Мережковский Дмитрий Сергеевич - Смерть богов. Юлиан Отступник

   - Кощунство! - пролепетал он, бледнея.

   - Горе! - шепнул третий на ухо товарищу. - Император отступил от церкви Христовой.

   Юлиан стал на колени перед знаменем и, простирая руки к серебряному изваянию, воскликнул:

   - Слава непобедимому Солнцу, владыке богов! Ныне поклоняется Август вечному Гелиосу, богу света, богу разума, богу веселия и красоты олимпийской!

   Последние лучи солнца отразились на беспощадном лике Дельфийского идола; голова его окружена была серебряными острыми лучами; он улыбался.

   Легионы безмолвствовали. Наступила такая тишина, что слышно было, как в лесу, шелестя, один за другим, падают мертвые листья.

   И в кровавом отблеске вечера, и в багрянице последнего жреца, и в пурпуре увядшего леса - во всем была зловещая, похоронная пышность, великолепие смерти.

   Кто-то из солдат, в передних рядах, произнес так явственно, что Юлиан услышал и вздрогнул:

   - Антихрист!

  

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  

   I

   Рядом с конюшнями, в ипподроме Константинополя находилось помещение, вроде уборной, для конюхов, наездниц, мимов и кучеров. Здесь, даже днем, коптели подвешенные к сводам лампады. Удушливый воздух, пропитанный запахом навоза, веял теплотой конюшен.

   Когда завеса на дверях откидывалась, врывался ослепительный свет утра. В солнечной дали виднелись пустые скамьи для зрителей, величественная лестница, соединявшая императорскую ложу с внутренними покоями Константинова дворца, каменные стрелы египетских обелисков и, посреди желтого, гладкого песка, исполинский жертвенник из трех перевившихся медных змей: плоские головы их поддерживали дельфийский треножник великолепной работы.

   Иногда с арены доносилось хлопанье бича, крики наездников, фырканье разгоряченных коней и шуршание колес по мягкому песку, подобное шуршанию крыльев.

   Это была не скачка, а только подготовительное упражнение к настоящим играм, назначенным на ипподроме через несколько дней.

   В одном углу конюшни голый атлет, натертый маслом, покрытый гимнастической пылью, с кожаным поясом по бедрам, подымал и опускал железные гири; закидывая курчавую голову, он так выгибал спину, что кости в суставах трещали, лицо синело, и бычачьи жилы напрягались на толстой шее.

   Сопутствуемая рабынями, подошла к нему молодая женщина в нарядной утренней столе, натянутой на голову, опущенной складками на тонкое родовитое и уже отцветавшее лицо. Это была усердная христианка, любимая всеми клириками и монахами за щедрые вклады в монастыри, за обильные милостыни, - приезжая из Александрии вдова римского сенатора. Сперва скрывала она свои похождения, но скоро увидела, что соединять любовь к церкви с любовью к цирку считается новым светским изяществом. Все знали, что Стратоника ненавидит константинопольских щеголей, завитых и нарумяненных, изнеженных, прихотливых, как она сама. Такова была ее природа: она соединяла драгоценнейшие аравийские духи с раздражающей теплотой конюшни и цирка; после горячих слез раскаяния, после потрясающей исповеди искусных духовников, этой маленькой женщине, хрупкой, как вещица, выточенная из слоновой кости, нужны были грубые ласки прославленного конюха.

   Стратоника смотрела на упражнения атлета с видом тонкой ценительницы. Сохраняя тупоумную важность на бычачьем лице, гимнаст не обращал на нее внимания. Она что-то шептала рабыне на ухо и с простодушным удивлением, заглядевшись на могучую голую спину атлета, любовалась тем, как страшные геркулесовские мускулы двигаются под жесткой красно-коричневой кожей на огромных плечах, когда, разгибаясь и медленно вбирая воздух в легкие, как в кузнечные мехи, подымал он железные гири над звероподобной, бессмысленно красивой головой.

   Занавеска откинулась, толпа зрителей отхлынула, и две молодые каппадокийские кобылы, белая и черная, впорхнули в конюшню, вместе с молодой наездницей, которая ловко, с особенным гортанным криком, перепрыгивала с одной лошади на другую. В последний раз перевернулась она в воздухе и соскочила на землю - такая же крепкая, гладкая, веселая, как ее кобылицы; на голом теле виднелись маленькие капли пота. К ней подскочил с любезностью молодой щегольски одетый иподиакон [293] из базилики св. Апостолов, Зефирин, большой любитель цирка, знаток лошадей и завсегдатай скачек, ставивший огромные заклады за партию "голубых" против "зеленых". У него были сафьянные скрипучие полусапожки на красных каблуках. С подведенными глазами, набеленный и тщательно завитой, Зефирин более походил на молодую девушку, чем на церковнослужителя. За ним стоял раб, нагруженный всевозможными свертками, узелками, ящиками тканей - покупками из модных лавок.

   - Крокала, вот те самые духи, которые ты третьего дня просила.

   С вежливым поклоном подал иподиакон наезднице изящную баночку, запечатанную голубым воском.

   - Целое утро бегал по лавкам. Едва нашел. Чистейший нард! [294] Вчера привезли из Апамеи [295].

   - А это что за покупки? - полюбопытствовала Крокала.

   - Шелк с модным рисунком - разные дамские безделушки.

   - Все для твоей?..

   - Да, да, все для моей благочестивой сестры, для набожной матроны Блезиллы. Надо же помогать ближним. Она полагается на мой вкус при выборе тканей. С рассвета бегаю по ее поручениям. Совсем с ног сбился. Но не ропщу, - нет, нет, не ропщу. Блезилла такая, право, добрая, такая, можно сказать, святая женщина!..

   - Да, но, к сожалению, старая, - засмеялась Крокала. - Эй, мальчик, вытри поскорее пот с вороной кобылы свежими фиговыми листьями.

   - И у старости есть свои преимущества, - возразил иподиакон, самодовольно потирая белые холеные руки с драгоценными перстнями; потом спросил ее шепотом, на ухо: - Сегодня вечером?..

   - Не знаю, право. Может быть... А ты мне хочешь что-нибудь принести?

   - Не бойся, Крокала: не приду с пустыми руками. Есть кусочек тирского лилового пурпура. Что за узор, если бы ты знала!

   Он зажмурился, поднес к губам два пальца, поцеловал их и причмокнул:

   - Ну, просто загляденье!

   - Где взял?

   - Конечно, в лавке Сирмика у Констанциевых Бань - за кого ты меня принимаешь? Можно бы сделать из этого длинный тарантинидион [296]. Ты только представь себе, что вышито на подоле! Ну, как ты думаешь, что?

   - Почем я знаю. Цветы, звери?..

   - Не цветы и не звери, а золотом с разноцветными шелками - вся история циника Диогена, нищего мудреца, жившего в бочке.

   - Ах, должно быть, красиво! - воскликнула наездница. - Приходи, приходи непременно. Буду ждать.

   Зефирин взглянул на водяные часы - клепсидру, стоявшую в углублении стены, и заторопился.

   - Опоздал! Еще забежать к ростовщику по делу матроны, к ювелиру, к патриарху, в церковь, на службу. - Прощай, Крокала!

   - Смотри же, не обмани, - закричала она ему вслед и погрозила пальцем: - шалун!

   Иподиакон, со своим рабом, нагруженным покупками, исчез, поскрипывая сафьянными полусапожками.

   Вбежала толпа конюхов, наездников, танцовщиц, гимнастов, кулачных бойцов, укротителей хищных зверей. С железной сеткой на лице, гладиатор Мирмиллон накаливал на жаровне толстый железный прут для укрощения только что полученного африканского льва; из-за стены слышалось рыканье зверя.

   - Доведешь ты меня до гроба, внучка, и себя до вечной погибели. - О-хо-хо, поясница болит! Мочи нет!

   - Это ты, дедушка Гнифон? Чего ты все хнычешь? - промолвила Крокала с досадою.

   Гнифон был старичок, с хитрыми слезящимися глазками, сверкавшими из-под седых бровей, которые шевелились, как две белые мыши, - с носом темно-сизым, как спелая слива; на ногах у него пестрели заплатанные лидийские штаны; на голове болталась фригийская войлочная шапка, в виде колпака, с перегнутой наперед остроконечной верхушкой и двумя лопастями для ушей.

   - За деньгами приплелся? - сердилась Крокала. - Опять пьян!

   - Грех тебе так говорить, внучка. Ты за мою душу ответ Богу дашь. Подумай только, до чего ты меня довела! Живу я теперь в предместье Смоковниц, нанимаю подвальчик у делателя идолов. Каждый день вижу, как из мрамора высекает он, прости Господи, образины окаянные. Думаешь, легко это для доброго христианина? А? Утром глаз не продерешь, - уж слышишь: тук, тук, тук, - колотит хозяин молотком по камню - и выходят, одни за другими, гнусные белые черти, проклятые боги - точно смеются надо мной, корчат бесстыдные хари! Как же тут не согрешить, с горя в кабак не зайти да не вылить? О-хо-хо! Господи, помилуй нас грешных! Валяюсь я в скверне языческой, как свинья во гноище. И ведь знаю, все с нас взыщется, все до последнего кадранта [297]. А кто, спрашивается, виноват? Ты! У тебя, внучка, куры денег не клюют, а ты для бедного старика...

   - Врешь, Гнифон, - возразила девушка, - вовсе ты не беден, скряга! У тебя под кроватью кубышка...

   Гнифон в ужасе замахал руками:

   - Молчи, молчи! - Знаешь ли, куда я иду? - прибавил он, чтобы переменить разговор.

   - Должно быть, опять в кабак...

   - А вот и не в кабак, кое-куда похуже, - в капище самого Диониса! Храм, со времени блаженного Константина, завален мусором. А завтра, по августейшему повелению кесаря Юлиана, открывается вновь. Я и нанялся чистить. Знаю, что душу погублю и ввержен буду в геенну. А все-таки соблазнился. Потому наг семь и нищ, и гладей. Поддержки от собственной внучки не имею. Вот до чего дожил!

   - Отстань, Гнифон, надоел, вот на - и убирайся. Не смей больше приходить ко мне пьяным!

   Она бросила ему несколько мелких монет, потом вскочила на рыжего полудикого иллирийского жеребца и, стоя на спине его, хлопая длинным бичом, снова полетела на ипподром.

   Гнифон, указывая на нее и прищелкивая языком от удовольствия, воскликнул гордо:

   - Сам своими руками вспоил и вскормил!

   Крепкое голое тело наездницы сверкало на утреннем солнце, и развевающиеся длинные волосы были такого же цвета, как шерсть жеребца.

   - Эй, Зотик, - крикнул Гнифон старому рабу, подбиравшему навоз в плетеную корзину, - пойдем-ка со мной чистить храм Диониса. Ты в этом деле мастер. Три обола дам.

   - Пожалуй, пойдем, - отвечал Зотик, - только вот сейчас я лампадку богине заправлю.

   Это была Гиппона, богиня конюхов, конюшен и навоза. Грубо высеченная из дерева, закоптелая, безобразная, похожая на обрубок, стояла она в сыром темном углублении стены. Раб Зотик, выросший среди лошадей, чтил ее свято, молился ей со слезами, украшал ее грубые черные ноги свежими фиалками, верил, что она исцеляет все его недуги, сохранит его в жизни и смерти.

   Гнифон и Зотик вышли на площадь - форум Константина, круглый, с двойными рядами столбов и триумфальными воротами. Посреди площади, на мраморном подножии, возвышался исполинский порфировый столб; на вершине его, на высоте более чем сто двадцать локтей, сверкало бронзовое изваяние Аполлона, произведение Фидия, похищенное из одного города Фригии. Голова древнего бога Солнца была отбитая, с варварским безвкусием, к туловищу эллинского идола приставили голову христианского императора Константина Равноапостольного; чело его окружал венец из золотых лучей; в правой руке Аполлон-Константин держал скипетр, в левой - державу. У подножия колосса виднелась маленькая христианская часовня, вроде Палладиума [298]. Еще недавно, при Констанции, совершалось в ней богослужение. Христиане оправдывались тем, что в бронзовом туловище Аполлона, в самой груди солнечного бога, заключен талисман, кусок Честнейшего Креста Господня, привезенного св. Еленой [299] из Иерусалима. Император Юлиан закрыл эту часовню.

   Зотик и Гнифон вступили в узкую длинную улицу, которая вела прямо к Халкедонским Лестницам, недалеко от гавани. Многие здания еще строились, другие перестраивались, потому что были воздвигнуты, из угоды Константину, строителю города, с такой поспешностью, что обвалились. Внизу сновали прохожие, толпились у лавок покупатели, рабы, носильщики; гремели колесницы. А вверху, на деревянных плотничьих лесах, стучали молотки, скрипели блоки, визжали острые пилы по твердому белому камню; рабочие на веревках подымали огромные бревна или четырехугольные глыбы проконезского, блистающего в лазури, мрамора; пахло сыростью новых домов, невысохшей известкой; на головы сыпалась мелкая белая пыль; и кое-где, среди ослепительно ярких, залитых солнцем, только что выбеленных стен, искрились вдали, в глубине переулков, воздушно-голубые смеющиеся волны Пропонтиды, с парусами, подобными крыльям чаек.

   Гнифон услышал мимоходом отрывок из разговора двух рабочих, с ног до головы запачканных алебастровой замазкой, которую месили они в большом чане.

   - Зачем ты принял веру галилеян? - спрашивал один.

   - Сам посуди, - ответил товарищ, - у христиан не вдвое, а впятеро больше праздников. Никто себе не враг. И тебе советую. С христианами - куда вольнее!

   На перекрестке толпа народа прижала Гнифона и Зотика к стене. Посредине улицы столпились колесницы, и не было ни проезда, ни прохода; слышались брань, крики, хлопание бичей, понукание погонщиков. Двадцать пар сильных волов, сгибая головы под ярмом, тащили на огромной повозке с тяжелыми каменными колесами, похожими на жернова, яшмовую колонну. От грохота земля гудела.

   - Куда везете? - спросил Гнифон.

   - Из базилики св. Павла во храм богини Геры. Христиане похитили эту колонну; теперь возвращают ее на старое место.

   Гнифон оглянулся на грязную стену, у которой стоял; уличные мальчишки из язычников нарисовали на ней углем кощунственную карикатуру на христиан: человека с ослиной головой, распятого на кресте.

   Гнифон с негодованием плюнул.

   Близ одного многолюдного рынка заметили они на стене изображение Юлиана, со всеми знаками кесарской власти; из облаков спускался к нему крылатый бог Гермес с кадуцеем; картина была новая - краски еще не высохли.

   По римскому закону, каждый, кто проходил мимо священного изображения Августа, должен был почтить его склонением головы.

   Рыночный надзиратель, агораном, задержал старушку с корзиной свеклы и капусты.

   - Я богам не кланяюсь, - плакала старушка. - Еще отец и мать мои были христианами...

   - Ты должна была поклониться не богу, а кесарю, - возражал надзиратель.

   - Да ведь кесарь вместе с богом. Как же я ему поклонюсь отдельно?

   - А мне какое дело! Сказано - кланяйся. И богу поклонишься, - голова не отвалится.

   Гнифон потащил Зотика скорее прочь.

   - Бесовская хитрость! - ворчал старик. - Либо окаянному Гермесу поклоняйся, либо повинным будь в оскорблении величества. Ни туда, ни сюда. О-хо-хо, антихристовы времена! Воздвигает дьявол бурю гонения лютого. Того и гляди, согрешишь... Смотрю я на тебя, Зотик, - и зависть берет: живешь ты со своей навозной богиней Гиппоной, и горя тебе мало.

   Они подошли к Дионисову храму. Рядом с капищем находилась обитель христианских монахов, у которой окна и ворота заперты были наглухо замками и железными засовами, как будто перед нашествием врагов; язычники обвиняли монахов в разграблении и осквернении храма.

   Гнифон и Зотик, когда вступили в него, - увидели слесарей, плотников, каменщиков, занятых очисткой и поправкой поврежденных частей здания.

   Ломали полусгнившие доски, которыми заколочено было четырехугольное отверстие в крыше. Солнечный луч упал в темный воздух.

   - Паутины, смотрите, паутины-то сколько!

   Между коринфскими венцами мраморных столбов висели целые сети прозрачной пыльно-серой ткани. Насадили метлы на длинные шесты и начали сметать паутину. Потревоженная летучая мышь выпорхнула из щели и заметалась, не зная, куда спрятаться от света, тыкаясь во все углы, шурша голыми крыльями.

   Зотик разгребал на полу кучи мусора и выносил его в плетеной корзине.

   - Вишь ты, проклятые, какой пакости навалили! - ворчал старик себе под нос, браня христиан, осквернителей храма.

   Принесли связку тяжелых заржавленных ключей и отперли сокровищницу. Все ценное разграбили монахи; дорогие камни с жертвенных чаш были вынуты; золотые и пурпурные нашивки сорваны с одежд. Когда развернули одну великолепную жреческую ризу, туча золотисто-соломенной моли вылетела из складок. На дне железной курильницы увидел Гнифон горсть пепла - остаток мирры, сожженной, до победы Галилеянина, последним жрецом, во время последнего жертвоприношения. От всей этой священной рухляди - бедных тряпок и сломанных сосудов - веяло запахом смерти, вековою плесенью и еще каким-то нежным, грустным благоуханием - фимиамом обесчещенных богов. Сладкое уныние проникло в сердце Гнифона: он что-то вспомнил и улыбнулся; может быть, вспомнил детство, вкусные ячменные лепешки с медом и тмином, белые полевые маргаритки и желтые одуванчики, которые приносил со своей матерью на скромный алтарь деревенской богини; вспомнил лепетание детских молитв не далекому небесному Богу, а маленьким, земным, лоснящимся от прикосновения рук человеческих, выточенным из простого букового дерева, домашним, родимым Пенатам. И жаль ему стало умерших богов: он тяжело вздохнул. Но тотчас опомнился и прошептал крестясь: "наваждение бесовское!"

   Рабочие принесли тяжелую мраморную плиту, древний барельеф, похищенный много лет назад и найденный в соседней лачуге еврейского сапожника. Барельеф, вставленный среди кирпичей, послужил сапожнику для поправки полуразвалившейся кухонной печи. Старая Филумена, жена соседнего суконщика, набожная христианка, ненавидела жену сапожника: проклятая жидовка то и дело пускала осла своего в капустный огород суконщицы. Много лет продолжалась война между соседками. Наконец, христианка победила: по ее указанию, рабочие ворвались в дом сапожника и, чтобы вынуть барельеф из кухонного очага, должны были сломать печь. Это был жестокий удар для сапожницы. Бедная стряпуха, потрясая ухватом, призывала мщение Иеговы [300] на нечестивых, рвала себе жидкие седые волосы и жалобно выла над опрокинутыми кастрюлями и разрушенным очагом. Жиденята пищали, как птенцы в разоренном гнезде. Но барельеф перенесли все-таки на прежнее место.

   Филумена мыла его; он весь почернел от зловонной копоти; жирные струи еврейских похлебок оскверняли белый пентеликонский мрамор [301]. Суконщица усердно терла мокрой тряпкой нежный камень и мало-помалу, из-под смрадной кухонной сажи, выступали строгие божественные лики древнего изваяния: Дионис, юный, нагой, девственный, полулежа, опустил руку с чашей, как будто утомленный пиршеством; пантера лизала остатки вина; и бог, дарующий всему живому веселье, с благосклонной и мудрой улыбкой, взирал, как силу дикого зверя укрощает святая сила вина.

   Каменщики подымали на веревках плиту, чтобы укрепить ее на прежнем месте.

   Перед самым кумиром Диониса, на складной деревянной лестнице, стоял золотых дел мастер и в темные глазные впадины на лице бога вставлял два прозрачно-голубых сапфира: то были глаза Диониса.

   - Что это? - спросил Гнифон с робким любопытством.

   - Разве не видишь? Глаза.

   - Так, так... А откуда же эти камешки?

   - Из монастыря.

   - Да как же монахи позволили?

   - Еще бы не позволить! Сам блаженный Август Юлиан повелел. Светлые очи бога служили украшением одежде Распятого. То-то и есть: толкуют о милосердии, о справедливости, а сами же - первые разбойники. Смотри-ка, камешки точь-в-точь пришлись на старое место!

   Прозревший бог взглянул на Гнифона блестящими сапфирными очами. Старик отошел и перекрестился, охваченный ужасом. Раскаяние мучило его. Сметая пыль, по старой привычке, разговаривал он сам с собой:

   - Гнифон, Гнифон, жалкий ты человечишка, пес непотребный! Ну что ты с собою сделал на старости лет? За что себя погубил? Попутал Лукавый, соблазнил окаянною модою. И пойдешь ты в огонь вечный [302], и нет тебе больше спасения. Осквернил ты свое тело и душу, Гнифон, идольскою мерзостью. Лучше бы тебе и света Божьего не видеть!..

   - Чего ты ворчишь, дедушка? - спросила его суконщица Филумена.

   - Скорбит мое сердце, ох, скорбит!

   - Христианин, что ли?

   - Какой христианин, хуже всякого жида, - не христианин я, а христопродавец!

   Но он все-таки продолжал с усердием сметать пыль.

   - А хочешь, я с тебя грех сниму, и не будет на тебе никакой скверны? Я ведь и сама христианка, а вот не боюсь. Разве пошла бы на такое дело, если бы не знала, как очиститься?

   Гнифон посмотрел на нее с недоверием. Суконщица оглянулась и, убедившись, что их никто не услышит, прошептала с таинственным видом:

   - Есть такое средство! Да. Надо тебе сказать, что некий старец святой подарил мне кусочек египетского древа, именуемого персис; растет сие древо в Гермополисе Фиваидском [303]. Когда Младенец Иисус с Пресвятою Девою на ослице въезжали в городские ворота, древо персис склонилось перед ними до земли, и с тех пор стало оно чудотворным - исцеляет болящих. От оного древа есть у меня малая щепочка, и от щепочки той отделю я тебе порошинку. Такая в нем благодать, такая благодать, что как положишь на ночь самый маленький кусочек в большой чан воды, - к утру вся вода освятится, и будет в ней сила чудодейственная. Той водицею вымоешься с ног до головы, и мерзости идольской на тебе как не бывало; во всех суставах почувствуешь легкость и чистоту. И в Писании сказано: очистишься банею водною [304] и убелишься паче снега.

   - Благодетельница! - возопил Гнифон. - Спаси меня, окаянного, дай ты мне этого древа!

   - Только оно дорогое. Ну, да уж куда ни шло, уступлю тебе за драхму [305].

   - Что ты, мать моя, помилосердствуй! У меня отроду не водилось драхмы. Хочешь за пять оболов?

   - Эх ты, скряга! - с негодованием плюнула суконщица. - Драхмы пожалел. Неужели душа твоя драхмы не стоит?

   - Да полно, очищусь ли? - усомнился Гнифон. - Может быть, скверна так прилипла, что уже не отстанет?

   - Очистишься! - возразила старуха с несокрушимой уверенностью. - Теперь ты как смрадный пес. А брызнешь на себя святою водицею, - струпья с души твоей спадут, и просияет она чистотою голубиною.

  

   II

   Юлиан устроил в Константинополе вакхическое шествие. Он сидел на колеснице, запряженной белыми конями; в одной руке его был золотой тирс, увенчанный кедровою шишкой, символом плодородия, в другой - чаша, обвитая плющом; солнечные лучи, падая на хрустальное дно, отражались ослепительно, и казалось, что чаша до краев полна, как вином, солнечным светом. Рядом с колесницей шли ручные пантеры, присланные ему с острова Серендиба [306]. Вакханки пели, ударяя в тимпаны, потрясая зажженными факелами; сквозь облако дыма видно было, как юноши с приставленными ко лбу козлиными рогами фавнов [307] наливали в чаши вино из кувшинов; они толкали друг друга, смеясь; и часто алая струя, падая мимо кубка на голое круглое плечо вакханки, разлеталась брызгами. На осле ехал толстобрюхий старик, придворный казначей, большой плут и взяточник, изображавший Силена [308]. Вакханки пели, указывая на молодого императора:

  

   Вакх, ты сидишь окруженный

   Облаком вечно блестящим! [309]

  

   Тысячи голосов подхватывали песнь хора из "Антигоны":

  

   К нам, о, чадо Зевеса!

   К нам, о, бог-предводитель

   Пламенеющих хоров

   Полуночных светил!

   С шумом, песнями, криком

   И с безумной толпою

   Дев, объятых восторгом,

   Вакха славящих пляской, -

   К нам, о радостный бог.

  

   Вдруг Юлиан услышал смех, женский визг и дребезжащий старческий голос.

   - Ах ты, цыпочка моя!..

   Это жрец, шаловливый старичок, ущипнул хорошенькую вакханку за голый белый локоть. Юлиан нахмурился и подозвал к себе старого шута. Тот подбежал к нему, подплясывая и прихрамывая.

   - Друг мой, - шепнул Юлиан ему на ухо, - сохраняй пристойную важность, как возрасту и сану твоему приличествует.

   Но жрец посмотрел на него с таким удивленным выражением, что Юлиан невольно умолк.

   - Я человек простой, неученый, - осмелюсь доложить твоему величеству, философию мало разумею. Но богов чту. Спроси, кого угодно. Во дни лютых гонений христианских остался я верен богам. Ну, уж зато - хэ, хэ, хэ! - как увижу хорошенькую девочку, - не могу, вся кровь взыграет! Я ведь старый козел...

   Видя недовольное лицо императора, он вдруг остановился, принял важный вид и сделался еще глупее.

   - Кто эта девушка? - спросил Юлиан.

   - Та, что несет корзину со священными сосудами на голове?

   - Да.

   - Гетера из Халкедонского предместья.

   - Как? Ужели допустил ты, чтобы блудница касалась нечистыми руками священнейших сосудов бога?

   - Но ведь ты же сам, благочестивый Август, повелел устроить шествие. Кого было взять? Все знатные женщины - галилеянки. И ни одна из них не согласилась бы идти полуголой на такое игрище.

   - Так, значит, все они...

   - Нет, нет, как можно! Здесь есть и плясуньи, и комедиантки, и наездницы из ипподрома. Посмотри, какие веселые, - и не стыдятся! Народ это любит. Уж ты мне поверь, старику! Им только этого и нужно... А вот и знатная.

   Это была христианка, старая дева, искавшая женихов. На голове ее возвышался парик, в виде шлема галерион, из знаменитых в то время германских волос, пересыпанных золотою пудрою; вся, как идол, увешанная драгоценными каменьями, натягивала она тигровую шкуру на свою иссохшую старушечью грудь, бесстыдно набеленную, и улыбалась жеманно.

   Юлиан с отвращением всматривался в лица.

   Канатные плясуны, пьяные легионеры, продажные женщины, конюхи из цирка, акробаты, кулачные бойцы, мимы - бесновались вокруг него.

   Шествие вступило в переулок. Одна из вакханок забежала по дороге в грязную харчевню; оттуда пахнуло тяжелым запахом рыбы, жареной на прогорклом масле. Вакханка вынесла из харчевни на три обола жирных лепешек и начала их есть с жадностью, облизываясь; потом, окончив, вытерла руки о пурпурный шелк одежды, выданной для празднества из придворной сокровищницы.

   Хор Софокла надоел. Хриплые голоса затянули площадную песню.

   Юлиану все это казалось гадким и глупым сном.

   Пьяный кельт споткнулся и упал; товарищи стали его подымать. В толпе изловили двух карманных воришек, которые отлично разыгрывали роль фавнов; воришки защищались; началась драка. Лучше всех вели себя пантеры, и они были красивее всех.

   Наконец шествие приблизилось к храму. Юлиан сошел с колесницы.

   "Неужели, - подумал он, - предстану я перед жертвенник бога со всей этой сволочью?"

   Холод отвращения пробегал по его телу. Он смотрел на зверские лица, одичалые, истощенные развратом, казавшиеся мертвыми сквозь белила и румяна, на жалкую наготу человеческих тел, обезображенных малокровием, золотухой, постами, ужасом христианского ада; воздух лупанаров и кабаков окружал его; в лицо ему веяло, сквозь аромат курений, дыхание черни, пропитанное запахом вяленой рыбы и кислого вина. Просители со всех сторон протягивали к нему папирусные свитки.

   - Обещали место конюха, - я отрекся от Христа и не получил!

   - Не покидай нас, блаженный кесарь, защити, помилуй! Мы отступили от веры отцов, чтобы тебе угодить. Если покинешь, куда пойдем?

   - Попали к черту в лапы! - завопил кто-то в отчаянии.

   - Молчи, дурак, чего глотку дерешь!

   А хор снова запел:

  

   С шумом, песнями, криком,

   И с безумной толпою

   Дев, объятых восторгом,

   Вакха славящих пляской, -

   К нам, о радостный бог!

  

   Юлиан вошел в храм и взглянул на мраморное изваяние Диониса: глаза его отдохнули от человеческого уродства на чистом облике божественного тела.

   Он уже не замечал толпы; ему казалось, что он один, как человек, попавший в стадо зверей.

   Император приступил к жертвоприношению. Народ смотрел с удивлением, как римский кесарь. Великий Первосвященник, Pontifex Maximus, из усердия делал то, что должны делать слуги и рабы: колол дрова, носил вязанки хвороста на плечах, черпал воду в роднике, чистил жертвенник, выгребал золу, раздувал огонь.

   Канатный плясун заметил шепотом на ухо соседу:

   - Смотри, как суетится. Любит своих богов!

   - Еще бы, - заметил кулачный боец, переодетый в сатира, поправляя козлиные рога на лбу, - иной отца с матерью так не любит, как он - богов.

   - Видите, раздувает огонь, щеки надул, - тихонько смеялся другой. - Дуй, дуй, голубчик, ничего не выйдет. Поздно: твой дядюшка Константин потушил!

   Пламя вспыхнуло и озарило лицо императора. Обмакнув священное кропило из конских волос в серебряную плоскую чашу, брызнул он в толпу жертвенной водою. Многие поморщились, иные вздрогнули, почувствовав на лице холодные капли.

   Когда все обряды были кончены, он вспомнил, что приготовил для народа философскую проповедь.

   - Люди! - начал он. - Бог Дионис - великое начало свободы в наших сердцах. Дионис расторгает все цепи земные, смеется над сильными, освобождает рабов.

   Но он увидел на лицах такое недоумение, такую скуку, что слова замерли на губах его; в сердце подымалась смертельная тошнота и отвращение.

   Он подал знак, чтобы копьеносцы окружили его. Толпа расходилась, недовольная.

   - Пойду прямо в церковь и покаюсь! Может быть, простят, - говорил один из фавнов, срывая со злостью приклеенную бороду и рога.

   - Не за что было и душу губить! - заметила блудница с негодованием.

   - Кому-то душа твоя нужна, - трех оболов за нее не дадут.

   - Обманули! - завопил какой-то пьяница. - Только по губам помазали. У, черти окаянные!

   В сокровищнице храма император умыл лицо, руки, сбросил великолепный наряд Диониса и оделся в простую свежую белую, как снег, тунику пифагорейцев.

   Солнце заходило. Он ожидал, когда стемнеет, чтобы незамеченным вернуться во дворец.

   Из задних дверей храма Юлиан вошел в заповедную рощу Диониса. Здесь царствовала тишина; жужжали только пчелы, звенела тонкая струйка ключа.

   Послышались шаги. Юлиан обернулся. То был Друг его, один из любимых учеников Максима, молодой александрийский врач Орибазий. Они пошли вместе по заросшей тропинке. Солнце пронизывало широкие золотистые листья винограда.

   - Посмотри, - сказал Юлиан с улыбкой, - здесь еще жив великий Пан.

   Потом он прибавил тише, опуская голову:

   - Орибазий, ты видел?..

   - Да, - ответил врач, - но, может быть, ты сам виноват, Юлиан? Чего ты хотел?

   Император молчал.

   Они подошли к обвитой плющом развалине: это был маленький, разрушенный христианами, храм Силена. Обломки валялись в густой траве. Уцелела лишь одна неопрокинутая колонна, с нежной капителью, похожей на белую лилию. Отблеск заходящего солнца потухал на ней.

   Они сели на плиты. Благоухали мята, полынь и тмин. Юлиан раздвинул травы и указал на древний сломанный барельеф:

   - Орибазий, вот чего я хотел!..

   На барельефе была изображена древняя эллинская феория - священное праздничное шествие афинян.

   - Вот чего я хотел - этой красоты! Почему, день ото дня, люди становятся все безобразнее? Где они, где эти богоподобные старцы, суровые мужи, гордые отроки, чистые жены в белых развевающихся одеяниях? Где эта сила и радость? Галилеяне! Галилеяне! Что вы сделали?..

   Глазами, полными бесконечной грусти и любви, он смотрел на барельеф, раздвинув густые травы.

   - Юлиан, - спросил Орибазий тихо, - ты веришь Максиму?

   - Верю.

   - Во всем?

   - Что ты хочешь сказать?

   Юлиан поднял на него удивленные глаза.

   - Я всегда думал, Юлиан, что ты страдаешь той же самой болезнью, как и враги твои, христиане.

   - Какою?

   - Верою в чудеса.

   Юлиан покачал головой:

   - Если нет ни чудес, ни богов, вся моя жизнь - безумие. Но не будем говорить об этом. А за мою любовь к обрядам и гаданиям древности не суди меня слишком строго. Как тебе это объяснить - не знаю. Старые, глупые песни трогают меня до слез. Я люблю вечер больше утра, осень - больше весны. Я люблю все уходящее. Я люблю благоухание умирающих цветов [310]. Что же делать, друг мой? Таким меня создали боги. Мне нужна эта сладкая грусть, этот золотистый и волшебный сумрак. Там, в далекой древности, есть что-то несказанно прекрасное и милое, чего я больше нигде не нахожу. Там - сияние вечернего солнца на пожелтевшем от старости мраморе. Не отнимай у меня этой безумной любви к тому, чего нет! То, что было, прекраснее всего, что есть. Над моею душою воспоминание имеет большую власть, чем надежда.

   Он умолк и задумчиво, с нежной улыбкой, смотрел вдаль, опираясь головой на уцелевшую колонну с нежной капителью, похожей на сломанную белую лилию; на ней уже потух последний луч.

   - Ты говоришь, как художник, - ответил Орибазий. - Но грезы поэта опасны, когда судьбы мира в руках его. Тот, кто царствует над людьми, не должен ли быть больше, чем поэт?

   - Что может быть больше?

   - Создатель новой жизни.

   - Новое, новое! - воскликнул Юлиан. - Право, я иногда боюсь вашего нового! Оно кажется мне холодным и жестоким, как смерть. Я говорю тебе, в старом - мое сердце! Галилеяне тоже ищут нового, попирая древние святыни. Верь мне - новое только в старом, но не стареющем, в умершем, но бессмертном, в поруганном - в прекрасном!

   Он поднялся во весь рост, с бледным и гордым лицом, с горящими глазами:

   - Они думают - Эллада умерла! Вот, со всех концов света, черные монахи, как вороны, слетаются на белое мраморное тело Эллады и жадно клюют его, как падаль, и веселятся, и каркают: "Эллада умерла!" Но Эллада не может умереть. Эллада - здесь, в наших сердцах. Эллада - богоподобная красота человека на земле. Она проснется - и горе тогда галилейским воронам!

   - Юлиан, - проговорил Орибазий, - мне страшно за тебя: ты хочешь совершить невозможное. Живого тела вороны не клюют, а мертвые не воскресают. Кесарь, что, если чудо не совершится?

   - Я ничего не боюсь: гибель моя будет торжеством моим, - воскликнул император с такою радостью, что Орибазий невольно содрогнулся, как будто чудо готово было совершиться. - Слава отверженным, слава побежденным! [311] Но перед тем, чтобы погибнуть, - прибавил он с высокомерной улыбкой, - мы еще поборемся! Я хотел бы, чтобы враги мои были достойны моей ненависти, а не презрения. Воистину люблю я врагов моих за то, что могу побеждать их. В сердце моем Дионисова радость. Ныне восстает древний титан и разрывает цепи, и еще раз Прометеев огонь зажигается на земле. Титан - против Галилеянина. Вот я иду, чтобы дать людям такую свободу, такое веселие, о каких они и мечтать не дерзали. Галилеянин, царство твое исчезает, как тень. Радуйтесь, племена и народы земные. Я - вестник жизни, я - освободитель, я - Антихрист!

  

   III

   В соседнем монастыре, с наглухо запертыми ставнями и воротами, раздавались моления иноков; издали доносился гул вакхического веселья: чтобы заглушить его, монахи соединяли голоса в жалобный вопль.

   "Вскую, Боже, отринул еси до конца, разгневася ярость Твоя на овцы пажити Твоея" [312].

   "Положил еси нас в пререкание и поношение соседом нашим, в притчу во языцех, в поругание всем человеком".

   Новый, неожиданный смысл принимали древние слова пророка Даниила: "Предал еси нас Господь царю Отступнику, лукавейшему паче всея земли" [313].

   Поздно ночью, когда на улице все утихло, иноки разошлись по кельям.

   Брат Парфений не мог уснуть. У него было бледное, ласковое лицо; когда он говорил с людьми, - в больших чистых, как у молодой девушки, глазах его выражалось печальное недоумение; он, впрочем, говорил мало, невнятно, как будто с тяжелым усилием, и притом почти всегда такое детское, неожиданное, что его не могли слушать без улыбки; порой беспричинно смеялся, и когда суровые монахи спрашивали: "Чего зубы скалишь, дьявола тешишь?", объяснял им робко, что смеется "собственным мыслям"; это еще более убеждало всех, что он юродивый.

   Но брат Парфений обладал великим искусством - расписывал заглавные буквы книг хитрыми узорами [314]. Искусство его доставляло не только деньги, но почет и славу монастырю, даже в отдаленных землях. Сам он этого не знал, и если бы даже мог понять, что значит людская слава, то скорее испугался бы, чем обрадовался.

   Живопись, которая иногда стоила ему тяжелого труда, так как мельчайшие подробности доводил он до последних пределов совершенства, считал не работой, а отдыхом; не говорил: "Я пойду работать", - а всегда просил настоятеля Памфила, старика, нежно его любившего: "Отче, благослови отдохнуть".

   Окончив какую-нибудь подробность, тончайший завиток рисунка, хлопал в ладоши и хвалил себя. Так любил уединение и тишину ночи, что научился работать даже при огне; краски выходили странные, но это не вредило сказочным узорам,

   В маленькой келейке с нависшими сводами Парфений зажег глиняную лампадку и поставил ее на полку, рядом с баночками, тонкими кистями, ящиками для красок, для киновари, для жидкого серебра и золота. Перекрестился, осторожно обмакнул кисть и начал выводить хвосты двух павлинов на челе [315] заглавного листа; золотые павлины на изумрудном поле пили из бирюзового ключа; они подняли клювы и вытянули шеи, как делают птицы, когда пьют.

   Кругом лежали другие пергаментные свитки с недоконченными узорами.

   Это был целый мир сверхъестественный: вокруг исписанных страниц обвивались воздушные, волшебные строения, деревья, лозы, животные. Парфений ни о чем не думал, когда создавал их, но ясность и веселие сходили на бледное лицо его. Эллада, Ассирия, Персия, Индия и Византия, и смутные веяния будущих миров - все народы и века простодушно соединялись в монашеском раю, блиставшем переливами драгоценных камней вокруг заглавных букв Священного Писания.

   Иоанн Креститель лил воду на голову Христа; а рядом языческий бог Иордан, с наклоненной амфорой, струящей воду, любезно, как древний хозяин этих мест, держал полотенце наготове, дабы предложить его Спасителю после крещения.

   Брат Парфений, в простоте сердца, не боялся древних богов; они увеселяли его, казались давно обращенными в христианство. На вершине холмов помещал он горного бога в виде нагого юноши; когда же писал переход иудеев через Черное море, женщина с веслом в руке изображала Море, а голый мужчина ????? - мужского рода по-гречески - должен был означать Бездну, поглощающую фараона; на берегу сидела Пустыня, в виде печальной женщины в тунике желто-песочного цвета.

   Кое-где - в изогнутой шее коня, в складке длинной одежды, в том, как простодушный горный бог, лежа, опирался на локоть, или бог Иордан подавал Христу полотенце, - сквозило эллинское изящество, красо