Мельников-Печерский Павел Иванович - В лесах. Книга 1-я.

Хотел бежать из обители, думал в мир назад воротиться, но бог не попустил... Приезжали в то время к нашему отцу игумну Аркадию зарубежные старцы из молдавских монастырей, в Питере по сборам были и возвращались восвояси. Два дня и две ночи игумен Аркадий тайные речи вел с ними, на третий всех молодых трудников призвал в келью к себе. Пришло нас пятнадцать человек. И стал нам сказывать отец Аркадий про оскудение благочестивого священства, про душевный глад, христиан постигший. А есть, говорит, в дальних странах места сокровенные, где старая вера соблюдена в целости и чистоте. Там она, непорочная невеста Христова, среди бусурман яка светило сияет. Первое такое место на райской реке на Евфрате, промеж рубежей турского с персидским, другая страна за Египтом - зовется Емакань, в земле Фиваидской, третье место за Сибирью, в сокровенном Опоньском государстве. Вот бы, говорит отец игумен, порадеть вам, труднички молодые, положить ваши труды на спасение всего христианства. Поискать

  бы вам благодать таковую, там ведь много древлеблагодатных епископов и митрополитов. Вывезти бы вам хоть одного в наши российские пределы, утвердили бы мы в России корень священства, утолили бы душевный глад многого народа. Свои бы тогда у нас попы были, не нуждались бы мы в беглецах никоньянских... И аще исполните мое слово - в сем мире будет вам от людей похвала и слава, а в будущем веце от господа неизглаголанное блаженство..." Как услышал я такие глаголы, тотчас игумну земно поклонился, стал просить его благословенья на подвиг дальнего странства. За мной другие трудники поклонились: повеление пославшего все готовы исполнить. Снабдил нас игумен деньгами на дорогу, дал для памяти тетрадки, как и где искать благочестных архиереев... И пошли мы пятнадцать человек к реке Дунаю, пришли во град Измаил, а там уж наши христиане нас ожидают, игумен Аркадий к ним отписал до нашего приходу. Без паспортов пропуск за Дунай был заказан, стояла на берегу великая стража, никого без паспорта за реку не пускала. В камыши спровадили нас христолюбцы, а оттоле ночью в рыбацких челноках, крадучись, яко тати, на турецкую сторону мы перебрались. Тут пошли мы в славное Кубанское войско,- то наши христиане казаки, что живут за Дунаем, некрасовцами зовутся. Соблюли они старую веру и все преданья церковные сохранили. Хорошо было нам жить у них и привольно. Богатейшие у них там рыбные ловли и земли вдоволь; хлебом, виноградом, кукурузой и всяким овощем там преизобильно. А живут те некрасовцы во ослабе: старую веру соблюдают, ни от кого в том нет им запрету; делами своими на "кругах" заправляют, турскому султану дани не платят, только, как война у турки зачнется, полки свои на службу выставляют... Прожили мы у некрасовцев без мала полгода, в ихнем монастыре, а зовется он Славой, и жили мы там в изобилье и довольстве. Еще больше тут к нам из России путников на дальнее странство набралось - стало всего нас человек с сорок. И поплыли мы к Царьграду по Черному морю и, поживши мало время в Царьграде, переплыли в каюках Мраморное море и тамо опять пришли к нашим старообрядцам, тоже к казакам славного Кубанского войска, а зовется их станица Майносом. Оттоль пошли к райской реке Евфрату... 

  Смолк Яким Прохорыч. Жадно все его слушали, не исключая и Волка. Правда, раза два задумывал он под шумок к графинам пробраться, но, заметив следившего за ним Алексея, как ни в чем не бывало повертывал назад и возвращался на покинутое место. 

  - Что ж? Дошли до Евфрата?- спросила Аксинья Захаровна. 

  - Из сорока человек дошло только двадцать,- продолжал паломник.- Только двадцать!.. Зарыли остальных в песках да в горных ущельях... Десять недель шли: на каждую неделю по два покойника!.. Голод, болезни, дикие звери, разбойники да бусурманские народы - везде беды, везде напасти... Но не смущалося сердце наше, и мы шли, шли да товарищей хоронили... Безвестны могилки бедных, никому их не сыскать и некому над ними поплакать!.. Прошли мы вдоль реки Евфрата, были меж турской и персидской границей и не нашли старообрядцев... А смерть путников косила да косила... Назад к Царьграду поворотили. Шли, шли и помирали... И никому-то не хотелось лечь на чужой стороне, всякой-то про свою родину думал и, умирая, слезно молил товарищей, как умрет, снять у него с креста ладанку да, разрезавши, посыпать лицо его зашитою там русской землею... У меня одного ладанки с родной земли не бывало... И встосковалось же тогда сердце мое по матушке по России... В Царьград я один воротился, молодые трудники все до единого пошли в мать сыру землю... Добрел до Лаврентьева и про все рассказал отцу игумну подробно. Справил он по них соборную панихиду, имена их записал в синодик, постенный и литейный, а дела не покинул. Нудит опять меня: "Ступай, говорит, в Емакань, в страну Фиваидскую, за Египет. Там беспременно найдешь епископов; недавно, говорит, некие христолюбцы тамо бывали, про тамошнее житие нам писали". Новые трудники на подвиг странства сыскались, опять все люди молодые, всего двадцать пять человек... 

  Как бывалого человека, меня с ними послали... Тем же путем в Царьград мы пошли, там на корабли сели и поехали по Белому морю (Архипелаг. ), держа путь ко святому граду Иерусалиму. Были у Спасова гроба, зрели, как все веры на едином месте служат. Отслужат свою обедню армяне, пойдут за ними латины, на месте святе в бездушные органи играют, а за ними пойдут сирийцы да копты, молятся нелепо, козлогласуют, потом пойдут по-своему служить арабы, а сами все в шапках и чуть не голы, пляшут, беснуются вокруг Христова гроба. Тут и греческие служат... Не обрели мы древлего благочестия ни в Иерусалиме, ни в Вифлееме, ни на святой реке Иордане - всюду пестро и развращено!.. Поплакали, видя сие, и пошли во град Иоппию; сели на корабль, и привезли нас корабельщики во Египет. Пошли мы вверх по реке Нилу, шли с караванами пеши, дошли до земли Фиваидской, только никто нам не мог указать земли Емаканьской, про такую, дескать, там никогда не слыхали... И напала на нас во Египте чума: из двадцати пяти человек осталось нас двое... Поплыли назад в Россию, добрели до отца игумна, обо всем ему доложили: "Нет, мол, за Египтом никакой Емакани, нет, мол, в Фиваиде древлей веры..." И опять велел игумен служить соборную панихиду, совершить поминовенье по усопшим, ради божия дела в чуждых странах живот свой скончавших... А потом опять меня призывает, опять на новый подвиг странствия посылает. "Есть, говорит, в крайних восточных пределах за Сибирью христоподражательная древняя церковь асирского языка. Тамо в Опоньском царстве, на Беловодье, стоит сто восемьдесят церквей без одной церкви, да, кроме того, российских древлего благочестия церквей сорок. Имеют те российские люди митрополита и епископов асирского поставленья. А удалились они в Опоньское государство, когда в Москве изменение благочестия стало. Тогда из честные обители Соловецкой да изо многих иных мест много народу туда удалилось. И светского суда в том Опоньском государстве они не имеют, всеми людьми управляют духовные власти. Идти тебе за сибирские пределы искать за ними того Беловодья, доставить к нам епископа древней веры благочестивой. А товарищи тебе готовы". Так повелел мне игумен. 

  Шесть недель мы в Лаврентьевой обители пожили, ровно погостили, и потом всемером пошли к Беловодью. Дошли в Сибири до реки Катуни и нашли там христолюбивых странноприимцев, что русских людей за Камень в Китайское царство переводят. Тамо множество пещер тайных, в них странники привитают, а немного подале стоят снеговые горы, верст за триста, коли не больше, их видно. Перешли мы те снеговые горы и нашли там келью да часовню, в ней двое старцев пребывало, только не нашего были согласу, священства они не приемлют. Однако ж путь к Беловодью нам указали и проводника по малом времени сыскали... шли мы через великую степь Китайским государством сорок и четыре дня сряду. Чего мы там не натерпелись, каких бед-напастей не испытали; сторона незнакомая, чужая и совсем как есть пустая - нигде человечья лица не увидишь, одни звери бродят по той пустыне. Двое наших путников теми зверями при нашем виденье заедены были. Воды в той степи мало, иной раз дня два идешь, хотя б калужинку какую встретить; а как увидишь издали светлую водицу, бежишь к ней бегом, забывая усталость. Так однажды, увидавши издали речку, побежали мы к ней водицы напиться; бежим, а из камышей как прыгнет на нас зверь дикий, сам полосатый и ровно кошка, а величиной с медведя; двух странников растерзал во едино мгновенье ока... Много было бед, много напастей!.. Но дошли-таки мы до Беловодья. Стоит там глубокое озеро да большое, ровно как море какое, а зовут то озеро Лопонским (Лоп-Нор, на островах которого и по берегам, говорят, живет несколько забеглых раскольников. ) и течет в него от запада река Беловодье ''. На том озере большие острова есть, и на тех островах живут русские люди старой веры. Только и они священства не приемлют, нет у них архиереев, и никогда их там не бывало... прожил я в том Беловодье без малого четыре года. Выпуску оттудова пришлым людям нету, боятся те опонцы, чтоб на Руси про них не спознали и назад в русское царство их не воротили... И, живучи в тех местах, очень я по России стосковался. Думаю себе: "Пускай мне хоть голову снимут, а уйду же я от тех опонцев в Российское царство (Ак-су - что значит по-русски белая вода.). А там в первые три года свежаков (Новый, недавний пришлец. ) с островов  на берег великого озера не пускают, пока не уверятся, что не сбежит тот человек во матушку во Россию. На четвертом году хозяин, у которого я проживал в батраках, стал меня с собой брать на рыбную ловлю. И уж скажу ж я вам, что только там за рыбная ловля! Много рек видал я на своем веку: живал при Дунае и на тихом Дону, а матушку Волгу с верху до низу знаю, на вольном Яике на багреньях бывал, за бабушку Гугниху пивал (Бабушка Гугниха уральскими (прежде яицкими) казаками считается их родоначальницей. После багренья рыбы и на всяких иных пирах первую чару там пьют за бабушку Гугниху.), все сибирские реки мне вдосталь известны, а нигде такого рыбного улова я не видал, как на том Беловодье!.. Кажется, как к нашим местам бы да такие воды, каждый бы нищий тысячником в один год сделался. Такое во всем приволье, что нигде по другим местам такого не видно. Всякие земные плоды там в обилье родятся: и виноград и пшено сорочинское; одно только плохо: матушки ржицы нет и в заводе... Но как ни привольно было жить в том Беловодье, все-то меня в Россию тянуло. Взял меня однажды Сидор - хозяин мой - на рыбную ловлю, переехали озеро, в камышах пристали. Грешный человек, хотел его сонного побывшить''' Убить. ', да зазрела совесть. Пьян он был на ту пору: чуть не полкувшина кумышки из сорочинского пшена с вечера выпил; перевязал его веревками, завернул в сети, сам бежал в степи... Три месяца бродил я, питаясь кореньями да диким луком... Не зная дороги, все на север держал по звездам да по солнцу. На реку, бывало, наткнешься, попробуешь броду, нет его, и пойдешь обходить ту реку; иной раз идешь верст полсотни и больше. На сибирском рубеже стоят снежные горы; без проводника, не зная тамошних мест, их ввек не перелезть, да послал господь мне доброго человека из варнаков - беглый каторжный, значит,- вывел на Русскую землю!.. Спаси его, господи, и помилуй! 

  Замолчал Яким Прохорыч и грустно склонил голову. Все молчали под впечатлением рассказа.

  - Что ж, опять ты пошел в монастырь, к своему игумну? - через несколько минут спросил у паломника Патап Максимыч. 

  - Не дошел до него,- отвечал тот.- Дорогой узнал, что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался... Еще сведал я, что тем временем, как проживал я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили его в Австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе. 

  - Расскажи нам про это место,- спрашивал Стуколова Патап Максимыч.- Все расскажи, поподробну. 

  - Поистине,- с торжественностью продолжал паломник,- явися благодать спасительная всем человеком, живущим по древлеблагочестивой вере. Нашел я в Белой Кринице радость духовную, ликованье неумолкаемое о господине владыке митрополите и епископах и о всем чину священном. Двести лет не видано и не слыхано было у наших христиан своей священной иерархии, ныне она воочию зрится. Притек я в Белую Криницу, встретил там кое-кого из лаврентьевских мнихов. Меня узнали, властям монастырским обо мне доложили. Рассказал я им по ряду про свое сибирское хожденье и про жизнь в Беловодье. Они меня, странного, всем успокоили, келью мне дали и одежду монастырскую справили. Был у самого владыки Амвросия под благословеньем, и он через толмача много меня расспрашивать изволил обо всех моих по дальним странам хожденьях. Прожил я в той Белой Кринице два с половиною года, ездил оттоль и за Дунай в некрасовский монастырь Славу, и тамо привел меня бог свидеться с лаврентьевским игуменом Аркадьем. Не мало вечеров в тайных беседах у нас протекло с сим учительным старцем. Многое рассказывал я ему про три хождения наши: про евфратское, египетское и в Беловодье. И скорбел я перед ним, заливаясь слезами: "Не благословил бог наш подвиг, больше семидесяти учеников твоих, отче, три раза в дальние страны ходили и ничего не сыскали, и все-то семьдесят учеников полегли во чужих странах, один аз, грешный, в живых остался". Отвечал на такие речи старец, меня утешая, а сам от очию слезу испуская: "Не скорби, брате,- говорил он,- не скорби и душевного уныния бегай: аще троечастный твой путный подвиг и тщетен остался, но паче возвеселиться должен ты ныне с нашими радостными лики: обрели мы святителей, и теперь у нас полный чин священства. За труды твои церковь тебя похваляет и всегда за тебя молить бога будет, а трудникам, что нужною смертью в пути живот свой скончали,- буди им вечная память в роды и роды!.." Тут упал я к честным стопам старца, открыл перед ним свою душу, поведал ему мои сомнения: "Прости,- сказал ему,- святой отче, разреши недоуменный мой помысл. Корень иерархии нашей от греков изыде, а много я видал греческих властей в Царьграде, и в Иерусалиме, и во Египте: пестра их вера благочестия обнажена совершенно. Как же новая иерархия от столь мутного источника изыде, како в светлую реку претворися?" И довольно поучил меня старец Аркадий, и беседою душеполезной растопил окаменелое мое сердце, отгнал от меня лукавого духа. Потом и сам я исследовал все дело подробно и со многими искусными в божественном писании старцами много беседовал и вконец удостоверился, что наша священная иерархия истинна и правильна!.. Ей! Перед господом богом свидетельствую вам и всех вас совершенно заверяю,- прибавил, вставая с места и подходя к иконам, паломник,- истинна древлеправославная австрийская иерархия, нет в ней ни едина порока! 

  Медленною поступью подошла Манефа к паломнику и твердым голосом сказала: 

  - Не чаяла тебя видеть, Яким Прохорыч!.. Как из гроба стал передо мною... благодарю господа и поклоняюся ему за все чудодеяния, какие оказал он над тобою. 

  Поклонилась мать Манефа паломнику и скорей, едва слышной поступью, пошла из горницы, а поровнявшись с Фленушкой, сказала ей шепотом: 

  - Пойдем... Евпраксию позови... Укладываться... Чем свет поедем. 

  - Зачем же ты, Яким Прохорыч, ушел из митрополии? - спросила Аксинья Захаровна у Стуколова. 

  - Творя волю епископа, преосвященного господина Софрония,- внушительно отвечал он и, немного помолчав, сказал:- Через два с половиною года после того, как водворился я в Белой Кринице, прибыл некий благочестивый муж Степан Трифоныч Жиров, начетчик великий, всей Москве знаем. До учреждения митрополии утолял он в России душевный глад христиан, привлекая к древлему благочестию никонианских иереев. Письма привез он из Москвы, и скоро его митрополит по всем духовным степеням произвел: из простецов в пять дней стал он епископ Софроний и воротился в Россию. Белокриницкие власти повелели мне находиться при нем. С ним и приехал я до Москвы. 

  - И за Волгу он же прислал тебя? - спросил Патап Максимыч. 

  - Он же, только совсем по другому делу. Не по церковному,- отвечал Яким Прохорыч. 

  - Что за дело? - продолжал расспросы Патап Максимыч. Стуколов замолчал. 

  - Коли клятвы не положено, чтобы тайны не поведать, что не говоришь?..- сказал Патап Максимыч. 

  - Клятвы не положено, и приказу молчать не сказано,- вполголоса проговорил Стуколов. 

  - Зачем же нас в неведенье держишь? - сказал Патап Максимыч.- Здесь свои люди, стары твои друзья, кондовые приятели, а кого не знаешь - то чада и домочадцы их. Молчал Яким Прохорыч. 

  - Видно, долга разлука холодит старую дружбу,- вполголоса промолвил Чапурин Ивану Григорьевичу. 

  - Скажу,- молвил Стуколов.- Только не при женах говорить бы... 

  - Ах, батька! Уйти можем,- вскликнула Аксинья Захаровна.- Настя, вели-ка Матрене заедки-то в заднюю нести. Пойдемте, Арина Васильевна, Грунюшка, Параша. Никифору-то не уйти ли с нами, Максимыч? 

  - Ступай-ка с ними в самом деле,- сказал ему Патап Максимыч. 

  Никифор пошел, с горестью глядя, что Матрена в заднюю несет одни сладкие заедки. Разноцветные графины и солененькое остались, по приказу хозяина, в передней горнице. Обведя собеседников глазами, Стуколов начал: 

  - Вот вы тысячники, богатеи: пересчитать только деньги ваши, так не один раз устанешь... А я что перед вами?.. Убогий странник, нищий, калика перехожий... А стоит мне захотеть, всех миллионщиков богаче буду... Не хочу. Отрекся от мира и от богатства отказался... 

  - Научи нас, как сделаться миллионщиками,- слегка усмехнувшись, сказал удельный голова. 

  - Научу... И будете миллионщиками,- отвечал Стуколов.- Беспременно будете... Мне не надо богатства... Перед богом говорю... Только маленько работы от вас потребуется. 

  - Какой же работы? - спросил голова. 

  - Не больно тяжелой; управиться сможете. Да не о том теперь речь... Покаместь...- с запинками говорил Стуколов.- Земляного масла хотите? - примолвил он шепотом. Все переглянулись. 

  - Что за масло такое?- Чапурин спросил. 

  - Не слыхал?..- с лукавой усмешкой ответил паломник.- А из чего это у тебя сделано?- спросил он Патапа Максимыча, взявши его за руку, на которой для праздника надеты были два дорогие перстня. 

  - Из золота. 

  - По-нашему, по-сибирски - это земляное масло. Видал ли кто из вас, как в земле-то сидит оно? 

  - Кому видеть? Никто не видал,- отозвался Чапурин. 

  - А я видал,- сказал паломник.- Бывало, как жил в сибирских тайгах, сам доставал это маслецо, все это дело знаю вдоль и поперек. Не в пронос будь слово сказано, знаю, каким способом и в Россию можно его вывозить... Смекаете? 

  - Да ведь это далеко,- заметил Патап Максимыч.- В Сибири. Нам не рука. 

  - Ближе найдем,- отвечал паломник.- По золоту ходите, по серебру бродите... Понимаете вы это?

  - Разве есть за Волгой золото? Быть того не может! Шутки ты шутишь над нами,- сказал удельный голова. 

  - Известно, здесь в Осиповке опричь илу да песку нет ничего. А поблизости найдется,- сказал Стуколов.- Слушайте: дорогой, как мы из австрийских пределов с епископом в Москву ехали, рассказал я ему про свои хожденья, говорил и про то, как в сибирских тайгах земляным маслом заимствовался. Епископ тут и открылся мне: допреж в Москве постоялый двор он держал, и некие от христиан земляное масло из Сибири ему важивали в осетрах да в белугах, еще в меду. Епископа брат путь-дорогу привезенному маслу показывал, куда, значит, следует идти ему. Хоть дело запретное, да находились люди, что с радостью масло то покупали. Однако ж начальство сведало. Тогда и пришло на мысль епископу, чем тайно сбытом земляного масла заимствоваться, лучше настоящим делом, как есть по закону, искать золота. В Сибирь не раз Жировы ездили прииска открывать. Найти золотой прииск там немудреное дело, только нашему брату не дадут им пользоваться. Ты сыщешь, а богатый золотопромышленник из-под носу его у тебя выхватит, к своим рукам приберет, а тебя из тайги-то взашей, чтоб и духа твоего там не было. Это так, это я сам видел, как в Сибири проживал. И узнал преосвященный наш владыка, что недалече от родины его, в Калужской, значит, губернии, тоже есть золото. Поглядели, в самом деле нашли песок золотой. Не оглашая дела, купили они золотоносное место у тамошнего барина, пятьдесят десятин. В Петербург пробы возили; там пробу делали и сказали, что точно, тут золото есть (Истинное происшествие. Кочуев, которому принадлежит первая мысль об устроении Белокриницкой иерархии, вместе с братьями Жировыми, купцом Заказновым и племянником своим Александром Кочуевым искали золото в Калужской губернии. Для этого в 1849 году купили у г. Поливанова 50 десятин земли и, чтобы не огласить цели покупки, говорили, что думают устроить химический завод. Заказнов привез в Петербург непромытый песок, говоря, что он взят на купленной у Поливанова земле. По свидетельству пробирера Гронмейера, в пуде непромытого песка с глиной найдено было 6 14 долей золота и 25 долей серебра.). Рассказавши про такое дело, епископ и говорит: "Этим делом мне теперь заниматься нельзя, сан не дозволяет, но есть, говорит, у меня братья родные и други-приятели, они при том деле будут... А перед самым, говорит, отъездом моим в Белу Криницу, мне отписывали, что за Волгой по тамошним лесам водится золото. Я, говорит, тебя туда заместо послушания пошлю спроведать, правду ль мне отписывали, а если найдешь, предложи там кому из христиан, не пожелает ли кто со мной его добывать..." Вот я и пришел сюда, творить волю пославшего. 

  - Что ж, нашел? - с нетерпением спросил Патап Максимыч. 

  - Видимо-невидимо!- ответил Стуколов.- Всю Сибирь вдоль и поперек изойти, такого богатства не сыщешь. Золото само из земли лезет... Глядите! 

  И, вынув из кармана замшевый мешок, в каких крестьяне носят деньги, Стуколов развязал его, и густая струя золотого песку посыпалась на чайное блюдечко. 

  Все столпились вкруг стола и жадно смотрели на золотую струю. Ни слова, ни звука... Даже дыханье у всех сперлось. Один маятник стенных часов мерно чикал за перегородкой. 

  Вдруг скрип полозьев. Остановились у ворот сани. Внизу забегали, в сенях засуетились. 

  Патап Максимыч очнулся и побежал гостей встречать. Паломник, не торопясь, высыпал золотой песок с блюдечка в мешок и крепко завязал его. 

  - Где нашел?.. В каком месте? - спрашивал его Алексей, едва переводя дух и схватив паломника за руку. 

  - Неподалеку отсюда, в лесу...- равнодушно молвил Стуколов, кладя мешок в карман. 

  Загорелись у Алексея глаза. "Вот счастье-то бог посылает,- подумал он.- Накопаю я этого масла, тогда..." 

  Патап Максимы вошел в горницу, ведя под руку старика Снежкова. За ним шел молодой Снежков. 

  

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  

  Струя золотого песку, пущенная паломником, ошеломила гостей Патапа Максимыча. При Снежковых разговор не клеился. Даниле Тихонычу показалось странным, что ему отвечают нехотя и невпопад и что сам хозяин был как бы не по себе. 

  "Что за притча такая?- думают Снежковы.- Звали именинный пир пировать, невесту хотели показывать, родниться затевали, а приехали - так хоть бы пустым словом встретили нас. Будто и не рады, будто мы лишние, нежданые". Коробило отца Снежкова - самолюбив был старик. 

  Меж тем Патап Максимыч, улуча минуту, подошел к Стуколову. Стоя у божницы, паломник внимательно разглядывал старинные иконы. Патап Максимыч вызвал его на пару слов в боковушку. 

  - Это Снежковы приехали,- сказал он,- богатые купцы самарские, старик-от мне большой приятель. Денег куча, никаких капиталов он не пожалеет на разведки. Сказать ему, что ли? 

  - Оборони, господи!- отвечал Стуколов.- Строго-настрого наказано, чтоб, опричь здешних жителей, никому словечка не молвить... Там после что бог даст, а теперь нельзя. 

  Не по нраву пришлись Чапурину слова паломника. Однако сделал по его: и куму Ивану Григорьичу, и удельному голове, и Алексею шепнул, чтоб до поры до времени они про золотые прииски никому не сказывали. Дюкова учить было нечего, тот был со Стуколовым заодно. К тому же парень был не говорливого десятка, в молчанку больше любил играть. 

  Кой-как завязалась беседа, но беседовали невесело. Не стала веселей беседа и тогда, как вошли в горницу Аксинья Захаровна с дочерьми и гостями. Манефа не вышла взглянуть на суженого племянницы. 

  Когда Настя входила в горницу, молодой Снежков стоял возле Алексея. Он был одет "по-модному": в щегольской короткополый сюртук и черный открытый жилет, на нем блестела золотая часовая цепочка со множеством разных привесок. Белье на Снежкове было чистоты белоснежной, на левой руке белая перчатка была натянута. Михайло Данилыч принадлежал к числу "образованных старообрядцев", что давно появились в столицах, а лет двадцать тому назад стали показываться и в губерниях. Строгие рогожские уставы не смущали их. Не верили они, чтоб в иноземной одежде, в клубах, театрах, маскарадах много было греха, и Михайло Данилыч, не раз, сидя в особой комнате Новотроицкого, с сигарой в зубах, за стаканом шампанского, от души хохотал с подобными себе над увещаньями и проклятьями рогожского попа

  Ивана Матвеича,

  в

  новых обычаях видевшего конечную погибель старообрядства. 

  Михайло Данилыч был из себя красив, легкие рябины не безобразили его лица; взгляд был веселый, открытый, умный. Но как невзрачен показался он Насте, когда она перевела взор свой на Алексея! 

  Патап Максимыч познакомил с женой и дочерьми. Уселись: старик Снежков рядом с хозяйкой, принявшейся снова чай разливать, сын возле Патапа Максимыча. 

  - Просим полюбить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна,- говорил хозяйке Данило Тихоныч.- И парнишку моего лаской не оставьте... Вы не смотрите, что на нем такая одежа... Что станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах бываем; нельзя... А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как есть нашего старого завета. 

  - Что про то говорить, Данило Тихоныч,- отвечала Аксинья Захаровна, с любопытством разглядывая Михайла Данилыча и переводя украдкой глаза на Настю.- Известно, люди молодые, незрелые. Не на ветер стары люди говаривали: "Незрел виноград невкусен, млад человек неискусен; а молоденький умок, что весенний ледок..." Пройдут, батюшка Данило Тихоныч, красные-то годы, пройдет молодость: возлюбят тогда и одежу степенную, святыми отцами благословенную и нам, грешным, заповеданную; возлюбят и старинку нашу боголюбезную, свычаи да обычаи, что дедами, прадедами нерушимо уложены. 

  - Это вы правильно, Аксинья Захаровна,- отвечал старый Снежков.- Это, значит, вы как есть в настоящую точку попали. 

  - Куда я попала, батюшка? - с недоумением спросила Аксинья Захаровна. 

  - В настоящую точку, значит, в линию, как есть,- ответил Данило Тихоныч.- Потому, значит, в ваших словах, окромя настоящей справедливости, нет ничего-с. 

  - Невдомек мне, глупой, ваши умные речи,- сказала Аксинья Захаровна. - Мы люди простые, темные, захолустные, простите нас, Христа ради! 

  - А ты слушай да речей не перебивай,- вступился Патап Максимыч, и безмолвная Аксинья Захаровна покорно устремила взор свой к Снежкову: "Говорите, мол, батюшка Данило Тихоныч, слушать велит". 

  Прочие, кто были в горнице, молчали, глядя в упор на Снежковых... Пользуясь тем, Никифор Захарыч тихонько вздумал пробраться за стульями к заветному столику, но Патап Максимыч это заметил. Не ворочая головы, а только скосив глаза, сказал он: 

  - Алексей! 

  Алексей проснулся из забытья. Все время сидел он, спустя глаза в землю, не слыша, что вокруг его говорится... 

  Золото, только золото на уме у него... Услышав хозяйское слово и увидя Никифора, встал. Волк повернул назад и, как ни в чем не бывало, с тяжелым вздохом уселся у печки, возле выхода в боковушу. И как же ругался он сам про себя. 

  - По нынешним временам, сударыня Аксинья Захаровна,- продолжал свои речи Данило Тихоныч,- нашему брату купцу, особенно из молодых, никак невозможно старых обычаев во всем соблюсти. Что станешь делать? Такие времена пришли!.. Изойдите вы теперь все хорошие дома по московскому аль по петербургскому купечеству, из нашего то есть сословия, везде это найдете... Да и что за грех, коли правду сказать, Аксинья Захаровна? Была бы душа чиста да свята. Так ли? Все эти грехи не смертные, все эти грехи замолимые. Покаемся, бог даст, успеем умолить создателя... а некогда да недосуг, праведников да молитвенников попросим. Они свое дело знают - разом замолят грех. 

  - Велика молитва праведников перед господом,- с набожным вздохом молвила Аксинья Захаровна. 

  Стуколов нахмурился. Как ночь смотрит, глаз не сводя со старого краснобая. 

  - Я вам, сударыня Аксинья Захаровна, про одного моего приятеля расскажу,- продолжал старик Снежков.- Стужин есть, Семен Елизарыч в Москве. Страшный богач: двадцать пять тысяч народу у него на фабриках кормится. Слыхали, поди, Патап Максимыч, про Семена Елизарыча? А может статься, и встречались у Макарья - он туда каждый год ездит. 

  - Как про Стужина не слыхать,- ответил Патап Максимыч,- люди известные. Миллионах, слышь, в десяти. 

  - Посчитать, и больше наберется,- отвечал Данило Тихоныч.- Поистине не облыжно доложу вам, Аксинья Захаровна, таких людей промеж наших христиан, древлего то есть благочестия, не много найдется!.. Столп благочествия!.. Адамант!.. Да-с. Так его рогожский священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в глаза и за глаза зовет, а матушка Пульхерия, рогожская то есть игуменья, всем говорит, что вот без малого сто годов она на свете живет, а такого благочестия, как в Семене Елизарыче, ни в ком не видывала... Через него, сударыня Аксинья Захаровна, можно сказать, все Рогожское держится, им только и дышит. Потому, знаете, от начальства ноне строгости, а Семен Елизарыч с высокими людьми водит знакомство... И оберегает. 

  - Дай ему, бог, доброго здоровья и души спасения,- набожно, вполголоса, проговорила Аксинья Захаровна.- Слыхали и мы про великие добродетели Семена Елизарыча. Сирым и вдовым заступник, нищей братии щедрый податель, странным покой, болящим призрение... Дай ему, господи, телесного здравия и душевного спасения... 

  - Так-с,- ответил Данило Тихоныч.- Истину изволите говорить, сударыня Аксинья Захаровна... Ну, а уж насчет хоша бы, примером будучи сказать, этого табачного зелья, и деткам не возбраняет, и сам в чужих людях не брезгует... На этом уж извините... 

  - Сквернится?- грустно, чуть не со слезами на глазах спросила Аксинья Захаровна. 

  - Одно слово - извините!- с улыбкой отвечал Данило Тихоныч. 

  Стуколов плюнул, встал со стула, быстро прошелся раза два в сторонке и, нахмуренный пуще прежнего, уселся на прежнее место. 

  - Что делать, сударыня? -продолжал Снежков.- Слабость, соблазн; на всякий час не устоишь. Немало Семена Елизарыча матушка Пульхерия началит. Журит она его, журит, вычитает ему все, что следует, а напоследок смилуется и сотворит прощенье. "Делать нечего, скажет, грехи твои на себя вземлем, только веру крепко храни... Будешь веру хранить, о грехах не тужи: замолим". 

  - Много может молитва праведника,- с набожным вздохом промолвила Аксинья Захаровна.- Един праведник за тысячу грешников умоляет... Не прогневался еще до конца на нас, грешных, царь небесный, посылает в мир праведных... Вот и у нас своя молитвенница есть... Сестра Патапу-то Максимычу, матушка Манефа комаровская. Может слыхали? 

  - Много наслышаны,- отвечал Снежков.- По нашим местам сказывают, что у ней в обители отменно хорошо и по чину содержится все... Да, сударыня Аксинья Захаровна, это точно-с, дана вам благодать божия... Со своей молитвенницей не в пример спокойнее жить. Иной, чувствуя прегрешения, и захотел бы сам грехи свои замаливать, да сами посудите, есть ли ему время?.. Недосуги, хлопоты... Хоть нашего брата возьмите, как при нашей то есть коммерции станешь грехи замаливать? Суета все: кричишь, бранишься, ссоришься, времени-то и не хватит на божие дело.. Да и то сказать: примешься сам-от замаливать, да, не зная сноровки, еще пуще, пожалуй, на душу-то нагадишь. Ведь во всяком деле надо сноровку знать... А праведнику это дело завсегда подходящее, потому что он на том уж стоит. Он уж маху не даст, потому что сноровку в своем деле знает, за дело взяться умеет. А нам куда! Не пори, коли шить не умеешь... Ваше дело женское, еще туда-сюда, потому что домоседничаете н молитвам больше нашего навыкли, а как наш-от брат примется, курам на смех-хоть дело все брось... Ха-ха-ха!.. 

  И раскатился старый Снежков громким хохотом. Но, кроме сына, никто не улыбнулся ни на речи, ни на хохот его. Все молча сидели, Аграфена Петровна особенно строго поглядела на рассказчика, но он не смотрел в ее сторону. Стуколова так и подергивало; едва мог себя сдерживать. Аксинья Захаровна про себя какую-то молитву читала. 

  Чтобы поворотить разговор на другое. Патап Максимыч напомнил Снежкову: 

  - Так что же про Стужина-то зачали вы, Данило Тихоныч? 

  - Насчет нонешней молодежи хотел сказать,- отвечал Данило Тихоныч. - У Семена Елизарыча, - продолжал он, обращаясь к Аксинье Захаровне,- сынки-то во фраках, сударыня, щеголяют,- знаете в этакой куртке с хвостиками?.. Всему обучены... А ежели теперь прийти на бал али в театре на них посмотреть, от графов да от князей ничем отличить невозможно, купецкого звания и духу нет... коммерция из рук не валится, большая помога отцу. В коммерческой академии обучались, произошли всякую науку, медали за ученье получили, не на вывеску только, а карманные, без ушков значит и ленты нет,- прибавил он, поправляя висевшую у него на шее, на Аннинской ленте, золотую медаль.- Ну, да хоть и без ушков, а все же медаль, почесть, значит... На дочерей бы Семена Елизарыча посмотрели вы, Аксинья Захаровна, ахнули бы, просто бы ахнули... По-французскому так и режут, как есть самые настоящие барышни. И если где бал, танцуют вплоть до утра, и в театры ездят, в грех того, по нонешним временам, не поставляют. А уж одеваются как, по триста да по четыреста целковых платье... И всякую мелочь даже на них, до последней, с позволения сказать, исподницы, шьют французенки на Кузнецком мосту... Поглядели бы вы, как на бал они разоденутся,- любо-дорого посмотреть... В позапрошлом году, зимой, сижу я раз вечером у Семена Елизарыча, было еще из наших человека два; сидим, про дела толкуем, а чай разливает матушка Семена Елизарыча, старушка древняя, редко когда и в люди кажется, больше все на молитве в своем мезонине пребывает. Хозяюшка-то Семена Елизарыча в ту пору на бал с дочерьми собирались в купеческое собрание. В первый раз дочерей-то везла туда... Бабушке, понятно дело, хочется тоже поглядеть, как внучки-то вырядятся. Напоила нас чаем, а сама сидит в гостиной, нейдет в свою горенку, дожидается... И вышли внучки, в дорогие кружева разодеты, все в цветах, ну а руки-то по локоть, как теперь водится, голы, и шея до плеч голая, и груди на половину... Как взвидела их божия старушка, так и всплеснула руками. "Матушки, кричит, совсем нагие!" Да и ну нас турить вон из гостиной. "Уйдите, говорит, отцы родные, Христа ради, уйдите: не глядите на девок, не срамите их". Так мы со смеху и померли. 

  С изумлением глядели все на Снежкова. Аксинья Захаровна руки опустила, ровно столбняк нашел на нее, только шепчет вполголоса: 

  - Мать пресвятая богородица! И шея и груди!.. Господи помилуй, господи помилуй! 

  Фленушка глаза опустила. Параша слегка покраснела, а Настя с злорадной улыбкой взглянула на Данилу Тихоныча, потом на отца. Глаза ее заблистали. 

  Стуколов не выдержал. Раскаленными угольями блеснули черные глаза его, и легкие судороги заструились на испитом лице паломника. Порывисто вскочил он со стула, поднял руку, хотел что-то сказать, но... схватив шапку и никому не поклонясь, быстро пошел вон из горницы. За ним Дюков. 

  - Куда вы?.. Куда ты, Яким Прохорыч?..- говорил Патап Максимыч, выбежав следом за ними в сени... 

  Не старый друг, не чудный паломник,- золото, золото уходило. 

  - Душе претит! - отвечал Стуколов.- Не стерпеть мне хульных речей суеслова... Лучше уйти... Прощай, Патап Максимыч!.. Прощай... 

  - Да что ты... Полно!.. Господь с тобой, Яким Прохорыч,- твердил Патап Максимыч, удерживая паломника за руку.- Ведь он богатый мельник,- шутливо продолжал Чапурин,- две мельницы у него есть на море, на окиане. Помол знатный: одна мелет вздор, другая чепуху... Ну и пусть его мелют... Тебе-то что? 

  - Не могу. Душа не терпит хульных словес!- ответил Стуколов.- Прощай, пусти меня. Патап Максимыч. 

  - Да куда ж ты, на ночь-то глядя?- уговаривал его Патап Максимыч.- Того и гляди метель еще подымется, слышь, ветер какой! 

  - Метели, вьюги, степные бураны давно мне привычны. Слаще в поле мерзнуть, чем уши сквернить мерзостью суесловия. Прощай! 

  Умаливал, упрашивал Патап Максимыч старинного друга-приятеля переночевать у него, насилу уговорил. Согласился Стуколов с условием, что не увидит больше Снежковых, ни старого, ни молодого. Возненавидел он их. Патап Максимыч кликнул в сени Алексея. 

  - Яким Прохорыч устал, отдохнуть ему хочется.- сказал он.- У тебя пускай заночует. Успокой его. А к ужину в горницу приходи,- примолвил Патап Максимыч вполголоса. 

  Алексей с паломником вниз пошли. Патап Максимыч с молчаливым купцом Дюковым к гостям воротились. Там старый Снежков продолжал рассказы про житье-бытье Стужина,- знайте, дескать, с какими людьми мы водимся! 

  "Что ж это такое? - думал Патап Максимыч, садясь возле почетного гостя.- Коли шутки шутит, так эти шутки при девках шутить не годится... Неужели вправду он говорит? Чудное дело!" 

  Рассказывал Данило Тихоныч про балы да про музыкальные вечера в московском купеческом собрании, помянул и про голые шеи. 

  - Да зачем же у вас девок-то так срамят? - спросил, наконец, Патап Максимыч.- Какой ради причины голых дочерей людям-то кажут? 

  - Так водится, Патап Максимыч,- с важностью ответил Снежков.- В Петербурге аль в Москве завсегда так на балы ездят: и девицы и замужние. Такое уж заведенье. 

  - И замужние? - проговорил Патап Максимыч, пристально поглядев на Снежкова. 

  - И замужние,- спокойно ответил Данило Тихоныч.- Без этого нельзя. Везде так. 

  Ни слова Патап Максимыч. Что ж это за срам такой? - рассуждает он сам с собою.- Как же это жену-то свою голую напоказ чужим людям возить?.. Неладно, неладно!.." 

  Как нарочно, и молодой Снежков в такие же рассказы пустился. У него, что у отца, то же на уме было: похвалиться перед будущим тестем: Вот, дескать, с какими людьми мы знаемся, а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия не имеете, как хорошие люди в столицах живут. И рассказывал молодой Снежков про балы и маскарады, про танцы, как их танцуют, про музыкальные вечера и театральные представленья. Слушай, мол, Настасья Патаповна, какое тебе житье будет развеселое; выйдешь замуж за меня, как сыр в масле станешь кататься. А она с первого взгляда понравилась Михайле Данилычу, и уж думал он, как в Москву с ней переедет жить, танцевать ее и по-французски выучит, да, разодевши в шелки-бархаты, повезет на Большую Дмитровку в купеческое собрание. Так и ахнут все: "Откуда, мол, взялась такая раскрасавица?" 

  - А летом,- продолжал он,- Стужины и другие богатые купцы из наших в Сокольниках да в Парке на дачах живут. Собираются чуть не каждый божий день вместе все, кавалеры, и девицы, и молодые замужние женщины. Музыку ездят слушать, верхом на лошадях катаются. 

  - Как же это верхом, Михайло Данилыч? - спросила Аксинья Захаровна.- Это мне, старухе, что-то уж и не понять! Неужели и девицы и молодицы на конях верхом? 

  - Верхом, Аксинья Захаровна,- отвечал Снежков. 

  - Ай, срам какой! - вскрикнула Аксинья Захаровна, всплеснув руками.- В штанах? 

  - Зачем в штанах, Аксинья Захаровна?- отвечал Михайло Данилыч, удивленный словами будущей тещи. 

  - Платье для того особое шьют, длинное, с хвостом аршина на два. А на коней боком садятся. 

  Девушки зарделись. Аграфена Петровна строгим взглядом окинула рассказчика. Настя посмотрела на Патапа Максимыча, и на душе ее стало веселее: чуяла сердцем отцовские думы. Схватив украдкой Фленушку за руку, шепнула ей: 

  - Не бывать сватовству. Фленушка головой кивнула. 

  В это время Настя взглянула на входившего Алексея и улыбнулась ему светлой, ясной улыбкой. Не заметил он того,- вошел мрачный, сел задумчивый. Видно, крепкая дума сидит в голове. 

  - Молодость! - молвил старый Снежков, улыбаясь и положив руку на плечо сыну.- Молодость, Патап Максимыч, веселье одно на уме... Что ж?.. Молодой квас - и тот играет, а коли млад человек недобесится, так на старости с ума сойдет... Веселись, пока молоды. Состарится, по крайности будет чем молодые годы свои помянуть. Так ли, Патап Максимыч? 

  - Так-то оно так, Данило Тихоныч,- отвечал Патап Максимыч.- Только я, признаться сказать, не пойму что-то ваших речей... Не могу я вдомек себе взять, что такое вы похваляете... Неужели везде наши христиане по городам стали так жить?.. В Казани, к примеру сказать, аль у вас в Самаре? 

  - Ну, не как в Москве, а тоже живут,- отвечал Данило Тихоныч.- Вот по осени в Казани гостил я у дочери, к зятю на именины попал, важнецкий бал задал, почитай весь город был. До заутрень танцевали. 

  - И дочки?- спросил Патап Максимыч. 

  - Как же! Они у меня на все горазды. В пансионе учились. И по-французски говорят, и все. 

  - И одеваются, как Стужины? - слегка прищурив глаза и усмехнувшись, спросил Патап Максимыч. 

  - Известно дело,- отвечал Данило Тихоныч.- Как люди, так и они. Варвара у меня, меньшая, что за Буркова выдана за Сергея Абрамыча, такая охотница до этих балов, что чудо... И спит и видит.