Мельников-Печерский Павел Иванович - В лесах. Книга 1-я.

  - Охота была! - отозвался Патап Максимыч.- Наплевала бы, да и полно... С дурой чего вязаться? Бабий кадык ничем не загородишь - ни пирогом, ни кулаком.

  - Не стерпеть, Максимыч, воля твоя,- возразила Аксинья Захаровна.- Ведь я мать, сам рассуди... Ни корова теля, ни свинья порося в обиду не дадут... А мне за девок как не стоять?

  - Да полно тебе тростить!.. Плюнь!.. Такие ли дни теперь! - уговаривал раскипятившуюся жену Патап Максимыч.- Лучше совет советуй... Как твои мысли насчет Настасьи?..

  - Как сам знаешь, Максимыч!.. Ты в дому голова,- глубоко вздохнув, промолвила Аксинья Захаровна.

  - Тебе-то Алексей по мысли ли будет?..- спрашивал он.

  - Не все ль едино - по мысли он мне али нет? - опуская голову, молвила Аксинья Захаровна.- Не мне с ним жить. Настасью спроси.

  - И спрошу,- сказал Патап Максимыч.- Я было так думал - утре, как христосоваться станем, огорошить бы их: "Целуйтесь, мол, и во славу Христову и всласть - вы, мол, жених с невестой...". Да к отцу Алексей-от выпросился. Нельзя не пустить.

  - Настасью бы вперед спросить...- молвила Аксинья Захаровна.- Не станет перечить, значит божья судьба... Тогда бы и дохнуть с кем-нибудь потихоньку Трифону Лохматому - сватов бы засылал. Без того как свадьбу играть?.. Не по чину выйдет...

  - А ты по какому чину шла за меня? - с усмешкой молвил Патап Максимыч.- Свадьбы-то уходом кем уложены?.. Я Алексею заганул загадку - поймет...

  - Что еще такое? - спросила Аксинья Захаровна.

  - Так, малехонько, обиняком ему молвил: "Большое, мол, дело хотел тебе завтра сказать, да видно, мол, надо повременить... Ахнешь, говорю, с радости..." Двести целковых подарил на праздник - смекнет...

  - По моему разуму, не след бы ему, батька, допрежь поры говорить,- возразила Аксинья Захаровна.

  - С твое не знаю, что ль?.. Рылом не вышла учить меня,- вспыхнул Патап Максимыч.- Ступай!.. Для праздника браниться не хочу!.. Что стала?.. Подь, говорю,- спокойся!..

  К светлой заутрене в ярко освещенную моленную Патапа Максимыча столько набралось народа, сколь можно было поместиться в ней. Не кручинилась Аксинья Захаровна, что свибловский поп накроет их на тайной службе...

  Пантелей караульных по задворкам не ставил... В великую ночь воскресенья Христова всяк человек на молитве... Придет ли на ум кому мстить в такие часы какому ни есть лютому недругу?..

  Чинно, уставно правила пасхальную службу Евпраксеюшка. Стройно пели дочери Патапа Максимыча с другими девицами канон воскресению. Радостно, весело встретили праздник Христов... Но Аксинья Захаровна, стоя у образов в новом шелковом сарафане, с раззолоченной свечой в руке, на каждом ирмосе вздыхала, что не привел господь справить великую службу с проезжающим священником ... Вздыхала и, глядя на сиявшую красотой Настю, думала: "Кому-то, кому красота такая достанется? Не купцу богатому, не хозяину палат белокаменных... Доставаться тебе, доченька, убогому нищему, голопятому работнику!.."

  Настя глядела непразднично... Исстрадалась она от гнета душевного... И узнала б, что замыслил отец, не больно б тому возрадовалась... Жалок ей стал трусливый Алексей!.. И то приходило на ум: "Уж как загорелись глаза у него, как зачал он сказывать про ветлужское золото... Корыстен!.. Не мою, видно, красоту девичью, а мое приданое возлюбил погубитель!.. Нет, парень, постой, погоди!.. Сумею справиться. Не хвалиться тебе моей глупостью!.. Ах, Фленушка, Фленушка!.. Бог тебе судья!.."

  

  * * *

  

  Праздники прошли. Виду не подал Насте Патап Максимыч, что судьба ее решена. Строго-настрого запрещал и жене говорить про это дочери.

  В Фомино воскресенье воротился Алексей. Патап Максимыч пенял ему, что не заглянул на праздниках с родителями.

  - Тятенька всю святую прохворал,- оправдывался Алексей.- Опять же такой одежи нет у него, чтоб гостить у вашей милости. Всю ведь тогда выкрали...

  - Нешто ты, парень, думаешь, что наш чин не любит овчин? - добродушно улыбаясь, сказал Патап Максимыч.- Полно-ка ты. Сами-то мы каких великих боярских родов? - Все одной глины горшки!.. А думалось мне на досуге душевно покалякать с твоим родителем... Человек, от кого ни послышишь, рассудливый, живет по правде... Чего еще?.. Разум золота краше, правда солнца светлей... Об одеже стать ли тут толковать? Вздохнул Алексей, ни слова в ответ.

  - Что? Справляется ль отец-от? - спросил Патап Максимыч.

  - Справляется помаленьку вашими милостями, Патап Максимыч, отвечал Алексей.- Коней справил, токарню поставил... Все вашими милостями.

  - Трифон Михайлыч сам завсегда бывал милостив... А милостивому бог подает,- сказал Патап Максимыч.- А ты справил ли себе что из одежи? - спросил он после недолгого молчания.

  - Не справлял, Патап Максимыч,- потупя глаза, ответил Алексей.

  - Что ж это ты, парень! - молвил Патап Максимыч.- Я нарочно тебе чуточку в красно яйцо положил, чтоб ты одежей маленько поскрасил себя... Экой недогадливый!

  - Тятеньке отдал,- еще больше потупясь, сказал Алексей.

  - Что ж так? - спросил Патап Максимыч.- Ты бы шелкову рубаху справил, кафтан бы синего сукна, шапку хорошую.

  - Не шелковы рубахи у меня на уме, Патап Максимыч,- скорбно молвил Алексей.- Тут отец убивается, захворал от недостатков, матушка кажду ночь плачет, а я шелкову рубаху вдруг вздену! Не так мы, Патап Максимыч, в прежние годы великий праздник встречали!.. Тоже были люди... А ноне - и гостей угостить не на что и сестрам

  на улицу не в чем выйти... Не ваши бы милости, разговеться-то нечем бы было.

  - Хорошо, хорошо, Алексеюшка, доброе слово ты молвил,- дрогнувшим от умиления голосом сказал Патап Максимыч.- Родителей покоить - божию волю творить... Такой человек вовеки не сгибнет: "Чтый отца очистит грехи своя".

  И крупными шагами зашагал Патап Максимыч по горнице.

  - Слушай-ка, что я скажу тебе,- положив руку на плечо Алексея и зорко глядя ему в глаза, молвил Патап Максимыч.- Человек ты молодой, будут у тебя другой отец, другая мать... Их-то станешь ли любить?.. Об них-то станешь ли так же промышлять, будешь ли покоить их и почитать по закону божьему?..

  - Какие ж другие родители?- смутившись, спросил Алексей.

  - Человек ты в молодях, женишься - тесть да теща будут,- сказал Патап Максимыч, любовно глядя на Алексея.

  Дрогнул Алексей, пополовел лицом. По-прежнему ровно шепнул ему кто на ухо: "От сего человека погибель твоя"... Хочет слово сказать, а язык, что брусок.

  "Догадался,- думает Патап Максимыч,- обезумел радостью".

  - Что ж, Алексеюшка? Ответь на мой спрос? - спрашивал его Патап Максимыч.

  С шумом распахнулась дверь. Весь ободранный, всклоченный и облепленный грязью, влетел пьяный Никифор.

  - Вся власть твоя, батюшка Патап Максимыч! - кричал он охрипшим голосом.- Житья не стало от паскудных твоих работников.

  - Молчи, непутный! - крикнул на него Патап Максимыч.

  - Чего молчать!.. Без того молчал, да невмоготу уж приходится. Бранятся, ругаются, грязью лукают... Все же я человек!..- плакался Никифор.- Проходу нет, ребятишки маленьки и те забижают...

  - Вишь, до чего дошел!..- молвил Патап Максимыч.- Сколько раз зарекался? Сколько раз образ со стены снимал? Неймется!.. Ступай, непутный, в подклет, проспись.

  - Яйца, пострелята, катают, я говорю: "Святая прошла, грех яйца катать",- оправдывался Никифор.- Ну и разбросал яйца, а ребятишки грязью.

  - Ступай, говорят тебе, ступай проспись!.. крикнул Патап Максимыч. Тут вбежала Аксинья Захаровна и свое понесла.

  - Закажи ты ему путь от нашего двора, Максимыч! - кричала она.- Чтоб не смел он, беспутный, ноги к нам накладывать!.. Долго ль из-за тебя мне слезы принимать?

  - Ступай, Захаровна, ступай в свое место,- успокоивал жену Патап Максимыч.- Криком тут не помочь.

  - Обухом по башке вот ему псу и помочь,- плюнула Аксинья Захаровна.- Голову снимаешь с меня, окаянный!.. Жизни моей от тебя не стало!.. Во гроб меня гонишь!..- задорно кричала она, наступая на брата.

  Так и рвется, так и наскакивает на него Аксинья Захаровна. Полымем пышет лицо, разгорается сердце, и порывает старушку костлявыми перстами вцепиться в распухшее, багровое лицо родимого братца... А когда-то так любовно она водилась с Микешенькой, когда-то любила его больше всего на свете, когда-то певала ему колыбельные песенки, суля в золоте ходить, людям серебро дарить...

  Не отвечая на сестрины слова, Никифор пожимал плечами и разводил руками. Насилу развели его с сестрицей, насилу спровадили в холодный подклет.

  Так и не удалось Патапу Максимычу договорить с Алексеем.

  "Не судьба, не в добрый час начал,- подумал Патап Максимыч.- Ну, воротится - тогда порадую".

  Ранним утром на Радуницу поехал Алексей к отцу Михаилу, а к вечеру того же дня из Комарова гонец пригнал. Привез он Патапу Максимычу письмо Марьи Гавриловны. Приятно было ему то письмо. Богатая вдова пишет так почтительно, с "покорнейшими" и "нижайшими" просьбами - любо-дорого посмотреть. Прочел Патап Максимыч, Аксинью Захаровну крикнул.

  - К утрему дочерей сготовь: к Манефе поедут,- сказал он.

  Ушам не поверила Аксинья Захаровна - рот так нараспашку у ней и остался... О чем думать перестала, заикнуться о чем не смела, сам заговорил про то.

  - Не с матушкой ли что случилось, Максимыч? - тревожно спросила она.

  - Ничего,- отвечал Патап Максимыч.- Ей лучше, в часовню стала бродить.

  - Письмо, что ли? - спросила Аксинья Захаровна.

  - Марья Гавриловна пишет, просит девок в обитель пустить,- сказал Патап Максимыч.

  - Что же, пускаешь?

  - Велено сряжаться - так чего еще спрашивать?..- отрезал Патап Максимыч.- Марье Гавриловне разве можно отказать? Намедни деньгами ссудила... без просьбы ссудила, и вперед еще сто раз пригодится.

  - С кем пустишь? Самой, что ли, мне собираться? - спросила Аксинья Захаровна.

  - Куда тебе по этакой грязи таскаться,- молвил Патап Максимыч.- Обительский работник говорил, возле Кошелева, на вражке, целый день промаялся.

  - С кем же девицам-то ехать? - пригорюнясь, спросила Аксинья Захаровна.- Не одним же с работником ехать?

  - Самому придется,- молвил Патап Максимыч.- Недосужно, а делать нечего... Скоро ворочусь: к вечеру приедем со светом, домой.

  

  * * *

  

  Ровно живой воды хлебнула Настя, когда велели ей сряжаться в Комаров. Откуда смех и песни взялись. Весело бегает, радостно суетится - узнать девки нельзя. Параша - та ничего. Хоть и рада в скит ехать, но таким же увальнем сряжается, каким завсегда обыкла ходить.

  То суетится Настя, то сядет на место, задумается, и насилу могут ее докликаться. То весело защебечет, ровно выпущенная из неволи птичка, то вдруг ни с того ни с сего взор ее затуманится, и на глаза слеза навернется.

  Отворила она только что выставленное окно в светлице и жадно впивала свежий весенний воздух. В тот год зима сошла дружно. Хоть пасха была не из поздних, но к Фоминой снегу нисколько не осталось. Разве где в глубоком овражке белелся да узенькими полосками по лесной окраине лежал. По пригоркам, на солнечном

  припеке, показалась молодая зелень. Погода хорошая, со всхода до заката солнце светит и греет, в небе ни облачка... Речки и ручьи шумно бурлят, луга затоплены, легкий ветерок рябит широкие воды, и дрожащими золотыми переливами ярко горят они на вешнем солнце.

  Как в забытьи каком стоит Настя у растворенного окна. Мысли путаются, голова кружится. "Господи! - думает,- скорей бы вырваться отсюда... Здесь как в могиле!"

  А какая тут могила! По деревне стоном стоят голоса... После праздника весенние хлопоты подоспели: кто борону вяжет, кто соху чинит, кто в кузнице сошник либо полицу перековывает - пахота не за горами... Не налюбуются пахари на изумрудною зелень, пробившуюся на озимых полях. "Поднимайся, рожь зеленая, охрани тебя, матушку, небесный царь!.. Уроди, господи, крещеным людям вдоволь хлебушка!.." - молят мужики.

  Бабы да девки тоже хлопочут: гряды в огородах копают, семена на солнце размачивают, вокруг коровенок возятся и ждут не дождутся Егорьева дня, когда на утренней заре святой вербушкой погонят в поле скотинушку, отощалую, истощенную от долгого зимнего холода-голода... Молодежь работает неустанно, а веселья не забывает. Звонкие песни разливаются по деревне. Парни, девки весну окликают:

  

  Весна, весна красная,

  Приходи к нам с радостью!

  

  Ребятишки босиком, в одних рубашонках, по-летнему, кишат на улице, бегают по всполью - обедать даже не скоро домой загонишь их... Стоном стоят тоненькие детские голоса... Жмурясь и щурясь, силятся они своими глазенками прямо смотреть на солнышко и, резво прыгая, поют ему весеннюю песню:

  

  Солнышко, ведрышко,

  Выглянь в окошечко,

  Твои детки плачут...

  Солнышко, покажись,

  Красное, нарядись,-

  К тебе гости на двор,

  На пиры пировать,

  Во столы столовать.

  

  Радуница пришла!.. Красная горка!.. Веселье-то какое!..

  А Настя ничего не слышит. Стоит у окна грустная, печальная... А как, бывало, прыгала она, как резвилась, встречая весну на Каменном Вражке, за обительской околицей, вместе с Фленушкой, с Марьюшкой и другими девицами Манефиной обители... Сколько громких песен, сколько светлого веселья!.. Вспомнилась обитель, вспомнились подружки-игруньи, вспомнилось и то, что через день будет она опять с ними... Побежала вон из светлицы и чуть с ног не сшибла в сенях Аксинью Захаровну... Она с Парашей и Евпраксеюшкой укладывала там пожитки дочерей. Досадно стало Аксинье Захаровне.

  - Посмотрю я на тебя, Настасья, ровно тебе не мил стал

  отцовский дом. Чуть не с самого первого дня, как воротилась ты из обители, ходишь, как в воду опущенная, и все ты делаешь рывком да с сердцем... А только молвил отец: "В Комаров ехать" - ног под собой не чуешь... Спасибо, доченька, спасибо!.. Не чаяла от тебя!..

  Вспыхнула Настя... Хотела что-то молвить, но сдержала порыв.

  - Благодарности ноне от деток не жди,- ворчала Аксинья Захаровна, укладывая чемодан.- Правда молвится, что родительское сердце в детях, а детское в камешке... Хоша бы стен-то постыдилась, срамница!.. Мать по дочери плачет, а дочь по доскам скачет!.. Бесстыжая!.. Гляди, Прасковья,- мыло-то в левый угол кладу, не запамятуй, тут яичное с духами - умываться, тут белое - в баню ходить, а в красненьком ларчике московское - свези от меня Марье Гавриловне... Да полно беситься-то тебе!.. Что за коза такая взялась?.. Чем бы потужить, что с матерью расстаешься, она нако-сь поди... Батистовы рукава с кружевом не каждый день вздевайте... Дорогие ведь, других когда-то еще от отца дождетесь... Подай сюда, Параша, платки-то... Суй в угол... Да тише, дурища,- эк ее ломит!.. Прет, ровно лошадь, прости господи,- изомнешь ведь... Да что я стенам, что ли, говорю, Настасья?.. Что сложа руки-то стоишь, что не пособляешь?.. Погоди, погоди, вот мать-то бог приберет, как-то без меня будете жить?.. Помянешь, не раз помянешь!.. Не знаете вы, каково горько без матери сиротам-то жить!.. Ох, не приведи господи!.. И деньги будут и достатки - все купишь, а родной матери не купишь... А ты ровней складывай, Прасковья,- не мни!..

  Вслушиваясь в речи матери, Настя сознавала

  справедливость ее попреков... Но как удержаться от веселья, потоком нахлынувшего при мысли, что завтра покинет она родительский дом, где довелось ей изведать столько горя? Одна мысль, что, свидевшись с Фленушкой, она выплачет на ее груди свое горе неизбывное, оживляла

  бедную девушку... Ведь ей дома ни с кем нельзя говорить про это горе... Не с кем размыкать его... Мимо ушей пропускала она ворчанье матери... Но когда Аксинья Захаровна повела речь о смерти, наболевшее сердце Насти захолонуло - и стало ей жаль доброй, болезной матери. Мысль о сиротстве, об одиночестве, о том, что по смерти матери останется она всеми покинутою, что и любимый ею еще так недавно Алексей тоже покинет ее, эта мысль до глубины взволновала душу Насти... С рыданьями кинулась она на шею Аксинье Захаровне.

  - Мамынька!.. Родимая!.. Не говори таких речей, не круши сердца, не томи меня!..

  Слезы дочери свеяли досаду с сердца доброй Аксиньи Захаровны. Сама заплакала и принялась утешать рыдавшую в ее объятиях Настю.

  - Ну, полно, полно же... Перестань, девонька... Не слези своих глазынек... Ведь это я так только с досады молвила. Бог милостив, не помру, не пристроивши вас за добрых людей... Молитесь богу, девоньки, молитесь хорошенько. Он, свет, не оставит вас.

  - Мамынька! Прости ты меня, глупую, что огорчила тебя,- заговорила Настя, сдерживая судорожные рыданья.- Ах, мамынька!.. Тяжело мне на свете жить!.. Как бы знала ты да ведала!..

  - Что ты, что ты, Настенька?.. Что за горе?.. Какое у тебя горе?.. Что за печаль?.. Отколь взялась?..- тревожно спрашивала Аксинья Захаровна.

  - Горе мое, мамынька, великое, беда моя неизбывная!.. Не выплакать того горя до смерти!.. А я-то все одна да одна, не с кем разделить моего горя-беды... Ну и полегчало маленько на сердце... Фленушку увижу, хоть с ней чуточку развею печали мои.

  - Разве Фленушка ближе матери? - с тихим, но горьким упреком молвила Аксинья Захаровна.

  - Она все знает...- едва слышно простонала Настя, припав к плечу матери.

  - Да что это?.. Мать пресвятая богородица!.. Угодники преподобные!..- засуетилась Аксинья Захаровна, чуя недоброе в смутных речах дочери...- Параша, Евпраксеюшка,- ступайте в боковушу, укладывайте тот чемодан... Да ступайте же, Христа ради!.. Увальни!.. Что ты, Настенька?.. Что это?.. Ах ты, господи, батюшка!.. Про что знает Фленушка?.. Скажи матери то, девонька!.. Материна любовь все покроет... Ох, да скажи же, Настенька... Говори, голубка, говори, не мучь ты меня!..- со слезами молвила Аксинья Захаровна.

  Настя молчала. Припав к материнской груди, она кропила ее слезами и дрожала всем телом.

  - Да скажи ж, говорят тебе... Легче будет,- продолжала уговаривать Аксинья Захаровна, целуя Настю в голову.

  - Не целуй меня, мамынька! - едва слышно промолвила Настя.

  - Да вымолви словечко, Христа ради,- жалобно причитала Аксинья Захаровна... Догадывалась мать, в чем дело, но верить боялась.

  - Полюбился, что ль, кто? - скрепя сердце, шепнула, наконец, она дочери на ухо.- Зазнобушка завелась?.. А?

  Ни слова Настя... Но крепко, крепко сжала мать в своих объятиях.

  Поняла Аксинья Захаровна безмолвный ответ. Руки у ней опустились...

  Настя к окну отошла... Села на скамью и, облокотясь, закрыла лицо ладонями.

  - В скиту, что ли? - спросила Аксинья Захаровна разбитым голосом. Настя покачала головой.

  - Где же? - с удивлением спросила мать.

  - Дома,- едва могла прошептать Настя.

  - Кто ж такой? Неужель Снежков? Настя опять покачала головой.

  - Ума не приложу,- молвила Аксинья Захаровна. Старушка совсем растерялась в мыслях... Вспомнился разговор с мужем перед светлой заутреней и спросила:

  - Уж не приказчик ли?

  Стремительно вскочила Настя и кинулась в землю перед матерью... Дрожащими, холодными руками судорожно обвила ее ноги.

  - Виновата я!..- задыхаясь от волненья, вскрикнула она.

  - Судьбы господни! - набожно сказала Аксинья Захаровна, взглянув на иконы и перекрестясь.- Ты, господи, все строишь ими же веси путями!.. Пойдем к отцу,- прибавила она, обращаясь к дочери.- Он рад будет...

  - Ни за что!.. Ни за что!..- вскрикнула Настя, быстро встав на ноги.- Петлю на шею, в колодезь!.. Нет, нет!..

  - Опомнись, что говоришь? - уговаривала ее Аксинья Захаровна.- Отец рад будет... Знаешь, как возлюбил он Алексея...

  - Убьет он его!.. Не сказывай тятеньке, не говори... Я не все сказала.

  - Не все? - с ужасом вскрикнула Аксинья Захаровна.

  - Родная!..- чуть слышно шептала Настя у ног матери.- Не на то ты растила меня, не на то меня холила!.. Потеряла я себя!.. Нет чести девичьей!.. Понесла я, мамынька.. .

  Страшное слово, как небесная гроза, сразило бедную мать.

  - Настенька!..- только и могла в ужасе и сердечном трепете произнести несчастная старушка.

  Настя не слыхала вопля матери. Как клонится на землю подкошенный беспощадной косой пышный цветок, так бледная, ровно полотно, недвижная, безвласная склонилась Настя к ногам обезумевшей матери...

  

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  

  На пасхе усопших не поминают. Таков народный обычай, так и церковный устав положил... В великой праздник воскресенья нет речи о смерти, нет помина о тлении. "Смерти празднуем умерщвление!.." - поют и в церквах и в раскольничьих моленных, а на обительских трапезах и по домам благочестивых людей читаются восторженные слова Златоуста и гремят победные крики апостола Павла: "Где ти, смерте жало? где ти, аде победа?.." Нет смерти, нет и мертвых - все живы в воскресшем Христе.

  Но в русском народе, особенно по захолустьям, рядом с христианскими верованьями и строгими обрядами церкви твердо держатся обряды стародавние, заботно берегутся обломки верований в веселых старорусских богов...

  Верит народ, что Велик Гром Гремучий каждую весну поднимается от долгого сна и, сев на коней своих - сизые тучи,- хлещет золотой вожжой - палючей молоньей - Мать Сыру Землю... Мать-земля от того просыпается, молодеет, красит лицо цветами и злаками, пышет силой, здоровьем - жизнь по жилам ее разливается... Все оживает: и поля, и луга, и темные рощи, и дремучие леса... Животворящая небесная стрела будит и мертвых в могиле... Встают они из гробов и, незримые земным очам, носятся середь остающихся в живых милых людей... Слышат гробные жильцы все, видят все - что люди на земле делают, слова только молвить не могут...

  Как не встретить, как не угостить дорогих гостей?.. Как не помянуть сродников, вышедших из сырых, темных жальников на свет поднебесный?.. Услышат "окличку" родных, придут на зов, разделят с ними поминальную тризну...

  Встают мертвецы в радости; выйдя из жальников, любуются светлым небом, красным солнышком, серебряным месяцем, частыми мелкими звездочками... Радуется и живое племя, расставляя снеди по могилам для совершения тризны... Оттого и день тот зовется Радуницей (Жальник - могила, собственно бугор земли, насыпанной над нею. Окличка - обращение к мертвым на кладбищах, зов. Об окличках, бывающих на кладбищах в Радуницу, говорится в "Стоглаве" (25-й Царский вопрос в главе 42-й). Радуница - в южных губерниях понедельник, в средних и северных - вторник Фоминой недели, когда совершается и церковное поминовение по умершим. В уставах поминовения усопших в этот день не положено, но церковь хотела освятить радуницкую тризну своими священнодействиями, чтоб в народной памяти загладить языческое ее происхождение...).

  Стукнет Гром Гремучий по небу горючим молотом, хлестнет золотой вожжой - и пойдет по земле веселый Яр (Словом Яр означалась весна, а также зооморфическое божество жизни и плодородия, иначе Ярило. Оно же именуется Купалой (от старого слова купить - в смысле совокупить). Местами зовут его "Яр-Хмель" - отсюда "хмелевые ночи", то есть весенние хороводы и другие игры молодежи, продолжающиеся до утренней зари. Радуница, Красна Горка, Русальная неделя, Бисериха, Земля-именинница (10 мая), Семик, Зеленые святки, Девята пятница, Ярило Кострома, Клечалы, Кукушки, Купало, хороводы: радуницкие, русальные, никольщина, зилотовы, семицкие, троицкие, всесвятские, пятницкие, ивановские или купальские - все это ряд праздников одному и тому же Яриле, или Купале. На Радуницу празднуется его приход, на Купалу - похороны, причем в некоторых местах хоронят соломенную куклу, называемую Ярилой, Костромой, Кострубом и пр. От Фоминой недели до Ивана дня (Иван Купало 24 июня) продолжаются "хмелевые ночи", и это самое веселое время деревенской молодежи. В больших городах и селах к названным праздникам приурочены народные гулянья, называемые "полями" - Семиково поле, Ярилино поле и т. п. Каждое происходит на особом месте, где, быть может, во время оно совершались языческие праздники Яриле. ) гулять... Ходит Яр-Хмель по ночам, и те ночи "хмелевыми" зовутся. Молодежь в те ночи песни играет, хороводы водит, в горелки бегает от вечерней зари до утренней...

  Ходит тогда Ярило ночною порой в белом объяринном (Объярь - волнистая шелковая материя (муар) с серебряными струями, иногда с золотыми.) балахоне, на головушке у него венок из алого мака, в руках спелые колосья всякой яри (Яровой хлеб: пшеница, ячмень, овес, греча, просо и другие. ). Где ступит Яр-Хмель - там несеяный яровой хлеб вырастает, глянет Ярило на чистое поле - лазоревы цветочки на нем запестреют, пестреют, глянет на темный лес - птички защебечут и песнями громко зальются, на воду глянет - белые рыбки весело в ней заиграют. Только ступит Ярило на землю - соловьи прилетят, помрет Ярило в Иванов день - соловьи смолкнут.

  Ходит Ярилушка по темным лесам, бродит Хмелинушка по селам-деревням. Сам собою Яр-Хмель похваляется: "Нет меня, Ярилушки, краше, нет меня, Хмеля, веселее - без меня, веселого, песен не играют, без меня, молодого, свадеб не бывает..."

  На кого Ярило воззрится, у того сердце на любовь запросится... По людям ходит Ярило неторопко, без спеха, ходит он, веселый, по сеням, по клетям, по высоким теремам, по светлицам, где красные девицы спят. Тронет во сне молодца золотистым колосом - кровь у молодца разгорается. Тронет Яр-Хмель алым цветком сонную девицу, заноет у ней ретивое, не спится молодой, не лежится, про милого, желанного гребтится... А Ярило стоит над ней да улыбается, сам красну девицу утешает: "Не горюй, красавица, не печалься, не мути своего ретива сердечка - выходи вечерней зарей на мое на Ярилино поле: хороводы водить, плетень заплетать, с дружком миловаться, под ельничком, березничком сладко целоваться".

  Жалует Ярило "хмелевые" ночи, любит высокую рожь да темные перелески. Что там в вечерней тиши говорится, что там теплою ночью творится - знают про то Гром Гремучий, сидя на сизой туче, да Ярило, гуляя по сырой земле.

  Таковы народные поверья про восстание мертвых и про веселого бога жизни, весны и любви...

  

  * * *

  

  Только минет святая и смолкнет пасхальный звон, по сельщине-деревенщине "помины" и "оклички" зачинаются. В "навий день" ("Навий день", а в Малороссии "мертвецкий велык день" - другое название Радуницы... Нав, навье - мертвец. ) стар и млад спешат на кладбище с мертвецами христосоваться. Отпев церковную панихиду, за старорусскую тризну садятся.

  Рассыпается народ по божьей ниве, зарывает в могилки красные яйца, поливает жальники сычёной брагой, убирает их свежим дерном, раскладывает по жальникам блины, оладьи, пироги, кокурки (Пшеничный хлебец с запеченным в нем яйцом.), крашены яйца, пшенники да лапшенники, ставит вино, пиво и брагу... Затем окликают загробных гостей, просят их попить-поесть на поминальной тризне.

  Оклички женщинами справляются, мужчинами никогда. Когда вслушаешься в эти оклички, в эти "жальные причитанья", глубокой стариной пахнет!.. Те слова десять веков переходят в устах народа из рода в род... Старым богам те песни поются: Грому Гремучему, да Матери Сырой Земле.

  

  Со восточной со сторонушки

  Подымались ветры буйные,

  Расходились тучи черные,

  А на тех ли на тученьках

  

  Гром Гремучий со молоньями,

  Со молоньями да с палючими...

  

  Ты ударь, Гром Гремучий, огнем полымем,

  Расшиби ты, громова стрела,

  Еще матушку - Мать Сыру Землю...

  

  Ох ты, матушка, Мать Сыра Земля,

  

  Расступись на четыре сторонушки,

  

  Ты раскройся, гробова доска,

  Распахнитесь, белы саваны,

  Отвалитесь, руки белые,

  От ретивого сердечушка...

  

  Государь ты наш, родной батюшка.-

  Мы пришли на твое житье вековечное,

  

  Пробудить тебя ото сна от крепкого.

  

  Мы раскинули тебе скатерти браные;

  Мы поставили тебе яства сахарные,

  Принесли тебе пива пьяного,

  Садись с нами, молви слово сладкое,

  Уж мы сядем супротив тебя,

  Мы не можем на тебя наглядетися,

  Мы не можем с тобой набаяться.

  

  

  Наплакавшись на "жальных причитаньях", за тризну весело принимаются. Вместо раздирающей душу, хватающей за сердце "оклички", веселый говор раздается по жальникам...

  Пошел пир на весь мир - Яр-Хмель на землю ступил. Другие песни раздаются на кладбищах... Поют про "калинушку с малинушкой - лазоревый цвет" , поют про "кручинушку, крытую белою грудью, запечатанную крепкою думой", поют про то, "как прошли наши вольные веселые дни, да наступили слезовы-горьки времена". Не жарким весельем, тоской горемычной звучат они... Нет, то новые песни, не Ярилины.

  Клонится солнце на запад... Пусть их старухи да молодки по домам идут, а батьки да свекры, похмельными головами прильнув к холодным жальникам, спят богатырским сном... Молодцы-удальцы!.. Ярило на поле зовет - Красну Горку справлять, песни играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать... Девицы-красавицы!.. Ярило зовет - бегите невеститься...

  Шаром-валом катит молодежь с затихшего кладбища на зеленеющие луговины. Там игры, смехи... Всех обуял Ярый Хмель...

  - Красну Горку!.. Плетень заплетать!.. Серу утицу!..- раздаются веселые голоса. И громко заливается песня:

  

  Заплетися, плетень, заплетися,

  Ты завейся, труба золотая,

  Завернися, камка хрущатая!..

  

  Ой, мимо двора,

  Мимо широка

  Не утица плыла

  Да не серая,

  Тут шла ли прошла

  Красна девица,

  Из-за Красной Горки,

  Из-за синя моря,

  Из-за чиста поля -

  Утиц выгоняла,

  Лебедей скликала:

  "Тига, тига, мои ути,

  Тига, лебеди, домой!..

  

  А сама я с гуськом,

  Сама с сереньким,

  Нагуляюсь, намилуюсь

  С мил-сердечным дружком".

  

  Спряталось за небесный закрой солнышко, алой тканью раскинулась заря вечерняя, заблистал синий свод яркими, безмолвно сверкающими звездами, а веселые песни льются да льются по полям, по лугам, по темным перелескам... По людям пошел веселый Яр разгуливать!..

  Перелески чернеют, пушистыми волнами серебряный туман кроет Мать Сыру Землю... Грозный Гром Гремучий не кроет небо тучами, со звездной высоты любуется он на Ярилины гулянки, глядит, как развеселый Яр меж людей увивается...

  Холодно стало, но звонкие песни не молкнут - стоном стоят голоса... Дохнет Яр-Хмель своим жарким, разымчивым дыханьем - кровь у молодежи огнем горит, ключом кипит, на сердце легко, радостно, а песня так и льется,- сама собой поется, только знай да слушай. Прочь горе, долой тоска и думы!.. Как солью сытым не быть, так горе тоской не избыть, думами его не размыкать. "Гуляй, душа, веселися!.. Нет слаще веселья, как сердечная радость - любовная сласть!.." Таково слово Яр-Хмель говорит. Слово то крепко, недвижно стоит оно от веку до веку. Где тот день, где тот час, когда прейдет вековечное животворное Ярилино слово? Пока солнце греет землю, пока дышит живая тварь, не минуть словесам веселого бога...

  - В горелки!- кричат голоса.

  - В горелки! В огарыши! - раздается со всех сторон. Начинается известная игра, старая, древняя как мир славянский. Красны девицы со своими серенькими гуськами становятся парами, один из молодцов, по жеребью, всех впереди.

  - Горю, горю пень!..- кричит он.

  - Что ты горишь?- спрашивает девушка из задней пары.

  - Красной девицы хочу,- отвечает тот.

  - Какой?

  - Тебя, молодой.

  Пара бежит, и молодец ловит подругу. Старый обычай, еще Нестором описанный: "Схожахусь на игрища, на плясанья и ту умыкиваху жены собе, с нею же кто съвещашеся".

  Пары редеют, забегают в перелески. Слышится и страстный лепет и звуки поцелуев. Гуляет Яр-Хмель... Что творится, что говорится - знают лишь темные ночи да яркие звезды.

  Стихло на Ярилином поле... Разве какой-нибудь бесталанный, отверженный лебедушками горюн, серенький гусек, до солнечного всхода сидит одинокий и, наигрывая на балалайке, заливается ухарскою песней, сквозь которую слышны и горе, и слезы, и сердечная боль:

  

  Эх, зять ли про тещу да пиво варил,

  Кум про куму брагу ставленую.

  Выпили бражку на Радуницу,

  

  Ломало же с похмелья до Иванова дня.

  

  * * *

  

  На Каменном Вражке по-своему Радуницу справляют. С раннего утра в Манефиной обители в часовню все собрались, все, кроме матушки Виринеи с келарными приспешницами.

  Недосужно было добродушной матери-келарю: загодя надо довольную трапезу учредить: две яствы горячих, две яствы студеных, пироги да блины, да овсяный кисель с сытой (Сыта - разварной с водой, но небродивший мед. ). И не ради одних обительских доводилось теперь стряпать ей, а вдвое либо втрое больше обычного. В поминальные дни обительские ворота широко, на весь крещеный мир, распахнуты - приди сильный, приди немощный, приди богатый, приди убогий - всякому за столом место... Сберутся на халтуру (Халтура (в иных местах хаптура - от глагола хапать - брать с жадностью) - даровая еда на похоронах и поминках. Халтурой также называется денежный подарок архиерею или другому священнослужителю за отправление заказной церковной службы.) и сироты и матери с белицами из захудалых обителей, придут и деревенские христолюбцы... Кому не охота сродников на чужих харчах помянуть?

  Тихо, не спешно передвигая слабыми еще ногами, брела Манефа в часовню. В длинной соборной мантии из черного камлота, отороченной красным снурком, образующим, по толкованию староверов, "Христовы узы", в черной камилавке с креповою наметкой, медленно выступала она... Фленушка с Марьюшкой вели ее под руки. Попадавшиеся на пути инокини и белицы до земли творили перед нею по два "метания", низко преклонялись и прихожие богомольцы. Едва склоняя голову, величавая Манефа, вместо обычной прощи, приветствовала встречных пасхальным приветом: "Христос воскресе!"

  Не раз останавливалась она на коротком пути до часовни и радостно сиявшими очами оглядывала окрестность... Сладко было Манефе глядеть на пробудившуюся от зимнего сна природу, набожно возводила она взоры в глубокое синее небо... Свой праздник праздновала она, свое избавление от стоявшей у изголовья смерти... Истово творя крестное знаменье, тихо шептала она, глядя на вешнее небо: "Иже ада пленив и человека воскресив воскресением своим, Христе, сподоби мя чистым сердцем тебе пети и славити".

  Через великую силу взобралась она на высокое крутое крыльцо часовни. На паперти присела на скамейку и маленько вздохнула. Затем вошла в часовню, сотворила уставной семипоклонный начал, замолитвовала начин часов и села на свое игуменское место, преклонясь на посох, окрашенный прозеленью с золотыми разводами...

  Отправили часы, Манефа прочла отпуст. Уставщица мать Аркадия середи часовни поставила столик, до самого полу крытый белоснежною полотняною одеждой с нашитыми на каждой стороне осмиконечными крестами из алой шелковой ленты. Казначея мать Таифа положила на нем икону воскресения, воздвизальный крест, канун (Канун - мед, поставленный на стол при отправлении панихиды. ), блюдо с кутьей, другое с крашеными яйцами. Чинно отпели канон за умерших...

  Большого образа соборные старицы, мать Никанора, мать Филарета, мать Евсталия, мать Лариса, в черных креповых наметках, спущенных до половины лица, и в длинных мантиях, подняли кресты и иконы ради крестного хода в келарню. Уставщица с казначеей взяли поминальные блюда... Впереди двинулись певицы с громогласным пением стихер: "Да воскреснет бог и разыдутся врази его". Марьюшка, как головщица правого клироса, шла впереди; звонкий, чистый ее голос покрывал всю "певчую стаю". Середи крестов, икон и поминальных блюд тихо выступала Манефа, склонясь на посох... Став на верхней ступени часовенной паперти, выпрямилась она во весь рост и повелительным, давно не слышанным в обители голосом кликнула:

  - Стойте, матери. Крестный ход остановился. - К матушке Екатерине,- приказала игуменья. Ход поворотил направо. Там, за деревянной огорожью, в небольшой рощице, середь старых и новых могил, возвышались два каменные надгробия. Под одним лежала предшественница Манефы мать Екатерина, под другим мать Платонида, в келье которой гордая красавица Матренушка стала смиренной старицей Манефой... Поклонясь до земли перед надгробием, Манефа взяла с

  блюда пасхальное яйцо и, положив его на землю, громко

  сказала:

  - Матушка Екатерина! Христос воскресе! Потом с таким же приветом положила яйцо на могилу Платониды.

  Марьюшка завела ирмос: "Воскресения день..." Певицы стройно подхватили, и громкое пение пасхального канона огласило кладбище. Матери раскладывали яйца на могилки, христосуясь с покойницами. Инокини, белицы, сироты и прихожие богомольцы рассыпались по кладбищу христосоваться со сродниками, с друзьями, приятелями...

  Пропели канон и стихеры. Возгласили "вечную память". С пением Христос воскресе крестный ход двинулся к келарне.

  Тем и кончился поминальный обряд на кладбище... Причитать над могилами в скитах не повелось, то эллинское беснование, нечестивое богомерзкое дело, по мнению келейниц. Сам "Стоглав" возбраняет оклички на Радуницу и вопли на жальниках...

  В келарне собралась вся обитель. Много пришло сирот, немало явилось матерей и белиц из скудных обителей: и Напольные, и Марфины, и Заречные, и матери Салоникеи, и погорелые Рассохины - все тут были, все собрались под гостеприимным кровом восставшей от смертного одра Манефы. Хотелось им хоть глазком взглянуть на сердобольную, милостивую матушку, в жизни которой совсем было отчаялись... А больше всего нашло деревенских христолюбцев. Изо всех окрестных селений собрались они. Пришли бабы, пришли девки, пришли малые ребята - все привалили помянуть покойников за сытной обительской трапезой.

  Сев на игуменское кресло, Манефа ударила в кандию, и трапеза пошла по чину, стройно, благоговейно. Обительские и сироты сидели с невозмутимым бесстрастием, пришлые христолюбцы изредка потихоньку

  покашливали, шептались даже меж собою, но строгий взор угощавших стариц мгновенно смирял безвременное их шептанье... Все шло тихо, благообразно, по чину... Но богу попущающу, врагу же действующу, учинилось велие искушени