Нарежный Василий Трофимович - Российский Жилблаз,

В.Т.Нарежный. Российский Жилблаз,
 или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова

-----------------------------------

  Изд. Петрозаводск: Карелия, 1983.

  OCR: 486dx2 -----------------------------------

  Homo sum, humani nil

  Terent

  ______________________

  * "Я человек, ничто человеческое

  Публия Теренция (195-159 до н.э.)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Превосходное творение Лесажа, известное под названием "Похождения Жилблаза де Сантиланы" [2], принесло и продолжает приносить сколько удовольствия и пользы читающим, столько чести и удивления дарованиям издателя.

  [2] Роман французского писателя Лесажа Алена Рене (1668-1747); издан в 1735 году в Париже; на русский переведен Б. Тепловым и издан в 1754 в Петербурге.

  Франция и Немеция имеют также своих героев, коих похождения известны под названиями: "Французский Жилблаз", "Немецкий Жилблаз" [3]. А потому-то решился и я, следуя примеру, сие новое произведение мое выдать под столько известным именем и тем облегчить труд тех, кои стали бы изыскивать, с кем сравнивать меня в сем сочинении.

  [3] Имеются ввиду романы, переведенные на русский язык в конце XVIII века под названием: "Новый Жилблаз, или Приключения Генриха Лансона, сочиненный г. мером в Нанси". М., 1794, 4 части, пер с фр. Ф. Печорина, и "Немецкий Жилблаз, или Приключения Петра Клаудия", М. 1795, пер. с нем. Н. Ильина.

  Правила, которые сохранить предназначил я, суть вероятность, приличие, сходство описаний с природою, изображение нравов в различных состояниях и отношениях; цель всего точно та же, какую предначертал себе и Лесаж: соединить с приятным полезное. Но как сии два слова "приятность, польза" почти каждым понимаемы по-своему, и мы беспрестанно видим, - если только подлинно смотрим, а не спим с открытыми глазами, - что одну и ту же вещь, одно и то же чувствование, движение, желание, отвращение один называет полезными, другой - гибельными, один - приятными, другой - отвратительными, то, не стараясь избегать общей участи всего подлунного, я спокойно предаю себя свободному суждению каждого, не заботясь много, то ли точно почтет он приятным и полезным, что мне таковым казалось; да и заботиться о том по всем отношениям было бы и неполезно и неприятно. Да не прогневаются на меня исступленные любители метафизики, славенского языка и всего, что есть немецкого, что я не всегда с должною почтительностию об них отзывался. Это отнюдь не значит, чтобы считал я метафизику наукою вздорною, славенский язык - варварским и все то, что выдумано немецкою головою, глупою выдумкою. Сохрани от того, боже! Но мне всегда казалось, что перейти должные пределы, в чем бы то ни было, есть крайнее неразумие. Метафизика, без сомнения, есть наука высокая и утончает разум человека, однакож не до такой степени, чтобы мог он определить, чем занималось высочайшее существо до создания мира и чем заниматься будет по разрушении оного. А есть такие храбрые ученые, которые на то пускались. - Славенский язык бесспорно высок, точен, обилен; однакож тот из нас, который, стоя пред красавицею, будет нежить слух ее названиями: лепообразная дево! голубице, краснейшая рая, - едва ли не должен быть почтен за сумасброда; а такие витязи и до сих пор у нас находятся, и не без последователей! Что касается до немчизны, под которым названием, следуя выражению наших прадедов, разумею я всякую чужеземщину, то весьма недовольным почту себя, если кто-нибудь назовет меня порицателем всего того, что не наше. - Это была бы излишняя благосклонность ко всему своему, что также никуда не годится. Всякое пристрастие ведет к заблуждению, а я не знаю, что было бы хуже, следовательно вреднее заблуждения, подкрепленного упрямством. Описывая жизнь человека в многоразличных отношениях, не мог я не показать и таких картин, которые заставят пожилых богомолов и богомолок хотя притворно застыдиться. Может быть, то же действие будет и над молодыми; но пусть молодые, почувствовав низость порока чужого, краснеют, не быв еще подвержены оному сами, нежели краснеть в летах по сделании, и когда уже будет мало случаев и сил ему противиться. Я вывел на показ русским людям русского же человека, считая, что гораздо сходнее принимать участие в делах земляка, нежели иноземца. - Почему Лесаж не мог того сделать, всякий догадается. За несколько десятков лет и у нас нельзя бы отважиться описывать беспристрастно наши нравы. Сколько достало во мне дарования и опытности, употребил все, чтобы угодить некоторым из читателей, именно тем, кои прямо разумеют отличить настоящее приятное и полезное от общих им сословий и, следовательно, стоят того, чтобы для их удовольствия трудились люди.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Глава I. ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ

В небольшой деревне, стоящей близ рубежа между Орловскою и Курскою губерниями, жил в господском доме своем с семейством помещик Иван Ефремович Простаков. В молодые лета служил он в полках, был в походах и даже сражениях. Хотя, правда, он и молчал о сем, но зато весьма часто повествовала жена его, показывая в удостоверение прореху в мундире. Была ли сделана она пулею, или штыком неприятельским, или продрана на гвоздь, - того не могла сказать наверное, потому что верного не было и признака; а муж, с своей стороны, за давностию времени не мог припомнить, лгать же отнюдь не любил. Будучи отставлен капитаном, жил спокойно в деревне доходами с имения, слишком достаточного по образу простой его жизни. Он был тих, кроток и чувствителен ко всему хорошему, занимался домашним хозяйством, а на досуге любил читать книги и курить табак. Достойная супруга его Маремьяна Харитоновна была довольно дородна, отлично горда и чересчур тщеславна. Она никогда не могла забыть, что блаженной памяти родитель ее был богатый дворянин в полуденном крае России, имел в доме своем балы, театры и маскерады; "и даже маскерады, - повторяла она нередко, разговаривая со своими соседками. - Жаль только, - продолжала она, - что батюшка, не выдав меня замуж, лишился балов и маскерадов; а не то не за капитаном быть бы мне!" Тут оглядывалась она кругом; смотрела пасмурными глазами и подходила к зеркалу, но и оно не могло ее утешить. Она была уже мать троих возрастных детей. К чести ее или и мужа можно отнести, что и до сих пор она была совершенно ему послушна и не реже бывала в кухне, как и рассуждала о театрах и маскерадах покойного батюшки. Дети Простаковых были две дочери и один сын. Как последний воспитывался еще в кадетском корпусе, то об нем в сей повести ни слова и не скажем, кроме разве, что его звали также Иваном. Это одно покудова он заслуживает.

  Дочери были Елизавета и Катерина. Меньшая была настоящий список с портрета матери ее во днях молодости, хотя она и не презирала капитана, отца своего, потому что он был богаче всех ближних соседей, следовательно и она была наряднее деревенских подруг своих; однакож всегда охотно рассказывала им о почтенном дедушке, у которого бывали балы, театры и даже маскерады. Гостьи пожимали плечами, а Катерина вздыхала.

  Елизавета, сестра ее, была во всем противных мыслей, чувств и поступков. В пасмурных взорах ее плавала кроткая чувствительность, нежность обнаруживалась в каждом ее движении, невинная простота души казалась иногда даже застенчивостию. Когда сестра ее рассказывала о театре дедушки, о его пиршествах и вздыхала, Елизавета уходила в сад, опиралась о вишневое дерево, смотрела на безоблачное небо, на игривые звезды и также вздыхала.

  Отчего ж тужить невинному сердцу ее?

  Три года назад были две сестры воспитываемы в городском пансионе. Хотя отцу и крайне того не хотелось, но жена перемогла.

  - Что из того выйдет, - кричала Маремьяна Харитоновна, - когда дочери мои не будут выучены ни играть, ни танцевать, ни говорить языком французским?

  - Сестры мои ничего того не знали и не знают, точно как и я, - отвечал муж, - а не меньше того счастливы. Они были хорошие дочери, хорошие жены, хорошие матери и даже счастливые своими детьми, хотя не посылали их и в уездный пансион.

  Он, кажется, рассуждал не худо, но дочери были посланы, воспитывались пять лет и мгновенно отозваны в деревню. А причина?

  В том же пансионе находился, между прочим, один молодой человек, сын, как догадывались, беднейшего дворянина. Принят был туда потому, что за него платил хорошие деньги неизвестный человек. Итак, он сему незнакомому благодетелю какой-нибудь родственник, или, может быть, не побочный ли сын от дочери или сына, или его самого? Все статься может, но я покудова ничего не знаю, так, как и сам молодой человек тот в тогдашнее время, кроме, что звали его Никандром.

  Этот затейливый молодец возвел на Елизавету взоры, прежде любопытные, потом внимательные, а вскоре страстные. Елизавета отвечала точно тем же порядком. Дружба нх возрастала ежедневно и, наконец, дошла до того, что однажды в часы отдыха, гуляя в пансионском саду, как-то очутился он наедине с Елизаветою. Он на нее взглянул, она на него; он взял ее руку и пожал; она - его; наконец, он осмелился прижать ее самою к своему сердцу и запечатлеть страстный поцелуй на пламенеющих устах юной красавицы. - Ах! как счастливы были они тогда; но увы! какое последствие!

  - Grand dieu! [1] - раздался сзади дребезжащий голос. Они оглянулись, и кто изобразит их ужас? Разинув рот и выпуча глаза, бежала, сколько могла, старая мадам Ульрика.

  ______________________

   [1] Великий боже (франц.).

  С трепетом молодые любовники бросились в разные стороны, но это не помогло. Воспитанника выгнали вон, ибо не знали, куда отослать его, а из снисхождения к богатой фамилии Простаковых отписано было к отцу, чтобы изволил прислать карету за девицами, дочерьми своими.

  Конечно, Ульрика была одна из лучших содержательниц пансионов, что не обратила во зло нежности молодой питомицы; но правда и то, что любовник был сам по себе великий бедняк, а потому не стоил никакого внимания в сем случае. Если же бы случилось какому- -нибудь богатому князьку влюбиться в бедную питомку, то можно думать, что и наша мадам не заставила бы смеяться над собою прочих отважных наставниц.

  Протекли три года после сего происшествия, как целое семейство в один осенний дождливый вечер собралось в гостиную, чтобы, зевая, смотреть на табачный дым, из трубки г-на Простакова курящийся, и после слушать похождения Жилблазовы, кои читал он вслух, прилегши на софе.

  Маремьяна. Что ты ни говори, а спектакли покойного моего батюшки были привлекательнее, чем мадритские!

  Простаков. Оттого-то, быть может, он и покойник!

  Все замолчали. - После некоторого промежутка началось опять. Маремьяна. Боже мой! - как прелестно было то равенство, какое царствовало в маскерадах! ходи, сиди, пляши - никто тебя не знает.

  Простаков. Оттого-то часто ничего не стоящий подлец, - не стоящий и того, чтобы путный человек на него плюнул, - ходил, сидел, плясал с вами. А последствия? Маремьяна опять замолчала и пошла в столовую собирать к ужину; Катерина тихонько вальсировала перед зеркалом, а Елизавета сидела у изголовья софы, склоня печально на руку свою голову.

  - Что ты делаешь, Катерина? - спросил отец, поднявшись сердито. - Вальсирую, батюшка.

  - Кто велит тебе вальсировать, когда я читаю книгу, и притом хорошую? Дело бы другое, если б какую-нибудь комедийку или пустенький романец, как, например: "Модная лавка"[1], "Новый Стерн"[2] и тому подобные мелочи; или еще и большие, переведенные с французского языка, коими наполнены книжные лавки.

  [2] Комедия А.А.Шаховского (1777-1846). Издана в 1807 году.

  - Матушка говорит, что никому нельзя понравиться, сидя за книгами или за пяльцами.

  - Понравиться? - сказал отец еще сердитее и поднявшись больше. - Тебе рано о том стараться. Довольно для тебя нравиться отцу и матери.

  Катерина вышла в столовую, однако легонько подпрыгивая. Отец, вздохнув, принялся за книгу. Елизавета вздохнула, спустя еще ниже голову; но причины вздохов сих выходили совсем из разных источников.

  Пробило в зале восемь часов, и Катерина вошла.

  - Батюшка! Стол готов, и матушка уже села, - Она ушла.

  Едва Простаков скинул свой колпак и поднял с софы ногу, как вдруг из других дверей опрометью вбегает слуга и, запыхаясь, говорит:

  - Барин! Какой-то князь стоит в передней и просит позволения войти. Имени его не мог упомнить, - такое мудреное!

  - Князь? - вскричал Простаков, оправляя халат. - Князь! - возвысились два голоса, и мать с дочкою выбежали. "Князь!" - раздалось в людской, девичьей, кухне; словом, во всем доме не слышно было ничего, кроме громогласного: "Князь! князь!"

  - Что это значит? Что за крик и шум? Как будто князь какое-нибудь чудовище или херувим, - сказал с досадою Простаков, ощипываясь кругом. - Проси войти!

  Слуга вышел. Всех любопытные взоры обращены были на дверь, всех рты открыты, дыхание остановилось; по одним колебаниям грудей можно было видеть, что они не статуи. Надобно сказать правду, кроме г-на и г-жи Простаковых, которые видали князей лет за двадцать, никто в доме не имел и понятия, каков должен быть князь? Большею частию думали, что он великан, весь в золоте, в дорогих каменьях, и, словом: существо, совсем не похожее на обыкновенного человека.

Глава II. КНЯЗЬ

  Наконец, минута развязки настала. Дверь отворяется и - о боже! какое явление!

  "Ах! - вскрикнула Маремьяна и ее дочери, - ах господи!" Они бросились вон. Простаков сам отступил назад, побледнел и перекрестился. "Это чудовище", - сказал он про себя и еще на шаг отступил.

  Чего же так сильно испугались они? Ну, пусть женщинам простительно; они не бывали на сражениях, а если и бывали, так разве только с горничными девками и дворовыми босыми мальчиками, ибо власть управляться с лакеями, кучерами, поварами и вообще возрастными мужчины предоставили себе; но и Простаков - о диво! Простаков, который бывал на сражениях, получил рану, что видно было из дыры на мундире, - и Простаков ужаснулся. Волосы его поднялись дыбом, и если б он не поддержал колпака рукою, хотя и трепещущею, то верно бы он слетел к ногам вошедшего привидения или по крайней мере - оборотня.

  Долго они стояли в молчании. Самое привидение, видя продолжительный ужас хозяина с семейством, сильно наморщилось. Простаков, заметя то, закусил губы, ибо, казалось, он, наконец, хотел что-то сказать.

  Пора мне открыть причину всеобщего ужаса.

  Привидение сие имело с виду подобие мужчины под пятьдесят лет. Волосы его всклокочены и наполнены грязью, которая также залепляла лицо и руки, оцарапанные до крови; платье все в лохмотьях; одна нога босая, другая в лапте; оно дрожало от холоду, глаза были томны и унылы.

  - Милостивый государь, - сказал он (мы говорим уже "он", и не "оно", то есть привидение, ибо все приметили в ней некоторые признаки мужеского пола), -милостивый государь! чистосердечно прошу прощения, что я перепугал вас и почтенное семейство. Несчастие постигло меня. Я страдаю голодом и жаждою; целые сутки ни одна кроха не бывала во рту моем; я дерзнул искать у вас милосердия и убежища на эту ночь.

  Он сказал и грязною рукою утер глаза, из коих выкатились слезы.

  - Вы несчастны? - сказал быстро Простаков, подскочив к нему на три шага, и вид его прояснился.

  - Довольно несчастлив, по крайней мере на некоторое время.

  - Малый! - вскричал Простаков к слуге, - отведи сего господина на кухню и вели вымыть; меж тем, Маремьяна, приготовь чистое белье, сапоги, сертук и прочее, что нужно. Государь мой! - продолжал он, обратись к незнакомцу, - как скоро вы пооправитесь, прошу сюда; мы будем ждать вас вместе отужинать.

  Незнакомец вышел, поклонясь низко.

  - Боже мой! - сказали, вошед вдруг, жена и дочери. Ж е н а. Что ты все делаешь не подумавши? М у ж. Я хочу делать почувствовавши. Ж е н а. Ты чувствуешь вздор. М у ж. Легко статься может, однако ж ты поди и приготовь белье. Ж е н а. Может быть, он какой преступник? М у ж. И величайший преступник имеет право на сожаление. Ж е н а. А если он разбойник? М у ж. Я накормлю голодного разбойника и после отдам в руки правосудия. Ж е н а. Да! как уж успеет ночью удушить тебя. М у ж. Ты все вздор мелешь. Он безоружен и едва от изнеможения стоит на ногах. Ж е н а. Притворство, личина!.. М у ж. Поди и приготовь белье. Разве ты не хочешь ужинать, ибо я и все не сядем за стол, пока он не придет.

  - Боже мой! как ты упрям, - говорила она, уходя и побрякивая ключами.

  - Батюшка, - сказала Катерина, - мне кажется, матушка несколько права. Ведь неприличио принимать в дом дурного человека.

  - Так, дочь моя, - отвечал старик, - но надобно прежде точно удостовериться, что он дурен; а почитать его таким по его загрязненному лицу, по нищенскому платью, по робкому виду и отказать в куске хлеба и в угле дома для проведения ночи в дождливую осень, - да сохранит вас бог, дети мои, от такой разборчивости! Сто раз покойнее буду смотреть на вас во гробе, нежели с этими румяными щеками, блестящими от довольства и спокойствия глазами и сердцами каменными. Чувствительность есть истинное благородство человека. Она ставит его на высокую степень творения. Волк и медведь имеют столько ума, чтоб отличить тигра от робкой овцы и, от одного убегая, гнаться за другою. Чувствительный, хотя и несчастный человек, если не сегодня, то завтра, то когда-нибудь найдет сердца, которые поймут его, сблизятся с ним, и он будет счастлив в рубище. Но жестокосердый - он вечно несчастлив: среди богатств, славы, величия, в венце и багрянице.

  Старик умолк, но взоры его сияли удовольствием. Он взглянул на дочерей: Катерина отворотилась, поправляя серьгу; Елизавета стояла, устремив вниз глаза свои, с навернувшимися слезами и сложа руки накрест у груди. Старик вздохнул, Елизавета вздохнула; он взглянул на нее, понял биение сердца ее и молча пошел к софе.

  По прошествии получаса явился незнакомец хотя в ветхом, но довольно чистом платье своего хозяина. Не с удовольствием заметил Простаков таковую бережливость жены своей, но на сей раз замолчал.

  Незнакомец, робко подошед к нему, преклонил низко голову и сквозь зубы пробормотал что-то о благодарности.

  - Об этом поговорим после, - сказал Простаков, - а теперь всего лучше пойдем к столу, я думаю, он теперь всего необходимее.

  Как скоро Простаков увидел, что гость его понасытился и довольно весел от нескольких рюмок вина, к чему принудил его хозяин, желая поправить истощенные силы его, то сей последний сказал:

  - Я почитаю вас честным человеком, и дай бог, чтобы не обманулся. Но скажите мне, пожалуйте, для чего вздумалось вам, при такой наружности, которая вдруг вам изменила, сказаться слуге именем князя? Разве несчастному именно нужно быть князем, чтоб возбудить сострадание? Вам, видно, худо обо мне сказали.

  Все обратили испытующие взоры на незнакомца, ожидая ответа. Госпожа дому удержала ложку, которую только что хотела поднести ко рту, и кидала лукавые взгляды на своего мужа.

  - Что я князь природный - это такая истина, как то, что теперь существую. Я называюсь князь Гаврило Симонович княж Чистяков, - сказал он, взглянув весело на все собрание.

  Все поражены были как громом. Маремьяна, ахнув громко, уронила ложку и облилась соусом.

  - Ах, боже мой! - твердила она несколько раз сряду, обтираясь салфеткою и глядя пристально на князя Гаврилу Симоновича княж Чистякова.

  Наконец, после нескольких мгновенных вопросов и ответов все успокоились, только г-жа Простакова многократно извинялась, что с первого взгляда не могла узнать в нем князя, хотя наружность его довольно то доказывала.

  - Полно пустое врать, - сказал муж, выпивая рюмку вина. - В тогдашнем положении его сиятельство больше походил на черта.

  Все засмеялись, и даже сам князь Таврило, почесывая лоб.

  Хозяин продолжал:

  - Жена! - теперь пора спать; отведи князю покои, что подле моего кабинета. Вели пораньше истопить баню, а чай будем пить все вместе.

Глава III. КАПУСТУ ПОЛОТЬ

  Настало утро. Оно хотя было и не самое прекрасное, но казалось таковым для хозяев и их гостя. Он чувствовал успокоение, а они тем веселились. Все вместе пили чай, проводили время до обеда, обедали и так далее. Прошел день и другой и таким образом целая неделя, - а там их и несколько. Хотя князь Гаврило и не один раз принимался раскланиваться с гостеприимными хозяевами, но сии время от времени откладывали расставанье; каждый день взаимного обращения распространял взаимную доверенность: гость находил в хозяине старика доброго и умного по природе и опытности; а последний с каждым днем открывал в первом более и более искренности и прямодушия. По мере обоюдного сочувствия сердца их сблизились, и, когда прошел месяц пребывания князева в доме Простакова, казалось всем, что он взрос здесь и состарился.

  В одно утро, когда морозы наступающей зимы засадили всех в теплых покоях, Простаков после завтрака завел речь мимоходом о прошедших случаях жизни своего гостя.

  - Понимаю, - сказал князь, - и сейчас удовольствую ваше желание. Хотя и не раз буду краснеть, но охотно приношу сию жертву вашему дружелюбию.

  Простаков дал знак дочерям, - они поднялись и хотели выйти, как князь, удержав их, сказал отцу:

  - Успокойтесь, добрый человек; повесть моя детям вашим во многом будет уроком. - Таким образом все уселись; и его сиятельство начал:

  - Родина моя в селе Фалалеевке, что в Курской губернии. Она славна своим хлебородней и наполняет житницы Петербурга и Москвы; но странный в нем недостаток, буде так сказать можно, есть тот, что там столько князей, сколько в Малороссии дворян, а в Шотландии - графов. Одно другого стоит.

  Надобно отдать справедливость, что наши князья гораздо умнее иностранных графов. Там, как слыхал я нередко, граф-отец, вставая с войлочной постели, говорит сыну: "Что, граф, чисты ли мои сапоги?" - "Как же, ваше сиятельство, вот у меня и руки еще в ваксе". А графиня-мать, чистя на поварне кастрюлю, говорит своей дочери: "Что, графиня, доила ли ты корову?" - "Как же, ваше сиятельство, у меня еще и теперь ноги в навозе и на лбу шишка, - так проклятая лягается".

  Наши русские князья сто раз умнее. Они занимаются хлебопашеством, хозяйством, пашут, жнут, продают хлеб и живут мирно и братски с крестьянами своими и чужими, и только в большие праздники, собравшись в шинки, объявляют о княжестве своем, если бы какой грубиян не устрашился нанести кому-либо удар, что не очень редко случалось.

  Из таковых князей был почтенный родитель мой, князь Симон Гаврилович Чистяков. При кончине своей он сказал мне: "Оставляю тебя, любезный сын, не совсем бессчастным: у тебя довольно поля есть, небольшой сенокос, огород, садик и, сверх того, крестьяне Иван и мать его Марья. Будь трудолюбив; работай, не стыдясь пустого титула, и бог умножит твое имущество".

  По кончине отца я несколько времени свято исполнял его завещания; но, конечно, демон вражды позавидовал моему спокойствию и вмешался в дела мои.

  Подле моего домика жил князь Сидор Буркалов и с ним хорошенькая дочка его княжна Феклуша. Ее черные глазки, ее алые щечки, - словом, я полюбил Феклушу; но жениться на ней отнюдь не думал, ибо у князя, отца ее, только и была одна крестьянка, то есть княжна, дочь его; впрочем, ничего и никого не было, а сверх того, что и осталось после покойной жены, он по неосторожности или грустя по ней, время от времени переносил к жиду Яньке, корчмарю нашей деревни. Итак, я твердо решился не свататься за прекрасную Феклушу, однакож любил ее и стал невольным образом следовать за нею всюду. Она то заметила и, казалось, была не недовольна.

  Однажды, встретив ее, согбенную под коромыслом, сказал я с сожалением: "Ах, княжна! тебе, конечно, тяжело?" - "Что ж делать", - отвечала она закрасневшись. Я взял ведры и донес до дому. "Спасибо, князь", - сказала она. Я потрепал ее по плечу, она пожала мою руку, мы посмотрели друг на друга, и она сказала: "Завтра рано на заре буду я полоть капусту", - и остановилась. "Я пособлю тебе", - вскричал я, обнял ее и поцеловал. Она немного показалась сердитою, оттолкнула меня и ушла.

  "Ну, - думал я, оставшись один в своем покое, - она рассердилась и, верно, меня не любит". Погрузившись в печаль, вышел на огород свой и ходил в большой грусти. Скоро, однако, утешился. О чем я печалюсь? Она так весело на меня сегодня смотрела. Если не выйдет на огород полоть капусту, то, верно, сердита, а если выйдет, то я побегу помогать ей.

  Решась таким образом, я с нетерпением ожидал зари. Ходил по огороду, вытянувшись и не смотря ни на что, шагал по грядам, ломал и давил все, упоен будучи восторгом. Наконец, появилась заря. Остановя дыхание, приблизился я к плетню, огороды наши разделявшему, устремил глаза сквозь прутья, и взоры мои неподвижно уставились на капустной гряде. Заря становилась алее и ярче, - Феклуши нет как нет. Сердце мое билось необычайно. Если колебался подсолнечник, я вздрагивал. "Это она", - думал я; но подсолнечник переставал колебаться, а Феклуши не было. Отчаяние клубило сердце мое. Я отнял голову от забора и печально взглянул на взошедшее солнце. Свидетель горести моей, зачем кажешься ты? Вдруг подул сильный ветер, и что-то необыкновенно зашумело. "Вот она! - вскричал я громко, не могши удержаться, - вот, наконец, прекрасная княжна Феклуша!" С сильным уверением о ее прибытии вскарабкался я на забор, вмиг осмотрел все, и что ж увидел? Ужас обнял меня! Воробьиное пугало, ветром поваленное в горох. С раздирающим сердцем слез я с забора, взглянул на свой огород и ахнул. Холодный пот выступил у меня на лбу. Проклятая княжна, неблагодарная Феклуша! Все переломано и потоптано для тебя, и тебя нет! Прекрасные мои бобы, дорогие огурцы, прелестные тыквы, куда вы теперь годитесь! О я, злодей!.. Рыдая неутешно, пришел в свою избенку и решился не выходить по крайней мере пять дней, и сдержал свое слово до самого вечера. Тут нетерпение мною овладело, и я вышел за вороты: знал я, что в это время и она также выходит. И в самом деле, она уже стояла. С презрением отворотился я в другую сторону, решась не смотреть на нее, и не смотрел по крайней мере с минуту.

  - Князь! - сказала она вполголоса, и я вмиг обернулся.

  - Что? - отвечал я со вздохом, - чего ты еще от меня хочешь? У меня уже нет другого огорода. Поди посмотри, жестокосердая! Сердце твое обольется кровию. И самый злой турка не мог бы хуже сделать! Но сила любви... - Она подошла ко мне, взяла тихо за руку, пожала и сказала с улыбкою:

  - Я видела сегодни огород твой, догадалась, отчего он так перепорчен, и слезы у меня навернулись.

  - Только? А я так плакал неутешно.

  - Ну, милый мой, успокойся, - сказала она еще ласковее. - Ты знаешь тот большой подсолнечник, что в углу, на правой стороне у бобовой беседки?

  - Как не знать! - подхватил я весело и, взяв ее за руку, хотел обнять; но, вспомнив вчерашнее, вдруг отшатнулся.

  - Там буду я, как скоро батюшка придет от проклятого жида и уснет: он понес сегодни серебряные мои серьги и шелковый платок, последнее имущество, оставшееся мне после покойной матери.

  - Ах! милая княжна, - вскричал я с восхищением, - ты сегодни ж получишь две пары серег и два платка; после матушки кое-что осталось, а покойный батюшка не знал и дороги к жиду Яньке.

  Мы расстались; а дождавшись зари, перебрался я через забор с своими подарками и тихонько вошел в бобовую беседку. "Жестокий князь Сидор, - говорил я тихонько, - ты забавляешься с жидом, а я страдаю". Прошел час, Феклуши нет. Одурь взяла меня. Я подумал, не хочет ли она поступить со мною по-вчерашнему, и поклялся своим и ее ангелом, что с огородом ее поступлю хуже, чем с своим. Наконец, спустя немного солнце мое засияло: княжна явилась. Мы сели в беседке, помирились во вчерашнем. Я предложил ей мои подарки, она приняла благосклонно, и утренняя заря застала нас в разговорах самых дружеских.

  - Ах! какая нечаянность! Могла ли я об этом подумать? - вскричала Феклуша. Расставаясь, она заплакала:

  - Неужели ты меня оставишь после всего?..

  - Никогда, милый друг, - вскричал я торжественно, - скорее пусть сгорит дом и градом побьет поля мои. Завтра же иду к князю Сидору и буду свататься; он, верно, не откажет.

  - О! конечно, - сказала она, утерла свои слезы и удалилась.

  Не знаю, как я мог клясться ей в верности и охоте свататься, когда за минуту до ее прибытия о том и не думал. Конечно, причиною тому было разгоряченное воображение, пылающая кровь, что в тогдашнее время мне и самому показалось, будто бы я никогда не имел другого намерения, как жениться на Феклуше, и был собою очень доволен. Но ах! как скоро взлез на забор и взглянул на огород, сердце мое возмутилось и охота жениться на княжне Феклуше почти отпала. Я вступил в избу и переродился. "Как же глуп ты, князь Гаврило Симонович! - вскричал я со вздохом, - зачем обещал ты свататься, да еще и сегодни! Хоть бы отложил на неделю, С каким намерением женюсь я? Хлеб мой не убран, огород вытоптан: чем жить?"

  После таких благоразумных рассуждений решился я нейти к князю Сидору. Однако, как настала ночь, я очутился на бобовой гряде. Феклуша была уже там, и, как я заметил, с заплаканными глазами.

  - Что ж не пришел ты сегодни к батюшке? - спросила она печальным голосом, протянув руку.

  Я надел ей на палец серебряное кольцо.

  - Милая моя, у нас обоих теперь ничего нет. Не лучше ли нам подождать месяц, другой? К тому времени уберем мы хлеб и, как примечаю, отелится моя корова. Не правда ли? Гораздо приятнее играть свадьбу получше. Ведь не остыдить же себя! Не забудь, кто ты и я; а это бывает один раз в жизни.

  - Конечно, так, - отвечала княжна смущенно, - но если к тому времени... - Она остановилась. Я ее понял, и при сей мысли выступил у меня холодный пот. Однако скоро я оправился, и так хорошо и много насказал ей о приличии, какое должно сопровождать свадьбу знаменитого князя Чистякова и знаменитой княжны Буркаловой, что она успокоилась, и мы расстались довольны друг другом.

Глава IV. НАМЕРЕНИЕ ЖЕНИТЬСЯ

  Не думая никогда жениться на кпяжне Феклуше, как сказал и прежде, я не забывал посещать бобовой беседки и таскал остатки малого имущества после матери моей. Не заглядывая сам в поле, я не мог знать, что Иван, крестьянин мой, ленится; и вместо, того, чтобы жать свое поле, он жал чужое, получал плату, пропивал или мотал на таких же княжен, какова и моя Феклуша. Я беспрестанно рыскал за ее сиятельством, скучал приступами ее о сватовстве, она моим отлагательством, и как у меня не осталось уже ни ленточки, то иногда доходило и до ссоры. Однако скоро надеялся я разбогатеть продажею лишнего хлеба и был довольно покоен, ожидая окончания жатвы; а Иван с Марьею уверяли меня, что полевой работы осталось не более как на два дни. Вдруг, к крайнему моему удивлению, заметил я перемену в обращении со мною не только князей, но и крестьян и самых баб. "Боже мой, что бы это значило? - думал я. - Уж не проведали ль о связи моей с княжною Феклушею, и потому каждый, встречаясь, со мною, сердится; ибо прежде всяк из них мог надеяться иметь меня своим зятем". Надобно признаться без хвастовства, что я жених из лучших в деревне. Досада моя с каждым днем умножалась, видя их неприязненность, как, наконец, дошло до того, что самые ребятишки, встречаясь со мною, указывали пальцами и укали.

  - Что бы это такое? Неужели и ребятишки понимают о таких связях и глупые отцы о том им так рано толкуют?

  Нечаянный случай открыл всему причину.

  В один день, на закате солнца, стоял я, опершись спиною о забор и с жалостию посматривая на огород свой, в котором ничего не было. Даже что и оставалось цело от моего подвига, то было заглушено крапивою или съедено червями.

  Вдруг выводит меня из задумчивости голос моего соседа, который, сидя у того же забора в небольшом отдалении, ломал капусту, а семилетний сын его вытаскивал морковь.

  - Тяжело, батюшка, - сказал ребенок.

  - Трудись, сын мой, - отвечал отец, - не будешь трудиться летом, нечего будет есть зимою. Вот как, например, беспутный сосед наш, князь Чистяков (фамилия ему очень пристала): у него в доме все так же чисто, как в поле и огороде. В целое лето и не заглянет. Что-то будет делать зимою? Трудись, сын, трудись, не будь так глуп!

  Я окаменел. "Как? - думал я, - положим, что у меня в доме и огороде чисто, - это правда; но я ли виноват? Несчастные случаи! Но в поле... Ах, боже мой!"

  С трепетом пошел я в избу. "Иван! собран ли в копны хлеб мой?" - "Как же!" - "Весь?" - "До колоса!" - "Хорошо же, мы докажем бездельникам, что ругаться над нами не должно. Завтре чуть свет запряги лошадь в телегу: едем в поле. Надо перевезти хлеб, пока хороша погода".

  На другой день, против моего обыкновения, вставши вместе с зарею, кликнул Ивана, чтоб узнать, запряжена ли лошадь. Но не было никакого ответа. Я повторил зов, но тщетно. Встаю, одеваюсь, выхожу в сени: нет никого. Иду на двор и вижу, что бедная лошаденка моя стоит у забора не запряжена. У меня сердце обмерло; иду в огород, не там ли спит Иван, и вижу одну Марью, которая, спокойно сидя на гряде, вырывала репу, величиною в орех, обтирала передником, бросала в рот и за каждым разом твердила: "Такой ли бы репе быть, если б этот негодный лентяй Гаврило Симонович был похож на покойного отца своего!"

  - Бездельница! - вскричал я со гневом и толкнул ее в спину ногою. Она перекувыркнулась с гряды в борозду; кое-как выкарабкалась, перекрестилась несколько раз и сказала:

  - Что вам угодно, ваше сиятельство?

  - Где Иван? - спросил я сердито.

  - Вашему сиятельству должно лучше знать, потому что Иван сказывал, что ваше сиятельство приказали ему куда-то сходить по делам вашего сиятельства...

  - Чтоб тебя черт взял со всеми сиятельствами, - сказал я. - Где ж он теперь?

  - Вашему сиятельству должно это лучше знать, потому что...

  - Иван сказывал, что мое сиятельство приказало? - перебил я еще гневливее.

  - Потому что он ушел с вечера и до сих пор не бывал.

  "Что мне толковать с безмозглою бабою! - подумал я, - пойду лучше лягу спать: авось либо он подойдет".

  - Как придет сын твой, - сказал я, - вели, чтоб он запряг лошадь и ждал меня. Я спал до полудня.

  - Иван? - спросил проснувшись. Марья стояла подле меня и плакала. - Что ж ты, Марья?

  - Ах, батюшка, - сказала она всхлипывая, - Иван бежал!

  - Бежал? - вскричал я и вскочил как бешеный. - Куда же бежал?

  - Бог весть!

  - Почему же ты знаешь, что он бежал?

  - Мне сказала сегодня Макруша, княжна Угорелова, что он и ее подговаривал бежать с собою.

  Долго стоял я подгорюнившись; наконец, вышел на двор, чтобы самому запрячь лошадь и ехать возить хлеб. На это был я великий мастер при жизни батюшки. Но увы! какой ужас почувствовал я! Бедная животина от долговременного, как видно, пощения, пала. Я оплакал смерть ее чистосердечно и пошел в поле свое пешком.

  Не доходя до него за несколько десятин, в глазах моих зазеленело. Неужели это мое поле? Кажется, я его довольно помню; а теперь вижу луг, ибо там целые стада скотины бродят. Подошел к самой ниве, сердце мое стеснилось: все было измято, избито, вытоптано. Скрепившись, подошел бодро к пастухам.

  - Бездельники, - вскричал я гневно, - как смеете вы?.. - И губы мои оледенели.

  - Что угодно вашему сиятельству? - сказал один из них, подошед ко мне, с насмешкою, - это поле наше!

  Его насмешливый вид привел меня в себя.

  - Как ваше?

  - Крестьянин вашего сиятельства Иван сказал нам, что вы вдруг разбогатели, а потому никак не хотите носить имени хлебопашца: оно очень для князя подло. От имени вашего сиятельства продал он нам это поле, и мы дали ему при многих свидетелях выговоренные деньги.

  Он замолчал и улыбался. Презрение сего человека не допустило меня до отчаяния. Побег Ивана ясно доказывал его правду. Я скрепился и, по-видимому, довольно равнодушно поворотил в деревню. Долго слышал я хохот, меня провождавший. "Прощайте, ваше сиятельство, - кричали они вслед, - счастливый путь вашему сиятельству!"

  Пришед домой, я не мог долее вытерпеть: повалился на пол брюхом и через час только мог порядочно мыслить. Боже мой! как было грустно тогда моему сердцу! У меня всего оставалась от движимого имения одна корова. Я умолял Марью не уморить и ее с голоду, как сын ее уморил лошаденку.

  Несколько дней пробыл я в жестоком унынии. Сиятельная моя Феклуша нередко приходила ко мне в дом напоминать о моем обещании. Я терзался и, сколько мог, откладывал.

  В один вечер, сидя печально у окна, размышлял я о горестной своей участи и способах ее поправить. Тщетно ломал я голову; ничего, совсем ничего на ум не приходило. Вдруг подошла ко мне Марья:

  - Ваше сиятельство!..

  - Поди к черту, где и сын твой!

  - Я не с тем сказала, чтобы оскорблять вас. Я хочу пособить вам своими советами. Мне кажется, вы теперь заботитесь о поправлении своего состояния?

  - Легко быть может!

  - Я вам скажу вернейший к тому способ!

  - Вернейший способ? - вскричал я, вскочив, - вернейший способ? А в чем, по твоему мнению, состоит он?

  - В женитьбе!

  Я остолбенел! Слово "женитьба" было громовым для меня ударом. Мне представилось, что княжна Феклуша как-нибудь прельстила ее говорить мне о женитьбе в то время, когда ей самой некогда было.

  - Чтоб черт побрал таких советниц! - сказал я, отворотясь и держась за затылок.

  - Почему же не так, - сказала Марья снисходительно, - например, если на примете девица честная, умная, трудолюбивая, деятельная...

  - Да, очень трудолюбива, деятельна.

  - И, сверх того, довольно богатая!

  При слове "богатая" вытаращил я глаза,

  - Что же, разве не так? Разве Мавруша, дочь нашего старосты, не такова?

  Я был в неописанном изумлении.

  - Дочь старосты? - сказал я сквозь зубы, заикаясь. - Да кто велит ему отдать дочь за такого, как я?

  - Довольно, что вы ей нравитесь, - отвечала весело старуха. - Вы в глазах ее отличный жених, и она, - скажу наперед, что я с нею обо всем переговорила, - она обнаружила крайнее желание быть вашею женою и княгинею, а достатка у нее довольно, чтоб вести себя сообразно такому знатному званию. Не сомневайтесь в успехе! Завтре - праздничный день: оденьтесь почище, подите прежде в церковь усердно помолиться, а потом и к старосте.

  Марья удалилась, а я начал приготовляться. Вынул мундир прадеда моего, служившего в каком-то полку унтер-офицером: осмотрел его хорошенько, и он мне показался самым свадебным; снял с гвоздя тесак, почистил суконкою и выколотил пыль из шляпы. Словом, я представлял крайнее удивление крестьян, когда увидят меня в сем наряде, и особливое желание старосты выдать за меня дочь свою. А легши в постель, я мечтал: "Итак, я женюсь на Мавруше! А как скоро женюсь, то денег у меня будет довольно, да и довольно. Сей же час куплю место в городе и построю дом, потому что и подлинно князю Гавриле Чистякову в деревне жить не совсем прилично. Моя княгиня нежного сложения; она не привыкла ни жать, ни полоть, ни платье стирать; ее дело - наряжаться, поплясать и песенку пропеть".

Глава V. СВАТОВСТВО

  Едва рассвело, я уже был на ногах. Образ прекрасной Мавруши беспрестанно носился в моем воображении; но, признаюсь, образ городского дома, карет, лакеев и прочих удобностей в жизни, которые получу я в приданое за нею, еще более пленял меня.

  Рассматривая мундир, шпагу, трость и другие оттенки моей знатности, я веселился в духе и в мыслях своих; тысячекратно благодарил премудрой Марье за такую дорогую ее выдумку. "Можно ли и подлинно, - говорил я, смотрясь в лоскуток зеркала, вмазанного в стену, и повертываясь перед оным, - можно ли, чтоб староста, как бы он, впрочем, богат и спесив ни был, отказал такому человеку, каков я? Никак нет, никоим образом. Первое, он побоится оскорбить знатность моих предков; второе, - что еще более, - меня самого, вооруженного сим тесаком, доказывающим самою древностию своею древность благородного моего дома". Одним словом, почти за час до начатия обеден я был готов, ходил по избе, точно как испанец, смотрел на все сурово, и если кошка или барбоска мне попадались, я грозно извлекал меч свой и гонялся за ними, приговаривая такие слова (как покойный батюшка мне рассказывал, хотя ни он, ни отец его не видывали битвы), какие обыкновенно произносят на сражениях, преследуя неприятеля.

  В жару такового благородного восторга расшиб не один горшок и два стекла в моем чертоге; зацеплял Марью, отчего она вскрикивала, и, что всего было для меня прискорбнее, продрал дыру на поле мундира о гвоздь. Я остолбенел, Марья еще больше. "Ах! боже мой, - вскричали мы оба с ужасом. - Что теперь делать? Скоро заблаговестят к обедне! Зашить? Так у нас, ваше сиятельство, нет ни на палец шелковой нитки. Ах, прекрасно! Конечно, само счастие, управив стопы ваши за дерзкою кошкою, сунуло полу мундира на гвоздь... Скажите всякому, кто будет спрашивать, да не худо и тем, которые и не спросят, что эта дыра произошла от выстрела пулею, когда один из князей Чистяковых был на престрашной баталии". Услыша такой прекрасный план, я хотел показать радость, прыгнул на аршин вверх, опустился наземь, тесак запутался между ногами, и эфес его, вероятно перееденный ржавчиною, отломился, отскочил, зазвенел и пал у ног изумленной Марьи.

  - Боже мой! - говорил я протяжно, вставая с полу, - ну что теперь скажешь, Марья? - Марья задумалась, потом улыбнулась и сказала:

  - Бог все строит на пользу вашего сиятельства. Если кто спросит о причине, отчего у тесака вашего нет эфеса, вы можете сказать, что воинствующий предок ваш, сражаясь с неверными турками, потерял его; а если кто спросит: как? то отвечайте, что он, поражая супостата, ударил по тесаку и клинок отскочил.

  - Так эфес остался в руках, - сказал я в недоумении и соображая мысль Марьи.

  - То-то и есть! Он кинул эфес, как ненужную ему вещь, а клинок поднял.

  - Браво, - сказал я в восторге и пошел в церковь, ибо давно уже звонили. Я думаю, ни сам Август Цесарь не был так горд во время триумфа после победы, решившей участь его, как я, надеясь получить Маврушу, дочь Старостину. Я уже пленил ее; теперь остается пленить старосту, а это, кажется, немудрено. Мундир с дырою и тесак без эфеса. О! это - такие великие приманки, против которых устоять трудно! Таковы мысли мои были при входе в церковь; но увы! никто не оказывал удивления. Всякий улыбался с презрением; а как проходил я мимо старосты,