Мельников-Печерский Павел Иванович - В лесах. Книга 1-я.

ину и расхаживая взад и вперед по горнице,- пускай поглядит Данило Тихоныч, каково Патап Чапурин в своем околотке живет, как "подначальные крестьян" хлебом-солью чествует и в каком почете мир-народ его держит". 

  В той стороне помещичьи крестьяне хоть исстари бывали, но помещиков никогда в глаза не видали. Заволжские поместья принадлежат лицам знатным, что, живя в столице либо в чужих краях, никогда в наследственные леса и болота не заглядывают. И немцев-управляющих не знавал там народ. Миловал господь. Земля холодная, песчаная, неродимая, запашку заводить нет расчета. Оттого помещики и не сажали в свои заволжские вотчины немцев-управляющих, оттого и спас господь милостивый Заволжский край от той саранчи, что русской сельщине-деревенщине во времена крепостного права приходилась не легче татарщины, ляхолетья и длинного ряда недородов, пожаров и моровых поветрий. Все крестьяне по Заволжью были оброчные, пользовались всей землей сполна и управлялись излюбленными миром старостами. При отсутствии помещиков и управляющих так называемые тысячники пользовались большим значеньем. Вся промышленность в их руках, все рядовые крестьяне зависят от них и никак из воли их выйти не могут. Такой тысячник, как Патап Максимыч,- а работало на него до двадцати окольных деревень,- жил настоящим барином. Его воля - закон, его ласка - милость, его гнев - беда великая... Силен человек: захочет, всякого может в разор разорить. 

  "Ну-ка, Данило Тихоныч, погляди на мое житье-бытье,- продолжал раздумывать сам с собой Патап Максимыч.- Спознай мою силу над моими деревнями и не моги забирать себе в голову, что честь мне великую делаешь, сватая за сына Настю. Нет, сватушка дорогой, сами не хуже кого другого, даром что не пишемся почетными гражданами и купцами первой гильдии, а только государственными крестьянами"... 

  Поутру на другой день вся семья за ведерным самоваром сидела. Толковал Патап Максимыч с хозяйкой о том, как и чем гостей потчевать. 

  - Беспременно за Никитишной надо подводу гнать,- говорил он.- Надо, чтоб кума такой стол состряпала, какие только у самых набольших генералов бывают. 

  - Справится ли она, Максимыч? - молвила Аксинья Захаровна.- Мастерица-то мастерица, да прихварывает, силы у ней против прежнего вполовину нет. Как в последний раз гостила у нас, повозится-повозится у печи, да и приляжет на лавочке. Скажешь: "Полно, кумушка, не утруждайся",- не слушается. Насчет стряпни с ней сладить никак невозможно: только приехала, и за стряпню, и хоть самой неможется, стряпка к печи не смей подходить. 

  - Помаленьку как-нибудь справится,- отвечал Патап Максимыч.- Никитишне из праздников праздник, как стол урядить ее позовут. Вот что я сделаю: поеду за покупками в город, заверну в Ключову, позову куму и насчет того потолкую с ней, что искупить, а воротясь домой, подводу за ней пошлю. Да вот еще что Аксиньюшка: не запамятуй послезавтра спосылать Пантелея в Захлыстино стяг свежины на базаре купил бы да две либо три свиные туши, баранины, солонины... 

  - На что такая пропасть, Максимыч? - спросила Аксинья Захаровна. 

  - Столы хочу строить,- ответил он.- Пусть Данило Тихоныч поглядит на наши порядки, пущай посмотрит, как у нас, за Волгой, народ угощают. Ведь по ихним местам, на Низу, такого заведения нет. 

  - Не напрасно ли задумал, Максимыч? - сказала Аксинья Захаровна.- На Михайлов день столы строили. Разве не станешь на Троицу? 

  - Осень - осенью. Троица - Троицей, а теперь само по себе... Не в счет, не в уряд... Сказано: хочу, и делу конец - толковать попусту нечего,- прибавил он, возвыся несколько голос. 

  - Слышу, Максимыч, слышу,- покорно сказала Аксинья Захаровна.- Делай, как знаешь, воля твоя. 

  - Без тебя знаю, что моя,- слегка нахмурясь, молвил Патап Максимыч.- Захочу, не одну тысячу народу сгоню кормиться... Захочу, всю улицу столами загорожу, и все это будет не твоего бабьего ума дело. Ваше бабье дело молчать да слушать, что большак приказывает!.. Вот тебе... сказ! 

  - Да чтой-то, родной, ты ни с того ни с сего расходился? - тихо и смиренно вмешалась в разговор мужа с женой мать Манефа.- И слова сказать нельзя тебе, так и закипишь. 

  - А тебе тоже бы молчать, спасённая душа,- отвечал Патап Максимыч сестре, взглянув на нее исподлобья.- Промеж мужа и жены советниц не надо. Не люблю, терпеть не могу!.. Слушай же, Аксинья Захаровна,- продолжал он, смягчая голос,- скажи стряпухе Арине, взяла бы двух баб на подмогу. Коли нет из наших работниц ловких на стряпню, на деревнях поискала бы. Да вот Анафролью можно прихватить. Ведь она у тебя больше при келарне? - обратился он к Манефе. 

  - Келарничает,- отвечала Манефа,- только ведь кушанья-то у нас самые простые да постные. 

  - Пускай поможет, не осквернит рук скоромятиной. Аль грех, по-вашему? 

  - Какой же грех,- сказала мать Манефа,- лишь бы было заповеданное. И у нас порой на мирских людей мясное стряпают, белицам тоже ину пору. Спроси дочерей, садились ли они у меня за обед без курочки аль без говядины во дни положенные. 

  - Не бойсь, спасёна душа,- шутливо сказал Патап Максимыч,- ни зайцев, ни давленых тетерок на стол не поставлю; христиане будут обедать. Значит, твоя Анафролья не осквернится. 

  - Уж как ты пойдешь, так только слушай тебя,- промолвила мать Манефа.- Налей-ка, сестрица, еще чайку-то,- прибавила она, протягивая чашку к сидевшей за самоваром Аксинье Захаровне. 

  - Слушай же, Аксинья,- продолжал Патап Максимыч,- народу чтоб вдоволь было всего: студень с хреном, солонина, щи со свежиной, лапша со свининой, пироги с говядиной, баранина с кашей. Все чтоб было сготовлено хорошо и всего было бы вдосталь. За вином спосылать, ренского непьющим бабам купить. Пантелей обделает. Заедок девкам да подросткам купить: рожков, орехов кедровых, жемков, пряников городецких. С завтрашнего дня брагу варить да сыченые квасы ставить. 

  - Пряников-то да рожков и дома найдется, посылать не для чего. От Михайлова дня много осталось,- сказала Аксинья Захаровна. 

  - Коли дома есть, так и ладно. Только смотри у меня, чтобы не было в чем недостачи. Не осрами,- сказал Патап Максимыч.- Не то, знаешь меня,- гости со двора, я за расправу. 

  - Не впервые, батько, столы-то нам строить, порядки знаем,- отвечала Аксинья Захаровна. 

  - То-то, держи ухо востро,- ласково улыбаясь, продолжал Патап Максимыч.- На славу твои именины справим. Танцы заведем, ты плясать пойдешь. Так али нет? - прибавил он, весело хлопнув жену по плечу. 

  - Никак ошалел ты, Максимыч! - воскликнула Аксинья Захаровна.- С ума, что ли, спятил?.. Не молоденький, батько, заигрывать... Прошло наше время!.. Убирайся прочь, непутный! 

  - Ничего сударыня Аксинья Захаровна,- говорил, смеясь, Патап Максимыч.- Это мы так, шутку, значит, шутим. Авось плечо-то у тебя не отломится. 

  - Нашел время шутки шутить,- продолжала ворчать Аксинья Захаровна.- Точно я молоденькая. Вон дочери выросли. Хоть бы при них-то постыдился на старости лет бесчинничать. 

  - Чего их стыдиться-то? - молвил Патап Максимыч.- Обожди маленько, и с ними мужья станут заигрывать еще не по-нашему. Подь-ка сюда, Настасья! 

  - Что, тятенька? - сказала Настя, подойдя к отцу. 

  - Станешь серчать, коли муж заигрывать станет? А? - спросил у нее Патап Максимыч. 

  - Не будет у меня мужа,- сдержанно и сухо ответила Настя, перебирая конец передника. 

  - Ан вот не угадала,- весело сказал ей Патап Максимыч.- У меня женишок припасен. Любо-дорого посмотреть!.. Вон на материных именинах увидишь... первый сорт. Просим, Настасья Патаповна, любить его да жаловать. 

  - Не пойду за него,- сквозь зубы проговорила Настя. Краска на щеках у ней выступила. 

  - Знамо, не сама пойдешь,- спокойно отвечал Патап Максимыч.- Отец с матерью вживе,- выдадут. Не век же тебе в девках сидеть... Вам с Паранькой не

  хлеб-соль родительскую

  отрабатывать,-

  засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то дело какое,- прибавил он, обращаясь к жене и к матери Манефе,- у самой только и на уме, как бы замуж, а на речах: "не хочу" да "не пойду". 

  - Не приставай к Настасье, Максимыч,- вступилась Аксинья Захаровна.- И без того девке плохо можется. Погляди-ка на нее хорошенько, ишь какая стала, совсем извелась в эти дни. Без малого неделя бродит как очумелая. От еды откинуло, невеселая такая. 

  - Кровь в девке ходит, и вся недолга,- заметил Патап Максимыч,- увидит жениха, хворь как рукой снимет. 

  - Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну,- сказала Аксинья Захаровна.- Ты вот послушай-ка, что я скажу тебе, только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня знаешь. 

  - Разве заказано тебе оделять нищую братию? Нищие нищими, столы столами,- сказал Патап Максимыч.- Слава богу, у нас с тобой достатков на это хватит. Подавай за Настю, пожалуй, чтоб господь послал ей хорошего мужа. 

  - Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж,- молвила на то Аксинья Захаровна.- Только и речей у тебя. Хоть бы пожалел маленько девку-то. Ты бы лучше вот послушал, что матушка Манефа про скитских "сирот" говорит. Про тех, что меж обителей особняком по своим кельям живут. Старухи старые, хворые; пить-есть хотят, а взять неоткуда. 

  - Да,- вступилась мать Манефа,- в нынешнее время куда как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!.. С каждым днем все дороже да дороже становится, а подаянья сиротам, почитай, нет никакого. Масленица а дворе - ни гречневой мучки на блины, ни маслица достать им негде. Такая бедность, такая скудость, что един только господь знает, как они держатся. 

  - Сколько у вас сиротских дворов?- спросил Патап Максимыч. 

  - Тридцать пять,- отвечала Манефа.

  - Вот тебе тридцать пять рублев,- молвил тысячник, вынимая десятирублевую и отдавая ее Манефе.- Деньги счел по старине, на ассигнации. Раздай по рублю на двор,- примолвил сестре. 

  - Спаси тя Христос,- сказала Манефа, перекрестясь и завязывая бумажку в уголок носового платка. 

  - Ну, вот и слава богу,- весело проговорила Аксинья Захаровна.- Будут сироты с блинами на масленице. А как же бедные-то обители, Максимыч? - продолжала она, обращаясь к мужу.- И тамошним старицам блинков тоже захочется. 

  - За них, сударыня моя, не бойся, с голоду не помрут,- сказал Патап Максимыч.- Блины-то у них масляней наших будут. Пришипились только эти матери, копни их хорошенько, пошарь в сундуках, сколь золота да серебра сыщешь. Нищатся только, лицемерят. Такое уж у них заведение. 

  - Ах, нет. Праздного слова, братец, не говори,- вступилась Манефа.- В достаточных обителях точно - деньжонки кой-какие водятся, говорить про то нечего, а по бедным не богаче сирот живут. Вот хоть у нас в Комарове взять: налицо осталось двенадцать обителей, в семи-то, дай бог здоровья благодетелям, нужды не терпим, грех на бога роптать. А в пяти остальных такая, братец, скудость, такая нищета, что - верь ты, не верь моему слову - ничем не лучше сиротских дворов. Напольных взять, Марфиных, Заречных, покойницы матушки Солоникеи, Рассохиных... Чем питаются, един господь ведает. Совсем не стало им теперь подаяния. Оскудела рука христиан, стали больше о суете думать, чем о душеспасенье. Так-то, родной. С тех пор как на Керженце у Тарасия да в Осиновском у Трифины старцы да старицы от старой веры отшатнулись, благодеющая рука христиан стала неразогбенна. Зачали, слышь ты, на Москве все наши заволжские обители в подозренье держать, все-де мы за Керженцом да за Осинками в это единоверие последуем. Заподозрили и присылать перестали. Вот оно что, а ты еще говоришь: лицемерят. Какое тут лицемерие, как есть-то нечего. Хоть нашу обитель взять. Ты не оставляешь, в Москве и в Питере есть благодетели, десять канонниц по разным местам негасиму читают, три сборщицы по городам ездят, ну, покуда бог грехам терпит, живем и молимся за благодетелей. Бояркины тоже, Жженины, Глафирины, Игнатьевы, Московкины, Таисеины, все благодетелями не оставлены. А другие совсем до конца дошли. Говорю тебе: пить-есть нечего. 

  Рассохиных взять: совсем захудала обитель, а какая в стары годы была богатая. Матушка Досифея, ихня игуменья, с горя да с забот в рассудке инда стала мешаться. .. 

  - Запоем, слышь, пьет,- заметил Патап Максимыч. 

  - Не греши напрасно, братец! - возразила Манефа.- Мало ль чего люди не наплетут! Какое питье, когда жевать нечего, одеться не во что! 

  - Зачала Лазаря! - сказал, смеясь, Патап Максимыч.- Уж и Рассохиным нечего есть! Эко слово, спасенная душа, ты молвила!.. Да у них, я тебе скажу, денег куча; лопатами, чай, гребут. Обитель-то ихняя первыми богачами строена. У вас в Комарове они и хоронились, и постригались, и каких за то вкладов не надавали! Пошарь-ка у Досифеи в сундуках, много тысяч найдешь. 

  - Оно точно, братец, в прежнее время Рассохиных обитель была богатая, это правда и по всему христианству известно,- сказала Манефа.- Одних инокинь бывало у них по пятидесяти, а белиц по сотне и больше. До пожара часовня ихняя по всем скитам была первая; своих попов держали, на Иргиз на каждого попа сот по пяти платили. Да ведь такое пространное житие было еще при стариках Рассохиных. А теперь, сам ты знаешь, каковы молодые-то стали. Стару веру покинули, возлюбили новую, брады побрили, вышли в господа и забыли отчие да дедние гробы. Как есть одна копейка, и той от них на родительску обитель не бывало. Слава мира обуяла Рассохиных; про обитель Комаровскую, про строение своих родителей, и слышать не хотят, гнушаются... Ну, и захудала обитель: беднеть да беднеть зачала. К тому же господь дважды посетил ее - горели. 

  

  - Сундуки-то, чать повытаскали? - спросил Патап Максимыч.  

  - Не успели,- молвила Манефа.- В чем спали, в том и выскочили. С той поры и началось Рассохиным житье горе-горькое. Больше половины обители врозь разбрелось. Остались одни старые старухи и до того дошли, сердечные, что лампадки на большой праздник нечем затеплить, масла нет. Намедни, в рождественский сочельник, спасову звезду без сочива встречали. Вот до чего дошли!  

  Патап Максимыч подумал немного. Молча достал бумажник, вынул четвертную ' Двадцатипятирублевый кредитный билет. ' и, отдавая Манефе, сказал:  - Получай. Дели поровну: на пять обителей по пяти целковых. Пускай их едят блины на масленице. Подлей чайку-то, Захаровна. А ты, Фленушка, что не пьешь? Пей, сударыня: не хмельное, не вредит. 

  - Много благодарна, Патап Максимыч,- с ужимочкой ответила Фленушка.- Я уж оченно довольна, пойду теперь за работу. 

  - За какую это работу? - спросил Патап Максимыч. 

  - Пелену шью,- ответила Фленушка.- Матушка приказала синелью да шерстями пелену вышить, к масленице надо кончить ее беспременно. Для того с собой и пяльцы захватила. 

  - Ступай-ка в самом деле, Фленушка,- сказала мать Манефа,- пошей. Времени-та немного остается: на сырной неделе оказия будет в Москву, надо беспременно отослать. На Рогожское хочу пелену-то послать,- продолжала она, обращаясь к Патапу Максимычу.- Да еще хочу к матушке Пульхерии отписать, благословит ли она епископу омофор вышивать да подушку, на чем ему в службе сидеть. Рылась я, братец, в книгах, искала на то правила, подобает ли в шитом шерстями да синелью омофоре епископу действовать,- не нашла. Хоть бы единое слово в правилах про то было сказано. Остаюсь в сумненьи, парчовые ли только омофоры следует делать, али можно и шитые. Вот и отписываю,- матушка Пульхерия знает об этом доподлинно. 

  Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду. 

  - А тебе, Настасья, видно, и в самом деле неможется?-

  спросил ее отец.- Подь-ка сюда. 

  Опустя голову и перебирая угол передника, подошла Настя к дивану, где сидел Патап Максимыч. - 

  - Совсем девка зачала изводиться,- вступилась Манефа.- Как жили они в обители, как маков цвет цвела, а в родительском дому и румянец с лица сбежал. Чудное дело! 

  - Уж пытала я, пытала у ней,- заметила Аксинья Захаровна,- скажи, мол, Настя, что болит у тебя? "Ничего, говорит, не болит..." И ни единого слова не могла от нее добиться. 

  - Сядь-ка рядком, потолкуем ладком,- сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая рукою стан ее.- Что, девка, раскручинилась? Молви отцу. Может, что и присоветует. 

  Не отвечала Настя. То в жар, то в озноб кидало ее, на глазах слезы выступили. 

  - Чего молчишь? Изрони словечко. Скажи хоть на ушко,- продолжал Патап Максимыч, наклоняя к себе Настину голову. 

  - Тошнехонько мне, тятя,- вполголоса сказала Настя.- Пусти ты меня, в светлицу пойду. 

  - Эту тошноту мы вылечим,- говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы.- Не плачь, радость скажу. Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины... Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых... Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии... Чего молчишь?.. Рада?..  

  У Насти в три ручья слезы хлынули. - Не пойду за него...- молвила, рыдая и припав к отцовскому плечу.- Не губи меня, голубчик тятенька...

  не пойду... 

  - Отец велит, пойдешь,- нахмурясь, строгим голосом сказал Патап Максимыч, отстраняя Настю. 

  Она встала и, закрыв лицо передником, горько заплакала. Аксинья Захаровна бросила перемывать чашки и сказала, подойдя к дочери: 

  - Полно, Настенька, не плачь, не томи себя. Отец ведь любит тебя, добра тебе желает. Полно же, пригожая моя, перестань! 

  Настя отерла слезы передником и отняла его от лица. Изумились отец с матерью, взглянув на нее. Точно не Настя, другая какая-то девушка стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она к отцу и ровным, твердым, сдержанным голосом, как бы отчеканивая каждое слово, сказала: 

  - Слушай, тятя! За того жениха, что сыскал ты, я не пойду... Режь меня, что хочешь делай... Есть у меня другой жених... Сама его выбрала, за другого не пойду... Слышишь? 

  - Что-о-о? - закричал Патап Максимыч, вскакивая с дивана.- Жених?.. Так ты так-то!.. Да я разражу тебя! Говори сейчас, негодница, какой у тебя жених завелся?.. Я ему задам... 

  Аксинья Захаровна так и обомлела на месте. Матушка Манефа, сидя, перебирала лестовку и творила молитву. 

  - Не достанешь, тятя, моего жениха,- с улыбкой молвила Настя. 

  - Кто таков?.. Сказывай, покаместь цела,- в неистовстве кричал Патап Максимыч, поднимая кулаки. 

  - Христос, царь небесный,- отступая назад, отвечала Настя.- Ему обещалась... Я в кельи, тять, иду, иночество приму. Патап Максимыч на сестру накинулся: 

  - Твои дела, спасенница?.. Твои дела?.. Ты ей в голову такие мысли набила? 

  - Никогда я Настасье про иночество слова не говаривала,- спокойно и холодно отвечала Манефа,- беседы у меня с ней о том никогда не бывало. И нет ей моего совета, нет благословения идти в скиты.- Молода еще, голубушка,- не снесешь... Да у нас таких молодых и не постригают. 

  - А коль я к воротам твоим, тетенька, босая приду да, стоя у вереи в одной рубахе, громко, именем Христовым, зачну молить, чтобы допустили меня к жениху моему?.. Прогонишь?.. Запрешь ворота?.. А?.. 

  - Нет, не могу ворот запереть,- отвечала игуменья.- Нельзя... Господь сказал: "Грядущего ко мне не изжену"... Должна буду принять. 

  - Так слушай же ты, спасенная твоя душа,- закричал Патап Максимыч сестре.- Твоя обитель мной только и дышит... Так али нет? 

  - Так точно,- отвечала Манефа. 

  - Знаешь ты, какие строгие наказы из Питера насланы?.. Все скиты вконец хотят порешить, праху чтоб ихнего не осталось, всех стариц да белиц за караулом по своим местам разослать... Слыхала про это? 

  - Как не слыхать! - спокойно сказала Манефа. 

  - А кто от вас эту беду до поры до времени, покуда сила

  да мочь есть, отводит?- продолжал Патап Максимыч.- Кто

  за вас у начальства хлопочет?.. Знаешь?..

  - Знаю, что ты наш заступник. Тобой держимся,- молвила Манефа. 

  - Так помни же мое слово и всем игуменьям повести,- кипя гневом, сказал Патап Максимыч,- если Настасья уходом уйдет в какой-нибудь скит,- и твоей обители и всем вашим скитам конец... Слово мое крепко... А ты, Настасья,- прибавил он, понизив голос,- дурь из головы выкинь... Слышишь?.. Ишь какая невеста Христова проявилась!.. Чтоб я не слыхал таких речей... 

  Сказав это, Патап Максимыч вышел из горницы и крепко хлопнул за собой дверью... 

  

  * * *

  

  На другой день после того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но как же приехавших из Комарова гостей в баньке не попарить? Не по-русски будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник был париться, что ему хоть каждый день баню топи. 

  Баня стояла в ряду прочих крестьянских бань за деревней, на берегу Шишинки, для безопасности от пожару и чтобы летом, выпарившись в бане, близко было окунуться с холодную воду речки. Любит русский человек, выпарившись, зимой на снегу поваляться, летом в студеной воде искупаться. Перед сумерками пошла париться Аксинья Захаровна с дочерьми и Фленушкой, Матрена работница шла с ними для послуги. Из дому в баню надо идти мимо токарен, от них узенькая тропинка пролегала середи сугробов к Чапуринской бане. Высокая, белая (Белою называется баня с дымовою трубой, а не курная, которую зовут обыкновенно черною.), светлая, просторная, она и снаружи смотрела дворянскою, а внутри все было чисто и хорошо прибрано. Липовые полки, лавки и самый пол по нескольку раз в год строгались скобелем, окна в бане были большие, со стеклами, и чистый передбанник прирублен был. 

  Фленушка вышла из дому последняя, и когда вошла в передбанник, Аксинья Захаровна с Парашей уже разделись и ушли в баню, где Матрена полки и лавки подмывала. Настя еще раздевалась. 

  - Сейчас узнала, в которой токарне чей-то милый дружок работает,- вполголоса сказала ей вошедшая Фленушка,- вторая с краю, от нее тропинка к бане проложена. 

  - Зачем узнавала, Фленушка? - спросила Настя. 

  - Да так, на всякий случай. Может быть, пригодится,- отвечала Фленушка.- Ну, к примеру сказать, весточку какую велишь передать, так я уж и знаю, куда нести. 

  - Какие весточки? С ума ты, что ли, сошла? 

  - Да разве сохнуть тебе? - сказала Фленушка.- Надо же вас свести; жива быть не хочу, коль не сведу. Надо и его пожалеть. Пожалуй, совсем ума решится, тебя не видаючи. 

  - Может быть, он и думать-то про меня не хочет,- сказала Настя. 

  - Дурак он, что ли? - отвечала Фленушка.- Кто от этакой красоты отворотится? Смотри-ка какая!..- прибавила она, глядя на раздевавшуюся девушку.- Жизнь бы свою Алешка отдал, глазком бы только взглянуть теперь на свою сударушку. Ишь какая пышная, сдобная, белая!.. Точно атлас на пуху. И принялась щекотать Настю. 

  - Да полно же тебе, безумная!- крикнула Настя и побежала в баню. 

  Часа через полтора настали сумерки. В токарнях зашабашили. Алексей остался в своей, чтобы маленько поизладить станок, он подводил к нему новый ремень. Провозился он с этим делом долго, все токари по своим местам разошлись, и токарни были на запоре. Когда вышел он и стал запирать свою токарню, почти совсем уже стемнело. Кругом ни души. Оглянувшись назад, увидел Алексей, что по тропинке из бани идет какая-то женщина в шубе, укрытая с головы большим шерстяным платком, и с веником под мышкой. Когда она подошла поближе, он узнал Фленушку. Аксинья Захаровна с дочерьми давно уж домой прошла.  

  - Здоровенько ль поживаешь, Алексей Трифоныч? - сказала Фленушка, поравнявшись с ним. 

  - Славу богу, живем помаленьку,- отвечал он, снимая шапку. 

  - Кланяться тебе велели,- сказала она. 

  - Кто велел кланяться?- спросил Алексей. 

  - Ишь какой недогадливый! - засмеясь, отвечала Фленушка.- Сам кашу заварил, нагнал на девку сухоту да еще спрашивает: кто?.. Ровно не его дело... Бесстыжий ты эдакой!.. На осину бы тебя!.. 

  - Да про кого ты говоришь? Мне невдомек,- сказал Алексей, а у самого сердце так и забилось. Догадался. 

  - Некогда мне с тобой балясы точить,- молвила Фленушка.- Пожалуй, еще Матрена из бани пойдет да увидит нас с тобой, либо в горницах меня хватятся... Настасья Патаповна кланяться велела. Вот кто... Она по тебе сокрушается... Полюбила с первого взгляда... Вишь глаза-то у тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул на девку, тотчас и приворожил... Велишь, что ли, кланяться? 

  - Поклонись, Флена Васильевна,- сказал Алексей, с жаром схватив ее за руку.- Сам я ночи не сплю, сам от еды отбился, только и думы, что про ее красоту неописанную. 

  - Ну, ладно,- молвила Фленушка.- Повидаемся на днях; улучу времечко. Молчи у меня, беспременно сведу вас. 

  - Сведи, Флена Васильевна, сведи,- радостно вскрикнул Алексей.- Век стану за тебя богу молиться! 

  Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На месте не сиделось ему: то в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч. 

  

  * * *

  

  После этого Алексей несколько раз виделся с Фленушкой. И каждый раз передавала она ему поклоны от Насти и каждый раз уверяла его, что Настя до веку его не разлюбит и, кроме его, ни за кого замуж не пойдет. 

  - Не отдадут ее за меня,- грустно сказал Алексей Фленушке, когда заговорила она о свадьбе.- У нас с Настасьей Патаповной ровна любовь, да не ровны обычаи. Патап Максимыч и богат и спесив: не отдаст детище за бедного работника, что у него же в кабале живет... Ведь я в кабале у него, Флена Васильевна, на целый год закабален... Деньги отцу моему он выдал наперед, чтобы нам домом поправиться: ведь сожгли нас, обокрали, может быть, слыхала?.. А ты сама знаешь, закабаленный своих выдает? Так и тут: все едино... Да и захочет ли еще, Настасья Патаповна себя потерять, выйдя за меня? 

  - Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять!- сказала Фленушка.- Не тужи... Не удастся свадьба "честью", "уходом" ее справим... Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно... Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей.. У нее положено, коль не за тебя, ни за кого нейти... И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал... Не вешай головы, молодец, наше от нас не уйдет! 

  

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  

  По приказу Патапа Максимыча зачали у него брагу варить и сыченые квасы из разных солодов ставить. Вари большие: ведер по сороку. Слух, что Чапурин на Аксинью-полухлебницу работному народу задумал столы рядить, тотчас разнесся по окольным деревням. Все деревенские, особенно бабы, не мало раздумывали, не мало языком работали, стараясь разгадать, каких ради причин Патап Максимыч не в урочное время хочет народ кормить. 

  В самый тот день, как у Чапуриных брагу заварили, в деревне Ежове, что стоит на речке Шишинке в полутора верстах от Осиповки, собрались мужики у клетей на улице и толковали меж собой про столы Чапуринские. Кто говорил, что, видно, Патапу Максимычу в волостных головах захотелось сидеть, так он перед выборами мир задабривает, кто полагал, не будет ли у него в тот день какой-нибудь "помочи" ("Помочью" , иначе "толокой", называется угощенье за работу. Хозяин, желающий какое-нибудь дело справить разом в один день, созывает к себе соседей на работу и ставит за нее сытный обед с пивом и вином. "Помочане" работают и утром и после обеда и в один день управляются с делом. На "помочи" сзывают большей частью крестьяне недостаточные, у которых в семье мало рабочих. Люди богатые, тысячники не делают "помочей". У сельских попов полевые работы все больше "толокой" справляются.). Но все это нескладно-неладно придуманное тут же ежовским миром и осмеивалось. И в самом деле: захотелось бы Патапу Максимычу в головы, давным бы давно безо всяких угощеньев его целой волостью выбрали, да не того он хочет; не раз откупался, ставя на сходе ведер по пяти зелена вина для угощенья выборщиков. На "толоку" народ собирать ему тоже не стать: мужик богатый, к тому же тороватый, горд, спесив, любит почет: захочет ли миром одолжаться? На что ему "помочь", когда в кармане чистоган не переводится. С добрый час протолковали ежовские мужики, стоя кучкой у клетей, но ничего на дело похожего не придумали. Баба дело решила, да так метко, будто у Чапурина в голове сидела и мысли его читала. 

  Шла по воду тетка Акулина, десятника жена. Поровнявшись с мужиками, поставила ведра наземь. Как не послушать бабе, про что мужики говорят. 

  - Эх вы, умные головы,- крикнула она, вслушавшись в мирские речи,- толкуют, что воду толкут, а догадаться не могут. Кто что ни скажет, не под тот угол клин забивает... Слушать даже тошно. 

  На бабу, как водится, накинулись, осмеяли, кто-то выругал, а муж, тут же стоявший, велел ей идти, куда шла, и зря не соваться, куда не спрашивают. 

  - Да что вы, лешие, без пути зубы-то скалите? - крикнула Акулина.- Стоят, из пустого в порожнее перекладывают, а разгадать ума не хватает. Знаю, к чему Чапурины пиры затевают. 

  - Ну, сказывай, коли знаешь!- заговорили мужики. 

  - У Патапа Максимыча дочери-то заневестились,- сказала Акулина,- вот и сзывает он купцов товар показать. Смотрины будут. 

  - Ай да тетка Акулина! Рассказала, как размазала! - заголосили мужики. 

  - А баба-то, пожалуй, и правдой обмолвилась,- сказал тот, что постарше был.- Намедни хозяин при мне на базаре самарского купца Снежкова звал в гости, а у того Снежкова сын есть, парень молодой, холостой; в Городце частенько бывает. Пожалуй, и в самом деле не свадьба ль у них затевается. 

  Акулина посмеялась над мужиками и пошла своей дорогой к колодцу. Тут по всем дворам бабам ровно повестку дали; все к колодцу с ведрами сбежались и зачали с Акулиной про Чапуринскую свадьбу растабарывать. Молодица из деревни Шишкина случилась тут. Выслушав, в чем дело, не заходя к тетке, к которой было из-за двух верст приходила покланяться, чтобы та ей разбитую кринку берестой обмотала, побежала домой без оглядки, точно с краденым. Как прибежала, так всех шишкинских баб повестила, что у Чапуриных смотрины будут. Из Шишкина бабы, подымя хвосты, по другим деревням побежали кумушкам новость рассказать. И пошел говор про смотрины по всем деревням. Везде про Настю речь вели, потому что нестаточное, необычное вышло бы дело, если б меньшая сестра вперед старшей пошла под венец.

  Пущенные Акулиной вести дошли до Осиповки. В одном из мшенников, что целым рядом стояли против дома Чапурина, точили посуду три токаря, в том числе Алексей. Четвертый колесо вертел. 

  - Слышал, Петруха, у хозяев-то брагу варят,- говорил коренастый рыжеватый парень, стоя за станком и оттачивая ставешок. 

  - Как не слыхать!- ответил Петруха, весело вертя колесо, двигавшее три станка.- Столы, слышно, хозяин строить задумал. Пантелея Прохорыча завтра в Захлыстино на базар посылают свежину да вино искупать. Угощенье, слышь, будет богатое. Ста полтора либо два народу будут кормить. 

  - Где ж столы-то рядить?- спросил токарь Матвей. - Я, парень, что-то не слыхивал, чтобы зимой столы ставили. На снегу да на морозе что за столованье! Закрутит мороз, так на воле-то варево смерзнет. 

  - Мало разве у хозяина изб да подклеток! - заметил Петруха. 

  - Все ж полутора стам не усесться,- молвил третий работник, Мокеем звали - прозвищем Чалый. 

  - Очередь станут держать, по-скитски, как по обителям в келарнях странник угощают,- отвечал Матвей.- Одни покормятся и вон из-за столов, на их место другие. 

  - Разве что так,- молвил Петруха, соглашаясь с Матвеем.- Городовые купцы, слышь, наедут,- прибавил он. 

  - Пир готовят зазвонистый,- сказал Мокей.- Рукобитье будет, хозяин-от старшую дочь пропивать станет. 

  Ровно ножом полоснул Алексею по-сердцу. Хоть говорила ему Фленушка, что опричь его Настя ни за кого не пойдет, но нежданная новость его ошеломила. 

  - В дом, что ли, зятя-то берут? - спросил Петруха. 

  - Куда, чай, в дом!- отозвался Чалый.- Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-от мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил; у царя во дворце бывал. Наш-то хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет. 

  - Снежковых разве жених-от? - спросил Матвей.- Не самарский ли? 

  - Самарские, по всей Волге купцы известные,- отвечал Чалый. 

  - Куда ж ему в зятья к мужику идти,- сказал Матвей,- у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, сам я видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить! 

  Сильней и сильней напирал Алексей острым резцом на чашку, которую дотачивал. В глазах у него зелень ходенем заходила, ровно угорел, в ушах шум стоит, сердце так и замирает. Тогда только и опомнился, как резцом сквозь чашку прошел. 

  - Что это ты, Алексей? - с усмешкой спросил его вертельщик Петруха.- Сквозь прорезал. 

  - Сорвалось! - сквозь зубы молвил Алексей и бросил испорченную чашку в сторону. Никогда с ним такого греха не бывало, даже и тогда не бывало, как, подростком будучи, токарному делу учился. Стыдно стало ему перед токарями. По всему околотку первым мастером считается, а тут, гляди-ка, дело какое.

  Зашабашили к обеду. Алексею не до еды. Пошел было в подклет, где посуду красят, но повернул к лестнице, что ведет в верхнее жилье дома, и на нижних ступенях остановился. Ждал он тут с четверть часа, видел, как пробрела по верху через сени матушка Манефа, слышал громкий топот сапогов Патапа Максимыча, заслышал, наконец, голос Фленушки, выходившей из Настиной светлицы. Уходя, она говорила: "Сейчас приду, Настенька!" 

  - Флена Васильевна,- отозвался с лестницы Алексей. 

  Она взглянула вниз, опершись грудью о перила и свесив голову. 

  - Что ты какой?- спросила она вполголоса.- Сам на себя не похож? 

  - Сойди на минуточку,- сказал Алексей.- Здесь в подклете нет никого - все обедают. Фленушка сбежала в подклет. 

  - Бог тебе судья, Флена Васильевна,- сказал Алексей.- За что же ты надо мной насмеялась?.. Ведь этак человека недолго уморить! 

  - С ума, что ли, спятил? - спросила Фленушка.- Чем я над тобой насмеялась? 

  - Какие речи ты от Настасьи Патаповны мне переносила?.. Какие слова говорила?.. Зачем же было душу мою мутить? Теперь не знаю, что и делать с собой - хоть камень на шею да в воду. 

  - Да ты белены объелся али спьяну мелешь сам не знаешь что? - сказала Фленушка.- Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила... А?.. 

  - От Настасьи Патаповны доселева я никаких речей не слыхивал,- молвил Алексей.- С тобой у меня разговоры бывали!..- Вспомни-ка, что ты мне говорила, а вот - готовят пиры, жениха из Самары ждут. 

  - Только-то? - сказала Фленушка и залилась громким хохотом. - Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет... Слушай: брагу для гостей не доварят, а тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?.. 

  - Поверю,- потупясь, отвечал Алексей. 

  - Меня попрекать да обманщицей обзывать не станешь? 

  - Не буду,- проговорил он. 

  - То-то же. Ступай теперь. Выкинь печаль из головы, не томи понапрасну себя, а девицу красну в пущу тоску не вгоняй. 

  Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он, что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне. 

  - Долго ли в красильне угореть,- отвечал Пантелей.- Ты бы по морозцу без шапки походил - облегчит. 

  - И впрямь пойду на мороз,- сказал Алексей и, надев полушубок, пошел за околицу. Выйдя на дорогу, крупными шагами зашагал он, понурив голову. Прошел версту, прошел другую, видит мост через овраг, за мостом дорога на две стороны расходится. Огляделся Алексей, опознал место и, в раздумье постояв на мосту, своротил налево в свою деревню Поромово. 

  Громко раздавалась по крытому снегом полю Алексеева песня: 

  

  Ох ты, горе мое, горе-гореваньице,

  Ты печаль моя, тоска лютая.

  Загубила ты добра-молодца,

  Красна девица, дочь отецкая.

  

  В каждом звуке песни слышались слезы и страшная боль тоскующей души. 

  После крупного разговора с отцом, когда Настя объявила ему о желанье надеть черную рясу, она ушла в свою светелку и заперлась на крюк. Не один раз подходила к двери Аксинья Захаровна и стучалась, и громко окликала дочь, похныкала даже маленько, авось, дескать, материны слезы не образумят ли девку, но дверь не отмыкалась, и в светлице было тихо, как в гробу. 

  "Уснула,- подумала Аксинья Захаровна.- Пускай ее отдохнет... Эка беда стряслась, и не чаяла я такой!.. Гляди-ка-сь, в черницы захотела, и что ей это в головоньку втемяшилось?.. На то ли я ее родила да вырастила?.. А все Максимыч!.. Лезет со своим женихом!.. 

  Пошла Аксинья Захаровна в другую боковушку к Параше. Там Фленушка сидела за пяльцами, вышивая пелену, а Параша на мотовиле шерсть разматывала. Фленушка пела скитскую песню. Параша ей подтягивала: 

  

  Из пустыни старец

  В царский дом приходит,

  Он принес с собою,

  Он принес с собою

  Прекрасный камень,

  Толь прекрасный, прелюбезный,

  Предрагий.

  Иосаф царевич,

  Сын царя индейского,

  Просит купца-старца:

  "Покажи мне каменёк,

  Покажи мне дорогой,

  Я увижу и спознаю

  Ему цену".

  Когда ты возможешь

  Небеса измерить,

  Небеса измерить,

  Все моря и земли

  В горсть свою схватить,

  А все против камня

  Ровно ничего".

  "А! купец премудрый,-

  Говорит царевич.-

  Скажи свою тайну,

  Как на свет явился,

  Как на свет явился,

  Где теперь хранится

  Камень тот драгой?"

  Отвечает старец.

  Вид купца приявший.

  Преподобный Варлаам:

  "Камень не хранится,

  Камень не хранится,

  С нами пребывает

  Он завсегда.