Мережковский Дмитрий Сергеевич - Смерть богов. Юлиан Отступник

n="justify">   XVIII

   На восходе солнца увидели персов. Враги приближались медленно. По словам опытных воинов, их было не менее двухсот тысяч; из-за холмов появлялись непрерывно новые и новые отряды.

   Сверкание лат так ослепляло, что даже сквозь густую пыль глаза с трудом выдерживали.

   Римляне молча выходили из долины и строились в боевой порядок. Лица были суровы, но не печальны. Опасность заглушила вражду. Взоры обратились опять на императора. Галилеяне и язычники одинаково по выражению лица его угадывали, можно ли надеяться. Лицо кесаря сияло радостью. Он ждал встречи с персами, как чуда, зная, что победа поправит все, даст ему такую славу и силу, что галилеяне признают себя пораженными.

   Душное, пыльное утро 22 июля предвещало знойный день. Император не хотел облечься в медную броню. Он остался в легкой шелковой тунике. Полководец Виктор подошел к нему, держа в руках панцирь:

   - Кесарь, я видел дурной сон. Не искушай судьбы, одень латы...

   Юлиан молча отстранил их рукою.

   Старик опустился на колени, подымая легкую броню.

   - Одень! Сжалься над рабом твоим! Битва будет опасной.

   Юлиан взял круглый щит, перекинул вьющийся пурпур хламиды через плечо и вскочил на коня:

   - Оставь меня, старик! Не надо. - И помчался, сверкая на солнце бэотийским шлемом с высоким золоченым гребнем.

   Персы приближались. Надо было спешить.

   Юлиан расположил войско в особом порядке, в виде изогнутого лунного серпа. Громадный полукруг должен был врезаться двумя остриями в персидское полчище и захватить его с обеих сторон. На правом крыле начальствовал Дагалаиф, на левом Гормизда, в середине Юлиан и Виктор.

   Трубы грянули.

   Земля заколебалась, загудела под мягкими тяжкими ступнями бегущих персидских слонов; страусовые перья колебались у них на широких лбах; ременными подпругами привязаны были к спинам кожаные башни; из каждой четыре стрелка метали фаларики - снаряды с горящей смолой и паклей.

   Римская конница не выдержала первого натиска. С оглушительным ревом, вздернув хоботы, слоны разевали мясистые влажно-розовые пасти, так что воины чувствовали на лицах дыхание чудовищ, рассвирепевших от смеси чистого вина, перца и ладана - особого напитка, которым варвары опьяняли их перед битвами; клыки, выкрашенные киноварью, удлиненные стальными наконечниками, распарывали брюхо коням; хоботы, обвив всадников, подымали их на воздух и ударяли о землю.

   В полдневном зное от этих серых колеблющихся туш, с шлепающими складками кожи, отделялся пронзительно едкий запах пота. Лошади трепетали, бились и хрипели, почуяв запах слонов.

   Уже одна когорта обратилась в бегство. То были христиане. Юлиан кинулся остановить бегущих и, ударив главного декуриона рукой по лицу, закричал в ярости:

   - Трусы! Умеете только молиться!..

   Фракийские легковооруженные стрелки и пафлагонские пращники выступили против слонов. За ними шли искусные иллирийские метатели дротиков, налитых свинцом, - мартиобарбулы.

   Юлиан приказал направить в ноги чудовищ стрелы, камни из пращей, свинцовые дротики. Одна стрела попала в глаз огромному индийскому слону. Он завыл и поднялся на дыбы; подпруги лопнули; седло с кожаной башней сползло, опрокинулось; персидские стрелки выпали, как птенцы из гнезда. Во всем отряде слонов произошло смятение. Раненые в ноги валились, и скоро вокруг них образовалась целая подвижная гора из нагроможденных туш. Поднятые вверх ступни, окровавленные хоботы, сломанные клыки, опрокинутые башни, полураздавленные кони, раненые, мертвые, персы, римляне-все смешалось.

   Наконец, слоны обратились в бегство, ринулись на персов и начали их топтать.

   Эта опасность предусмотрена была военной наукой варваров: пример сражения при Низибе показал, что войско может быть истреблено отрядом собственных слонов.

   Тогда вожатые длинными серповидными ножами, привязанными к правой руке, изо всей силы стали ударять чудовищ между двумя позвонками спинного хребта, ближайшими к черепу; довольно было одного такого удара, чтобы самое большое и сильное из них пало мертвым.

   Когорты мартиобарбулов кинулись вперед, перелезая через туши раненых, преследуя бегущих.

   В это время император уже летел на помощь к левому крылу. Здесь наступали персидские клибанарии - знаменитый отряд всадников, связанных, спаянных друг с другом звеньями громадной цепи, покрытых с головы до ног гибкой стальной чешуей, неуязвимых, почти бессмертных в бою, подобных изваяниям, вылитым из металла; ранить их можно было только сквозь узкие щели в забралах, оставленные для рта и глаз.

   Против клибанариев направил он когорты старых верных друзей своих, батавов и кельтов: они умирали за одну улыбку кесаря, глядя на него восторженными детскими глазами.

   На правом крыле в римские когорты врезались колесницы персов, запряженные полосатыми тонконогими зебрами; остроотточенные косы, прикрепленные к осям и к спицам колес, вращались с ужасающей быстротой, одним взмахом отсекая ноги лошадям, головы солдатам, разрезая тела с такой же легкостью, как серп жнеца - тонкие стебли колосьев.

   После полудня клибанарии ослабели: латы накалились и жгли.

   Юлиан направил на них все силы.

   Они дрогнули и пришли в смятение. У императора вырвался крик торжества. Он кинулся вперед, преследуя бегущих, и не заметил, как войско отстало. Кесаря сопровождали немногие телохранители, в том числе полководец Виктор. Старик, раненный в руку, не чувствовал боли; ни на мгновение не покидал он императора и спасал его от смертельной опасности, заслоняя длинным, книзу заостренным, щитом своим. Опытный полководец знал, что приближаться к бегущему войску так же неблагоразумно, как подходить к падающему зданию.

   - Что ты делаешь, Кесарь, - кричал он Юлиану. - Берегись! Возьми мои латы...

   Юлиан, не слушая летел вперед, с поднятыми руками, с открытой грудью, - как будто один, без войска, ужасом лица своего и мановением рук гнал несметных врагов.

   На губах его играла улыбка веселья, сквозь тучу пыли, поднятую вихрем, сверкал бэотийский шлем, и складки хламиды, развевавшейся по ветру, походили на два исполинских красивых крыла, которые уносили его все дальше и дальше.

   Впереди мчался отряд сарацин. Один из наездников обернулся, узнал Юлиана по одежде и указал товарищам с отрывистым гортанным криком, подобным орлиному клекоту:

   - Малэк! Малэк! - что по-арабски значит: "Царь! Царь!"

   Все обернулись и, не останавливая коней, вскочили на ноги, в своих белых, длинных одеждах, с поднятыми над головами копьями.

   Император увидел разбойничье смуглое лицо. Это был почти мальчик. Он скакал во весь опор, на горбу громадного бактрианского [378] верблюда с комками сухой прилипшей грязи, болтавшимися на косматой шерсти под брюхом.

   Виктор щитом отразил два сарацинских копья, направленных на императора.

   Тогда мальчик на верблюде прицелился и, сверкая хищным взором, от резвости оскалил белые зубы, с радостным криком:

   - Малэк! Малэк!

   "Как весело ему, - подумал Юлиан, - а мне еще..."

   Он не успел кончить мысли.

   Копье свистнуло, задело ему правую руку, слегка оцарапало кожу, скользнуло по ребрам и вонзилось ниже печени.

   Он подумал, что рана не тяжелая и, ухватился за двуострый наконечник, чтобы вырвать его, но порезал пальцы. Хлынула кровь.

   Юлиан громко вскрикнул, закинув голову, взглянул широко открытыми глазами в бледное, пылающее небо и упал с коня на руки телохранителей.

   Виктор поддерживал его. Губы старика дрожали, и помутившимися глазами смотрел он на закрытые очи кесаря.

   Отставшие когорты собирались.

  

   XIX

   Юлиана перенесли в шатер и положили на походную постель. Он не приходил в себя, только изредка стонал.

   Врач Орибазий извлек острие копья из глубокой раны, осмотрел, обмыл ее и сделал перевязку. Виктор взглядом спросил, есть ли надежда. Орибазий грустно покачал головой.

   После перевязки Юлиан глубоко вздохнул и открыл глаза.

   - Где я?.. - с удивлением посмотрел он кругом, как будто пробуждаясь от крепкого сна.

   Издалека доносился шум битвы. Вдруг вспомнил он все и с усилием привстал на постели.

   - Где конь? Скорее, Виктор!..

   Лицо его исказилось от боли. Все кинулись, чтобы поддержать кесаря. Он оттолкнул Виктора и Орибазия.

   - Оставьте!.. Я должен быть там, с ними до конца!..

   И он медленно встал на ноги. На бледных губах была улыбка, глаза горели:

   - Видите, я еще могу... Скорее щит, меч! Коня!..

   Душа его боролась с кончиной. Виктор подал ему щит и меч.

   Юлиан взял их и, шатаясь, как дети, не научившиеся ходить, сделал два шага.

   Рана открылась. Он уронил оружие, упал на руки Орибазия и Виктора и, подняв глаза к небу, воскликнул:

   - Кончено... Ты победил. Галилеянин!

   И, не сопротивляясь больше, отдался в руки приближенным; его уложили в постель.

   - Да, кончено, друзья мои, - повторил он тихо, - я умираю...

   Орибазий наклонился, стараясь утешить его, уверяя, что такие раны вылечивают.

   - Не обманывай, - возразил Юлиан кротко, - зачем? Я не боюсь...

   И прибавил торжественно:

   - Я умру смертью мудрых.

   К вечеру впал в забытье. Часы проходили за часами. Солнце зашло. Сражение утихло. В палатке зажгли лампаду. Наступала ночь. Он не приходил в себя. Дыхание ослабело. Думали, что он умирает. Наконец, глаза медленно открылись. Пристальный недвижный взор устремлен был в угол палатки; из губ вырывался быстрый, слабый шепот; он бредил;

   - Ты?.. Здесь?.. Зачем?.. Все равно - кончено. Поди прочь! Ты ненавидел! Вот чего мы не простим...

   Потом пришел в себя ненадолго и спросил Орибазия:

   - Который час? Увижу ли солнце?..

   И подумав, прибавил, с грустной улыбкой:

   - Орибазий, ужели разум так бессилен?.. Знаю - это слабость тела. Кровь, переполняющая мозг, порождает видения. Надо, чтобы разум...

   Мысли снова путались, взор становился неподвижным.

   - Я не хочу!.. Слышишь? Уйди, Соблазнитель! Не верю... Сократ умер, как бог... Надо, чтобы разум... Виктор! О, Виктор... Что тебе до меня. Галилеянин? Любовь твоя - страшнее смерти. Бремя твое - тягчайшее бремя... Зачем Ты так смотришь?.. Как я любил Тебя, Пастырь Добрый, Тебя одного... Нет, нет! Пронзенные руки и ноги? Кровь? Тьма? Я хочу солнца, солнца!.. Зачем Ты застилаешь солнце?..

   Наступил самый тихий и темный час ночи.

   Легионы вернулись в лагерь. Победа не радовала их. Несмотря на усталость, почти никто не спал. Ждали известий из императорской палатки. Многие, стоя у потухающих костров и опираясь одной рукой на длинные копья, дремали в изнеможении. Слышно было, как стреноженные лошади, тяжело вздыхая, жуют овес.

   Между темными шатрами выступили на краю неба беловатые полосы. Звезды сделались дальше и холоднее. Повеяло сыростью. Сталь копий и медь щитов потускнели от серого, как паутина, налета росы. Пропели петухи этрусских гадателей, вещие птицы, которых жрецы не утопили, несмотря на повеление Августа. Тихая грусть была на земле и на небе. Все казалось призрачным - близкое далеким, далекое близким.

   У входа в палатку Кесаря толпились друзья, военачальники, приближенные; в сумерках казались они друг другу бледными тенями.

   В шатре царствовало еще более торжественное безмолвие. С однообразным звоном врач Орибазий толок в медной ступе лекарственные травы для освежающего напитка.

   Больной успокоился; бред затих.

   На рассвете в последний раз пришел он в себя и спросил с нетерпением:

   - Когда же солнце?..

   - Через час, - ответил Орибазий, взглянув на уровень воды в стеклянных стенках водяных часов.

   - Позовите военачальников, - приказал Юлиан. - Я должен говорить.

   - Милостивый Кесарь, тебе нужен покой, - заметил врач.

   - Все равно. До восхода не умру. Виктор, выше голову... Так. Хорошо.

   Ему рассказали о победе над персами, о бегстве предводителя вражеской конницы, Мерана, с двумя сыновьями царя, о гибели пятидесяти сатрапов. Он не удивился, не обрадовался; лицо его осталось безучастным.

   Вошли приближенные: Дагалаиф, Гормизда, Невитта, Аринфей, Люциллиан, префект Востока Саллюстий; впереди шел комес Иовиан [379]. Многие, делая предположения о будущем, высказывали желание видеть на престоле этого слабого боязливого человека, никому не опасного. При нем надеялись отдохнуть от тревог слишком бурного царствования. Иовиан обладал искусством угождать всем. Он был высок и благообразен, с лицом незначительным, исчезающим в толпе. Он имел сердце добродетельное и ничтожное.

   Здесь же, среди приближенных, находился молодой центурион придворных щитоносцев, будущий историк Аммиан Марцеллин. Все знали, что он ведет дневник похода. Войдя в палатку, Аммиан вынул навощенные дощечки и медный стилос. Он приготовился записывать предсмертную речь императора.

   - Подымите завесу, - приказал Юлиан.

   Покров на дверях откинули. Все расступились. Утренний холод повеял в лицо умирающему. Дверь выходила на восток. Недалеко был обрыв; ничто не заслоняло неба.

   Юлиан увидел светлые облака, еще холодные, прозрачные, как лед. Он вздохнул и сказал:

   - Так. Хорошо. Погасите лампаду...

   Огонь потушили; палатку наполнил сумрак. Все ждали молча.

   - Слушайте, друзья мои, - начал кесарь предсмертную речь; он говорил тихо, но внятно; лицо было спокойно.

   Аммиан Марцеллин записывал.

   - Слушайте, друзья, мой час пришел, быть может, слишком ранний: но видите, я радуюсь, как верный должник, возвращая природе жизнь, - и нет в душе моей ни скорби, ни страха; в ней только тихое веселие мудрых, предчувствие вечного отдыха. Я исполнил долг и, вспоминая прошлое, не раскаиваюсь. В те дни, когда, всеми гонимый, ожидал я смерти в пустыне Каппадокии, в Мацеллуме, и потом, на вершине величия, под пурпуром римского кесаря, - сохранил я душу мою незапятнанной, стремясь к высоким целям. Если же не исполнил всего, что хотел, - не забывайте, люди, что делами земными управляют силы рока. Ныне благословляю Вечного за то, что дал Он мне умереть не от медленной болезни, не от руки палача или злодея, а на поле битвы, в цвете юности, среди недоконченных подвигов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Расскажите, возлюбленные, врагам и друзьям моим, как умирают эллины, укрепляемые древнею мудростью.

   Он умолк. Все опустились на колени. Многие плакали.

   - О чем вы, бедные? - спросил Юлиан с улыбкой. - Непристойно плакать о том, кто возвращается на родину... Виктор, утешься!..

   Старик хотел ответить, но не мог, закрыл лицо руками и зарыдал еще сильнее.

   - Тише, тише, - произнес Юлиан, обращая взор на далекое небо. - Вот оно!..

   Облака загорелись. Сумрак в палатке сделался янтарным, теплым. Блеснул первый луч солнца. Умирающий обратил к нему лицо свое.

   Тогда префект Востока, Саллюстий Секунд, приблизившись, поцеловал руку Юлиана:

   - Блаженный Август, кого назначаешь наследником?

   - Все равно, - отвечал император. - Судьба решит. Не должно противиться. Пусть галилеяне торжествуют. Мы победим - потом, и - с нами солнце! Смотрите, вот оно, вот оно!..

   Слабый трепет пробежал по всему телу его, и с последним усилием поднял он руки, как будто хотел устремиться навстречу солнцу. Черная кровь хлынула из раны; жилы, напрягаясь, выступили на висках и на шее.

   - Пить, пить! - прошептал он, задыхаясь. Виктор поднес к его губам глубокую чашу, золотую, сиявшую, наполненную до краев чистой родниковой водой. Юлиан смотрел на солнце и медленно, жадными глотками пил воду, прозрачную, холодную, как лед.

   Потом голова его откинулась. Из полуоткрытых губ вырвался последний вздох, последний шепот:

   - Радуйтесь!.. Смерть - солнце... Я как ты, о, Гелиос!..

   Взор его потух. Виктор закрыл ему глаза.

   Лицо императора, в сиянии солнца, было похоже на лицо уснувшего бога.

  

   XX

   Прошло три месяца после заключения императором Иовианом мира с персами.

   В начале октября римское войско, истощенное голодом и бесконечными переходами по знойной Месопотамии, вернулось в Антиохию.

   Во время пути, трибун щитоносцев, Анатолий подружился с молодым историком Аммианом Марцеллином. Друзья решили ехать в Италию, в уединенную виллу около Бай, куда приглашала их Арсиноя, чтобы отдохнуть от трудного похода и полечиться от ран в серных источниках.

   Проездом остановились они на несколько дней в Антиохии.

   Ожидались великолепные торжества в честь вступления на престол Иовиана и возвращения войска. Мир, заключенный с царем Сапором, был позорным для Империи: пять богатых римских провинций по ту сторону Тигра, в том числе Кордуэна и Регимэна, пятнадцать пограничных крепостей, города Сингара, Кастра-Маурорум и неприступная древняя твердыня Низиб, выдержавшая три осады, переходили в руки Сапора.

   Но галилеяне мало думали о поражении Рима. Когда в Антиохию пришло известие о смерти Юлиана Отступника, запуганные граждане сперва не поверили, боясь, что это сатанинская хитрость, новая сеть для уловления праведных; но поверив, обезумели от радости.

   Ранним утром шум праздника, крики народа ворвались сквозь плотно запертые ставни в полутемную спальню Анатолия. Он решил целый день просидеть дома. Ликование черни было ему противно. Старался опять уснуть, но не мог. Странное любопытство овладело им. Он быстро оделся, ничего не сказал Аммиану и вышел на улицу.

   Был свежий, но не холодный, солнечный осенний день. Большие круглые облака на темно-голубом небе сливались с белым мрамором бесконечных антиохийских колоннад и портиков. На углах, рынках и форумах шумели фонтаны. В солнечно-пыльной дали улиц видно было, как широкие струи городских водопроводов скрещиваются подвижными хрустальными нитями. Голуби, воркуя, клевали рассыпанный ячмень. Пахло цветами, ладаном из открытых настежь церквей, мокрой пылью. Смуглые девушки, пересмеиваясь, окропляли из прозрачных водоемов корзины бледных октябрьских роз и потом, с радостным пением псалмов, обвивали гирляндами столбы христианских базилик. Толпа с немолчным гулом и говором наполняла улицы; медленным рядом двигались по великолепной антиохийской мостовой - гордости городского совета декурионов - колесницы и носилки.

   Слышались восторженные крики:

   - Да здравствует Иовиан Август, Блаженный, Великий!

   Иные прибавляли: "победитель", но неуверенно, потому что слово "победитель" слишком отзывалось насмешкой.

   Тот самый уличный мальчик, который некогда марал углем на стенах карикатуры Юлиана, хлопал в ладоши, свистел, подпрыгивал, валялся в пыли, как воробей, и выкрикивал пронзительно:

   - Погиб, погиб сей дикий вепрь, опустошитель вертограда Божьего!

   Он повторял эти слова за старшими.

   Сгорбленная старуха в отрепьях, ютившаяся в грязном предместьи, в сырой щели, как мокрица, тоже выползла на солнце, радуясь празднику. Она махала и вопила дребезжащим голосом:

   - Погиб Юлиан, погиб злодей!

   Веселие праздника отражалось и в широко открытых удивленных глазах грудного ребенка, которого держала на руках смуглая исхудалая поденщица с фабрики пурпура; мать дала ему медовый пирожок; видя пестрые одежды на солнце, он махал с восторгом ручками и вдруг, быстро отвертывая свое пухлое грязное личико, обмазанное медом, плутовато посмеивался, как будто все отлично понимал, только не хотел сказать. А мать думала с гордостью, что умный мальчик разделяет веселие праведных о смерти Отверженного.

   Бесконечная грусть была в сердце Анатолия.

   Но он шел дальше, увлекаемый все тем же странным любопытством.

   По улице Сингон приблизился он к соборной базилике. На паперти, залитой ярким солнцем, была еще большая давка. Он увидел знакомое лицо чиновника квестуры [380], Марка Авзония, выходившего из базилики в сопровождении двух рабов, которые локтями прочищали путь в толпе,

   "Что это? - удивился Анатолий. - Как попал в церковь этот ненавистник галилеян?"

   Кресты, шитые золотом, виднелись на лиловой хламиде Авзония и даже на передках кожаных пунцовых туфель.

   Юний Маврик, другой знакомый Анатолия, подошел к Авзонию:

   - Как поживаешь, достопочтенный? - спросил Маврик, с притворным насмешливым удивлением, осматривая новый христианский наряд чиновника.

   Юний был человек свободный, довольно богатый, и переход в христианство не представлял для него особенной выгоды. Внезапному обращению своих друзей-чиновников ничуть не удивлялся он, но ему нравилось при каждой встрече дразнить их расспросами, принимая вид человека оскорбленного, скрывающего свое негодование под личиной насмешки.

   Толпа входила в двери церкви. Паперть опустела. Друзья могли беседовать свободно. Анатолий, стоя за колонной, слышал разговор.

   - Зачем же не достоял ты до конца службы? - спросил Маврик.

   - Сердцебиение. Душно. Что же делать, - не привык...

   И прибавил задумчиво:

   - Странный слог у этого нового проповедника: гиперболы слишком действуют на меня - точно железом проводит по стеклу... странный слог!

   - Это, право, трогательно, - злорадствовал Маврик. - Всему изменил, ото всего отрекся, а хороший слог...

   - Нет, нет, я, может быть, еще просто во вкус не вошел, - перебил его, спохватившись, Авзоний. - Ты не думай, пожалуйста, Маврик, я ведь искренне...

   Из глубоких носилок медленно вылезла, кряхтя и охая, жирная туша квестора Гаргилиана:

   - Кажется, опоздал?.. Ничего, - в притворе постою. Бог есть Дух, обитающий... [381]

   - Чудеса! - смеялся Маврик. - Св. Писание в устах Гаргилиана!..

   - Христос да помилует тебя, сын мой! - обратился к нему Гаргилиан невозмутимо, - чего это ты все язвишь, все ехидничаешь?

   - Опомниться не могу. Столько обращений, столько превращений! Я, например, всегда полагал, что уж твои верования...

   - Какой вздор, милый мой! У меня одно верование, что галилейские повара нисколько не хуже эллинских. А постные блюда - объедение. Приходи ужинать, философ! Я тебя скоро обращу в свою веру. Пальчики оближешь. Не все ли равно, друзья мои, съесть хороший обед в честь бога Меркурия или в честь святого Меркурия. Предрассудки! Чем, спрашивается, мешает вот эта хорошенькая вещица?

   И он указал на скромный янтарный крестик, болтавшийся среди надушенных складок драгоценного аметистового пурпура на его величественном брюхе.

   - Смотрите, смотрите: Гэкеболий, великий жрец богини Астарты Диндимены - кающийся иерофант в темных галилейских одеждах. О, зачем тебя здесь нет, Певец Метаморфоз?! [382] - торжествовал Маврик, указывая на благообразного старика, умащенного сединами, с тихой важностью на приятном розовом лице, сидевшего в полузакрытых носилках.

   - Что он читает?

   - Уж конечно не правила Пессинунтской Богини!

   - Смирение-то, святость! Похудел от поста. Смотрите, возводит очи, вздыхает.

   - А слышали, как обратился? - спросил квестор с веселой улыбкой.

   - Должно быть, пошел к императору Иовиану, как некогда к Юлиану, и покаялся?

   - О, нет, все было сделано по-новому. Неожиданно. Покаяние всенародное. Лег на землю в дверях одной базилики, из которой выходил Иовиан, среди толпы народа и закричал громким голосом: "Топчите меня, гнусного, топчите соль непотребную!" И со слезами целовал ноги проходящим.

   - Да, это по-новому! Ну, и что же, понравилось?

   - Еще бы! Говорят, было свидание с императором наедине. О, такие люди не горят, не тонут. Все им в пользу. Скинет старую шкуру - помолодеет. Учитесь, дети мои!

   - Ну, а что бы такое он мог сказать императору?

   - Мало ли что! - вздохнул Гаргилиан, не без тайной зависти. - Он мог шепнуть: крепче держись христианства, да не останется в мире ни одного язычника: правая вера есть утверждение престола твоего. Теперь перед ним дорога прямая. Куда лучше, чем при Юлиане. Не угонишься. Премудрость!

   - Ой, ой, ой, благодетели, заступитесь, помилуйте! Исторгните смиреннейшего раба Цикумбрика из пасти львиной!

   - Что с тобой? - спросил Гаргилиан кривоногого чахоточного сапожника с добрым, растерянным лицом, с неуклюже торчавшими клоками седых волос. Его вели два тюремных римских копьеносца.

   - В темницу влекут!

   - За что?

   - За разграбление церкви.

   - Как? Неужели ты?..

   - Нет, нет, я только в толпе, может быть, раза два крикнул: бей! Это было еще при Августе Юлиане. Тогда говорили: Кесарю угодно, чтобы мы разрушали галилейские церкви. Мы и разрушали. А теперь донесли, будто я серебряную рипиду из алтаря под полою унес. Я и в церкви-то не был; только с улицы два раза крикнул: бей! Я человек смирный. Лавчонка у меня дрянная, да на людном месте, - если драка, непременно затащат. Разве я для себя? Мне что?.. Я думал, приказано. Ой, защитите, отцы, помилуйте!..

   - Да ты кто, христианин или язычник? - спросил Юний.

   - Не знаю, благодетели, сам не знаю! До императора Константина приносил я жертвы богам. Потом крестили. При Констанции сделался арианином. Потом эллины вошли в силу. Я - к эллинам. А теперь опять, видно, по-старому. Хочу покаяться, в церковь арианскую вернуться. Да боюсь, как бы не промахнуться. Разрушал я капища идольские, потом восстановлял и вновь разрушал. Все перепуталось! Сам не разберу, что я и что со мной. Покорен властям, а ведь вот никак в истинную веру попасть не могу. Все мимо! Либо рано, либо поздно. Только вижу, нет мне покоя, - или так уж на роду написано? Бьют за Христа, бьют за богов. Деток жаль!.. Ой, защитите, благодетели, освободите Цикумбрика, раба смиреннейшего!

   - Не бойся, любезный, - произнес Гаргилиан с улыбкой, - мы тебя освободим. Похлопочем. Ты еще мне такие славные полусапожки сшил, со скрипом.

   Цикумбрик упал на колени, простирая с надеждой руки, отягченные цепями.

   Немного успокоившись, он взглянул на покровителей робко, исподлобья, и спросил:

   - Ну, а как же теперь насчет веры, благодетели?.. Покаяться и уж твердо стоять до конца? Значит, перемены не будет? А то боюсь, что снова...

   - Нет, нет, успокойся, - засмеялся Гаргилиан, - теперь уж кончено: перемены не будет!

   Анатолий, не замеченный друзьями, вошел в церковь. Ему хотелось послушать знаменитого молодого проповедника Феодорита.

   На колеблющихся волнах фимиама голубоватыми снопами дрожали косые лучи солнца, проникая сквозь узкие верхние окна огромного купола, подобного золотому небу, символу миродержавной Церкви Вселенской.

   Один луч упал на огненную рыжую бороду проповедника, стоявшего на высоком амвоне. Он поднял исхудалые бледные руки, почти сквозившие, как воск, на солнце; глаза горели радостью; голос гремел.

   - Я хочу начертать на позорном столбе повесть о Юлиане злодее, богоотступнике! Да прочтут мою надпись все века и все народы, да ужаснутся справедливости гнева Господня! Поди сюда, поди, мучитель, змий великомудрый! Ныне надругаемся мы над тобою! Соединимся духом, братья, и возликуем, и ударим в тимпаны воспоем победную песнь Мариам во Израиле [383] о потоплении египтян в Черном море! Да веселится пустыня и да цветет, яко крин, да веселится Церковь, которая вчера и за день, по-видимому, вдовствовала и сиротствовала!.. Видите: от удовольствия делаюсь, как пьяный, как безумный!.. Какой голос, какой дар слова будет соразмерен чуду сему?.. Где твои жертвы, обряды и таинства, император? Где заклинания и знамения чревовещателей? Где искусство гадать по рассеченным внутренностям живых людей? Где слава Вавилона? Где персы и мидяне? Где боги, тебя сопровождающие, тобой сопровождаемые, твои защитники, Юлиан? Все исчезло, обмануло, рассеялось!

   - Ах, душечка, какая борода! - заметила шепотом на ухо подруге престарелая нарумяненная матрона, стоявшая рядом с Анатолием. - Смотри, смотри, золотом отливает!..

   - Да, но зубы?.. - усомнилась подруга.

   - Ну, что же, зубы? При такой бороде...

   - Ах, нет, нет. Вероника, как можно, не говори этого! Зубы тоже что-нибудь да значат. Можно ли сравнить брата Феофания?..

   Феодорит гремел:

   - Сокрушил Господь мышцы беззаконного! Вотще Юлиан возрастил в себе нечестие, подобно тому, как самые злые из пресмыкающихся и зверей собирают яд в своем теле. Бог ожидал, пока выйдет наружу вся злоба его, подобно некоему злокачественному вереду...

   - Как бы в цирк не опоздать, - шептал другой сосед Анатолия, ремесленник, на ухо товарищу. - Говорят, медведицы. Из Британии.

   - Ну, что ты? Неужели медведицы?

   - Как же! Одну зовут Золотая Искорка, другую Невинность. Человечьим мясом кормят. И еще ведь гладиаторы!..

   - Господи Иисусе! Еще гладиаторы! Только бы не прозевать. Все равно, не дождемся конца. Улизнем, брат, поскорее, а то места займут.

   Теперь Феодорит прославлял Юлианова предшественника, Констанция, за христианские добродетели, за чистоту нравов, за любовь к родным.

   Анатолию сделалось душно в толпе. Он вышел из церкви и с удовольствием вдохнул свежий воздух, не пахнувший ладаном и гарью лампад, взглянул на чистое небо, не заслоненное золоченым куполом.

   В притворах разговаривали громко, не стесняясь. В толпе распространилась важная весть: сейчас повезут по улицам в железной клетке двух медведиц в амфитеатр. Услышавшие новость выбегали из церкви стремительно, с озабоченными лицами.

   - Что? Как? Не опоздали? Неужели правда - Золотая Искорка больна?

   - Вздор! Это у Невинности было ночью расстройство желудка. Объелась. Теперь прошло. Здоровехоньки обе.

   - Слава Богу, слава Богу!

   Как ни сладостно было красноречие Феодорита, оно не могло победить соблазна гладиаторских игр и британских медведиц.

   Церковь пустела. Анатолий увидел, как со всех концов города, из всех покинутых базилик, по улицам, переулкам и площадям бежали запыхавшиеся люди по направлению к цирку; сшибали друг друга с ног, ругались, давили детей, перескакивали через упавших женщин, роняли сандалии и неслись дальше; на потных красных лицах был такой страх опоздать, как будто дело шло о спасении жизни.

   И два нежных имени порхали из уст в уста, как сладкие обещания неведомых радостей:

   - Золотая Искорка! Невинность!

   Анатолий вошел за толпою в амфитеатр. По римскому обычаю, велариум [384], окропленный духами, защищал народ от солнца, распространяя свежие алые сумерки. Многоголовая толпа уже волновалась по нисходящим круглым ступеням.

   Перед началом игр в императорскую ложу высшие антиохийские сановники внесли бронзовую статую Иовиана, чтобы народ мог насладиться лицезрением нового кесаря. В правой руке держал он шар земной, увенчанный крестом. Ослепительный луч солнца проник между пурпурными полотнищами велариума и упал на чело императора; оно засверкало, и толпа увидела на бронзовом плоском лице самодовольную улыбку. Чиновники целовали ноги кумира. Чернь ревела от восторга:

   - Слава, слава спасителю отечества, Августу Иовиану! Погиб Юлиан, наказан дикий вепрь, опустошитель вертограда Божьего!

   Бесчисленные руки махали в воздухе разноцветными платками и поясами.

   Чернь приветствовала в Иовиане свое отражение, свой дух, свой образ, воцарившийся в мире.

   Издеваясь над усопшим императором, толпа обращалась к нему, как будто он присутствовал в амфитеатре и мог слышать:

   - Ну, что, философ? Не помогла тебе мудрость Платона и Хризиппа [385], не защитили тебя ни Громовержец, ни Феб Дальномечущий! Попал дьяволам в когти, - да растерзают они богохульника! Где твои предсказания, глупый Максим? Победил Христос и Бог его! Победили мы, смиренные!

   Все были уверены, что Юлиан пал от руки христианина, благодарили Бога за "спасительный удар" и прославляли цареубийцу.

   Когда же увидели смуглое тело гладиаторов под когтями Золотой Искорки и Невинности, - толпой овладела ярость. Глаза расширялись и не могли насытиться видом крови. На рев звериный народ ответил еще более диким человеческим ревом. Христиане пели хвалу Богу, как будто теперь только увидели торжество своей веры:

   - Слава императору, благочестивому Иовиану! Христос победил, Христос победил!..

   Анатолий с отвращением чувствовал зловонное дыхание черни - запах людского стада. Зажмурив глаза, стараясь не дышать, выбежал на улицу, вернулся домой, запер двери, плотно закрыл ставни, бросился на постель и так пролежал, не двигаясь, до позднего вечера.

   Но от черни не было спасения.

   Только что стемнело, вся Антиохия озарилась огнями. На углах базилик и высоких крышах государственных зданий дымились громадные светочи, раздуваемые ветром; на улицах коптили плошки. И в комнату Анатолия сквозь щели ставен проникло зарево огней, зловоние горящего дегтя и сала. Из соседних кабаков слышались пьяные песни солдат и матросов, хохот, визг, брань уличных блудниц, и надо всем, подобно шуму вод, носилось немолчное славословие Иовиану Спасителю, анафема Юлиану Отступнику.

   Анатолий, с горькой усмешкой, подымая руки к небу, воскликнул:

   - Воистину, Ты победил, Галилеянин!

  

   XXI

   Это была большая торговая трирема с азиатскими коврами и амфорами оливкового масла, совершавшая плавание от Селевкии Антиохийскои к берегам Италии. Между островами Эгейского архипелага направлялась она к острову Криту, где должна была взять груз шерсти и высадить нескольких монахов в уединенную обитель на морском берегу. Старцы, находившиеся на передней части палубы, проводили дни в благочестивых беседах, молитвах и обычной монастырской работе - плетении корзин из пальмовых ветвей.

   На противоположной стороне, у кормы, украшенной дубовым изваянием Афины Тритониды, под легким навесом из фиолетовой ткани для защиты от солнца, приютились другие путешественники, с которыми монахи не имели общения, как с язычниками: то были Анатолий, Аммиан Марцеллин и Арсиноя.

   Был тихий вечер. Гребцы, александрийские невольники, с бритыми головами, мерно опускали и подымали длинные гибкие весла, распевая унылую песню. Солнце заходило за тучи.

   Анатолий смотрел на волны и припоминал слова Эсхила о "многосмеющемся море". После суеты, пыли и зноя антиохийских улиц, после зловонного дыхания черни и копоти праздничных плошек, отдыхал он, повторяя:

   - Многосмеющееся, прими и очисти душу мою!..

   Калимнос, Аморгос, Астифалея, Фера - как видения, один за другим, выплывали перед ними острова, то подымаясь над морем, то вновь исчезая, как будто вокруг горизонта сестры-океаниды плясали свою вечную пляску. Анатолию казалось, что здесь еще не прошли времена Одиссеи.

   Спутники не нарушали молчаливых грез его. Каждый был погружен в свое дело. Аммиан приводил в порядок записки о персидском походе, о жизни императора Юлиана, а по вечерам, для отдыха, читал знаменитое творение христианского учителя, Климента Александрийского [386], - Стромата, Пестрый ковер.

   Арсиноя лепила из воска маленькие изваяния, подготовительные опыты для большого, мраморного.

   Это было обнаженное тело олимпийского бога, с лицом, полным неземной печали; Анатолий хотел и все не решался спросить ее: кто это, Дионис или Христос?

   Арсиноя давно покинула монашеские одежды. Благочестивые люди отворачивались от нее с презрением, называли Отступницей. Но от преследований избавляло ее славное имя предков и память о щедрых вкладах, которыми некогда почтила она многие христианские обители. Из прежнего богатства ее оставалась небольшая часть, но и этого было довольно, чтобы жить безбедно.

   На берегу Неаполитанского залива, недалеко от Бай, сохранилось у нее маленькое поместье с той самой виллой, в которой Мирра провела последние дни свои. Здесь Арсиноя, Анатолий и Марцеллин согласились отдохнуть от последних тревожных годов своей жизни, в сельской тишине и в служении музам.

   Бывшая монахиня носила теперь почти такую же одежду, как и до пострижения: простые складки пеплума делали ее снова похожей на древнюю афинскую девушку; но цвет ткани был темный, и бледное золото кудрей только слабо мерцало сквозь такую же темную дымку, накинутую на голову; в тускло-черных, никогда не смеявшихся глазах было строгое, почти суровое спокойствие; только руки, обнаженные по самые плечи, из-под складок пеплума сверкали белизной, когда художница работала, нетерпеливо, точно со злобою, мяла и комкала воск. Анатолий чувствовал смелость и силу в этих белых, как будто злых, руках.

   В тот тихий вечер корабль проходил мимо маленького острова.

   Никто не знал его имени; издали казался он голым утесом. Чтобы избегнуть подводных камней, корабль должен был пройти очень близко от берега. Здесь, вокруг обрывистого мыса, море было так прозрачно, что можно было видеть на дне серебристо-белый песок с черными пятнами мхов.

   Из-за темных скал выступили тихие зеленые лужайки. Там паслись козы и овцы. Посередине мыса рос платан. Анатолий заметил на мшистых корнях его отрока и девушку; то были, должно быть, дети бедных пастухов. За ними, в кипарисовой роще, белел мраморный Пан с девятиствольною флейтою.

   Анатолий обернулся к Арсиное, указывая на этот мирный уголок Эллады. Но слова замерли на губах его: пристально, с улыбкой странного веселья, смотрела художница на вылепленное ею из воска маленькое изваяние - двусмысленный и соблазнительный образ, с прекрасным олимпийским телом, с неземной грустью в лице.

   Сердце Анатолия сжалось. Он спросил ее отрывисто, почти злобно, указывая на изваяние:

   - Кто это?

   Медленно, как будто с усилием, подняла она глаза свои.

   "Такие глаза должны быть у сибиллы", - подумал он.

   - Ты надеешься, Арсиноя, - продолжал Анатолий, - что люди поймут тебя?

   - Не все ли равно? - проговорила она тихо, с печальной улыбкой.

   И помолчав, - еще тише, как будто про себя:

   - Он должен быть неумолим и страшен, как Митра-Дионис в славе и силе своей, милосерд и кроток как Иисус Галилеянин...

   - Что ты говоришь? Разве это может быть вместе?

   Солнце опускалось все ниже. Под ним, на краю неба лежала туча. Последние лучи, с грустью и нежностью