Мордовцев Даниил Лукич - Великий раскол

  

  

  

   В ночь с 17 на 18 декабря 1664 года из ворот Воскресенского монастыря, что под Москвою, выехало несколько саней. В передних, с высокою спинкою, обитых черною матернею, виднелась массивная фигура в черном высоком клобуке, на котором, при мерцании звезд и движении саней, искрились разноцветные огоньки дорогих камней. Против него, на переднем сиденье, виднелась другая человеческая фигура, над которою высился большой крест, тоже искрившийся огоньками. Проходившие в это время по дороге люди, завидя передние сани и крест, поспешно отошли в сторону и упали ниц.

   Ночь была морозная, тихая. На небе вызвездило. Необыкновенно ярко выступали из мрачного покрова, раскинувшегося над землею, то трепетные и мигающие, то яркие и дрожащие искры далеких огней, брошенных неведомою силою в пространство, и чем дольше всматривался в них глаз, тем далее, казалось, уходили они в мрачную, беспредельную даль и пустоту, так что становилось чего-то страшно. Страх этот ясно изображался на бледном лице того, который сидел на переднем сиденье первых саней и держал в руках высокий металлический крест: он, по временам, испуганно взглядывал на это темное, усеянное звездами небо, на котором, среди других звезд, неподвижно стояла страшная, хвостатая звезда, словно огненная метла, брошенная на небо хвостом на полдень,- и тихо шептал молитву.

   Поезд двигался скоро, резко визжа полозьями по снегу. Возницы, сидевшие на передках саней, тихо, без слов, но торопливо подгоняли лошадей длинными бичами. Во всех санях виднелись черные клобуки - и весь этот ночной поезд с черными клобуками представлял что-то таинственное, загадочное.

   - Что крест-от так дрожит у тебя в руках? - спросил вдруг тот, у которого на клобуке искрились драгоценные камни.

   218

  

   - Страховито видение сие, великий государь,- отвечал державший крест, указывая на комету.

   - То знамение Божие - перст огненный, им же Он, сый и грядый, судьбы мира пишет.

   - К добру ли знамение то, великий государь?

   - Судьбы Его кто исповесть? Может на врагов моих и сквернителей церкви российской указует тот палец огненный, а может на меня.

   Через дорогу, впереди саней, промелькнуло что-то серенькое и попрыгало по снегу к ближайшему перелеску.

   - Стой, останови сани!- повелительно сказал последний голос.- Заяц перебежал дорогу... Лукав бес - ненавидит добро... Поди, Иванушко, осени крестом дорогу.

   Возница остановил коней. Остановился и весь поезд. Лошади встряхивались, гремя наборною сбруею. "Что случилось? Зачем стали?" - слышалось из прочих саней.- "Заяц передорожил".

   Тот, кого называли Иванушкой, вылез из первых саней, держа перед собою высокий крест, прошел вперед и, трижды осенив крестом дорогу, молча воротился на свое место.

   Поезд снова двинулся. Опять завизжали полозья, звонко, резко, словно бы под ними кто-то вскрикивал от боли, жалуясь на холод. Снова безмолвно смотрели с неба чьи-то страшные очи да огненный палец - не палец, а целая горящая пятерня указывала на что-то далекое, невидимое. Иногда лес заслонял собою горизонт и снежную, утопавшую во мраке равнину, и тогда казалось, что вдоль дороги, по сторонам, двигались какие-то тени в саванах, из-под которых простирались длинные руки, словно закоченевшие от холода.

   Время переходило уже за полночь, и в ночном воздухе слышалось что-то похожее не то на продолжительный, неумолкаемый стон, не то на далекую протяжную и плачущую музыку. Сидевший в передних санях словно как бы вздрогнул и вытянулся, к чему-то прислушиваясь.

   - Меня зовут... по мне встосковались храмы Божий,- радостно сказал он.

   То слышался далекий звон московских церквей к заутрени. Скоро близость Москвы стала сказываться все яснее и яснее. Потянулись изгороди, заборы, боярские подгородные усадьбы. Чаще попадались обозы, гуськом тянувшиеся в город, к раннему базару.

   У заставы поезд остановлен был окриком сторожей: "Кто едет?"

   213

  

   - Савина монастыря власти,- отвечали из первых саней.

   - Подвысь! Вольно! С Богом!

   И сторожа, при виде креста в санях, в недоумении сняли шапки и стали креститься.

   Поезд с крестом проехал прямо в Кремль и остановился у Успенского собора. В соборе в это время шла заутреня. Служил ростовский митрополит Иона, временный блюститель патриаршего престола. Народу была полна церковь, так полна, что во время молитвенных возглашений иподиакона вся церковь представляла колышущуюся массу голов, которые, по-видимому, не вмещались в тесных стенах обширного храма и во всяком случае не могли делать истовые размашистые поклоны, как то требовалось обычаем. В спертом от дыхания воздухе свечи, которых зажжены были целые леса, горели тускло, оплывали и чадили. Но при всем том в храме царствовала благоговейная тишина и только слышались сдержанные старческие покашливанья да вздохи сокрушенных сердец, а то и просто вздохи обычая - что так-де надоть, крепче будет. Над всем этим господствовал звонкий, грудной, хотя тоже, в силу обычая, для большей истовости несколько гнусивший голос псаломщика - митрополичьего поддьяка, высоко и шибко забиравшего большею частью там, где не следовало. Читалась уже вторая кафизма. Голос чтеца гулко отдавался под сводами храма, как бы силясь вырваться на морозный воздух из этой душной, пропитанной восковым чадом атмосферы.

   Вдруг у входных дверей послышался какой-то шум. Сделалось смятение. Все головы оборотились взад в ожидании чего-то непонятного. Входные двери загремели железными засовами, завизжали на петлях и тяжело растворились настежь. В церковь дымными клубами ворвался морозный воздух.

   Что такое? Не царь ли идет?.. Голос псаломщика дрогнул; но чтение не прекращалось.

   Стена молящихся насунулась вперед и уперлась о самый амвон. Те, которые занимали середину церкви, шарахнулись в стороны, как овцы, прижимаясь к стенам и колыхая паникадилами, которые чуть не попадали - да упасть было некуда - попадали только некоторые свечи.

   Показались ряды монахов с заиндевевшими от мороза бородами. За монахами - высокий, блестящий золотом и самоцветными камнями крест. За крестом - высокая, коренастая, осанистая фигура в черном клобуке, на кото-

   220

  

   ром блестит и искрится отливающий всеми цветами радуги налобный крест. Лицо вошедшего за крестом - бледное, суровое, с выражением чего-то повелительного, непреклонного, скорее жесткого и отталкивающего: глаза, которые никогда, кажется, не смотрели нежно на ребенка, губы, которые никогда, кажется, не знали поцелуя любви и ласки.

   Все головы оборотились к нему, и все, казалось, замерло с испугу. Один поддьяк не прерывал чтения, хотя и его голос срывался и дрожал.

   - Перестань читать! - раздался, как удар кнута, повелительный голос, который так часто когда-то слышали эти стены; а теперь и стены, казалось, дрогнули от испуга: так давно они не слыхали этого знакомого, страшного голоса - более шести лет не слыхали его.

   Слова читавшего кафизмы замерли в горле, на полслове остановился, словно бы перед ним разверзлась бездна. А в этот момент откуда-то раздались стройные, плавные звуки, как будто бы они исходили из купола, в то время как страшный пришлец твердо и грузно вступал на патриаршее место.

   - Исполла эти, деспота!

   Это пели монахи, только что вошедшие в церковь. Потом запели - "Достойно есть...". Вся церковь окаменела от изумления; никто не молился; митрополит стоял бледный, потерянный - он не знал, что ему делать, не понимал, что же такое случилось, что вокруг него происходит.

   Когда кончилось пение "достойно", протодиакон, стоявший в полном облачении, недвижим, как истукан, невольно поднял обернутую в орарь правую руку, которая дрожала.

   - Говори ектенью! - второй раз прозвучал по церкви тот страшный голос, который всех приводил в трепет.

   Протодиакон оторопел, заспешил было, сорвался с голоса, поправился, передохнул - и продолжал уже ровной, привычной октавой... "О свышнем мире и о спасении душ наших! О мире всего мира..."

   А страшный пришлец, сойдя с патриаршего места, плавно, но твердо, словно вдавливая ноги в церковный каменный помост, стал ходить по церкви и прикладываться к образам и мощам. Народ со страхом расступался перед ним, боясь поднять глаза до его глаз, светившихся каким-то фосфорическим светом.

   Окончив это, пришлец опять взошел на патриаршее место, возглашая громко, медленно и сурово, как бы грозясь кому-то: "Владыко многомилостиве!.."

   221

  

   - Иди под благословение! - повелительно обратился он, тотчас после молитвы, к митрополиту Ионе, который продолжал стоять неподвижно, по-прежнему бледный, недоумевающий.

   Иона повиновался - подошел, склонив ниже обыкновенного седую голову в богатой митре. За ним робко потянулось прочее духовенство. Пришлец порывисто шептал благословение и также порывисто крестил подходящих, словно ударял ладонью провинившийся пред ним воздух. Никто не глядел в глаза этому страшному пришельцу.

   - Поди, возвести великому государю о моем пришествии,- сказал он митрополиту, окончив благословение.

   Оторопелый митрополит еще ниже наклонил голову, седые редкие косы его дрожали на плечах.

   - Иди,- раздался повторительный возглас.

   Иона пошел, шатаясь и не поднимая головы. За ним торопливо последовал ключарь собора, Иов. Народ поспешно расступался перед ними, как бы боясь прикоснуться до их риз.

   За духовенством, один за другим, тихо и робко ступая по мосту, стали всходить на патриаршее возвышение и прочие молящиеся. Пришлец благословлял всех, долго благословлял. Не одну тысячу раз сделала в воздухе крестное знамение жилистая рука его, а народ все подступает, робко прижимаясь один к другому.

   А время идет... Пришлец нетерпеливо поглядывает на входные двери - никого нет... На лицо его все более и более ложится какая-то зловещая тень... Глаза перестают глядеть на подходящий под благословение народ: они его не видят, а видят как будто что-то другое, никому невидимое.

   Церковные сторожа робко, словно бы украдкой и боясь взглянуть на пришельца, пробираются между народом с пучками, с целыми охапками свечей и, втыкая их во все свободные ячейки паникадил и между ячейками, по бортам, до бесконечности увеличивают это несметное множество блестящих огненных языков, чтобы ярче, до боли глаз, осветилась огромная храмина, словно бы желая ярким светом освещенного огня согнать с давно вдовствующего патриаршего трона это страшное, сидящее на нем привидение, о котором начали было уже забывать, как о заживо погребенном. И храмина осветилась ярко, зловеще; а привидение не исчезает; оно все сидит на троне и автоматически машет рукою над робко склоняющимися головами молящихся. И лицо у привидения становится

   222

  

   еще зловещее: матовая бледность его переходит в какую-то эеленоватость, в серо-пепельность...

   Вдруг входные двери с шумом растворились. Народ опять шарахнулся в разные стороны.- Не царь ли идет? - Нет, не царь.- Показались бледные, смущенные лица митрополита Ионы, ключаря Иова, а за ними еще четыре лица... Это бояре. Впереди всех сухая, высокая фигура с иконописным лицом и черненькими в мешках и складках глазами. Это Одоевский князь, Никита Иванович, боярин и постник. За ним статная, осанистая фигура другого боярина с добрым лицом и добрыми глазами. Это боярин - князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Тут же и юркий молодой царедворец - Родион Стрешнев, и сухой, желтый, морщинистый, как пересохший пергамент, великий законник и воротило - дьяк Алмаз Иванов, изможденное лицо которого походило на полинялый от времени харатейный свиток, а живые черные глаза на этой харатье представляли подобие двух свежих чернильных пятен.

   Бояре прямо подошли к патриаршему месту. Пришлец сидел, как статуя, не двигаясь; только огромный наперстый крест с камнями изобличал, что грудь, на которой он покоился, дышала тяжело, порывисто: камни дрожали и сверкали разноцветными искрами.

   Вся церковь замерла от ожидания. Одоевский, молча и не кланяясь, подошел к пришельцу. Глаза их встретились. Глаза Одоевского потупились и спрятались под мешочками.

   - Ты оставил патриарший престол самовольно,- сказал он хрипло,- обещался впредь в патриархах не быть, съехал жить в монастырь, о чем и написано уже ко вселенским патриархам; а теперь ты для чего в Москву приехал и в соборную церковь вошел без ведома великого государя и без совета всего освященного собора? Ступай в монастырь по-прежнему.

   Пришлец вздрогнул и поднялся во весь свой огромный рост. Одоевский невольно попятился назад. По церкви прошел ропот испуга. Многие учащенно крестились.

   - Сошел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем не зван для того, чтоб великий государь кровь утолил и мир учинил, а от суда вселенских патриархов я не бегаю, и пришел я на свой престол по явлению.

   Пришлец проговорил это необыкновенно отчетливо и резко. Каждое слово он как будто гвоздем прибивал, и последняя фраза сказалась особенно резко.

   223

  

   - Ступай в свой монастырь!- вторично прохрипел князь Одоевский то, что ему приказано было сказать.

   Пришлец понял, что это уже царский указ - "пошел!"- и ни слова больше... Он пошарил что-то под панагиею и вынул оттуда запечатанный пакет.

   - Вот письмо, отнесите его к великому государю,- сказал он, протягивая пакет и ни на кого не глядя.

   - Ступай в монастырь!- автоматически повторил Одоевский.

   - Без ведома великого государя мы письма принять не смеем,- как-то испуганно заговорил дьяк Алмаз Иванов, причем харатейная кожа на его лице еще более сморщилась: он вспомнил, что еще не так давно его, думного дьяка Алмаза Иванова, да подьячего Гришку Котошихина велено было бить батоги нещадно за то, что они приняли одно такое письмо, не досмотрев, а в нем была прописка в титуле великого государя - опискою написано было "гусодаря",- после каковых батогов, не стерпя побой, оный Гришка Котошихин бежал к свейскому королю за море, а Алмаз Иванов харкал кровью.

   - Без указа великого государя, его пресветлого царского величества, мы письма принять не смеем,- повторил этот великий законник.

   - Пойдем, известим о сем великому государю,- добавил Юрий Долгорукий.

   Посланные вышли. Церковь представляла теперь необыкновенное зрелище: служба была прервана; духовенство - соборные попы и протопопы, дьяконы, находившиеся перед тем в каком-то оцепенении, теперь ожили - бродили с клироса на клирос, с амвона в алтарь и по церкви, перешептывались, иногда менялись улыбками и шушуканьем, кивали головами, свободно зевали и широко разметывали косы; сторожа украдкой, а иногда и явно пофукивали на паникадилы и притушивали излишне зажженные из страха свечи; народ, все время до пришествия посланцев теснившийся к патриаршему месту для благословения, теперь с робостью отхлынул от этого места и не знал, что ему делать. Казалось, в церкви был покойник, и словно бы все ждали, что вот-вот запоют - "помилуй раба твоего"... Тяжелое ожидание!

   И пришлец казался теперь не тем, чем был недавно: он сидел неподвижно, как статуя; ему уже некого было благословлять - и он молча перебирал четки; бледное лицо его по временам судорожно подергивалось... Между тем время тянулось так долго. Давно зажженные свечи дого-

   224

  

   рали, и словно мрак какой-то спускался от купола все ниже к полу. Становилось как-то сумрачно. То там, то здесь слышались вздохи, шепот молитвы...

   Наконец двери опять широко распахнулись - и все вздрогнуло, засуетилось. Вошли прежние посланцы.

   - Великий государь указал нам, холопам своим, объявить тебе прежнее: чтобы ты шел назад в Воскресенский монастырь, а письмо взять у тебя,- проговорил, как по заученному, Одоевский, подходя к патриаршему месту.

   Пришлец снова выпрямился во весь свой рост и сделал шаг к Одоевскому и к прочим посланцам. Дьяк Алмаз Иванов попятился назад; но чернильные пятна-глаза его заискрились.

   - Коли великому государю приезд мой ненадобен, то я поеду назад в монастырь, но не выйду из церкви, пока на письмо мое отповеди не будет,- сказал пришлец по-прежнему громко и отчетливо.

   И он гордо, не как проситель, подал письмо. Дьяк Алмаз Иванов быстро нагнулся и взглянул на титул письма: он пуще смерти боялся прописки в титуле: это было одно из величайших и тягчайших государственных преступлений того времени.

   Посланцы опять вышли, опять в церкви осталось то же слоняющееся без дела священство, те же ожидающие чего-то прихожане, та же неподвижная фигура на патриаршем месте, а рядом - высокий блестящий крест в руках ставрофора-крестоносителя.

   После томительного ожидания в третий раз распахнулись входные двери собора. Теперь впереди посланцев от царя выступал смиренный Павел, митрополит Крутицкий; но из-за маски смирения лицо его светилось скрытым злорадством.

   - Письмо твое великому государю донесено,- начал он громко, обводя весь собор глазами, и остановился.

   Все ждали, притаив дыхание. Митрополит начал.

   - Он, великий государь, его пресветлое царское величество, власти и бояре письмо выслушали,- продолжал он и снова остановился.

   Все ждали опять, ждали еще с более напряженным вниманием. Послышался где-то стон. С висячего паникадила упала свечка, проведя в воздухе огненную полосу, словно падучая звезда, и погасла.- "Ох!" - послышался чей-то испуганный голос.

   225

  

   - И ты, патриарх, из соборной церкви ступай в Воскресенский монастырь по-прежнему,- закончил Крутицкий митрополит.

   Это был жестокий приговор. Пришлец пошатнулся было назад, но тотчас же оправился, только лицо его позеленело. Он молча сошел с патриаршего места, медленно приложился к образам, взял посох митрополита Петра - этот исторический посох московских святителей - и направился к выходу между двумя стенами безмолвных зрителей, которых он, не поднимая глаз, благословлял обеими руками.

   - Оставь посох!- говорил Одоевский, поспешая за ним.

   - Оставь посох! - повторили прочие бояре.

   - Отнимите силою! - не глядя на них, отвечал пришлец и вышел из собора.

   Впереди по-прежнему несли крест. Ночь была на исходе. На небе все еще стояла огненная метла, только хвостом уже на запад. Народ повалил из собора.

   Пришлец, садясь в сани, стал отрясать ноги, громко говоря евангельские слова:

   - Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилепший к ногама вашема, отрясите во свидетельство на ня!

   - Мы этот прах подметем! - дерзко отвечал стрелецкий полковник, наряженный провожать пришельца, как арестанта.- Подметем-ста!

   - Да разметет Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи! - сказал ему пришлец и указал на комету.

   - Ох, Господи, спаси нас, помилуй! - послышался испуганный крик в народе.

   Поезд двинулся в обратный путь. Народ повалил за поездом. Из дворца прискакали - окольничий князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий и любимец царский Артамон Сергеевич Матвеев, и следовали за поездом.

   Странный вид представляло это шествие в ночной темноте, при только что занимавшейся заре. За поездом теснились толпы, опережая его и производя необыкновенный гул и ропот: стук тысяч ног об замерзшую землю, скрип саней, карканье проснувшихся галок и воронья и смутное рокотанье голосов сливалось в какой-то невообразимый хаос. В разных местах города звонили колокола, как бы прощаясь с уезжающими.

   226

  

   Пришлец, тот, который произвел все это волнение, сидел в первых санях и как-то странно глядел на стоявший перед ним крест... "Порвалась... порвалась последняя нитка",- шептали бледные губы.

   За земляным городом поезд остановился. Долгорукий сошел с коня и приблизился к первым саням, сняв свою высокую боярскую шапку.

   - Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословение и прощение просить,- сказал он, почтительно нагибая голову.

   - Бог его простит, коли не от него смута,- отвечал сидевший в первых санях.

   - Какая смута? - удивленно спросил Долгорукий.

   - Я не своей волей приезжал - по вести,- был ответ.

   Поезд снова двинулся в путь сквозь густую толпу народа. На колокольне Ивана Великого загорался золотой крест,- всходило солнце.

  

  

  

   Так неудачно кончилась попытка Никона (это был он) - попытка к примирению с царем Алексеем Михайловичем. "Тишайший" первый раз в жизни оказался непреклонным.

   За шесть лет до начала настоящего повествования, летом 1658 года, в Москву приехал грузинский царевич Теймураз. По этому случаю у царя был большой обед. Приглашена была к столу вся московская знать, не был приглашен один Никон, великий святитель и патриарх,- Никон, который за столом царя занимал обыкновенно первое место. Это было для него прямым ударом в сердце: "тишайший" царь, называвший Никона "собинным" другом своим, не решавшийся без его благословения ни на какое государственное дело, именовавший его не иначе, как "владыкою святым", "великим святителем", "равноапостольным богомольцем", своим "преосвященным главою", повелевавший ему писаться в указах царских рядом с царем и тоже называться "великим государем",- царь вдруг охладевает к своему любимцу и даже не приглашает к столу. Задетый за живое, Никон посылает своего бояри-

   227

  

   на, одного князя, во дворец - за каким-то церковным делом или просто высмотреть, что там делается. В это время царевич Теймураз ехал во дворец. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово очищал ему путь, колотя, по московскому обычаю, палкою в лоб каждого, кто высовывался из толпы. Один из таких ударов попал в голову посланца Никона.

   - Не дерись, Богдан Матвеич! - закричал посланец, хватаясь за голову.- Вить я не просто сюда пришел, а с делом.

   - Ты кто такой? - спросил окольничий.

   - Патриарший человек - с делом послан.

   -Не дорожись!- закричал Хитрово и снова ударил патриаршего посланца дубиной по лбу.

   Тот с плачем бросился к Никону. Никон написал царю, прося "розыскать дело" и наказать Хитрово. Царь тотчас отвечал собственноручно: "Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду".

   Но прошел день, другой - ни розыска, ни свиданья.

   Подоспел праздник Казанской Богородицы - большой праздник, с крестным ходом всего освященного собора. А царь - такой богомолец, такой любитель церковной обрядности и всего священного благолепия. Накануне праздника Никон, по обыкновению, посылает попа доложить царю, что святейший патриарх шествует в церковь. От царя - ни ответа, ни привета. У обедни - опять нет царя! Это так не похоже на него... И праздник не в праздник... Через два дня опять большой праздник - праздник ризы Господней, Никон опять шлет к царю с вестями - и опять нет царя! Вместо него является к патриарху царский спальник, князь Юрий Ромодановский - такой хмурый, торжественный... Что бы это значило?!

   - Царское величество на тебя гневен, оттого не пришел к заутрени и повелел не ждать его и к святой литургии.

   Вот какую громовую весть принес Ромодановский - было отчего смутиться. Но Никон не смутился - он знал "тишайшего", своего "собинного" друга.

   - За что его царское величество на меня гневен? - спросил он.

   - Ты пренебрег его царским величеством,- пишешься великим государем; а у нас один великий государь - царь!

   - Называюсь я великим государем не собою. Так восхотел и повелел его царское величество,- свидетельствуют грамоты, писанные его рукою.

   228

  

   - Царское величество почтил тебя яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне царское величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся великим государем, почитать тебя впредь не будет.

   Что после этого оставалось делать? Или сломить, или самому сломиться. Но не такая это была воля, чтобы сломиться.

   По уходе Ромодановского Никон не долго думал. В нем тотчас созрело решение. "Кину патриарший престол вдовым - напугаю, сломлю всех... Кроткий и богобоязненный царь испугается..." Он сказал об этом своему дьяку. Дьяк стал уговаривать. Напрасно! Патриарх был непреклонен. Дьяк кинулся к другу Никона, боярину Зюзину. Тот велел умолять патриарха - не делать этого, не гневить царя: "после-де захочешь воротиться, да поздно будет". Упрямый гордец задумался было - стал даже писать царю; но прилив злобы все испортил...

   - Иду! - тряхнул он своею черною гривою и в клочки изодрал написанное...- Купите мне простую палку, какие попы носят...

   И он отправился в Успенский собор.

   Энергиею и силою звучал его металлический голос во время службы - никогда он не служил так хорошо, величественно; руки его, сжимая золотые свещницы с горящими свечами, казалось, благословляли этим светом весь мир. Когда хор возглашал: "исполла эти, деспота!" - величественное лицо его, казалось, говорило: "кто против меня, тот против Бога и церкви!"

   После причастия он велел ключарю поставить у выходов сторожей, не пускать народ из храма: "поучение-де будет".

   И вот великий патриарх вышел на амвон - лицо какое-то необыкновенное, не его лицо!

   "Буди имя Господне!" - загремел хор.

   Народ понадвинулся к амвону. Тысячи глаз смотрели в лицо проповеднику.

   - Ленив я был вас учить,- раздались слова с амвона,- не стало меня на это... От лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх; а если помыслю быть патриархом, то буду анафема. Как ходил я с царевичем Алексием Алексиевичем в Колязин монастырь, и в то время на Москве многие люди к Лобному месту собирались и называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. А я отби-

   229

  

   рал иконы латинские, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли. Вот каким образам надо верить и покланяться (и он указал на образ Спасов в иконостас). А я не иконоборец. И после того называли меня еретиком - новые-де книги завел! И все это учинилось ради грех моих. Я вам предлагал многое поучение и свидетельство вселенских патриархов, и вы, в окаменении сердец ваших, хотели меня камением побить; но Христос нас единожды кровию искупил,- а коли меня вам камением побить, и мне никого кровию своею не избавить, и чем вам камением меня побить и еретиком называть, так лучше я вам от сего времени не буду патриарх. Аминь.

   Как громом поразили эти слова весь собор. Недоумевающие, смущенные, оторопевшие, испуганные, все стояли точно окаменелые и с каким-то ужасом как бы искали понять, кто же тут виноват во всем этом, где те преступники, которые вызвали страшное проклятие на весь собор, на всю эту массу молящихся, верующих, чего-то чающих, где они, эти изверги, где виновные в том, что вот-вот сейчас гром небесный разразится над храмом... Послышались всхлипыванья, стоны; женщины громко плакали... "Матушки! святители! что ж это будет с нами!.. ох!.."

   - Батюшка! кормилец! кому же ты нас сирых оставляешь?- голосили бабы и боярыни в истошный голос.- Кому, батюшка наш? о-о-о!

   - Кого вам Бог даст и Пресвятая Богородица изволит,- отвечал Никон.

   Его стали разоблачать. Казалось, что это раздевают покойника. А вон и саван несут - это мешок с простым монашеским платьем. Что ж это такое будет?

   Толпа не выдержала - бросилась к послушникам и отняла у них мешок. Толпа превращалась в зверя: как она в другое время побила бы камнями этого самого Никона, так теперь за него она готова была растерзать всех.

   Никон не мог ослушаться толпы и ушел в алтарь. Там он потребовал бумаги и чернил. Нагнувшись к престолу, он, стоя, начал чертить пером по бумаге. Рука его дрожала; перо не попадало в чернильницу. Он сам повторял за собою то, что чертила его рука на бумаге... Это было письмо к царю... "Отхожу ради гнева твоего, исполняя писание: дадите место гневу... И паки: егда изженут вас от сего града, бежите во ин град, и еже аще не примуть вас, грядуще отрясите прах от ногу вашею..."

   - Отрясу... отрясу,- бормотал он, когда, тотчас после этого, на него стали надевать простую мантию с "источни-

   230

  

   ками" и черный клобук.- Бегу во ин град, бегу в пустыню...

   Взяв в руки простую палку, он быстро вышел из алтаря и направился было к выходным дверям. Что-то страшное и в то же время обаятельное было во всей его фигуре. Сначала было все шарахнулись от него с испугу в сторону, но потом задние бросились к дверям и заслонили их собою.

   - Не пустим! не пустим! - застонала толпа. Женщины истерически рыдали, валяясь в ногах у упрямца и целуя его ризы, ноги, палку... Выпустили только Крутицкого митрополита Питирима, который поспешил во дворец доложить царю о том, что происходило в соборе.

   Царь был поражен, как громом, нежданной вестью... "Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне",- бормотал он, хватаясь за голову и беспомощно озираясь. Глаза его упали на стоявшего тут же князя Трубецкого, Алексея Никитича, великого стратига московского.

   - Иди, Алексей, образумь его, скажи: я жалую его, не гоню... рад ему... Ох, Господи!

   Трубецкой явился в собор. Никон сидел на нижней ступени патриаршего места, чертя в задумчивости посохом по церковному помосту. Трубецкой подошел к нему под благословение.

   - Прошло мое благословение, недостоин я быть в патриархах,- сказал Никон, не давая Трубецкому благословения.- Недостоин.

   - Какое твое недостоинство? Что ты сделал? - спросил недоумевающий Трубецкой.

   - Если тебе надобно, то я стану тебе каяться,- с горькою ирониею отвечал патриарх.- Всему собору, всем православным христианам буду каяться.

   В толпе послышался ропот. Трубецкой смутился.

   - Это не мое дело, не кайся,- бормотал он,- скажи только, зачем бежишь, престол свой оставляешь? Живи, не оставляй престола! Великий государь наш тебя милует и рад тебе.

   Никон вынул из-под мантии клок бумаги, что сейчас исписал за престолом, и подал Трубецкому.

   - Поднеси это государю... Попроси царское величество, чтоб пожаловал мне келью.

   Трубецкой ушел. Патриарх, несмотря на свою железную волю, озирался растерянно, видимо не находя себе места: то садился на нижней ступени патриаршего места,

   231

  

   как бы униженно припадая к ногам обезумевшей от изумления толпы, то вставал и порывался к дверям. Но народ с плачем не пускал его, падая перед ним ниц или простирая к небу руки. Картина была потрясающая. Женщины то рыдали, сбившись в кучу, как овцы в зной, то ползали у ног упрямца, стукаясь головами о каменный церковный помост.

   Не выдержал и патриарх - заплакал: беспомощно опустившись на нижнюю ступень своего седалища, он припал лицом к ладони и тихо, беззвучно рыдал.

   Это уже было выше меры. Церковь вся огласилась рыданиями. Даже сторожа, забившись по углам, плакали.

   Но снова явился Трубецкой и, отдавая Никону назад письмо его, сказал: "Великий государь указал тебе сказать, чтоб ты патриаршества не оставлял, а келий-де на патриаршем дворе много".

   - Уже я слова своего не переменю,- сказал патриарх и вышел из собора.

   Теперь уж его никто не останавливал. Народ чувствовал, что вместе с патриархом и ему нанесена обида... Стоит ли-де настаивать после этого!

   Но, когда Никон хотел сесть в карету, народ бросился на нее и выпряг лошадей. Никон пошел пешком чрез Кремль - народ за ним. Патриарх хотел уйти Спасскими воротами - народ запер ворота. Тогда Никон сел в нишу под воротами, в "печуру". Народ запрудил всю эту половину Кремля, и только посланные из дворца бояре могли заставить народ выпустить своего пленника.

   Опальный патриарх пошел пешком до своего подворья, на Ильинку, а народ, провожая его, плакал словно по покойнике.

  

   ...................................................................................................................

  

   Все это вспомнил теперь Никон, возвращаясь в свой Воскресенский монастырь из Москвы, куда он попытался было, но так неудачно, снова воротиться из своего добровольного, а теперь невольного изгнания. Тяжело было у него на душе. Да и как переменилось все в эти долгие, мучительно однообразные шесть лет изгнания? Тогда, оскорбленный и униженный, он ехал в изгнание все-таки полный надежд, что его скоро воротят, попросят назад, и торжество его будет полное. Теперь он возвращался, полный мрачной безнадежности и тоски: мало того, что теперь его выгнали как собаку - впереди еще ждет его

   232

  

   суд вселенских патриархов. "О! наемники!" - невольно вырвалось у него слово - и он оглянулся назад. Сани его катились по той же однообразной снежной равнине, по которой он, несколько часов тому назад, ночью, ехал с тайною надеждою на победу... Нет, не победа ждала его, а глубокое посрамление...

   И он снова мыслью переносился в прошлое. Тогда, шесть лет назад, эти поля покрыты были зеленью; теперь - кругом саван белый - глазам больно от этого снежного моря...

   Вспоминалась ему вся его горькая, одинокая жизнь в монастыре и та светлая, полная торжества, власти и славы жизнь, когда он еще не покидал патриаршего престола. Припомнилась и последняя, прошлогодняя схватка с Паисием Лигаридом и другими посланцами царя... Пришли они к нему в келью целым сонмищем, а впереди всех этот грек-бродяга, Паисий... Не вытерпело сердце буйного патриарха, и он ринулся вепрем на бедного гречина.

   "Вор! нехристь! собака! самоставник! мужик!- закричал он, стуча об пол посохом.- Давно ли на тебе архиерейское одеяние? Есть ли у тебя ко мне грамоты от вселенских патриархов? Тебе не впервой тыкаться по государствам да мутить. У нас того же захотел!"

   Но увертливый Одиссей не смутился.

   - Отвечай мне по-евангельски,- мягко сказал Паисий по-латыни,- проклинал ли ты царя?

   - Я служу за царя молебны,- накинулся на него Никон, когда ему перевели слова Паисия.- А ты зачем говоришь со мною на проклятом латинском языке?

   - Языки не прокляты,- отвечал Паисий,- огненный дух сошел в виде языков. Я же говорю с тобою по-еллински, потому что ты невежда и не понимаешь этого золотого языка.

   А тут некстати вмешался Иосиф, архиепископ астраханский.

   - И ты туда же! - крикнул на него Никон.- А помнишь ли, бедный, свое обещание? Обещался ты и царя не слушать, а теперь суешься! Али тебе, бедному, дали что-нибудь? Я ни слушать тебя, ни говорить с тобою не стану.

   - А для чего ты,- вмешался в спор Одоевский,- для чего на молебнах жалованную государеву грамоту приносил, под крест клал и под образ Богородицы, читать ее приказывал и из псалмов клятвенные слова говорил?

   233

  

   - Я на литургии, после заамвонной молитвы, со всем собором молебен служил, государеву грамоту прочитать велел, под крест и под образ Богородицы клал, а клятву износил на обидящего мя, на Ромашку Боборыкина, а не на великого государя.

   Те не верили, настаивали на своем. Никон не вынес больше и закричал:

   - А хотя бы я и к лицу великого государя клятву износил - так что ж? Я за такие обиды и теперь стану молиться: приложи, Господи, зла славным земли!

   А потом, обратившись к Иосифу, спросил:

   - Какой-то у вас теперь там на Москве собор, и кто приказывал его вам открывать?

   Иосиф отвечал:

   - Этот собор созван по указу великого государя ради твоего неистовства; а тебе до этого дела нет: ты свое достоинство патриаршеское оставил.

   - Я своего достоинства патриаршеского не оставлял.

   - Как не оставлял?- Ему показали письмо.- А это разве не твое письмо, где ты пишешь, что не возвратишься на патриаршество, как пес на свою блевотину? Разве не сам ты писался бывшим патриархом? И после этого годится ли тебе называться патриархом?

   - Я и теперь государю не патриарх! - загремел упрямец.

   - А по самовольному с патриаршего престола удалению и по нынешним неистовствам твоим ты и нам всем не патриарх... Достоин ты за свои неистовства ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь многие досады и в мире смуту.

   Тут уже Никон окончательно вышел из себя и закричал не своим голосом:

   - Вы пришли на меня, как жиды на Христа...

   Все это припомнилось теперь несчастному. А впереди еще этот вселенский суд, а там, верно, вечная ссылка и вечное - до самого гроба - забвение...

   Было уже далеко за полдень, когда поезд изгнанного из Москвы патриарха добрался до села Чернева. Лошади, не кормленные всю ночь и более половины дня, притомились. Свита Никона, тоже постившаяся и глаз не сомкнувшая со вчерашнего дня, изнемогла и отощала. Иван Шушера, ставрофор патриарха, постоянно державший перед ним крест, падал от утомления и того и гляди мог уронить и самый крест. Сам Никон, казалось, постарел за эту ужасную ночь на десять лет: он, постоянно прямой

   234

  

   и твердый, как-то осунулся и сидел сгорбившись. Шушера, вглядываясь в его посеребренную инеем бороду, с ужасом замечал, что в ней начинает серебриться и другой, не морозный иней - иней седины, старости, дряхлости.

   Решено было остановиться в селе Черневе - покормить лошадей и самим отдохнуть. Въехали в подворье. Молча, поддерживаемый монахами, Никон вышел из саней и вошел в избу. Почти все время, пока оставались в Черневе, он сидел неподвижно, в глубокой задумчивости. Из этой задумчивости он был выведен скрипом подъехавших к подворью саней и знакомыми голосами. Он встрепенулся, по лицу и по глазам его прошел какой-то свет. Он узнал звонкий голос Родиона Стрешнева и сухой кашель дьяка Алмаза Иванова. Что-то вроде надежды блеснуло в черных глазах изгнанника.

   В избу вошли Павел, митрополит Крутицкий, Иоаким, архимандрит Чудовский, Родион Стрешнев и Алмаз Иванов.

   - Великий государь приказал спросить у тебя, по какой вести приезжал ты в Москву, и взять у тебя посох Петра