молодой человек! ты, конечно, родился под счастливою звездою! Судьба твоя скоро переменится. Дочь моя перемогла нас всех, и я склонился назвать тебя моим сыном. Чувствуешь ли ты свое благополучие и будешь ли благодарен?

  - Великодушнейший из всех старост на свете! - вскричал я с такими размашками, как в уездном нашем городе кричат с подмосток паясы о днях пасхи, - благодарность моя будет неизъяснима.

  - Хорошо, - продолжал он, - я сделаю тебе несколько вопросов, и ты клянись мне отвечать чистосердечно.

  - Клянусь, благодетель мой, - вскричал я еще громче и пал к ногам его.

  - Любил ли ты кого-либо из девок до сих пор?

  - Никого, отец мой, - сказал я, несколько заикаясь, что причли, однакоже, моей рассеянности от неожиданного благополучия и врожденной застенчивости.

  - Будешь ли домостроителен?

  - Сколько достанет ума и сил моих!

  - Всегда ли постоянно будешь любить дочь мою?

  - До кончины живота моего, более самого себя!

  - Когда так хорошо, - сказал торжественно староста, - сын мой! Бог да благосло...

  И замолчал...

  Тщетно ожидаю окончания. Я подумал, что не слишком ли низко наклонился и ему трудно наложить на меня руки, и потому поднял голову, как вдруг почувствовал сзади страшный удар по щеке. Искры посыпались из глаз моих, и я повалился на пол в крайнем смущении. "Бездельник!" - раздался голос; но я в тогдашнем положении не мог распознать его. Несколько времени продолжалось молчание, я немного опамятовался, но не смел не только вымолвить ни одного слова, но и глаз открыть.

  Вдруг слышу голос старосты: "Пойдемте, князья! Не я ли вам сказывал, когда вы уговаривали меня согласиться на упрашиванья дочери, что это настоящий плут и целый разбойник? Кинем негодного, пойдем!"

  Я слышал, как они ушли, и думал, что один остался. Встал, оглянулся кругом, и волосы поднялись дыбом: вижу князя Сидора Архиповича, едва сидящего на лавке (так угостил его жид Янька), и подле него тихо плачущую Феклушу, которая смотрела на меня с нежностию.

  Отец ее кидал на меня свирепо кровавые глаза свои и значительно трепал рукою по брюху дочери. Она подошла ко мне с тою ласкою, с тою милою откровенностию, которая отличала ее в первые дни любви нашей в глазах моих.

  - Как! - сказала она, и слезы опять навернулись на глазах ее, - и ты хочешь быть изменником? Что находишь отличного в Мавре? Молодость? она не моложе меня! Красоту? я прежде тебе понравилась! Невинность? Ах! и я была невинна! Богатство? пусть так, но бог равно взирает и на бедных!

  Я не ожидал от нее такого красноречия. Она меня растрогала и мгновенно склонила в ее пользу. Быть может, и очевидная невозможность выпутаться из сих обстоятельств и страшные глаза князя Сидора, - не знаю точно, что было причиною, только княжна Феклуша показалась мне тогда столь же любезна, столь прекрасна, столь мила с нажитою своею дородностию, как в первый раз в бобовой беседке, с тонким, легким станом. С любовью родилась решимость, и я обнял ее с горячностию, как свою невесту. Я теперь уверен, вопреки многим, которые говорят, что любовь супругов гораздо холоднее, чем любовников. Может быть, это отчасти правда, но зато первая нежнее, питательнее, благороднее. Словом: мы провели с Феклушею вечер очень приятно и отужинали вместе.

  Поутру увидели мы, что почтенный князь Сидор Архипович княж Буркалов спал еще глубоким сном, и потому мы могли свободно беседовать.

  - Итак, милая княжна, ныне день нашей свадьбы!

  - Так, любезный князь!

  - Что ж ты думаешь надеть к венцу?

  - Я и сама не знаю, зеленое или алое тафтяное платье, которое ты подарил мне.

  - Ни то, ни другое, - отвечал я, - а белое миткальное; оно больше пристанет тебе к лицу, а особливо в такой день. Она согласилась. Мы встали, оделись, и я полетел к попу, чтобы заблаговременно уговорить его венчать нас как можно позже, ибо дородность моей невесты могла родить в народе некоторое движение.

Глава IX. СВАДЬБА

  Я воротился от попа с успехом. Хотя у нас почти вообще водится, что венчают тотчас после обедни, но я склонил его сильными доводами сделать нам снисхождение, дабы не подвергнуть общему стыду отрасли двух знаменитых фамилий князей Чистяковых, Буркаловых и, сверх того, не произвести в приходе небольшого соблазна. Пришед домой, застаю Феклушу в кухне вместе с Марьею, трудящихся в приготовлении легкого обеда, а больше великолепного ужина. Мы ожидали к себе только священника, одного князя и человек двух старых крестьян, ибо прочие князья один за другим отказались. Я немного об этом позадумался; но нареченный тесть мой, который уже встал, сказал мне:

  - О чем ты грустишь, сын мой? Разве ты меньше от того князь Чистяков, что прочие князья наши не будут у тебя на свадьбе?

  Отведши Феклушу на сторону, я сказал ей:

  - Друг мой! я открою тебе за тайну, какую хочу сделать для тебя обнову к венцу! Ты знаешь, что я охотник читать книги. В одной заметил я, что в заморских краях невест украшают розовым венком, когда ведут в церковь. Но как роз у нас нет, да и пора им прошла, то я подумаю и поищу каких-нибудь других цветов, чтоб украсить и тебя венком. Ты ничуть не хуже заморской невесты, притом же все-таки княжна. - Она пожала мне руку, и я улыбался великолепной своей выдумке.

  Мы отобедали наскоро.

  - Княжна, - сказал я, - пора тебе примеривать платье, а я пойду искать приличных цветов. Ну, где твое приданое? - Она закраснелась и сказала невинно:

  - Это приданое получила я от жениха!

  Тут вынула она ключ от сундука, который был уже перенесен ко мне в дом, как и все имущество тестя; начала отпирать, но не тут-то было: ключ вертелся кругом, да и только. Долго смотрел я; наконец, сказал с нетерпением:

  - Дай-ка мне, я лучше тебя это знаю, - но и я вертел, вертел, - все то же. - Что за черт? - вскричал я, поднимая крышку, и она без всякого усилия поднялась. - Да тут и замка нет, - говорил я, и глядь в сундук, ничего не было. Княжна побледнела, стоя на коленках и смотря на голое дно сундука. Я был почти в таковом же положении.

  - Ну, которое же платье, - спросил я, несколько рассердясь, - наденешь ты к венцу? красное, зеленое или белое?

  Феклуша заплакала, протянула ко мне руки и сказала с чувством соболезнования:

  - Это все - батюшкины проказы!

  - Да где он? - вскричал я со гневом и встал.

  - Не сердись, милый друг, не брани его. Я лучше пойду к венцу в праздничном набойчатом сарафане, нежели видеть его печальным. Бог нам поможет; мы и еще наживем.

  - Наживем или нет, - сказал я сурово, - не в том сила. Но как пойдет к венцу князь Чистяков с своею невестою княжною, которая будет в набойчатом сарафане? это больно; а не без чего я хотел еще сделать тебе цветочный венок на заморский манер?

  Феклуша опять заплакала.

  - Не плачь, мой милый друг, - сказал я, смягчась, и вдруг луч разумения озарил меня. Я выхожу в кухню и вижу, что князь Сидор Архипович, сидя на скамейке, спокойно курит трубку и точит лясы с Марьею.

  - Батюшка, - сказал я довольно сухо, - где платье и белье Феклуши?

  - Спроси о том, сын мой, у жида Яньки: он это должен лучше знать.

  - Марья! ступай за мной!

  Мы вышли. Марья смотрела на меня с удивлением, Подошли к хлеву, где стояло единственное мое имущество - корова. Опутав рога ее веревкою, дал я в руки Марье большой прут и велел подгонять.

  - Ваше сиятельство, сиятельнейший князь! - говорила старуха со страхом, - куда ведете вы корову?

  Я молчал. Вышли со двора и направили путь свой к чертогу жида Яньки.

  - Куда вы ведете ее? - кричала Марья с горестью.

  - Подгоняй, Марья, - отвечал я, - видишь, она упрямится.

  - Да что мне делать, ваше сиятельство?

  - Бей ее покрепче, - говорил я с важностию.

  - Да куда ведете вы ее? по крайней мере скажите; если убить, так напрасно: я к ужину припасла пару гусей, пару уток доморощенных; им не больше как от пяти до шести лет.

  - Бей покрепче корову, - кричал я.

  - Да куда ведете вы ее?

  - К жиду Яньке, - сказал я вполголоса, - выкупить подвенечное платье моей невесты!

  Пораженная ужасом, Марья чуть не упала без, чувств, и это, конечно, было бы, если б не ухватилась она за хвост коровы, которая или уже озлилась, что я так свирепо тащил ее, или не узнала Марьи, изрядно лягнула ее ногою, так, что бедная старуха покатилась наземь.

  Вставая и отряхивая пыль, сказала она:

  - Когда так, когда это в пользу ее сиятельства Феклы Сидоровны, - буди по воле вашей! - Она отерла слезы и спокойно подгоняла корову.

  Был праздничный день, и народу всякого звания и возраста было довольно на улице; все знали, как я, впрочем, ни таился, что сегодни венчаюсь.

  - Смотрите! смотрите! Вот жених, - говорили одни, указывая на меня пальцами; другие отвечали: "Тише, не мешайте, он сегодни справляет бал и ведет корову к жиду". Видно, злой дух надоумил их или князь Сидор разболтал, что платье заложено у жида, и всякий догадывался, что я иду в таком торжестве выкупать его.

  Хотя мне и крайне стыдно было, но образ милой Феклуши развеселял меня. "Как она будет хороша, - думал я, - в белом платье и цветочном венке! Тогда-то посмотрю, что вы скажете, проклятые ротозеи!"

  Таким образом ополчась мужеством, бодро вел я корову свою к жиду и, несмотря на смешанный крик народа, кричал громче всех:

  - Марья, бей крепче!

  Мы достигли, обиталища чада израилева. Несколько поспорили, пошумели, то надбавляли, то убавляли цену, а кончилоеь тем, что Янька отдал все имение будущей жены моей и, сверх того, пять рублей деньгами и два штофа водки. Я думал, что подобной великолепной свадьбы и самый знатный из предков моих не праздновал. Водку отдал я нести Марье, а сам, с узлом платья и пятью рублями, как стрела бросился к своему дому, дабы сиятельнейшей невесте доказать любовь свою.

  - Вот, княжна, возьми и располагай всем, - сказал я, подавая ей узел с платьем. - Изволь выбирать, что тебе полюбится: это ли красное, или это зеленое, оба тафтяные платья, и это белое, хорошего миткалю. Правда, княгиня, мать моя, была несколько тебя повыше, но ты теперь зато вдвое толще. - Тесть мой сидел в другом углу, и приметно было, что половина свадебных напитков ускользнула. Я дал ей то на замечание; она поставила мне в виду, ч