Мордовцев Даниил Лукич - Великий раскол

justify">   - Чтой-то, царевнушка! все я, да я! - защищалась толстуха.- Оленушку замуж отдают.

   - Замуж! за кого?

   - Вон за того гетмана, что онамедни у батюшки царя ручку целовал.

   - A! я его видала с переходов - точно лях. И девочка с участием подошла к Оленушке...

   - Не плачь, Оленушка,- сказала она,- вон Симеон Ситианович сказывает: у них, у черкасов, говорит, лучше жить - веселее...

   В это время кто-то торопливо говорил у дверей:

   - Государыня-царица, государыня-царица идет...

  

  

  

   Таким образом, ни 11 сентября, ни последующие затем дни, на которые Никон возлагал тайные надежды, не оправдали этих надежд. Подосланный им к гетману верный человек, Федотка Марисов, двоюродный племянник патриарха, воротился ни с чем. Федотка не только не убедил гетмана взять его с собою, но своим появлением на посольском дворе возбудил серьезные подозрения властей, и хотя ничего лишнего не сказал на допросе в малорос-

   292

  

   сийском приказе, однако накинул сильную тень на самое поведение патриарха. При всем том Никон не падал духом и не терял надежды. Природа наделила его слишком большою живучестью - живучестью мощного духа, а железная воля закалилась с детства, крепчая год от году с того самого момента, когда его, голодного, холодного и босого ребенка, злая мачеха столкнула в погреб, и когда он, наэлектризованный фанатическою проповедью желтоводского старца, наложил на себя обет сурового подвижничества. Дойдя потом на своих собственных ногах до высочайшей ступени человеческой власти, он сам уверовал в провиденциальносгь своей судьбы над русскою землею и глубоко веровал, что не люди а только Бог, возведший его на эту превысочайшую степень, и может свести его оттуда своею десницею, или возвести еще выше. Он ждал только указания свыше - и указанием этим он считал перст Божий, который прошлую зиму в виде звезды хвостатой грозился на кого-то с неба. Но на кого? Никон глубоко верил, что не на него, а на его врагов.

   Поэтому и неудача у гетмана не отняла у него надежды. Он понял только, что провидение повелевает ему ждать. И он ждал, но ждал не пассивно, что было не в его натуре. День за днем, при посредстве своих монахов и тайных друзей, он следил за всем, что делалось в Москве. Он видел, что там ждали чего-то и в ожидании занимались текущими делами. Гетман все оставался в Москве, сватался, а потом собирался жениться. Следовательно, раньше следующего года или раньше святок нельзя было и думать о его выезде в Малороссию.

   Дни тянулись за днями, как те тяжелые, свинцовые и холодные тучи, которые ползли на востоке и которые созерцал патриарх, ходя по переходам своих келий и поглядывая иногда на пустое ласточкино гнездо. "Придет снова весна, и оно будет не пустое",- думалось ему, и при этом само собой это черненькое птичье гнездышко сопоставлялось с покинутым в Москве патриаршим престолом, который теперь тоже пуст, но для которого, как и для гнезда ласточки, снова наступит весна, и он не будет сиротствовать.

   Неприятно волновали его другие вести, приходившие из Москвы. По этим вестям можно было думать, что там опять начинают поднимать голову те силы, которые Никон считал давно сломанными его мощною рукою, далеко рассеянными и присыпанными морозною пылью далекой Сибири: поднимали голову эти Аввакумы, Лазари, эти

   293

  

   Никиты-пустосвяты, которые плевали на труды целой жизни Никона, отрепьями старины забрасывали работу рук его, кричали на всю Москву о возврате к старому. И Москва, по-видимому, возвращалась к старому, отворачиваясь от дела Никона и от него самого. За Аввакумом уже ходили толпы народа, жадно слушая его неистовые кричанья и лай на Никона. Голос Аввакума доходил до палат боярских. Боярские и княжеские жены шли за Аввакумом, как за пророком. Морозова и Урусова - царицыны любимицы - стали духовными дочерьми Аввакума. А Никон забывается.

   И не одна Москва с голоса Аввакума лает на Никона и на его работу: по всей русской земле завелись свои Аввакумы. Аввакумы проникли и в Соловки: и там не хотят принимать новых книг, напечатанных Никоном. А Соловки - это вечевой колокол всей старой Руси.

   Возвращавшиеся из Соловков богомольцы сказывали, что соловецкие старцы в один голос кричат:

   - По святой Руси ходит ересь пестрозвериная: опестрил тою ересью Никона Арсентий грек, а Никон опестрил ересью все книги, всю русскую землю. Он-де сам в Успенском соборе каялся народу: окоростовел-де я коростою ереси, и та короста от меня паде на вас, и вы все окоростовели от меня.

   Действительно, в Соловках было далеко не спокойно. Волнения начались там еще в 1657 году, когда Никон был на патриаршестве. В Соловки присланы были новые богослужебные книги никоновского издания. Слухи о присылке "новых" книг произвели такое смятение в стенах монастыря и по всем его усольям, как будто бы на святую обитель напала орда и хочет монастырь разрушить до камня, а братию истребить до последней ноги. В виду такого страшного дела архимандрит созвал "черный собор". У всех на лицах выражались ожидание и страх.

   Вынесли книги, положили на стол.

   - Смотрите, отцы и братия, каковы книги,- взывал архимандрит,- а я уже стар и слеп: может, чего не догляжу.

   Заскрипели и защелкали медные застежки книг под грубыми ладонями иноков, более привыкших рыбу солить да дрова рубить, чем книги перелистывать. Зашуршала новая толстая бумага под непривычными пальцами. Роются старцы, усердно, до поту роются - и литеры-то новые, без загогулин и завитков, и титлы-то кривобоки, и заставки-то с киноварью не те, и все не на своем как будто

   294

  

   месте не знаешь, где его искать, как и читать: то "Отче наш" не на своем месте, то в "Богородице" буки не с такою заставкою, то "Помилуй мя Боже" не отыщешь - застряло где-то. Беда да и только! В старых книгах знаешь, где что искать - листы сами открываются там, где захочешь: нужно тебе "Блажен мужа" - он тут как тут, понадобилось "Вскую шаташася" - и оно под рукой. А тут ищи его, а коли найдешь, так не прочтешь - литеры не те, новые, и ижица не та, и фита с какими-то лапками...

   - Отцы и братия!- кричит один инок.- В символе веры, чу, аз выкинули!

   - Этого нельзя! Эти книги не годятся: латынские они! - кричит другой.

   Черный собор заволновался. Выступили ученые старцы, попы и дьякона.

   - Отцы и братия! стойте на старых книгах. По ним мы учены и к ним привыкли, а к новым поздно привыкать.

   - Поздно! поздно! Мы, старики слепые, и по старым книгам очередей своих недельных держать не сможем, а по новым-то на старости лет учиться не можем да и некогда: что учено было, и того мало видим, а по новым книгам нам, чернецам косным, непереимчивым и грамоте ненавычным, сколько ни учиться, не навыкнуть.

   - Долой новые книги! - кричала братия.

   - В огонь их, в море!

   - Помолчите, отцы и братия! - завопил новый оратор, выступая из толпы.- Дайте слово сказать. Послушайте вы меня, старого: коли попы станут читать и петь по новым книгам, и мы от них причащаться не будем - помрем и так, а вере не изменим. А коли на отца нашего, на архимандрита, придет какая кручина, либо жестокое повеление, и нам всею братьею бить за него челом своими головами, стоять всем за одно до смерти.

   - Ладно! Стоять до смерти! - заревел черный собор.- Не выдавать архимандрита!

   Архимандрит стоял у стола, положив дрожащую руку на книгу новой печати. По впалым и сморщенным щекам его катились слезы.

   - Братия и все православные христиане! - говорил он дрожащим голосом.- Видите, братия, последнее время: встали новые учителя и от веры православной, и от отеческого предания нас отвращают и велят нам служить на

   295

  

   ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтоб нас Бог сподобил в православной вере умереть, как и отцы наши! А я на то пошел - умру за святой аз. Черный собор заревел почти в один голос:

   - Нам латынской службы и еретицкого чина не надо! Не принимаем! Причащаться от еретицкой службы не хотим и тебя, отца нашего, не выдадим!

   Два-три голоса возвысились было в пользу новых книг.

   - А! - застонал черный собор.- Хотите латынскую еретицкую службу служить! Живых из трапезы не выпустим!

   Новые книги так и не были приняты. В 1666 году, когда Никон, сидя в Воскресенском монастыре, томился ожиданием и неизвестностью, из Москвы послан был в Соловки спасского ярославского монастыря архимандрит Сергий с царским указом, грамотами и наказом архиерейского собора - привести соловецкую братию к повиновению. Сергий собрал черный собор, предъявил указ и грамоты. Невообразимый шум и крики заглушили его слабый голос.

   - Указу великого государя мы послушны и во всем ему повинуемся! - выделились отдельные голоса из толпы.- А повеления о символе веры, о сложении перстов, о аллилуйи и новоизданных печатных книг не приемлем.

   На скамью встает сам архимандрит соловецкий, старый Никанор. Его поддерживают чернецы, чтобы он не упал. Никанор поднимает руку высоко над своею головой, складывает три первые пальца и кричит неистово:

   - Смотрите! это учение и предание латынское, предание антихристово! За два перста я готов пострадать! Ведите меня на муку! Да у вас теперь и главы нет - патриарха, и без него вы не крепки! Горе вам! Последние времена пришли!

   Голос его оборвался. Он задрожал и с трудом был снят со скамьи. Он дико озирался по сторонам, как пьяный, бормоча: "Умру за два перста... умру за святой аз..."

   Сергий, ошеломленный воплем старого фанатика, обращается к собору и просит выбрать кого-нибудь одного.

   - Со всеми разом говорить нельзя: меня закричать.

   - Геронтий! Геронтий!- раздалось со всех сторон. Выступил Геронтий, высокий, сухой чернец. Глаза его искрились, в широких скулах и в прикушенной бороде виделось что-то упрямое, задорное. Выступил он с таким угрожающим лицом и с такими жестами, словно бы шел на кулачки.

   296

  

   - Зачем вы у нас Сына Божия отняли? - сразу накинулся он на Сергия.

   Сергий испуганно отступил назад, не понимая, о чем его спрашивают.

   - Зачем вы в молитве "Господи Исусе" отъемлете "Сына Божия"? - продолжал оратор, наступая на оторопевшего посланца царского.- Зачем вы...

   Но толпа не дала оратору продолжать: она одно поняла - что с ними делают что-то страшное. "Сына Божия" отнимают.

   - Ох! ох! горе нам! - послышался страшный вопль дикарей.- Ох, горе! отымают у нас "Сына Божия"!.. Где вы девали "Сына Божия"?

   Когда крики несколько утихли, Сергий хотел было подойти к Геронтию, но тот неистово закричал:

   - Не подходи!.. покажи прежде, каким крестом крестишься, и тогда уж и учи нас!.. Допреж сего от соловецкой обители вся русская земля всяким благочестием светилась, и ни под каким зазором Соловецкий монастырь допреж сего не бывал, но яко столп и утверждение и светило сиял. А вы теперь от греков новой вере учитесь, а греческих архиереев самих к нам в монастырь под начал присылают: они и креститься-то не умеют,- мы их самих учим, как креститься.

   По собору пронесся гул одобрения. Сергий видел, что почва под ним колеблется, что не сломить ему сурового противника - и он прибег к страшному средству, после которого должны уже были заговорить пушки, а не люди.

   - Великий государь царь Алексей Михайлович благоверен ли, благочестив ли, и православен ли, и христианский ли царь? - спросил он.

   В свою очередь, Геронтий перед этими страшными словами отшатнулся было назад, но, увидев устремленный на него взгляд старого Никанора, выпрямился и тряхнул волосами.

   - Великий государь царь Алексей Михайлович благоверен, благочестив и православен,- отвечал он, обводя собрание глазами.

   - А повеления его, которые к вам присланы, православны ли? - настаивал неумолимый посланец.

   Даже Геронтий на эти страшные слова не знал, что отвечать: как волк, прижатый к стене, он растерянно оглядывался, ища взгляда Никанора. Но Никанор смотрел в землю и упрямо мотал головою.

   297

  

   - Освященный собор православен ли? - продолжал пытать Сергий.

   - Допреж сего патриархи были православны, а ныне, Бог весть - потому живут в неволе, а российские архиреи православны,- с трудом отвечал Геронтий.

   - А которое к вам прислано соборное повеление - и оно православно ли?

   - Повеления соборного не хулим, а новой веры и учения не приемлем, держимся предания святых чудотворцев и за их предания хотим все умереть,- был последний ответ старцев.

   Сергий вышел из собора, окруженный монастырским караулом, словно арестант. Ему не позволяли даже в монастыре ночевать, а вместе с прибывшими с ним из Москвы посланцами вывели на остров и посадили под стражу. Когда его выводили из монастырских ворот, то собравшиеся там из окрестных усольев и поселков мужики громко говорили:

   - Которые московские стрельцы теперь здесь в монастыре, и тем мы свой указ учиним,- перебьем и перетопим, и которые за монастырем в ладьях, и тех перетопим, будто морем разбило... Всех побьем каменьем, потому посланы они от антихриста прельщать нас.

   На соборе между тем, в трапезе, готовилось челобитье к царю. Когда оно было кончено, Геронтий встал на скамью и начал громко читать.

   - Бьют челом богомольцы твои государевы: Соловецкого монастыря келарь Азарий, бывший Саввина монастыря архимандрит Никанор, казначей Ворсонофий, священники, дьяконы, все соборные чернецы и вся братия рядовая и больнишная, и служки и трудники все. Прислан с Москвы к нам архимандрит Сергий с товарищи учить нас церковному преданию по новым книгам, и во всем велят последовать и творить по новому преданию, и предание великих святых апостолов и святых отец седми вселенских соборов, в коем прародители твои государевы и начальники преподобные отцы Зосима и Савватей и Герман, и преосвященный Филипп митрополит пребывали, ныне нам держаться и последовать возбраняют. И мы, худые богомольцы твои и холопишки, чрез предания святых апостолов и святых отец священные уставы и церковные чины пре-менять не смеем, понеже в новых книгах выходу Никона патриарха, по которым нас учат новому преданию, вместо Исуса нашего с приложением лишней литеры Иисус, чего

   298

  

   страшно нам грешным неточию приложите, но и помыслити...

   - Ох! - послышалось в толпе.- Иже приложили ко Исусу... Ох, страшно!..

   - Ох! ижем Христа прободали в ребра: иже есть копие! - провозгласил Никанор.

   - Милостивый государь! - продолжал, воодушевляясь и потрясая в воздухе челобитною, Геронтий.- Помилуй нас нищих своих богомольцев и холопишек, не вели архимандриту Сергию прародителей твоих и начальников наших, преподобных Зосимы, Савватея, Германа и Филиппа предания нарушать, и вели, государь, нам в том же предании быть, чтоб нам врозь не разбрестись и твоему богомолию украйному и порубежному месту от безлюдства не запустеть.

   - Припиши,- кричал Никанор,- за предание-де великих чудотворцев готовы мы с радостию наглую смерть принять, и многие-де старцы, готовясь на тот вечный путь, посхимились...

   - Припиши! припиши! - подтвердили десятки голосов.

   - Еще припиши,- настаивал упрямый Никанор,- вели-де, государь, на нас свой царский меч прислать и от сего мятежного жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие!

   В таком положении стояли дела на далеком севере, когда Никон, которого считали виновником всех этих небывалых и неслыханных дотоле церковных смут, охвативших не только соловецкое поморье, но и Москву, где народ, торговые люди и бояре почти все отшатнулись от духовных властей своих, а Аввакум до ослепления разжигал народные страсти своею жгучею проповедью,- когда Никон вдруг узнал, что в Москву прибыли гости, которых он всего более боялся. Это были вселенские патриархи - Макарий антиохийский и Паисий александрийский, он же и "судия вселенной".

   Наступил суд над Никоном.

  

   Первого декабря 1666 года, едва лишь багровое солнце сквозь искристую морозную мглу осветило островерхие крыши кремлевского дворца и брызнуло золотом по маковкам церквей и по разрисованному морозом стеклу дворцовых окон и стеклянных переходов, как уж во дворце, в столовой избе, собрался небывалый дотоле и после того в России вселенский собор - царь, два патриарха, митрополиты, архиереи и весь синклит духовных и светских властей. Алексей Михайлович сидел на своем государевом месте, на небольшом возвышении, под сению золотого двуглавого орла, на крыльях которого играло пробившееся сквозь льдистые кристаллы окна утреннее солнышко, золотя в то же время левый, уже посеребренный редкою седью висок и часть заиндевевшей тою же назойливою седью русой, мягкой, как шемаханский шелк, бороды. Тишайший царь сидел задумчиво, глубоко сосредоточенно и так неподвижно, что его можно было принять за иконописное изображение, если б тихое, равномерное поднятие и опускание висевшего на его груди большого золотого креста не изобличало, что эта грудь дышит. Подле него, по левую руку, в глубоких с высокими резными спинками креслах сидели патриархи. У ближайшего к царю, высокого, худого и согбенного годами, темно-пергаментное лицо смотрело из-под надвинутого до бровей клобука не как лицо, а как лик на старом полотне, выцветший от времени, тронутый непогодью и копотью от свечей и ладана. Неровные пряди волос желтоватой седины и белая борода, освещенные косыми лучами солнца, несколько дрожали на черном фоне клобука и панагии, производя странное впечатление - как будто бы волосы эти дрожали на мертвом теле от постороннего дыхания, тем более что и глаза сидящего, глубоко опущенные, казались закрытыми тонкою, синеватою кожицею век, с которых, казалось, только что сняты были медные гроши - принадлежность новопреставленного. Это был Паисий, патриарх Александрии и всего Египта - некогда земли фараонов. Рядом с ним в таком же кресле восседал антиохийский патриарх Макарий. Черные, курчавые, перевитые седыми прорезями, как серебряною тонкою нитью, волосы, черная, курчавая, как давно не стриженная баранья шерсть, с проседью борода, большие синеватые белки черных, подвижных глаз с длиннейшими ресницами, темно-оливковый цвет лица - все изобличало в нем восточного человека, которого как-то стран-

   300

  

   но было видеть не на берегу Иордана где-нибудь или Мертвого моря, а на берегах Яузы, среди чисто московских лиц и в этой типичной обстановке.

   С правой стороны царя, на застланных сукнами скамьях сидели митрополиты, архиереи и весь освященный собор. Черные клобуки, надвинутые на худые и строгие лица, черные рясы, кресты и четки - все это смотрело мрачно и внушительно, как картина страшного суда. Тут и Сергий спасаярославский, которого мы недавно видели на черном соборе в Соловках, и Павел суздальский, и Павел сарский, и Питирим новгородский.

   По левую сторону от царя, на скамьях же, бояре, окольничие и думные люди - все, что заправляло московскою землею от Пскова до Албазина на Амуре, от Соловков до южного рубежа русской, все шире и шире разлетавшейся территории. Тут были лица большею частью хорошо упитанные, гладкие, бородатые.

   За особым столом - дьяк Алмаз Иванов. Горы бумаг, книг и потемневших от времени свитков почти всего его закрывают собой. И лицо его, такое же желтое, как эти свитки, смотрит спокойно, только изредка щурятся его усталые глаза, перечитавшие все эти горы бумаги и перенесшие в его глубокую, как бездонная пропасть, память тысячи мельчайших подробностей дел, статей разных, уложений, указов, отписок, справок, памятей. Худыми, привычными пальцами он держит белое, как снег, гусиное перо и неслышно водит им по бумаге.

   Тихо в избе. Собор ждет кого-то. Кого же больше ждать, как не того, кого собрались судить вселенне! В полночь он въехал в Москву и проследовал в Кремль Никольскими воротами, которые тотчас же за ним и заперли, поставив сильную стражу и разобрав даже мост, соединявший эти ворота с городом. Так вот, какого страшного подсудимого ждет вселенский собор!

   Скоро за дверями столовой избы послышались чьи-то ровные, сильные шаги. Звякнули алебарды стрельцов, стоявших у входа. Какое-то невольное движение, словно дрожь, прошло по собору, как будто бы в тихий ясный день по безоблачному небу пронеслось облачко и провело бегучую тень по высокой траве. Глаза всего собора обратились к входным дверям - обратились с каким-то страхом, полные ожидания. И глаза царя блеснули неуловимым светом, и закрытые веками глаза Паисия патриарха открылись, словно бы икона глянула с темного полотна

   301

  

   человеческими глазами, и глаза дьяка Алмаза Иванова поднялись от бумаги.

   Двери распахнулись широко, на обе половинки, чтобы пропустить что-то большое. Это было распятие, несомое перед патриархом. За распятием вошел и тот, кого звали на суд. Невольная дрожь прошла по собору, когда увидали того, кто вошел. Это все был тот же прямой, суровый на вид, массивный человек, которого так часто когда-то, около десяти лет назад, видела Москва на всех торжественных служениях, в церковных ходах и в царской думе, и перед взором которого все склонялось и трепетало; тот же повелительный вид, те же повелевающие глаза, только по всему этому прошло что-то разрушительное, пригибающее к земле, вытравляющее живой цвет лица, задувающее огонь глаз, обесцветившее до седины вороненый волос головы и бороды.

   В добрых глазах царя блеснула жалость - веки задрожали... Это ли его бывший "собинный" друг, его любовь и гордость!..

   При виде распятия и вошедшего за ним подсудимого весь собор стал на ноги.

   - Владыко Господи Боже наш! благослови вход раба твоего и отверзи уста его, да возвестят хвалу твою - всегда ныне и присно и во веки веков! - громко возгласил вошедший.

   Потом, обратясь лицом к царю, он поклонился ему до земли. Царь испустил глубокий вздох, увидав, как у поклонившегося ему разметались по полу поседевшие волосы. Поклонившийся встал и, откинув назад упавшие ему на лицо волосы, вторично припал клобуком к царскому подножию. Царь крепко стиснул челюсти, чтобы не заплакать. Поклонившийся, приподнявшись вторично от полу, в третий раз поклонился.

   Сделав полуоборот к патриархам, он и им поклонился до земли дважды. За всеми его движениями жадно следили глаза всего собора, а узкие серые глазки Питирима, митрополита новгородского, каждый поклон Никона сопровождали злорадным блеском.

   Когда Никон поднялся, наконец, от полу, расправляя волосы, на лицо его, бледное и бесцветное, как у арестанта, набежала краска. Патриархи, в свою очередь, глубоко нагнули головы, а потом глазами указали на лавку, по правую сторону государева места.

   Глянув в ту сторону, Никон сразу понял, что его приравнивают к простым архиереям, что особого места для

   302

  

   него не приготовили. Зловещая искра блеснула в его глазах.

   - Я места себе, где сесть, с собою не принес... Разве сесть мне тут, где я стою,- сказал он хрипло, с дрожью в голосе, и оперся на свой посох, глядя прямо в глаза государю.

   И добрые глаза последнего блеснули: та искра, что зажглась в глазах у Никона, зажглась и у царя. Питирим незаметно толкнул локтем соседа своего, Павла, митрополита сарского, и указал глазами на то, что происходило впереди. Перо дьяка Алмаза Иванова заскрипело по бумаге, спеша запечатлеть чернилами навеки этот исторический момент.

   - Пришел я узнать, для чего вселенские патриархи меня звали?- продолжал подсудимый тоном допрашивающего, тоном судьи, и снова вопрошающе посмотрел на государя.

   Алексей Михайлович порывисто сошел с своего места, путаясь ногами в своем длинном одеянии, и стал перед патриархами, как бы ища укрыться под их святынею.

   - Святая и пречестная двоице! вселенстии патриаоси!- заговорил царь дрожащим голосом, неровно, торопливо.- От начала московского государства соборной и апостольской церкви такого бесчестья не бывало, как учинил сей бывший патриарх Никон: для своих прихотей, самовольно, без нашего повеления и без соборного совета церковь оставил, патриаршества отрекся, никем не гоним, и от этого его ухода многие смуты и мятежи учинились, церковь вдовствует без пастыря девятый год... Допросите бывшего патриарха Никона: для чего он престол оставил и ушел в Воскресенский монастырь?

   Царь стоял, как подсудимый, и ждал ответа. Пока патриархи через переводчика хотели только было обратиться к Никону за этим ответом, как он оборвал их:

   - А есть ли у вас совет и согласие с константинопольским и ерусалимским патриархами, что меня судить? А без их совета я вам отвечать не буду, потому - хиротонисан я от константинопольского патриарха.

   Из-за груды бумаг выдвинулась тощая фигура дьяка Алмаза Иванова и неслышными шагами приблизилась к патриархам. В руках у Алмаза было два свитка, перевитые черными лентами, как две погребальные свечи.

   - Вот полномочие остальных вселенских патриархов,- сказал Макарий, дотронувшись до одного из свитков.

   303

  

   Тогда Никон попятился назад и в первый раз оглянул судилище, подобно тому, как застигнутый врасплох ищет, куда ему скрыться. Глаза его остановились на Питириме новгородском и на его соседе, Павле сарском; глаза последних смотрели с вызывающим торжеством... Никон задрожал...

   - Великий государь и святейшие патриархи! - быстро повернулся он.- Бью челом... пожалуйте меня, и вышлите из собора недругов моих Питирима и Павла; они мыслили зло на меня, хотели меня отравить либо удавить и для того с чаровством прислали чернеца Федоса.

   - И то он говорит ложь безлепично,- возразил Питирим, вставая разом с Павлом,- у великого государя о чернеце Федосе есть дело.

   И опять из-за бумаг выделяется фигура дьяка Алмаза Иванова. Он подносит к государю дело и с глубоким поклоном подает его. Царь показывает это дело патриархам.

   - Ответствуй,- повторили патриархи,- для чего ты отрекся от патриаршества?

   - Я не отрекался, а сшел с престола своею волею, не стерпя обид: царев слуга, Хитрово, бил моего человека без вины, и того ему, Хитрово, делать не довелось - то мне бесчестье, потому - человека своего я послал по делу, для строения церковных вещей. А когда я просил у великого государя обороны, и великий государь обороны мне не дал,- защищался подсудимый, все более и более возвышая голос.

   - Никон писал ко мне и просил обороны от Хитрово не вовремя: в ту пору обедал у меня грузинский царь, и в ту пору розыскивать и оборону давать было некогда,- был ответ царя.

   Странный, небывалый вид представляли эти судебные прения. Высшая власть в государстве, царь и патриарх, стояли среди многочисленного собора, разделяемые распятием и крестоносителем, а весь собор сидел, безмолвно следя за словами и движениями царя и подсудимого: последний был бледен, как полотно, у первого - краска не то стыда, не то негодования заливала щеки.

   Царь чувствовал, что ответ его слаб.

   - Никон патриарх говорит,- поспешил он поправиться,- будто человека своего прислал для строения церковных вещей, ино в ту пору на красном крыльце церковных пещей строить было нечего, и Хитрово зашиб его человека

   304

  

   за невежество, что пришел не вовремя и учинил смятение, и то бесчестье к Никону патриарху не относится и та обида ему не в обиду. А что не было моего выходу в праздники, и то учинилось так за многими государственными делами. А когда он сшел с престола, и я посылал к нему боярина князя Трубецкого и Родиона Стрешнева, чтоб он на свой патриарший стол возвратился, ино он от патриаршества отреклся - сказал: как-де его на патриаршество обирали, и он-де на себя клятву положил - быть-де на патриаршестве токмо три года. А что посылал я князя Юрия Ромодановсково, чтоб он напредки великим государем не писался, и то я учинил для того, что прежние патриархи так не писывались, ино того к нему не приказывал, что на него гневен.

   Услыхав свое имя, Ромодановский, тучный и красный, как кумач, боярин, торопливо поднялся с лавки и, не спуская глаз с царя, быстро выпалил: "Это точно... о государевом гневе я не говаривал".

   Никон вполуоборот глянул на него, но ничего не сказал.

   - Говорил ты про обиды; какие обиды тебе от великого государя были? -продолжал допрашивать Макарий, тогда как Паисий безмолвно перебирал свои четки.- Какие обиды?

   - Никаких обид не бывало; но когда он (и Никон спохватился и тотчас же поправился) - когда великий государь начал гневаться и в церковь ходить перестал, в ту пору я патриаршество оставил.

   Царь нетерпеливо пожал плечами, не глядя на подсудимого.

   - Он писал ко мне по уходе,- начал он снова,- "будешь-де ты, великий государь, один, а я-де, Никон, как один от простых".

   - Я так не писывал,- был отрывистый ответ. Тогда Макарий, обратясь к архиереям, спросил:

   - Какие обиды были Никону от великого государя?

   - Никаких обид не было,- отвечал Питирим за всех

   - Я не об обидах говорю! - огрызнулся на него Никон, медленно, как волк, полуоборачивая свою негнущуюся, как у волка же, шею.- Я говорю о государевом гневе! И прежние патриархи от гнева царского бегали - Афанасий Александрийской и Григорей-Богослов...

   - Другие патриархи,- перебил его Макарий,- оставляли престол, ино не так, как ты отрекся, что впредь не

   305

  

   быть тебе патриархом: если-де будешь патриархом, то анафема будешь.

   - Я так не говаривал,- защищался подсудимый,- а говорил я, что за недостоинство свое иду; а коли б я отрекся от патриаршества с клятвою, и я не взял бы с собою святительской одежды.

   - Когда ставят в священный чин, то говорят "достоин". А ты, как святительскую одежду снимал, то говорил: "недостоин",- настаивал Макарий.

   - Это на меня выдумали,- был ответ.

   - Никон писал в грамотах своих к святейшим патриархам на меня многие бесчестья и укоризны, а я на него ни малого бесчестья и укоризны не писывал,- продолжал царь,- допросите его: все ли он истину, безо всякого прилога, писал? За церковные ли догматы он стоял? Иосифа патриарха святейшим и братом себе почитает ли, и церковные движимые и недвижимые вещи продавал ли?

   - Что я в грамотах писал - то писал! - нетерпеливо отвечал подсудимый.- А стоял я за церковные догматы... Иосифа патриарха почитаю за патриарха, а свят ли он - того не ведаю; а церковные вещи продавал я по государеву указу...

   Царь обвел взором все собрание и остановился на Алмазе Иванове.

   - Поставь пред собор колодника,- сказал он тихо, но так, что весь собор слышал его слова.

   Алмаз Иванов поднялся и неслышными шагами вышел в сени. Все смотрели ему вслед в немом ожидании и страхе. Никон ближе подвинулся к распятию и поднял на него глаза. Питирим что-то шептал своему соседу, показывая глазами на подсудимого.

   В сенях послышались шаги, сопровождаемые глухим звяканьем кандалов. Все в недоумении переглядывались.

   Скоро дверь растворилась, и в соборную избу вошел кто-то, закованный в железа по рукам и по ногам. Лицо его носило следы тяжкого изнурения. Увидав Никона и распятие, он упал ниц, зазвенев кандалами. Никон вздрогнул и пошатнулся: он узнал колодника.

   То был племянник его - Федот Марисов.

  

   Когда гетман Брюховецкий отказался взять Марисова с собою в Малороссию, откуда этот тайный посланец Никона должен был пробраться в Константинополь к тамошнему патриарху Дионисию, с грамотою Никона и с воззванием к всем патриархам о разборе его распри с царем, любимец Никонов и его ставрофор, Ивашко Шушера, подкупил одного казака за 50 рублей и за пятьдесят золотых - взять с собою Марисова в число прочей свиты гетмана, якобы своего родственника, взятого москалями в плен во время похода воеводы Бутурлина на Львов. Марисов, никем не узнанный, в январе 1666 года выехал из Москвы вместе с Брюховецким и благополучно достиг Малороссии; но в Москве скоро проведали об этом тайном агенте Никона, и к Брюховецкому послан был гонец с наказом - схватить Марисова. Марисов был схвачен и переслан под караулом в Москву вместе с грамотами Никона.

   Все это сделано было в глубочайшей тайне, и Никон ничего не знал, какая судьба постигла его посланца и его грамоты. А в грамотах этих он не поскупился на сильные выражения, на серьезные обвинения, падавшие лично на царя и на его управление.

   Вот почему появление Марисова в соборной избе так поразило Никона. Ему казалось, что он видит перед собою призрак. Да Марисов, изнуренный заключением, пытками и душевными страданиями, и смотрел призраком.

   Царь сделал знак Алмазу Иванову. Тот подошел и подал какие-то бумаги.

   - Твои это грамоты? - спросил царь, показывая их Никону.

   - Мои,- мрачно отвечал тот.

   Марисов поднялся с полу и, снова припав к земле, поцеловал край одежды Никона.

   - Грамоты эти ты от Никона получил? - спросил царь Марисова. Тот молчал.- Говори!- повторил царь.

   - Прикажи меня казнить, великий государь, а на святейшего патриарха я свидетельствовать не стану,- сказал Марисов с силой.- Отсохни мой язык!

   - Скажи одно: кто тебе дал эти грамоты? - настаивал царь.- Скажи - я тебя помилую.

   - Не скажу! Загради, Господи, уста мои!- как-то выкрикнул упрямец.- Сокруши гортань мою!

   Никон широко перекрестил его и снова оперся на посох. Царь сделал нетерпеливое движение.

   307

  

   - Уведите его!- сказал он, ни на кого не глядя.

   Марисова увели. Царь передал бумаги Алмазу Иванову, который, сев на свое место, снова заскрипел пером.

   - Чти Никоновы писания! - громко сказал Алексей Михайлович.

   Алмаз Иванов, заткнув перо за ухо, стал читать. Трудно было ожидать, чтобы в таком тщедушном теле сидел такой здоровый голос. Он читал грамоту Никона к константинопольскому патриарху. В грамоте подробно описывалось, как его, Никона, силою избрали на патриаршество, как насильно привели в собор, как царь, вместе со всем московским народом, кланяясь до земли и слезно плача, умолял его, Никона, принять патриаршество, как он, наконец, решился принять посох Петра митрополита с условием, чтобы все его слушались, как начальника и пастыря, как царь сначала был благоговеен и милостив и во всем заповедей божьих искатель, а потом начал гордиться и выситься.

   Собор безмолвствовал. Гремел только ровный, звучный голос Алмаза Иванова. Царь стоял потупившись, а Никон держал голову прямо, не спуская глаз с распятия. По лицу Питирима, как змейка, пробегала злая усмешка.

   - "Послан я,- звучал голос Алмаза Иванова,- в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа митрополита, которого мучил царь Иван несправедливо"...

   - Постой! - перебил чтение государь.

   Алмаз Иванов умолк. Все взоры обратились на царя.

   - Для чего он,- обратился последний к патриархам,- для чего он такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу написал, а о себе утаил, как он низверг без собора Павла, епископа коломенского, ободрал с него святительские одежды и сослал в Хутынский монастырь, где его не стало безвестно... Допросите его, по каким правилам он это сделал?

   - По каким правилам я его низверг и сослал - того не помню, и где он пропал - того не ведаю... Есть о нем на патриаршем дворе дело,- поторопился подсудимый.

   - На патриаршем дворе дела нет и не бывало. Отлучен епископ Павел без собора,- с своей стороны поторопился Павел, митрополит сарский.

   Никон ничего не возражал. Он только сильнее налег на посох, как бы желая им пронзить помост соборной избы.

   А Алмаз Иванов продолжал вычитывать, как по покойнике: ..."и учал царь вступаться в архиерейские дела"...

   308

  

   - Допросите: в какие архиерейские дела я вступался?- снова прервал чтение Алексей Михайлович, обращаясь к патриархам.

   - Что я писал - того не помню,- отвечал Никон.

   - "Оставил патриаршество, не стерпя гнева и обиды",- вычитывал дьяк Алмаз.

   - Допросите: какой гнев и обида? - прервал царь.

   - На Хитрово не дал обороны, в церковь ходить перестал... Государев гнев объявлен небу и земле,- уже начинал кричать подсудимый.

   Патриархи остановили его движением.

   - Хотя бы Хитрово человека твоего и зашиб, и тебе то терпеть бы и последовать Иоанну Милостивому, как он от раба терпел,- наставительно сказал Макарий (Паисий все молчал и изредка взглядывал то на царя, то на Никона).- А если б государев гнев на тебя и был и тебе бы о том с архиереями посоветоваться следовало, и к великому государю посылать - бить челом о прощении, а не сердиться.

   Раздался чей-то голос с дальней скамьи. Все оглянулись и увидели рыжую голову, которая усиленно моргала.

   - В ту пору я царский чин исполнял,- говорила, заикаясь, рыжая голова (это был Хитрово),- и в ту пору пришел патриархов человек и учинил мятеж, и я его зашиб не знаючи, а в том у Никона патриарха просил прощения, и он меня простил.

   За Хитрово осмелились и другие. Разом послышалось несколько голосов со всех сторон.

   - От великого государя Никону патриарху обиды никакой не бывало, пошел он не от обиды - с сердца! - кричали с боярской стороны.

   - Когда он снимал панагию и ризы, то говорил: "аще помыслю в патриархи, анафема буду"! Панагию и посох оставил, взял клюку, а про государев гнев ничего не говорил! - кричала архиерейская сторона.

   Все кричали, все усердствовали. Никон, как затравленный волк, только озирался. Но не в его характере было молчать, когда кричали другие.

   - Я вас перекричу! - раздался вдруг его резкий, как удар хлыста, голос.

   Паисий, сидевший с опущенными глазами, быстро вскинул ими на подсудимого и тихо сказал:

   - Никон!

   Никон опомнился.

   - "Написана книга уложение,- продолжал вычиты-

   309

  

   вать Алмаз Иванов из письма Никона к константинопольскому патриарху,- книга, святому евангелию, правилам святых апостолов, отец и законам греческих царей во всем противная... всех беззаконий, написанной в этой книге, не могу описать - так их много! Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтоб ее искоренить, но, окромя уничижения, ничего не получил, и меня же хотели убить".

   - Постой! - остановил чтеца Алексей Михайлович.- К сей книге,- обратился он потом к Никону,- приложили руки патриарх Иосиф и весь священный собор, и твоя рука приложена...

   - Я руку приложил поневоле,- огрызнулся подсудимый.

   - "Боярин Семен Лукьянович Стрешнев,- читал Алмаз,- научил собаку сидеть и передними лапами благословлять, ругаясь благословению Божию, и называл собаку Никоном патриархом: мы, услыхав о таком бесчинии, клятве Семена предали..."

   Тонкая улыбка скользнула по губам Макария.

   - И того тебе, Никон, делать не довелось,- сказал он.- Если б мышь сгрызла освященный хлеб, нельзя сказать, что она причастилась; так и благословение собаки не есть благословение... Шутить святым делом не подобает, но в малых делах недостойно проклятие, понеже считают его за ничто.

   Когда Алмаз Иванов дочел д