Мережковский Дмитрий Сергеевич - Смерть богов. Юлиан Отступник

   - Ну, персики, устрицы - куда ни шло, - возразил учитель красноречия. - Но какая может быть красота в гусиной печенке под шафранным соусом?

   - А для тебя ведь есть красота, Лампридий, не только в идиллиях Феокрита, но и в комедиях Плавта [193], в самых грубых площадных шутках его рабов?

   - Есть, пожалуй.

   - Видишь, друг мой: ну, а для меня есть красота и в гусиной печенке: воистину, готов я венчать за нее повара Дедала лавровым венком так же, как Пиндара [194] за олимпийскую оду!

   В дверях появились два новых гостя: то был Юлиан и стихотворец Публий. Гортензий уступил Юлиану почетное место. Голодные глаза Публия загорелись при виде множества лакомых блюд. Поэт был в новой хламиде, которая приходилась ему впору. Должно быть, откупщица умерла, и он получил деньги за эпитафию.

   Беседа продолжалась.

   Теперь учитель красноречия Лампридий рассказывал, как из любопытства зашел он однажды в Риме послушать христианского проповедника, говорившего "против греческих грамматиков". "Грамматики, - утверждал христианин, - почитают людей не за добродетель, а за хороший слог. Они думают, что менее преступно убить человека, чем произнести слово homo с неверным придыханием". Лампридий возмущался этими насмешками; он утверждал, что христианские проповедники так ненавидят хороший слог риторов потому, что знают, что у них самих слог варварский; они губят древнее красноречие - смешивают невежество с добродетелью; для них подозрителен всякий, кто умеет говорить. По мнению Лампридия, в тот день, когда погибнет красноречие, погибнет Эллада и Рим, люди превратятся в бессловесных животных. И христианские проповедники делают все, чтобы довести людей до такого бедствия.

   - Кто знает? - заметил Мамертин в раздумье. - Может быть, хороший слог важнее добродетели. Добродетельны бывают и рабы, и варвары.

   Гефестион объяснял соседу своему, Юнию Маврику [195], что именно значит совет Цицерона: causam mendaciunculis adspergere.

   - Mendaciunculis значит "маленькие лжи". Цицерон позволяет и даже советует усеивать речь выдумками, mendaciunculis. Он допускает ложь, если она украшает слог.

   Тогда начался спор о том, как следует оратору начинать свою речь: с анапеста или с дактиля.

   Юлиану было скучно.

   Все обратились к нему, спрашивая его мнения относительно дактилей и анапестов.

   Он откровенно признался, что об этом никогда не думал и полагает, что оратору следует более заботиться о содержании речи, чем о таких мелочах.

   Мамертин, Лампридий, Гефестион вознегодовали: по их мнению, содержание речи безразлично; оратору должно быть все равно, говорить за или против; не только смысл имеет мало значения, но даже сочетание слов - второстепенное дело, главное - звуки, музыка речи, новые сладкогласные сочетания букв; надо, чтобы и варвар, который ни слова не понимает по-гречески, чувствовал прелесть речи.

   - Вот два стиха Проперция, - сказал Гаргилиан, - вы увидите, что значат звуки в поэзии и как ничтожен смысл. Слушайте:

  

   Et Veneris dominae volucres, mea turba, columbae

   Tinguunt Gorgoneo punica rostra locu. [196]

  

   Какое очарование! Какое пение! Что мне за дело до смысла? Вся красота в звуках, в подборе гласных и согласных. За эти звуки я отдал бы добродетель Ювенала, мудрость Лукреция. Нет, вы только обратите внимание, какая сладость, какое журчание:

  

   Et Veneris dominae volucres, mea turba, columbae.

  

   И он причмокнул верхней губой от удовольствия.

   Все повторяли два стиха Проперция, не могли насытиться их прелестью. Глаза у них загорелись. Они друг друга возбуждали к словесной оргии.

   - Вы только послушайте, - шептал Мамертин своим мягким, замирающим голосом, похожим на эолову арфу: - "Tinguunt Gorgoneo".

   - Tinguunt Gorgoneo! - повторял чиновник префекта. - Клянусь Палладой, самому небу приятно: точно глотнешь струю густого теплого вина, смешанного с аттическим медом:

  

   Tinguunt Gorgoneo...

  

   - Заметьте, сколько подряд букв g - это воркование горлицы. И дальше:

  

   punica rostra locu...

  

   - Удивительно, неподражаемо! - шептал Лампридий, закрывая глаза от наслаждения.

   Юлиану было совестно и вместе с тем забавно смотреть на это сладострастное опьянение звуками.

   - Надо, чтобы слова были слегка бессмысленны, - заключил Лампридий с важностью, - чтобы они текли, журчали, пели, не задевая ни слуха, ни сердца, - тогда только возможно полное наслаждение звуками.

   В дверях, на которые все время смотрел Юлиан, словно ожидая кого-то, неслышно, никем не замеченный, появился как тень белый и стройный человеческий облик.

   Ставни были широко открыты; в комнату падал чистый лунный свет и смешивался с красным отблеском светильников на мозаике пола, блестевшего как зеркало, на стенах с живописью, изображавшей сонного Эндимиона под лаской Луны [197].

   Белое видение не двигалось, как изваяние; древнеафинский пеплум из мягкой серебристой шерсти падал длинными, прямыми складками, удержанный под грудью тонким поясом; лунный свет озарял пеплум; лицо оставалось в полумраке. Вошедшая смотрела на Юлиана; Юлиан смотрел на нее. Они улыбались друг другу, зная, что эта улыбка не замечена никем. Она положила палец на губы и прислушивалась к тому, что говорили за столом. Вдруг Мамертин, который оживленно рассуждал с Лампридием о грамматических отличиях первого и второго аориста [198], воскликнул:

   - Арсиноя! Наконец-то! Ты решилась для нас покинуть физический прибор и статуи?

   Она вошла и с простою улыбкой приветствовала всех. Это была та самая метательница диска, которую месяц назад видел Юлиан в покинутой палестре. Стихотворец Публий Оптатиан, знавший все и всех в Афинах, познакомился с Гортензием и Арсиноей и ввел Юлиана в их дом.

   Отец Арсинои, старый римский сенатор Гельвидий Приск, умер в последние годы царствования Константина Великого. Двух дочерей от одной германской пленницы, Арсиною и Мирру, Гельвидий, умирая, оставил на попечение старому другу Квинту Гортензию, уважаемому им за любовь к старому Риму и ненависть к христианству. Дальний родственник Арсинои, обладатель огромных заводов пурпура в Сидоне [199], завещал ей несметные богатства.

   Ее окружала толпа поклонников. По тому, как она одевалась, причесывалась, держала себя с безукоризненной простотой, можно было принять ее за настоящую гречанку, каких оставалось уже немного. Но в неправильных чертах ее лица видна была новая, северная, кровь.

   Одно время Арсиноя увлекалась науками, работала в Александрийском Музее у знаменитых ученых; ее пленяла физика Эпикура, Демокрита, Лукреция [200]; ей нравилось это учение, освобождавшее душу "от страха богов". Потом с такою же болезненной и торопливой страстностью отдалась она ваянию. В Афины приехала, чтобы изучать лучшие древние образцы Фидия, Скопаса и Праксителя [201].

   - А вы все о грамматике? - с усмешкой обратилась дочь Гельвидия Приска к собеседникам, входя в залу. - Не стесняйтесь, продолжайте. Я не буду спорить - хочу есть. Целый день работала. Мальчик, налей вина.

   - Друзья мои, - продолжала Арсиноя, - вы несчастные люди со всеми вашими цитатами Демосфена, правилами Квинтиллиана [202]. Берегитесь, красноречие погубит вас! Хотелось бы мне увидеть наконец человека, которому дела нет до Гомера и Цицерона, который говорит, не думая о придыханиях и аористах. - Юлиан, пойдем после ужина к морю: я сегодня не могу слушать споров о дактилях и анапестах.

   - Ты угадала мою мысль, Арсиноя! - пробормотал Гаргилиан, злоупотребивший гусиной печенкой под шафранным соусом: почти всегда к самому концу ужина вместе с тяжестью в желудке чувствовал он возмущение против словесности.

   - Litterarum intemperantia laboramus, как выразился учитель Нерона, хитрый Сенека [203]. Да, да, вот наше горе! Мы страдаем от словесной невоздержанности. Мы сами себя отравляем...

   И, впадая в задумчивость, он вынул зубочистку мастикового дерева. На жирном умном лице его выражалось отвращение и скука.

  

   XIV

   Юлиан и Арсиноя спустились по кипарисовой аллее к морю. Серебряный лунный путь уходил до края неба. Слышался прибой о меловые глыбы прибрежья. Здесь была полукруглая скамья. Над нею Артемида-Охотница, в короткой тунике, с полумесяцем в кудрях, с луком и колчаном, с двумя остромордыми псами, казалась живой в лунном сиянии. Они сели.

   - Посмотри, как хорошо! И ты хотел бы все это разрушить, Юлиан?..

   Не отвечая, он потупил взор.

   - Я много думала о том, что ты мне говорил в прошлый раз, - о вашем смирении, - продолжала Арсиноя тихо, как будто про себя. - Был ли Александр, сын Филиппов [204], смиренным?.. А разве в нем нет добродетели?

   Юлиан молчал.

   - А Брут, Брут, убийца Юлия Цезаря? Если бы Брут подставлял левую щеку, когда его ударяли по правой [205], - думаешь ли ты, он был бы прекраснее? Или считаете вы Брута злодеем, галилеяне? Отчего мне кажется порою, что ты лицемеришь, Юлиан, что эта темная одежда не пристала тебе?..

   Она вдруг обернула к нему свое лицо, озаренное луною, и посмотрела ему прямо в глаза пристальным взором.

   - Чего ты хочешь, Арсиноя? - произнес он, бледнея.

   - Хочу, чтобы ты был моим врагом! - воскликнула девушка страстно. - Ты не можешь так пройти, не сказав, кто ты. Знаешь, я иногда думаю: уж пусть бы лучше Афины и Рим лежали в развалинах; лучше сжечь труп, чем оставить его непогребенным. А все эти друзья наши, грамматики, риторы, стихотворцы, сочинители панегириков императорам, - тлеющий труп Эллады и Рима. Страшно с ними, как с мертвыми. О да, вы можете торжествовать, галилеяне! Скоро на земле ничего не останется, кроме мертвых костей и развалин. И ты, Юлиан... Нет, нет! Не может быть, Я не верю, что ты с ними - против меня, против Эллады!..

   Юлиан стоял перед нею, бледный и безмолвный. Он хотел уйти. Она схватила его за руку.

   - Скажи, скажи, что ты мне враг! - проговорила она с вызовом и отчаянием в голосе.

   - Арсиноя! Зачем?..

   - Говори все! Я хочу знать. Разве ты не чувствуешь, как мы близки? Или ты боишься?..

   - Через два дня я уезжаю из Афин, - прошептал Юлиан. - Прости...

   - Из Афин? Зачем? Куда?

   - Письмо от Констанция. Император вызывает меня ко двору; может быть, и на смерть. Мне кажется, я вижу тебя в последний раз.

   - Юлиан, ты не веришь в Него? - воскликнула Арсиноя, стараясь уловить взор монаха.

   - Тише, тише! Что ты?..

   Он встал со скамьи, отошел, ступая чуть слышно, оглянулся во все стороны; на дорожку, залитую лунным светом, на черные тени кустов, даже на море, как будто везде могли скрываться доносчики. Потом вернулся и присел, еще не успокоенный. Опираясь рукой на мрамор, наклонился к самому уху ее, так что она почувствовала его горячее дыхание, и зашептал быстрым шепотом, как в бреду:

   - Да, да, еще бы я верил в Него!.. Слушай, девушка, я говорю теперь то, чего и сам не смел сказать себе никогда. Я ненавижу Галилеянина! - Но я лгал с тех пор, как помню себя. Ложь проникла в душу мою, прилипла к ней, как эта черная одежда к телу моему: помнишь, - отравленная одежда кентавра Нисса [206]. Геракл срывал ее с кусками кожи и тела, но не сорвал и задохся. Так и я задохнусь во лжи галилейской...

   Он выговаривал каждое слово с усилием. Арсиноя взглянула на него: лицо, искаженное страданием и ненавистью, показалось ей чуждым, почти страшным.

   - Успокойся, друг! - молвила она. - Скажи мне все: я пойму тебя, как никто из людей.

   - Хочу сказать и не умею, - усмехнулся он злобно. - Слишком долго молчал. Видишь ли, Арсиноя, кто раз попался им в лапы - кончено! - Так изуродуют, смиренномудрые, так приучат лгать и пресмыкаться, что уже не выпрямиться, не поднять ему головы никогда!..

   Кровь бросилась в лицо его; на лбу выступили жилы; и, стиснув зубы в бессильной ярости, он прошептал:

   - Подлость, подлость, воистину галилейская подлость - ненавидеть врага своего, как я ненавижу Констанция, и прощать, пресмыкаться у ног его по-змеиному, по смиренному, христианскому обычаю, выпрашивая милости: "Еще годок, только один годок жизни худоумному рабу твоему, монаху Юлиану; потом - как тебе и скопцам, твоим советникам, угодно будет, боголюбивейший!" О подлость!..

   - Нет, Юлиан, - воскликнула Арсиноя, - если так, - ты победишь! Ложь - сила твоя! Помнишь, в басне Эзопа, - осел в львиной шкуре? [207] Здесь, наоборот, лев в шкуре осла, герой в одежде монаха!..

   Она засмеялась.

   - И как они испугаются, глупые, когда ты вдруг покажешь им свои львиные когти. Вот будет смех и ужас! Скажи, ты хочешь власти, Юлиан?

   - Власти!.. - Он всплеснул руками, упиваясь звуком этого слова, полною грудью вдыхая воздух.

   - Власти!.. О, если бы один год, несколько месяцев, несколько дней власти, - научил бы я смиренных, ползучих и ядовитых тварей, именующих себя христианами, что значит мудрое слово их собственного Учителя: кесарево - кесарю [208]. Да, клянусь богом Солнца, воздали бы они у меня кесарево кесарю!

   Он поднял голову; глаза сверкнули злобою; лицо озарилось, точно помолодело. Арсиноя смотрела на него с улыбкой.

   Но скоро голова Юлиана снова поникла. Пугливо озираясь, опустился он на скамью; невольным движением сложил руки крестообразно на груди, по обычаю монахов, и прошептал:

   - Зачем обманывать себя? Никогда этого не будет. Я погибну. Злоба задушит меня... Слушай: каждую ночь, после дня, проведенного на коленях в церкви над гробами галилейских мертвецов, я возвращаюсь домой разбитый, усталый, бросаюсь на постель, лицом в изголовье, и рыдаю, рыдаю и грызу его, чтобы не кричать от боли и ярости. О, ты не знаешь еще, Арсиноя, ужаса и смрада галилейского, в которых вот уже двадцать лет, как я умираю и все не могу умереть, потому что, видишь ли? мы, христиане, живучи, как змеи, рассекут надвое - срастаемся! Прежде я искал утешения в добродетели теургов и мудрецов. Тщетно... Не добродетелен я и не мудр. Я - зол, и хотел бы быть еще злее, быть сильным и страшным, как дьявол, единственный брат мой! - Но зачем, зачем я не могу забыть, что есть иное, что есть красота, зачем я увидел тебя!..

   Внезапным движением, закинув прекрасные, голые руки свои, Арсиноя обвила его шею, привлекла к себе так сильно, так близко, что он почувствовал сквозь одежды невинную свежесть тела ее, и прошептала:

   - А что, если я пришла к тебе, юноша, как вещая сибилла [209], чтобы напророчить славу? - Ты один живой среди мертвых. Ты силен. Какое мне дело, что у тебя не белые, лебединые, а страшные, черные крылья, - кривые, злые когти, как у хищных птиц? Я люблю всех отверженных, - слышишь, Юлиан, я люблю одиноких и гордых орлов больше, чем белых лебедей. Только будь еще сильнее, еще злее! Смей быть злым до конца. Лги, не стыдись: лучше лгать, чем смириться. Не бойся ненависти: это - буйная сила крыльев твоих. - Хочешь, заключим союз: ты дашь мне силу, я дам тебе красоту? Хочешь, Юлиан?..

   Сквозь легкие складки древнего пеплума теперь снова, как некогда в палестре, видел он стройные очертания голого тела Артемиды-Охотницы, и ему казалось, что все оно просвечивает, нежное и золотистое, сквозь воздушную ткань.

   Голова его закружилась. В лунном сумраке, окутавшем их, он заметил, что к его губам приближаются дерзкие, смеющиеся губы.

   В последний раз подумал:

   "Надо уйти. Она не любит меня и никогда не полюбит, хочет только власти. Это - обман..."

   Но тотчас же прибавил с бессильной улыбкой:

   - Пусть, пусть обман!

   И холод слишком чистого, неутоляющего поцелуя проник до глубины его сердца, как холод смерти.

   Ему казалось, что сама девственная Артемида в прозрачном сумраке месяца спустилась и лобзает его обманчивым лобзанием, подобным холодному свету луны. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   На следующее утро оба друга - Василий из Назианза, Григорий из Цезареи - встретили Юлиана в одной афинской базилике.

   Он стоял на коленях перед иконой и молился. Друзья смотрели с удивлением: никогда еще они не видели в чертах его такого смирения, такой ясности.

   - Брат, - шепнул Василий на ухо другу, - мы согрешили: осудили в сердце своем праведного.

   Григорий покачал головою:

   - Да простит мне Господь, если я ошибся, - произнес он медленно, не спуская пытливого взора с Юлиана, - вспомни только, брат Василий, сколь часто в образе светлейших ангелов являлся людям сам сатана, отец лжи [210].

  

   XV

   На подставки лампады, имевшей форму дельфина, положены были щипцы для подвивания волос. Пламя казалось бледным, потому что утренние лучи, ударявшие прямо в занавески, наполняли уборную густым, багрово-фиолетовым отблеском. Шелк занавесок был окрашен самым дорогим из всех видов пурпура - гиацинтовым, тирским, трижды крашенным.

   - Ипостаси? Что такое божественные ипостаси Троицы, - этого постигнуть не может никто из человеков. - Я сегодня всю ночь не спал и думал, ибо имею к тому превеликую страсть. Но ничего не придумал, только голова заболела. - Отрок, дай сюда утиральник и мыло.

   Это говорил человек важного вида, с митрой на голове, похожий на верховного жреца или азиатского владыку - старший брадобрей священной особы императора Констанция. Бритва в искусных руках его летала с волшебною легкостью. Цирульник как будто совершал таинственный обряд.

   По обеим сторонам, кроме Евсевия, Сановника Августейшей Опочивальни, самого могущественного человека в империи, кроме бесчисленных постельников - кубикулариев, с различными сосудами, притираниями, полотенцами и умывальниками, стояли два отрока-веероносца; во все время таинства брадобрития обвевали они императора широкими тонкими опахалами в виде серебряных шестикрылых серафимов, сделанных наподобие тех рипид, коими диаконы отгоняют мух от Св. Даров во время литургии.

   Цирульник только что окончил правую щеку императора и принимался за левую, намылив ее тщательно мылом с аравийскими духами, называвшимися Афродитовой Пеной. Он шептал, наклоняясь к самому уху Констанция, так, чтобы никто не мог слышать:

   - О, боголюбивейший государь, твой всеобъемлющий ум один может решить, что такое три ипостаси - Отца, Сына и Духа Святого. Не слушай епископов. Не как им, а как тебе угодно! Афанасия [211], патриарха Александрийского, должно казнить как строптивого и богохульного мятежника. Сам Бог и Создатель наш откроет твоей святыне, во что и как именно должно веровать рабам твоим. По моему мнению, Арий верно утверждает, что было время, когда Сына не было. Также и об единосущии...

   Но тут Констанций заглянул в огромное зеркало из отполированного серебра и, ощупав рукою только что выбритую шелковистую поверхность правой щеки, перебил цирульника:

   - Как будто бы не совсем гладко? А? Можно бы еще раз пройтись? - Что ты там говорил об единосущии?

   Цирульник, получивший талант золота от придворных епископов Урзакия и Валента за то, чтобы подготовить Кесаря к новому исповеданию веры, быстро и вкрадчиво зашептал в ухо Констанция, водя бритвой, как будто лаская.

   В эту минуту к императору подошел нотарий Павел по прозвищу Катэна [212], то есть Цепь: называли его Цепью за то, что страшные доносы, как неразрывные звенья, опутывали избранную жертву. Лицо у Павла было женоподобное, безбородое, нежное; судя по наружности, можно было предположить в нем ангельскую кротость; глаза тусклые, черные, с поволокой; поступь неслышная, с кошачьей прелестью в мягких движениях. На верхнем плаще, через плечо нотария, была перекинута широкая темно-синяя лента, или перевязь, - особый знак императорской милости.

   Павел Катэна мягким, властным движением отстранил брадобрея и, наклонившись к уху Констанция, шепнул:

   - Письмо от Юлиана. Перехватил сегодня ночью. Угодно распечатать?

   Констанций с жадностью вырвал письмо из рук Павла, открыл и стал читать, но разочаровался.

   - Пустяки, - проговорил он, - упражнение в красноречии. Посылает в подарок сто винных ягод ученому софисту, пишет похвалу винным ягодам и числу сто.

   - Это хитрость! - заметил Катэна.

   - Неужели, - спросил Констанций, - неужели никаких доказательств?

   - Никаких.

   - Или он очень искусен, или же...

   - Что хотела сказать твоя Вечность?

   - Или невинен.

   - Как тебе будет угодно, - прошептал Павел.

   - Как мне угодно? Я хочу быть справедливым, только справедливым, разве ты не знаешь?.. Мне нужны доказательства.

   - Подожди, будут.

   Появился другой доносчик, молодой перс, по имени Меркурий, по должности придворный стольник, почти мальчик, желтолицый, черноглазый. Его боялись не менее, чем Павла Катэны, и шутя называли "сановником сонных видений" [213]: если пророческий сон мог иметь дурное значение для священной особы Кесаря, Меркурий, подслушав его, спешил донести. Уже многие поплатились за то, что имели неосторожность видеть во сне, чего не следовало видеть. Придворные стали уверять, что они страдают неизлечимой бессонницей, и завидовали жителям сказочной Атлантиды [214], которые спят, по уверению Платона, не видя снов.

   Перс, отстранив двух эфиопских скопцов, завязывавших шнурки на вышитых золотыми орлами башмаках императора из ярко-зеленой кожи - цвет, присвоенный только августейшей обуви, - обнимал ноги повелителя, целовал их и смотрел в глаза, как собака, ласкаясь и виляя хвостом, смотрит в глаза господину.

   - Да простит меня твоя Вечность! - шептал маленький Меркурий с детской и простодушной преданностью. - Я не могу утерпеть, - скорее прибежал к тебе: Гауденций видел нехороший сон. Ты представился ему в разорванной одежде, в венке из пустых колосьев, обращенных долу.

   - Что это значит?

   - Пустые колосья предвещают голод, а разорванный пурпур... я не смею...

   - Болезнь?

   - Может быть, хуже. Жена Гауденция [215] призналась мне, что он совещался с гадателями: Бог знает что они сказали ему...

   - Хорошо, потом поговорим. Приходи вечером.

   - Нет, сейчас! Дозволь пытку, легкую, без огня. Еще дело о скатертях...

   - О каких скатертях?

   - Разве забыл? На одном пиру в Аквитании [216] стол накрыт был двумя скатертями, окаймленными пурпуром так широко, что они образовали как бы царскую хламиду.

   - Шире двух пальцев? Я по закону допустил каймы в два пальца.

   - О, гораздо шире! Настоящая, говорю, императорская хламида. Подумай, на скатерти такое святотатственное украшение!..

   Меркурий не успевал высказывать всех накопившихся доносов.

   - В Дафнэ родился урод, - бормотал он, спеша и запинаясь. - Четыре уха, четыре глаза, два клыка, весь в шерсти; прорицатели говорят, дурной знак - к разделению священной империи.

   - Посмотрим. Напиши все по порядку и представь.

   Император кончал утренний наряд. Он глянул еще раз в зеркало и тонкой кисточкой захватил немного румян из серебряного ковчежца филигранной работы, подобия маленькой раки для мощей с крестиком на крышке: Констанций был набожен, бесчисленные финифтяные крестики и начальные буквы имени Христова виднелись во всех углах, на всех безделушках; - особый род драгоценнейших румян, называвшихся "пурпуриссима", приготовлялся из розовой пены, которую снимали с кипящего в котлах сока розовых раковин; кисточкой с этими румянами Констанций искусно провел по своим смуглым и сухим щекам. Из комнаты, называемой "порфирия", где в особенном пятибашенном шкапу, "пентапиргионе", хранились царские одежды, евнухи вынесли императорскую далматику [217], жесткую, почти не гнущуюся, тяжелую от драгоценных камней и золота, с вытканными по аметистовому пурпуру крылатыми львами и змеями.

   В тот день в главной зале медиоланского дворца должен был происходить церковный Собор.

   Туда направился император по сквозному мраморному ходу. Дворцовые стражи - палатины - стояли в два ряда, немые, как изваяния, с поднятыми копьями в четырнадцать локтей длины. Предносимая Сановником Августейших Щедрот, Comes Sacrarum Largitionum, золототканая Константинова Хоругвь - Лабарум, с монограммой Христа, - блистала и шелестела. Стражи - безмолвники, silentiarii, - бежали впереди и мановением рук призывали всех к благоговейной тишине.

   В галерее император встретился со своей супругой Евсевией Аврелией. Это была женщина уже немолодая, с бледным и усталым лицом, с тонкими и благородными чертами; иногда злая насмешка вспыхивала в ее проницательных глазах.

   Императрица, сложив руки на омофоре [218], усыпанном рубинами и сапфирами, ограненными наподобие сердец, склонила голову и произнесла обычное утреннее приветствие:

   - Я пришла насладиться твоим лицезрением, боголюбезнейший супруг мой. Как изволила почивать твоя святость?

   Потом, по ее знаку, поддерживавшие ее под руки две придворные матроны, Евфросиния и Феофания, немного отошли, и она тихо сказала супругу:

   - Сегодня должен представиться тебе Юлиан [219]. Будь с ним милостив. Не верь доносчикам. Это - несчастный и невинный отрок. Господь тебя наградит, если ты помилуешь его, государь!

   - Ты просишь за него?

   Жена и муж обменялись быстрыми взглядами.

   - Я знаю, - молвила она, - ты веришь мне всегда: поверь и на этот раз. Юлиан - твой верный раб. Не откажи, будь с ним ласков.

   И она подарила мужа одной из тех улыбок, которые все еще сохраняли власть над сердцем его.

   В портике, отделенном от главной залы ковровой завесой, за которой император любил подслушивать то, что происходило на Соборе, подошел к нему монах с крестообразным гуменцом [220] на голове, в тунике с куколем [221] из грубой темной ткани. То был Юлиан.

   Он склонил колени перед Констанцием, сотворил земное метание [222] и, поцеловав край императорской далматики, сказал:

   - Приветствую благодетеля моего, победоносного, великого, вечного Кесаря Августа Констанция! Да помилует меня твоя святость!

   - Мы рады тебя видеть, сын наш!

   Двоюродный брат Юлиана милостиво приблизил свою руку к самым губам его. Юлиан прикоснулся к этой руке, на которой была кровь его отца, брата, - всех родных.

   Монах встал, бледный, с горящими глазами, устремленными на врага. Он сжимал рукоять кинжала, скрытого под складками одежды.

   Маленькие свинцово-серые глазки Констанция светились тщеславием, и только изредка хитрая осторожность вспыхивала в них. Он был невысокого роста, головой ниже Юлиана, широкоплеч, по-видимому, силен и крепок, но с ногами уродливо выгнутыми, как у старых наездников; смуглая кожа на гладких висках и скулах неприятно лоснилась; тонкие губы были строго сжаты, как у людей, любящих больше всего в жизни порядок и точность: такое выражение бывает у старых школьных учителей.

   Юлиану все это казалось ненавистным. Он чувствовал, как слепое животное бешенство овладевает им; не в силах произнести слова, потупил глаза и тяжело дышал.

   Констанций усмехнулся, подумав, что юноша не вынес царственного взора его - смущен неземным величием римского Кесаря. Он произнес напыщенно и милостиво:

   - Не бойся, отрок! Иди с миром. Наше добротолюбие не причинит тебе зла и впредь не покинет твоего сиротства благодеяниями.

   Юлиан вошел в залу церковного Собора [223], а император стал около самого ковра, приложил к нему ухо и с хитрой усмешкой начал прислушиваться.

   Он узнал голос главного начальника государственной почты, Гауденция, того самого, который видел дурной сон.

   - Собор за Собором! - жаловался Гауденций какому-то вельможе. - То в Сирии, то в Сардике, то в Антиохии, то в Константинополе. Спорят и не могут согласиться об единосущии. Надо же и почтовых лошадей пожалеть! Епископы скачут сломя голову с казенными подорожными. То вперед, то назад, то с Востока, то с Запада. А за ними целые тучи пресвитеров, диаконов, церковных служителей, писцов. Разорение! На десять почтовых кляч едва ли и одна найдется, не заморенная епископами. Еще пять Соборов, - и все мои лошади поколеют, а от государственных подвод колеса отвалятся. Право! И заметь, что епископы все-таки не придут к соглашению об ипостасях и единосущии!

   - Зачем же, славнейший Гауденций, не составишь ты об этом донесения Кесарю?

   - Боюсь, не поверят и обвинят в безбожии, в неуважении к нуждам Церкви.

   В огромной круглой зале, с круглым сводом и столбами из зеленовато-жилистого фригийского мрамора, было душно. Косые лучи падали в окна, находившиеся под сводом. Шум голосов напоминал жужжание пчелиного улья.

   На возвышении приготовлен был трон императора - sella aurea - со львиными лапами из слоновой кости, которые перекрещивались, как на складных курульных креслах [224] древнеримских консулов.

   Около трона пресвитер Пафнутий, с простодушным лицом, разгоревшимся от спора, утверждал:

   - Я, Пафнутий, как приял от Отцев, так и содержу в мыслях! По символу, иже во святых Отца нашего Афанасия, патриарха Александрийского, должно воздавать поклонение Единице в Троице и Троице в Единице. Отец - Бог, Сын - Бог, Дух Святой - Бог, впрочем, не три Бога, но един.

   И, точно сокрушая невидимого врага, со всего размаха ударил он огромным кулаком правой руки в левую ладонь и обвел всех торжествующим взглядом:

   - Как приял, так и содержу в мыслях!

   - А? Что? Что он такое говорит? - спрашивал Озий, столетний старец, современник великого Никейского Собора [225]. - Где мой рожок?

   Беспомощное недоумение выражалось на лице его. Он был глух, почти слеп, с длинной, седой бородой. Диакон приставил слуховой рожок к уху старика.

   За стихарь Пафнутия с умоляющим видом цеплялся бледный и худенький монах-постник.

   - Отче Пафнутий! - старался он перекричать его. - Что же это такое?.. Из-за одного, все из-за одного слова: подобносущный или единосущный!

   И, хватаясь за одежду Пафнутия, монах рассказал ему об ужасах, которые видел в Александрии и Константинополе.

   Ариане тем, кто не хотел принимать св. Тайн в еретических церквах, открывают рот деревянными снарядами, состоящими из двух соединенных палок наподобие рогатины, и насильно вкладывают Причастие; детей пытают; женам раздавливают в тисках или выжигают раскаленным железом сосцы; в церкви св. Апостолов произошла такая драка между арианами и православными, что кровь наполнила дождевую цистерну и со ступеней паперти лилась на площадь; в Александрии правитель Себастиан избил колючими пальмовыми ветвями православных девственниц, так что многие умерли, и непогребенные, обесчещенные тела лежали перед городскими воротами. И все это даже не из-за одного слова, а из-за одной буквы, из-за одной йоты, отличающей греческое слово единосущный, ?????????, от подобносущный, ??????????.

   - Отче Пафнутий, - твердил кроткий бледный монах, - из-за одной йоты! И главное, в Священном-то Писании нет даже слова узия - сущность! Из-за чего же мы спорим и терзаем друг друга? Подумай, отче, как ужасно такое наше злонравие!..

   - Так что же? - перебил его Пафнутий нетерпеливо. - Неужели примириться с окаянными богохульниками, псами, изблевавшими из еретического сердца, что было время, когда Сына не было?

   - Един Пастырь, едино стадо, - робко защищался монах. - Уступим...

   Но Пафнутий не слушал его. Он кричал так, что жилы напряглись на шее и висках его, покрытых каплями пота:

   - Да умолкнут богоненавистники! Да не будет, да не будет сего! Арианскую гнусную ересь анафематствую! Как приял от Отцов, так и содержу в мыслях!

   Столетний Озий одобрительно и беспомощно кивал седой головой.

   - Что ты как будто притих, авва [226] Дорофей? Мало сегодня споришь? Или прискучило? - спрашивал желчного, юркого старичка высокий, бледный и красивый, с волнистыми, необыкновенно длинными, черными как смоль волосами пресвитер Фива.

   - Охрип, брат Фива! И хочу говорить, да голоса нет. Натрудил себе горло намедни, как низлагали проклятых акакиан [227]: второй день хриплю.

   - Ты бы, отче, сырым яйцом горло пополоскал, весьма облегчает.

   В другом конце залы спорил Аэтий, диакон Антиохийский, самый крайний из учеников Ария; его называли безбожным, афеем, за кощунственное учение о Св. Троице. Лицо у него было веселое и насмешливое. Жизнь Аэтия отличалась разнообразием: он был поочередно рабом, медником, поденщиком, ритором, лекарем, учеником александрийских философов и, наконец, диаконом.

   - Бог Отец по сущности чужд Богу Сыну, - проповедовал Аэтий, наслаждаясь ужасом слушателей. - Есть Троица. Но ипостаси различествуют во славе. Бог неизречен для Сына, потому что несказанно то, что Он есть Сам в Себе. Даже Сын не знает сущности Своей, ибо имеющему начало невозможно представить или объять умом Безначального.

   - Не богохульствуй! - в негодовании воскликнул Феона, епископ Мармарикский [228]. - Доколе же прострется, братья мои, сатанинская дерзость еретиков?

   - Сладкоречием своим, - добавил наставительно Софроний, епископ Помпеополиса, - не вводи в заблуждение простодушных.

   - Укажите мне на какие-нибудь философские доводы - и я соглашусь. Но крики и ругательства доказывают только бессилие, - возразил Аэтий спокойно.

   - В Писании сказано... - начал было Софроний.

   - Какое мне дело до Писания? Бог дал разум людям, чтобы познавать Его. Я верю в диалектику, а не в букву Писания. Рассуждайте со мной, придерживаясь категорий и силлогизмов Аристотеля.

   И с презрительной улыбкой завернулся он в свой диаконский стихарь, как Диоген в цинический плащ.

   Некоторые епископы уже начали приходить к общему исповеданию, друг другу уступая, как вдруг вмешался в разговор их арианин Нарцисс из Нерониады, знаток всех соборных постановлений, символов и канонов, человек, которого не любили, обвиняли в прелюбодеянии, лихоимстве, но все-таки уважали за ученость.

   - Ересь! - объявил он епископам кратко и невозмутимо.

   - Как ересь? Почему ересь? - произнесло несколько голосов.

   - Объявлено сие ересью еще на Соборе в Ганграх Пафлагонских.

   У Нарцисса были маленькие косые глаза, сверкавшие злобным блеском, такая же злобная и кривая улыбка на тонких губах; волосы с проседью, жесткие, как щетина; казалось, все черты лица его перекосились от злобы.

   - В Ганграх Пафлагонских! - повторили епископы в отчаянии. - А мы и забыли об этом Соборе. - Что же делать, братья?

   Нарцисс, обводя всех косыми глазами, торжествовал.

   - Господи, помилуй нас, грешных! - восклицал добрый и простодушный епископ Евзой. - Ничего не разумею. Запутался. Голова кругом идет: ?????????, ??????????, единосущный, неединосущный, подобья, ипостаси - в ушах звенит от греческих слов. Хожу как в тумане и сам не знаю, во что верю, во что не верю, где ересь, где не ересь. Господи Иисусе Христе, помоги нам! Погибаем в сетях дьявольских!

   В это мгновение шум и крики умолкли. На амвон взошел один из придворных любимцев императора, епископ Урзакий Сингидонский [229]; в руках он держал длинную пергаментную хартию. Два скорописца перед раскрытыми книгами приготовились записывать прения Собора, очинив тонкие перья из египетского тростника - каламуса. Урзакий читал повеление императора, обращенное к епископам:

   "Констанций Победитель Триумфатор, досточтимый и вечный Август - всем собравшимся в Медиолане епископам".

   Он требовал от Собора низложения Афанасия, патриарха Александрийского, в грубых и непристойных словах; называл всеми чтимого святого старца "негоднейшим из людей, изменником, сообщником буйного и гнусного Максенция".

   Придворные льстецы - Валент, Евсевий, Аксентий - стали подписывать хартию. Но в толпе послышался ропот:

   - Окаянная прелесть, велемудрые ухищрения арианских христоборцев! Не дадим патриарха в обиду!

   - Кесарь называет себя вечным. Никто не вечен, кроме Бога. Кощунство!

   Последние слова явственно услышал Констанций, стоявший за ковром.

   Вдруг отдернул он завесу и вступил в залу собора. Копьеносцы окружали его. Лицо императора было гневно. Наступило молчание.

   - Что это? Что это? - повторял слепой старец Озий; на лице его были недоумение и тревога.

   - Отцы! - начал император, сдерживая гнев. - Позвольте мне, служителю Всеблагого, довести под Промыслом Его ревность мою до конца. Афанасий - мятежник, первый нарушитель вселенского мира...

   Опять послышался ропот в толпе. Констанций умолк и с удивлением обвел глазами епископов. Чей-то голос произнес:

   - Гнусную арианскую ересь анафематствуем!

   - Вера, на которую восстаете вы, - возразил император, - наша вера. Если она еретическая, - почему же Господь Вседержитель даровал нам победу над всеми нашими супостатами - Константом, Ветранионом [230], Галлом, буйным и гнусным Максенцием? [231] Почему Сам Бог вложил в нашу священную десницу державу мира?

   Отцы безмолвствовали. Тогда придворный льстец Валент, епископ Мурзийский, наклонился с подобострастным смирением:

   - Бог откроет истину мудрости твоей, боголюбезнейший владыка! То, во что ты веруешь, не может быть ересью. Недаром Кирилл Иерусалимский [232] видел чудотворное знамение на небе в день твоей победы над Максенцием - Крест, окруженный радугой.

   - Я так хочу! - прервал его Констанций, подымаясь. - Афанасий будет низложен властью, данной нам от Бога. Молитесь, дабы прекратились наконец всякие распри и словопрения, уничтожена была злоименная и человекоубийственная ересь сабеллиан, приверженцев негоднейшего Афанасия, воссияла же в сердцах у всех истина...

   Вдруг лицо его побледнело; слова замерли на губах.

   - Что это? Как пустили?..

   Констанций указывал на высокого старика с лицом суровым и величественным: то был гонимый и низложенный за веру пиктавийский епископ Иларий, один из злейших врагов императора-арианина. Он самовольно пришел на Собор, может быть, думая найти мученическую смерть.

   Старик поднял руку к небу, как будто призывая проклятие на голову императора, и громкий голос его раздался в тишине Собора:

   - Братья, се грядет Христос, ибо Антихрист уже победил. Антихрист - Констанций! Не по хребту ударяет нас, а ласкает по чреву; не в темницы бросает, а прельщает в царских чертогах. - Кесарь, слушай! Говорю тебе то, что сказал бы Нерону, Декию, Максимиану [233], явным гонителям Церкви: ты - убийца не человеков, а самой Любви Божественной! Нерон, Декий, Максимиан более служили Богу, чем ты: при них мы побеждали дьявола; при них лилась кровь мучеников, очистившая землю, и мертвые кости творили чудеса. А ты, свирепейший, уби