Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,

рилы Симоновича.

  День проходил за днем. Маремьяна неотступно просила князя продолжать повествование своей жизни; но он без Простакова не хотел того и отказал начисто. Что было делать? утомительное единообразие мучило всех, кроме Елизаветы и Никандра. Они в каждое мгновение, в каждом занятии находили один в другом тысячи разнообразных прелестей и были довольны и счастливы.

  Каждый день твердила Маремьяна: "Боже мой! все белье перештопано, перечинено, а его нет". Она также каждый день прибавляла: "Он, верно, хоть поздно, а сегодни будет"; сидела до полуночи со свечкою; его не было, загашала огонь, вздыхала и ложилась. Какое чудное дело - привычка мужа к жене и жены к мужу, хотя бы они никогда не любили один другого тою порывистою пламенною любовию, которую так прекрасно изображают в книгах иногда те, которые ее никогда не чувствовали! Почему же и не так? Не часто ли стихотворец, сидя в зимнюю ночь у оледенелого окна за испачканным столиком, весь дрожа от стужи и поминутно подувая на пальцы окостеневшие, - не часто ли, говорю, описывает на лежащем пред ним листе бумаги прелесть утра весеннего? У него пастух с пастушкою гуляют по цветочному лугу, наслаждаются красотою безоблачного неба, цветы благоухают, деревья украшаются молодыми листочками, ручьи пенятся, журчат и привлекают милую чету к отдохновению! "О! как это прелестно! - говорит стихотворец, щелкая от озноба зубами, - о! как восхитительна картина эта!", меж тем как сам смотрит на густой пар, вьющийся у рта его.

  Когда бывает с такими великими людьми, каковы стихотворцы, сыны Зевесовы, пророки на земле, что они совсем другое говорят, нежели чувствуют, а единственно по привычке, - то почему же Маремьяне не любить мужа своего также по привычке, живучи с ним около двадцати пяти лет в брачном союзе? Бывая вместе, она почти никогда и ни в чем с ним не соглашалась, и один повелительный взор мужа, при всей кротости нрава его, умел сохранить сие преимущество, мог остановить язык ее. Но когда его не было дома, а особливо на несколько дней, она непритворно скучала, досадовала и совершенно забывала, что он - капитан, а отец ее был знатный человек, у которого бывали балы, театры и маскерады. Дочери ждали его как доброго отца, не более. Катерина боялась, чтобы он не возобновил своих нравоучений в рассуждении князя; а Елизавета и без того была счастлива. Один князь Таврило Симонович ожидал прибытия хозяина с непритворным нетерпением; ибо он любил его не по привычке, как жена; не по долгу, как дети; но как друг, единственно любя в нем доброе, чувствительное сердце, еще цветущее и в хладную зиму преклонных дней старческих. На голове его белелся снег, но в душе, в сердце цвели розы весны прелестные. В таком расположении семейство застал сочельник.

  День был самый дурной, какому только можно быть в конце декабря. Ветер дул с разных сторон, снежная пыль клубилась, поднималась, спускалась, - словом, была страшная вьюга или метель. Г-жа Простакова уверяла, что только бабушка ее, бывшая семнадцати лет во время похода Петра Великого, видела подобную, и что если бог нашлет третию такую же метель на землю русскую, то чуть ли не быть падению мира. В целом доме все было пасмурно, дико и пусто; все молчали; один неохотно спрашивал, другой еще неохотнее отвечал. Князь Чистяков, пришедший к обеду, ежился; г-жа Простакова твердила: "Боже мой! если такая метель застанет его в дороге!" Все умолкало и было по-прежнему пасмурно; одна Елизавета с Никандром, одушевляемые божеством, наполняющим сердца их, согреваемые жаром любви, которою они дышали, сидели спокойно в своей учебной. Не только буря или метель, или вьюга не могли прервать их занятия, но уверительно скажу, что таковое явление природы придавало мыслям их ту неописанную прелесть наслаждения, то неизъяснимое блаженство, которое любит питаться необычайным, так как пламень его единствен к предмету единственному в мире.

  - Куда, право, какое чудное дело - заморские науки! - сказала Маремьяна Харитоновна, зевая и смотря на зевающую дочь свою Катерину, на зевающего князя Чистякова.

  - Покойный батюшка мой никогда не хотел занять нас этим, несмотря, что у него в доме был свой театр.

  А погляди на Елизавету! Она как будто в веселый летний день рвет цветы в саду, несмотря, что снег бьет в окна. О заморские науки!.. Катерина! Хотела бы я, чтоб ты прилежнее их училась. Любо, право, смотреть, как Елизавета учится. - Она, чтоб не помешать упражняющимся, на цыпочках подошла к дверям и стала. Катерина и князь Гаврило Симонович сидели молча около печки.

  Молодые влюбленные читали какую-то книгу и были растроганы. На сей раз проходили они урок не о заморских науках, ибо и г-жа Простакова кое-что понимала, и они говорили русским языком.

  Никандр читал: "О! ты, всевечный, благий, живительный огнь, разлитый во всем круге творения, о любовь! Душа моя благословляет тебя, расстилаясь пред троном горнего милосердия с благодарностию за водворение тебя в сердце моем!"

  Он остановился и положил книгу; смотрел с чувством неизъяснимой нежности на роскошную прелесть, в коей плавали взоры Елизаветы, на то волнение груди ее, которое давало знать счастливому: "В этом уверена, ибо сама чувствую".

  - Понимаешь ли, Елизавета, - спросил он, - всю силу слов сих?

  - Я чувствую ее, - отвечала она, взглянув на него; алая заря осветила щеки ее, и взоры заблистали. Никандр преклонил голову к груди своей, вздохнул, поднял книгу, опять положил, и казалось, чувствовал сладкое мучение, его пожирающее, но ни за все сокровища света он не хотел бы от него исцелиться.

  "Они как будто на театре", - думала про себя Маремьяна Харитоновна, совсем не понимая такого разговора.

  Елизавета прервала молчание:

  - Отчего ты так пасмурен? Или для тебя не довольно разделять то священное чувство, которое наполняет души наши и с каждым мгновением оживляет существо? Или неблагополучны мы в настоящем? Будем довольны сим, пока милосердый бог сделает нас в будущем еще благополучнее!

  "Гляди, пожалуй! - сказала про себя мать, - она точно так говорит, как та сумасбродная актриса, которая помогла батюшке разориться. Ну, право, она точная актриса!"

  Никандр отвечал:

  - Прелестная девица! Так, любить тебя святейшею любовию и видеть соответствие есть благо, которого не променяю я ни на все блага мира сего! Но ты не властна располагать своею рукою; ты имеешь родителей. Как ни кроток, как ни добр отец твой, но все он - богатый дворянин, а я - беднейшее творение, во всей земле русской не находящее себе ни отца, ни матери!

  Е л и з а в е т а. Ты их найдешь в нашем семействе; как скоро приедет батюшка, я все открою ему, буду просить, умолять, заклинать. Он нежный отец и сжалится на слезы своей дочери.

  Н и к а н д р. А если нет?

  Елизавета. Не пугай меня таким жестоким предсказанием! Но если бы и в самом деле истребил он всю жалость ко мне, смотрел равнодушно на горькие мучения, - что же? Он может только не соединять меня с тем, кому предана душа моя; по соединить с другим бессильны все силы земные. Законы равно простираются на бедных и богатых, низких и знатных, детей и родителей.

  Н и к а н д р. А между тем как изгнанный Никандр будет влачить в пустыне скорбную жизнь свою, дом Простаковых посетит какой-нибудь молодой прекрасный дворянин.

  Е л и з а в е т а. Хотя бы сам воплощенный ангел!

  Н и к а н д р. О! бесценный друг мой! ты еще не знаешь, что значит время, настояние родителей, просьбы юного красавца.

  - Ничего в свете не разлучит сердец наших, - вскричала торжественно Елизавета, протянув к нему руки свои; и Никандр с быстротою ветра вскочил со стула и погрузился в ее объятия.

  Маремьяна, протирая глаза, сказала задыхающимся голосом: "Нет! на театре не так!"

  Ужасный вопль ее раздался по всему дому. Князь Гаврило Симонович и Катерина подскочили с ужасом; со всех сторон бежали: из девичьей, из людской, из кухни, и все слышали, как Маремьяна, стоя на пороге и хлопая по бедрам обеими руками, ужасно кричала: "Бездельник, мошенник, вор, душегубец, чудовище, изверг, дьявол, сатанаил!" Но никто из людей не знал причины такого гнева, и все глядели друг на друга разиня рты. Один Гаврило Симонович и Катерина с нежным соучастием смотрели на преступников, стоявших в некотором бесчувствии. Кто опишет удивление князя Гаврилы, когда увидел он, что Елизавета, вместо того чтобы бежать с ужасом в свою спальню, упасть в обморок на постель и отдаться в волю истерических припадков, - Елизавета с кротким величием берет за руку пораженного Никандра, подводит к матери, и оба становятся на колени?

  - Матушка! - сказала она, подняв к ней взор, - я дарю вам сына в этом молодом человеке.

  - Ах! - завопила опять Маремьяна, протянув на них с сильным гневом обе руки, - ах! бездельница, бесстыдница! Тому ли я тебя учила? - Она бросилась к ним, но грех ее попутал: большим карманом своим зацепилась она за ключ в дверном замке, рванулась, как сноп повалилась на стоявших на коленях, и все покатились.

  - Помогите, помогите! - кричала Маремьяна, вставая с полу, - эти разбойники уморят меня; - и с сим словом, подбежав к Елизавете, дала ей две преисправные пощечины, а потом и Никандру достался такой же подарок, только с указными процентами. Елизавета близка была к лишению чувств; ее подхватили и повели положить в постель. Никандр стоял, как оглашенный. Он уставил глаза на Маремъяне и был неподвижен.

  - Что ты смотришь на меня, душегубец? - сказала она, поправляя измятый чепчик. - Вон в сию минуту, вон из дому, и если ты покажешься когда-либо вблизи нашего дому, то на нас не пеняй. Вон, вон!

  - О бедность! - сказал Никандр, выходя косными шагами из комнаты и ломая руки. - О провидение! зачем ты бедным людям даешь сердца? зачем осужденных судьбою на бедствия ты делаешь еще несчастнее?

  Так восклицая, бедный молодой человек брел в садовую избушку. Там князь Гаврило Симонович укладывал его чемоданик, или, вернее сказать, кожаную сумку, и крупные слезы его одна за другою падали на белье.

  - О бедность! о провидение! - вскричал еще Никандр и бросился в постель ничком. Когда первая буря сердечная прошла, он встал, подошел к князю и спросил его тихим голосом:

  - Что вы это делаете?

  К н я з ь. Укладываю твой чемодан. Видишь, тебе объявили поход.

  Н и к а н д р. Мне ничего не надобно. Я пойду так, как стою; зачем умирать с ношею на плечах?

  К н я з ь. Это - правда. Но зачем же умирать?

  Н и к а н д р. Как? Вы думаете, я буду жить после всего того, что случилось?

  К н я з ь. Конечно, думаю; оттого-то и чемодан укладываю.

  Н и к а н д р. Вы худо знаете сердце человеческое.

  Князь Гаврило Симонович взглянул на него сначала довольно строго; потом, взяв за руку с отеческою нежностию, сказал:

  - Молодой человек! Ты видишь на голове моей седины и говоришь так! Почему думается тебе, что я не претерпел многих таких бурь, какую ты теперь терпишь. О юный друг мой! Ты учись узнавать сердца людские, а с меня будет. Предел мой недалек. Итак, послушай старца; он будет говорить тебе, как отец.

  Терпение есть величайшая из добродетелей. Вмести в сердце твоем все и огради его терпением. Не думай, что одни бедные имеют в нем нужду! Нет! Без него нередко стенают на пышных ложах и блестящих тронах. Оно возвысит тебя в собственных глазах твоих; а это всего лучше. Пусть поносят тебя люди, чернят клеветою память твою; ты взглянешь на небо, отнесешь душу свою к источнику добродетелей и скажешь: "Отец небесный! я невинен!"

  Тебе велено выйти - и выйди! Велено сегодня, в такую страшную бурю, что и собаки не показываются из нор, что ж делать! Тебе велено, - а велеть имеют они право; исполни хотение их и выйди; чемодан твой готов. Князь Гаврило Симонович вытащил из кармана маленький кошелек и, отдав его молодому другу, сказал:

  - Вот тебе пятьдесят червонных. Ты удивляешься? хочешь спросить, где я мог взять деньги? О! это до тебя не касается. Они стоят мне многих горестных часов! И я плакал, сын мой, и я страдал в свое время, но недолго; я принимал бальзам терпения и успокаивался. Уверен, что ты известишь меня о месте своего пребывания, а особливо, если будешь в чем иметь нужду. Сколько в силах, помогу, и две трети уступлю тебе. Прости, сын мой; бог да благословит тебя! Никандр пал на колени; князь Гаврило Симонович положил на голову его руки, возвел глаза к небу и сказал со слезами:

  - Милосердый отец всего творения! Благоволи послать юноше сему в настоящей жизни еще часы радостные, если он будет добр и не уклонится от путей твоих!

  Потом подал он на плеча ему чемодан, привязал и, взявши за руку, вывел.

  "Прости, сын мой!" - "Прости, благодетель мой!" - были единственные слова юноши и старца. Издали слышны были всхлипывания Никандровы.

Глава XV. УНЫНИЕ

  После такого неприятного дня следовал вечер еще неприятнее. Буря и вьюга не утишились; ветер выл по саду и звенел в щели на оконных ставнях. Елизавета бредила, лежа в постели; Катерина плакала и вздыхала, сидя на краю кровати; а г-жа Маремьяна Харитоновна, которой первый порыв гнева прошел, бегала из комнаты в комнату, звала на помощь всех домашних; все приходили, но помочь никто не умел.

  Я не знаю, как соединить в одном сердце напыщенность и добросердечие; однакож две сии оттенки нрава были соединены в г-же Простаковой. Изгнать Никандра из дому в такую негодную погоду было дело гордости и спеси. Жалеть о том спустя два часа было свойственно жалости и добросердечию. Более всего тревожила ее мысль, что и как скажет о том своему мужу. Он был беспримерно кроток, но с первого дня брака захотел быть старшим в доме и был до сих пор. Двадцать раз при каждом свисте ветра в окна она подбегала, смотрела и отдала бы дюжину лучших уборов своих, только бы Никандр возвратился. Она смотрела, выглядывала, прислушивалась, но видела один снег, слышала один свист ветра. Так застала ночь семейство в деревне. Елизавета на несколько времени забылась или, как говорила мать, заснула.

  Пробило девять часов. "Ах, как поздо! - вздохнув, сказали мать и дочь, поглядев одна на другую. - Как поздо, а его еще нет!"

  Я за несколько приличное почитаю теперь сделать небольшое рассуждение о словах: ах! как рано и ах! как поздо, - а все в одно и то же время. Когда несчастный преступник, сидя в темнице, ожидает звуку девяти часов, когда позовут его в тайные храмины, где лежат цепи, клещи, топоры и все орудия к пытке, то, слыша звук колокола, вздрагивает и говорит, скрежеща зубами: "ах! как рано!" Когда влюбленный молодой человек, получив в первый раз благосклонную, нежную улыбку от своей красавицы, которая назначает ему милое свидание под тению ветвистого дуба, как скоро появится заря вечерняя и звезды усеют небо, - он ждет, боясь дышать, боясь сделать малейший шум; слышит, бьет девять часов, и говорит со вздохом: "ах! как поздо; а ее нет!" Я мог бы привести не одну тысячу примеров, из коих увидел бы читатель, что в одно и то же время для одних бывает рано, для других поздо, но важнейшие происшествия отвлекают меня; именно: как скоро мать и дочь Простаковы произнесли: "ах, как поздо", - удар бича раздался на дворе; был слышен топот усталых коней и шум челядинцев.

  - Приехал, приехал! - раздавалось со всех сторон. Маремьяна и Катерина смотрели на дверь залы, не смея дохнуть, как после нескольких минут Иван Ефремович ввалился в залу в дорожном своем облачении. После всех приветствий, ласк, вопросов и ответов Простаков сказал: "Я был бы домой к обеду, если бы не такая несносная погода. Ветер выбивает глаза у лошадей; с непривычки они бесятся; беспрестанно сворачивают, рвут упряжь и только и дела, что чини".

  Меж тем как люди вносили и раскупоривали большие короба с покупками, Простаков спросил; "Что ж я не вижу, прочих? Где они?"

  - Я думаю, - отвечала Маремьяна в смущении, - что уже спят.

  - Спят? - сказал муж недоверчиво, - удивительно, что и князь Гаврило Симонович, и мой Никандр, и нежная, добрая моя Елизавета спят, когда жена моя и Катерина ожидали отца и друга! Авдотья! разбуди барышню и вели быть здесь. Иван! поди разбуди Гаврилу Симоновича и Никандра; скажи, что я приехал. - Они удалились, а Простаков начал показывать свои подарки. - Это тебе, друг мой, - сказал он жене, - вот тафта, вот атлас, вот кисея и все подобные вздоры. А это для дочерей, такого же разбору. В этой коробке сукно, каземир, хороший холст и прочее для князя и его товарища. А в той коробке для одного последнего несколько хороших книг русских и французских; коллекция эстампов известного художника, ящик с красками и еще кое-что. Что ж я никого не вижу?

  Авдотья вошла, и один вид ее объяснял наперед ответ. Сколько Маремьяна на нее ни глядела, сколько ни мигала, сколько ни кривлялась, - что могла понимать бедная девушка, когда все знала по догадкам?

  - Скоро ли выйдет Елизавета? - спросил Простаков.

  - Она совсем не выйдет, - отвечала Авдотья. - У нее жар в голове, озноб во всем теле и бог знает что.

  - Что это значит? - спросил удивленный старик с соучастием отца.

  - Это пройдет, - сказала Маремьяна с некоторым притворным спокойствием, - ей скоро после обеда стало немного дурно, заболела голова: конечно, небольшая простуда, но она скоро пройдет; ей теперь гораздо лучше дать успокоиться.

  - Пусть так, - был ответ Простакова, - но где же... - В ту минуту вошел Иван. - Что?

  - Князь Гаврило Симонович не будет!

  - Конечно, они все решились сделать праздник мой хуже будней, - сказал с сердцем Простаков. - Почему же не будет его сиятельство, когда я от души просил пожаловать? Что делать изволит он?

  Слуга отвечал: "Он сидит в углу комнаты своей, пред ним стоит свеча и лежит библия; он, кажется, ее не читает, а смотрит в потолок и горько плачет".

  Страшный мороз, сто раз холоднее, чем вьюга на дворе, проник грудь Простакова. "Плачет? - сказал он диким голосом, от которого Маремьяна и дочь ее задрожали. - Он плачет под кровлею дома моего, - плачет человек добродетельный, которому я дал убежище! О! я молю бога, чтобы не мое семейство было виною слез его. Иначе я сам испрошу громы на головы нечувствительных, которые извлекают слезы из очей несчастного, но доброго человека.

  - Почему знать, друг мой? - сказала Маремьяна, - у всякого свои причины! - Без сомнения, - отвечал муж, - и я даже не хочу проникать в тайны сердца, пока оно само не откроется добровольно. Но Никандр?

  Все были в глубоком молчании.

  - Верно, я сбился с пути и заехал в дом сумасшедших, - сказал Простаков с досадою. - Где и что Никандр? - спросил он у человека. Тот стоял как столб и не отвечал ни слова.

  Простаков взглянул на жену испытующим взором; она взяла его с трепетом за руку, отвела в гостиную и сказала: "Друг мой! Никандра нет уже в доме!"

  - Где же? - спросил муж таким голосом, что жена, желая поправить галстук на его шее, оторвала целый конец батисту: так худо могла она владеть своими руками. Но надобно было все объяснить так, как было. Маремьяна утопала в слезах, рассказывая мужу о дневной сцене, о чтении, признании, объятиях, пощечинах и изгнании из дому. "Я думаю, что и ты то же бы сделал, милый друг мой", - сказала она под конец, ласкаясь к своему мужу.

  Простаков долго стоял в самом пасмурном унынии; смотрел то на жену, то на снег, все еще лепившийся у окон целыми грудами; потом сел и спросил ее с рассеянностию:

  - Что бишь ты мне сказала?

  Маремьяна довольно ободрилась, подошла к нему с видом человека, которого поступки прежде по неведению клеветали, но он оправдался и получил всю прежнюю доверенность. Она сказала:

  - Я думаю, что ты сам отдашь справедливость моему поступку и сам не захочешь видеть в доме своем соблазн, а упаси господи, по времени и разврат; ты также велел бы .выйти Никандру, этому неблагодарному, этому...

  - Быть может, - возразил муж громче обыкновенного, дабы остановить пылкое красноречие жены своей, - быть может, и я то же бы сделал, и именно то же; но, клянусь великим сердцеведцем, совсем не так безумно, как ты! Правда, у меня никогда не было и в уме, чтобы в Никандре дать жениха своей дочери, да и сам князь Гаврило Симонович говорит, что приличия никогда забывать не должно: иди всякий своей дорогой, не скачи дерзко вперед, но не оставайся по одному малодушию и назади. В чем состоит все дело? Никандр полюбил дочь нашу: самое простое действие природы и самое обыкновеннейшее; он молод, пылок, она хороша и достаточна; а для человека бедного это также пособляет в любви. Елизавета ему тем же отвечала, - еще обыкновеннее; он учен, нежен, чувствителен, и чего ей больше? Она подумала о нашей благосклонности и со всем доверием, как говорила ты, протянула к нему обе руки.

  - Как, мой друг? - спросила Маремьяна с недоумением и досадою. - Ты стал бы равнодушно смотреть, как эта беспутная девчонка и молодой нахал машут руками и вешаются друг другу на шею, как было у батюшки на театре?

  - Ты совсем не отгадала, жена, - сказал Простаков, также в свою очередь с досадою. - Я давно говорю тебе, что я то же бы сделал, но только не так. Заметя непристойность, - ибо и совесть моя называет это, если не больше, то верно непристойностию, - я отвел бы Никандра в садовую его избушку и сказал: "Молодой человек, ты любишь мою дочь Елизавету, но женою твоею она не будет. Итак, если ты честен, оставь нас. Во всех нуждах, какие тебе встретятся, относись ко мне, я по силам буду помогать тебе, ибо я тебя полюбил, и буду любить, пока не оставишь ты стезей добросердечия и чувствительности. Так, молодой человек! Ты не имеешь родителей; я тебе заменю отца, но Елизаветы за тебя не выдам, ибо приличия никогда забывать не должно", - говорил князь Гаврило Симонович; а что он говорил правду, за то ручается моя совесть. Конечно, я не дозволил бы видеться ему с Елизаветою, но и не гнал бы из дому, пока не сыскал приличного ему места по службе. Видишь, жена, следствия были бы те же, и молодой человек оставил бы дом наш, осыпая благословениями, вместо того что теперь, окруженный бурею, свистящею среди лесного мрака или поля бугристого, нося на плечах снег, на лице иней, он борется с холодом, зверями пустынными и, скрежеща зубами, произносит на главы наши достойное проклятие.

  Маремьяна заплакала, муж ее задыхался от слез, гнева, досады и чувствительности.

  - О Маремьяна! - вскричал он. - О бесчеловечная, жестокая женщина! кто внушает в сердце твое лютость? Неужели ты, казня меня так много, не чувствуешь ужасного угрызения совести?

  Она стояла молча. Вдруг отворяется дверь залы, и князь Гаврило Симонович вошел подобно привидению ночи. Кровавы были от пролитых слез глаза его, щеки бледны, колена тряслись, он подошел медленно, и Простаков с воплем пал в его объятия. "Все знаю, - кричал он, - мне все известно, достойный друг мой. О! если б я мог когда-либо загладить ее жестокость!"

  - Есть провидение и никогда не дремлет, - сказал князь Гаврило Симонович, указав на небо.

  - Верю, верю и на него только надеюсь!

  Когда несколько все пришли в себя, Простаков спросил жену холодно: "Что ты дала ему на дорогу?" Жена взглянула на него и онемела. "Чем ты снарядила его?" - сказал он важно, вставая с кресел и не двигаясь с места. Жена потупила голову и продолжала молчать. "О! понимаю; к горькому несчастию моему, очень понимаю!" - вскричал Простаков, сложив у лба обе руки свои и закрыв лицо.

  - Не беспокойтесь, - сказал князь Чистяков, - я довольно снарядил его, и покудова он ни в чем не будет иметь нужды.

  - Ты? Но ты сам что имеешь?

  - Сколько имел, и тем поделился и, наградя его родительским благословением, отпустил.

  - Вечный мздовоздаятель да наградит и благословит тебя, - вскричал Простаков, вторично его обнимая,

Глава XVI. ЖИД ЯНЬКА

  Боже мой! что делает время!

  На двадцать первом году жизни моей допустил ли бы я кому-нибудь, самому даже несговорчивому профессору, уверить меня, что в двадцать восемь можно, хотя и не совсем, забыть то, что прежде было предметом самой стремительной страсти; по крайней мере не более помнить, как одно имя предмета оной, и то вспоминая минут пять, не более. Куда же девались прежние чувствования? Исчезли ль они во мне вовсе? Охладела ль кровь в жилах моих? Нет; все едва ли не более усилилось. Куда ж прежнее девалось? И сам не знаю, а чувствую, что его нет более, и уверен, что, увидя предмет, при воспоминании о котором прежде душа моя пылала сладостным огнем, и все бытие перерождалось, - теперь, говорю я, не иначе взгляну на предмет тот, как на листы бумаги, на которых красным карандашом пачкал я харицы в первые месяцы ученичества; или спустя несколько лет, еще обиднее, пачкал бумагу, сочиняя какое-нибудь четырехстишие. Не правда ли, что и для великих поэтов и художников утешно видеть младенческие труды свои? Но они смотрят на них с тою улыбкою, которая означает ясно: какая разность с теперешними нашими творениями!

  О друзья мои! Если вы плачете под игом бед жестоких, - утешьтесь! Пройдет несколько времени, и вы увидите розы, расцветшие на вашем шиповнике. Если мучитесь вы пожирающею страстию любви и видите, что предмет ее слишком отдаляется от сочувствия, - о! утешьтесь и будьте покойны! Представьте, что спустя несколько лет, - ну, пусть и несколько десятков лет, - красота ваших обладательниц, их прелести, нежность их взоров, их улыбок, - все, все пройдет, и невозвратно, и на место теперешних богинь предстанут - увы! - грозные парки, которые если и не будут резать нити дней ваших мгновенно, то по крайней мере умерщвлят вас медлительно ворчаньем, бренчаньем, подозрением, злостию, словом: всеми адскими муками. Все предоставьте времени, друзья мои, и утешьтесь так, как нередко утешаюсь я, предоставляя все врачу сему безмездному.

  Так или иначе рассуждали все в фамилии Простаковых, только, наконец, все и вправду несколько успокоились, - разумеется, один больше, другой меньше. Простаков был довольно весел и занимался своими делами по-прежнему, то есть день проводил, осматривая хозяйство с князем Гаврилою Симоновичем, а вечер - в разговорах все вместе. С Елизаветою давно он помирился, только не мог надивиться случаю, что сам привез в дом пансионного любовника своей дочери.

  Он спокойно, так, как и Катерина, ожидал вызова от князя Светлозарова. Князь Чистяков рассуждал, шутил, и все так нравилось целому семейству, что Маремьяна Харитоновна награждала его веселым взглядом, муж - дружеским пожатием руки, Катерина - приметным желанием слушать его более и более, а нежная Елизавета - кроткою улыбкою.

  Может быть, некоторые напомнят мне, что я не сказал, откуда бедный, почти нищий князь Гаврило Симонович мог дать пятьдесят червонных своему любимцу?

  Я нимало не забыл о сем и скажу, когда мне покажется кстати, только предуведомляю, что нескоро.

  - Ну, любезный друг, - сказал однажды Простаков, взглянув весело на своего гостя, - ты давно ничего не говоришь нам, что случилось с тобою после похорон достойного тестя твоего князя Сидора Архиповича Буркалова? Мы все собрались теперь вместе.

  - С сердечным удовольствием, - отвечал Гаврило и, помолчав, начал. - Я остановился на вступлении моем в ворота дома, в сопровождении двух честных пастухов, которых замышлял за труды отдарить, давши по куску хлеба.

  Вошед в покой, где стоял прежде гроб покойника, я от приятного недоумения выпучил глаза и разинул рот. По-середине стоял стол, накрытый скатертью и уставленный пятью или шестью блюдами, несколькими бутылками и большим графином водки. Гости мои были в подобном положении, меж тем как княгиня Фекла Сидоровна, которая уже поправилась и, с дозволения Марьи, могла присутствовать при наших поминках, сидела в углу с младенцем на руках.

  - Что это значит? - спросил я, как скоро почувствовал употребление языка. Я покушался было опять думать, что и подлинно жена моя имела большое сокровище, по от меня таила, чтобы я, будучи от природы щедр, что доказал ей перетаскиваньем всего платья моей матери и после пожертвованием единственного движимого имения - коровы, за выкуп оного, не указал и ему той же дороги. Но похороны отца ее удерживали меня так думать.

  Вместо ответа жена взяла меня за руку, вывела в сени, провела двором, подвела к хлеву, и - о чудо из чудес! - моя корова стояла там над большою копною сена.

  - Княгиня! - спросил я заикаясь, - уж не колдовство ли это или самый злой сон? - Я сильно протирал глаза, желая подлинно удостовериться.

  - Нет, любезный князь, - отвечала Феклуша с улыбкою, - это ни колдовство, ни сон. Садись обедать с гостьми, а после я сделаю тебе объяснение. - Таким образом, принялись мы насыщаться даром, столь чудесно ниспосланным. Пастухи, которые ничего не знали о происхождении великолепного гроба, ни такого богатого обеда, почли, что я и подлинно богат, да скрываю свое богатство. Они ели, как голодные волки, не останавливаясь ни на минуту, и во весь обед только и были слышны сии слова: "Это вино, право, прекрасно, ваше сиятельство князь Гаврило Симонович! Это блюдо имеет особенный вкус, ваше сиятельство княгиня Фекла Сидоровна". Мы молча с женою друг на друга взглядывали; она улыбалась, я принимался есть, опять не понимая, откуда жена взяла столько денег, чтоб выкупить корову и поднять такой банкет.

  Наконец, поминки кончились. Гости мои, пастухи, ушли, приговаривая беспрестанно: "Много обязаны, ваше сиятельство князь Гаврило Симонович; чрезмерно благодарны, ваше сиятельство княгиня Фекла Сидоровна!" - "Вот то-то же, - думал я. - Это не тот уже голос, когда вы провожали меня с вытравленного моего поля". Я потребовал от княгини своей объяснения, и она подала мне большое письмо. Распечатываю, гляжу на подпись и вижу, - о! как я не догадался прежде, - вижу подпись жида Яньки, сажусь с движением и читаю вслух своей княгине: "Почтеннейший князь Гаврило Симонович! Благодарю великому предопределению, в глазах которого равны и князь и крестьянин, и староста и жид Янька. Предназначением Саваофа я время от времени, хотя понемногу, хотя кое в чем могу одолжать и одолжаю христиан сея деревни; но если б князья ее и крестьяне были богаче меня, я душевно уверен, что бедный Янька давно бы погиб с голода и, брошенный на распутий в поле, был добычею зверей плотоядных. Так! Я беру залоги и проценты; но кто не берет их? Та только разница, что жид терпит (иногда по необходимости) несколько месяцев сверх срока, а христианин христианина на другой день волочет в тюрьму. Князь! Я родился с тем, чтоб любить всех меня окружающих как братьев и друзей, но никто не хотел видеть во мне ни брата, ни друга. Что делать? Неблагодарность бывала иногда отличительною чертою не только целых семейств и областей, но веков и народов. Так бедному ли жиду Яньке не ожидать ее? О нет! Он не столько счастлив, и долговременные опыты так его в том утвердили, что даже и не ищет вознаграждений, а сердце его любит страстно одолжать. Не думайте, любезный князь, что я, говоря это, даю вам кое-что на замечание! О, совсем нет! Вы добры, но бедны; пособлять бедным велит бог, бог евреев, бог христиан, бог твари всея! Возвращаю вам вашу корову, ибо она ни мне, ни детям моим теперь не нужна. Хочу, чтобы поминки тестя сколько-нибудь стоили звания вас обоих, и все прошу душевно принять с доброхотством. Как скоро будете в чем-либо иметь нужду, приходите ко мне, и я постараюсь удовлетворить вам по возможности, не призывая в помощь вексельных листов, маклеров и свидетелей. Как мне ни приятно одолжать честных людей, но искренно желаю (и думаю, вы довольны были бы исполнением моего желания), чтобы никогда и ни в ком не иметь нужды. Но если вышнему то не угодно, сердце и сундук Яньки для вас отверзты.

  Янька жид".

  - О Янька, Янька! -вскричал я воздыхая. - Добродетель твоя достойна всякого христианина.

  Весь вечер провели мы с женою в восхищении, размышляя о будущем своем хозяйстве. Я был непомерно весел, ибо глядел на сына и жену, которой не видал более суток, и помышлял о возвращении моей коровы. На досуге строили мы великолепнейшие из всех возможных воздушных замков.

  - Корова опять у нас, - говорила княгиня Фекла Сидоровна, - чего ж больше? Батюшкин дом мы продадим и можем, выкупив поле, накупить семян на посев. Рожь и пшеница уродится; огород у нас теперь огромнее, чем прежде, а топтать его не будет больше надобности. О! я предчувствую, что со временем будем мы если не богаче всех князей нашей деревни, по крайней мере довольнее, ибо постараемся довольствоваться тем, что у нас быть может. Благоразумие жены восхищало меня. Я пал в ее объятия и клялся никогда более не топтать огородов, и сдержал досель свое слово; но она... Увы! сколько слез стоило мне несдержанно слова своего княгинею Феклою Сидоровною!

  К ночи начался опять довольно сильный осенний дождь. Но, уверяю, я смотрел на него с удовольствием, так что состояние сердца переменяло в глазах наших действия природы. Правда, и то немало придавало нам тогда веселия, что сокровище наше, наша корова возвратилась. Тут вошел к нам незнакомец и сказал, что везет купца, хозяина своего, на ярмонку; что дурная погода застигла их в поле; что они ожидали успокоиться в сей деревне, но, к несчастию, огни были везде погашены и ни у одних ворот не могли достучаться.

  - Этому я верю, - сказал я, взглянув на княгиню, - помнишь ли, Феклуша, какова была ночь родин твоих? Нигде не хотели отпереть.

  - В этом есть разница, - отвечала супруга моя с важностию: - тогда был ты, а теперь он везет купца, и, может быть, богатого.

  - О!

  пребогатого

  и прещедрого, - подхватил извозчик.

  - Хотя бы он был щедрее всех щедрых на свете, я не могу пустить его. У меня только и есть покоев, что этот, где стоим, да вот другой вдесятеро меньше, где спим. Суди сам, друг мой: у меня маленькое дитя, крик поминутный, всю ночь возня, - словом, хозяину твоему покойнее ночевать в повозке, чем в моем доме.

  Извозчик запечалился, и мы также, как вдруг вспомнил я, что у меня еще есть целый пустой дом моего тестя, и предложил извозчику там поселиться. Предложение принято с радостию. Марья развела на очаге огонь, чтобы вскипятить воды (я не знал тогда, на что бы это купцу, но через несколько лет открылся свет в глазах моих: это значило пить чай) и разогреть жаркое. Я отдал купцу, человеку старому, с страшною бородою, но приятному и миловидному, ключ от шкапа, в котором лежали книги моего тестя. Я никогда в него и не заглядывал.

  - Не вздумается ли вам позабавиться чтением, - сказал я с хвастливым видом, чтоб показать купцу, что я не обыкновенный князь в нашей деревне и читать умею.

  - Посмотрю: может быть, - отвечал купец, - я намерен пробыть здесь до тех пор, покудова мне вздумается. Я думаю, вы за квартирой не постоите?

  - Боже мой! она мне совсем не нужна.

  Однакож мне неприятно казалось, что вместо удивления, что я умею читать, он толкует об отдыхе. Чтоб поразить его и наказать за прежнее невнимание, я сказал еще бесстыднее, что сам очень люблю чтение и нередко целые вечера занимаемся им с женою попеременно.

  Купец поднял на меня глаза, и я не мог не закраснеться, солгав так безбожно, ибо Феклуша никак не могла различать более пяти первых букв; но я подлинно читал немногим чем хуже лысого дьячка Якова, который был удивлением всех окрестных приходов.

  - Хорошо, - сказал купец весьма сухо, - я сам свободное время провожу в чтении.

  Я пошел от него недоволен. "Этот купец или немножко глуп, или очень груб, что не умеет или не хочет различать людей", - сказал я, вошед к княгине, взяв со стола ночник и уводя ее в спальню с сыном.

  Он пробыл у нас около недели. Посещал мой дом, говорил часто с княгинею и, казалось, был немало доволен. Мы старались, сколько позволяли наши обстоятельства, угощать его. Особливо приметно было, как он прельщался моим сыном.

Глава XVII. КЛАД

  Чрез несколько дней, как гостил у меня купец, крестили моего сына. Когда Марья, которая была вместе с попом, крестным отцом и матерью, пришла домой и объявила, что сына моего нарекли Никандром, то я вздрогнул и онемел, и княгиня моя заплакала. Марья, также рыдая, уверяла, что никак не могла уговорить и упросить попа дать лучшее имя.

  - Вы удивляетесь, друзья мои, не видя причины нашей печали, - сказал князь Гаврило Симонович, обретясь к удивленному семейству Простаковых. - Так, она была мечтательная, но не меньше того чувствительна.

  - О злодей! о тиран! - вскричал я с бешенством, боясь взять на руки сына. И подлинно поп нам сделал самую колкую насмешку, обиду и даже навел хлопоты. Не только в высоких фамилиях князей Чистяковых и Буркаловых, но ни во всех благородных домах нашей деревни не было ни одного такого имени; и сия новость чрезмерно нас опечалила. Известно, что всякая фамилия имеет любимые имена, которые, по наследству от дедов переходя ко внукам, производят, что в целой деревне слышно только несколько имен как мужских, так и женских. Сын мой по деревенскому закону должен бы наименован быть Симоном, а его сын - Гаврилою и т. д. по порядку. Посудите ж о негодовании всех благородных из нашей деревни, когда услышали о моем необычайном и, следовательно, непростительном вольнодумстве в таком важном случае.

  - Как, - говорил староста собравшимся на ту пору у него гостям, - как можно только ругаться памятию отца своего? А князь Гаврило это делает явно! Не сказано ли где-то (дьячок Яков очень знает где), что благословение отцов строит домы? Как же может покойный князь Симон благословить внука своего Никандра? Поделом будет, если дом его, обрушась, передавит всех беззаконников. Но чтоб таковой соблазн не распространился и нам не извлечь на себя праведного от бога наказания, в силу данной мне инструкции думаю я повестить во всей деревне, чтобы сколько возможно остерегались ходить в дом князя Гаврилы и тем раздражать долготерпение божие.

  Через час я все это узнал. К нам пришла княжна Угорелова, с которою жена моя была дружна еще в девках. Я содрогнулся от опасности, в которой все мы находились.

  - Пусть грех сей обратится на голову того, кто в том виновен, - вскричал я, - клянусь, я не виноват!

  Настал полдень, и меня пришли звать к гостю моему для расчета. Вошед в избу, увидел я, что старик читал с глубоким вниманием одну из книг моих, а пять или шесть лежали подле. Купец снял очки, уговорил меня сесть и спросил дружески:

  - Это ваши книги?

  - Мои, и достались по наследству.

  - Я думаю, они вам в деревенском быту не нужны?

  "О! - сказал я сам себе, - видно, ты не знаешь, что я урожденный князь!" - и уже замышлял было о способе, как бы ему поискуснее дать знать, что я не последний из просвещенных людей в деревне, не оказавшись, однако, самохвалом, - как купец, не дождавшись моего ответа, спросил попросту:

  - Не уступите ли вы мне эти семь книг? У вас еще больше останется.

  - Почему и не так, государь мой, если... - Я обижать не люблю и дам хорошие деньги.

  С сим словом вытащил он из-за пазухи большую кожаную кису, развязал, считал, пересчитывал, все вслух, и, выложив на стол золотом сто рублей, спросил ласково: "Довольны ли вы этим?" С судорожным движением встал я со скамьи, все жилы мои трепетали и глаза заблуждались. Купец, верно, ошибся; он почел чувство высочайшей степени неожидаемого счастия за верх негодования.

  - Отчего же вы сердитесь? - сказал он, взявшись опять за кису. - Если сего мало, так скажите прямо. - С сим словом выложил еще с пятьдесят рублей тою же монетою; я взглянул на деньги, на него и все был в прежнем положении. Купец несколько наморщился, выложил еще пятьдесят и спросил холодно: - Теперь будете ль довольны вы?

  Ужас, чтоб не оскорбить такого почтенного человека, возвратил мне несколько употребление чувств. "Довольно! - сказал я, щелкая зубами и потирая руки, как бы от страшного озноба, хотя пот лил градом с лица моего. Купец принял опять веселый вид; собрал книги, позвал ямщика и велел уложить их в повозку. Потом, оборотясь ко мне, сказал: "Благодарю, дорогой мой хозяин, за покойную квартиру". С сим словом вынул из кармана горсть мелкого серебра, положил на стол, пожал дружески мою руку и вышел так доволен, как будто бы получил неожиданно какое-либо сокровище. Скоро сокрылся он из виду, но я все еще был в полузабытии. При малейшем шуме казалось мне, что купец возвратился взять назад свои деньги; с воплем вскакивал я, бросался на стол и покрывал грудью свое сокровище. Но купец не возвращался, и я напоследок пришел несколько в себя. Пересмотрел деньги, машинально спрятал в карман и, как отчаянный, побежал домой. Княгиня Фекла Сидоровна и княжна Макруша Угорелова, которая еще гостила, ужаснулись, взглянув на меня. Они ахнули, а Марья подняла крик.

  - Что это сделалось, - вопила она, - с вашим сиятельством?

  - Ничего, - отвечал я, - где сын мой Никандр? Я хочу видеть сына моего, хотя бы звали его не только Никандром, но и еще чуднее!

  Жена, гостья и Марья ахали и крестились. Я побежал в спальню, схватил дитя на руки, вылетел, как стрела, на двор и что есть мочи кричал: "Это мой сын Никандр, Никандр!" Феклуша и княжна упрашивали меня войти в избу и не отдавать себя и сына на позор целой деревне, ибо они считали меня в отчаянии и помешательстве; но я не переставал кричать громче прежнего: "Это мой сын Никандр!"

  Мало-помалу скопилось множество народу у моих ворот. Я у всякого спрашивал: "Знаешь ли, как зовут моего сына? Никандром; да, княжны и князья, его зовут Никандром!" Все качали головами, опускали руки и уходя говорили друг - другу тихо: "Он, бедный, взбесился, и не мудрено; до чего не доведет бедность?"

  Когда так торжественно всем повестил я сам, что сына моего зовут Никандром, они удалились от ворот, и я вошел в комнату довольно покойно и отдал плачущей княгине дитя.

  - О чем ты плачешь, - спросил я, - и тогда, когда надобно благодарить бога и веселиться?

  - Поди успокойся, любезный мой князь; может быть, несчастию и пособить можно. Княжна говорит, что и не такие дела делают за деньги. Поди усни.

  - Ничего не надобно, - вскричал я. - Хотя бы поп дал сыну имя еще необыкновеннее, то и тут переменять не надобно. Ты ошибаешься, друг мой, не чудное имя сына привело меня в такое восхищение, которое ты почитаешь сумасшествием, а знай: я нашел клад!

  - Клад! - вскричали все: княгиня - оторопев и взглянув на меня с недоумением, как бы почитая это изобретение новым признаком сумасбродства; Марья - присевши от страха по необыкновенности случая; княжна - помертвев от зависти, как мне показалось; а все три раз по десяти произнесли: "Клад? ахти!"

  Уж не давешний ли старик помог вам, князь, - сказала Марья с робостью. - Не ворожея ли он какой, не колдун ли?

  - Пусть он колдун или еще и больше того, а только действительно он помог найти клад!

  - Так, - продолжала Марья, - верно, чернокнижник: я заметила, он с большим прилежанием читал какие-то претолстые книги.

  Слово "чернокнижник" привело меня в смятение. Мне сейчас представилось, с какою щедростью заплатил он мне за книги. Я взглянул на Марью пасмурно и не мог отвечать ей.

  Скоро княжна Макруша раскланялась; но, как приметил я, без прежней искренности и довольно холодно. О зависть! что ты делаешь? Как издеваешься над сердцами человеческими?

  Как только вышла сиятельная гостья наша, я наскоро рассказал жене и Марье о своей находке и показал деньги. Все мы дивились или глупости, или непомерной щедрости купца, или и подлинно великому, но сокровенному достоинству книг наших,

  - Это недаром, - говорила со вздохом Марья, - верно, он чернокнижник.

  - Хотя бы он был сам злой де