Мельников-Печерский Павел Иванович - В лесах. Книга 1-я.

то же? - резко ответила головщица. - Письмо, что ли, прислал? - Ну, письмо прислал... Еще что будет?.. Тебе из Казани не пришло ли письмеца от Петрушки черномазого ?

  - Мое дело, голубушка, иное,- усмехаясь, ответила Фленушка.- Мне только слово сказать, зараз свадьбу уходом сыграем... Матушку только жаль,- вздохнув, прибавила она,- вот что... В гроб уложишь ее.

  - А мне и гадать про свадьбу нечего,- желчно сказала Марьюшка.

  - Не равны мы с тобой, Флена Васильевна. Тебе в ларцах у матушки Манефы кое-что припасено, а у меня, сироты, приданого-то голик лесу да кузов земли.

  - Да полно тебе, надоела с своей беднотою, как горькая редька,- молвила Фленушка.- Хнычет, хнычет, точно на смерть ведут ее. Скажи-ка лучше: сходились без меня на супрядки?

  - Сходились,- ответила головщица.- И сегодня вплоть до вашего приезда сидели.

  - Что ж? Весело?- спросила Фленушка.

  - Какое веселье! Разве не знаешь? - молвила Марьюшка.- Как допрежь было, так и без тебя. Побалуются маленько девицы, мать Виринея ворчать зачнет, началить... Ну, как водится, подмаслим ее, стихеру споем, расхныкается старуха, смякнет - вот и веселье все. Надоела мне эта анафемская жизнь... Хоть бы умереть уж, что ли!.. Один бы конец. -

  Это кровь в тебе бродит, Марьюшка,- внушительно заметила Фленушка.- Знаю по себе. Иной раз до того доходит, так бы вот взяла да руки на себя и наложила... Приедет, что ли, Семен-от Петрович?

  - Обещался... Да кто его знает, может, обманет; у ихнего брата завсегда так - на словах, как на санях, а на деле, как на копыле. Тут сиди себе, сохни да сокрушайся, а он и думать забыл.- сказала Марьюшка.

  - Обещался, так приедет,- утешала ее Фленушка.- Не кручинься... Завсегда он наезжает, только Волга вскроется. Гляди, после Пасхи приедет. Вот, Марьюшка, веселье-то у нас тогда пойдет: к тебе Семенушка приедет, моего чучелу из Казани шут принесет, Настеньку залучим да ее дружка приманим...

  - Шибаева-то, что ли? - спросила головщица.

  Ну его к лешему!- молвила Фленушка.

  - Поближе найдем. - Про самарского жениха говоришь? - сказала Марьюшка.- Болтали намедни. Снежков-де какой-то свататься к ней приезжал. Богатый, слышь!

  - Какой тут Снежков! - молвила Фленушка.- Не всяк голова, у кого борода, не всяк жених, кто присватался, иному от невестиных ворот живет и поворот. Погоди, завтра все расскажу... Видишь ли, Марьюшка, дельце затеяно. И тому делу без тебя не обойтись. Ты ведь воструха, девка хитроватая, глаза отводить да концы хоронить мастерица, за уловками дело у тебя не станет. Как хочешь, помогай.

  - Что ж? Рада помочь, коли смогу... Для Настеньки на все я готова,- ответила Марьюшка.

  - Она на тебя, что на каменну гору, надеется,- молвила Фленушка.

  - Ай, батюшки!.. Забыла сказать... Про шерсти да бисера помянула, а про самые-то первые подарки забыла. Платок шелковый прислала тебе, ситцу на сарафан, колечко с бирюзой, цепочку.

  - Напрасно это,- с ужимкой ответила Марьюшка.

  - Разве я из корысти? Ситец-от какой? - Розовый с разводами. - Ой ли! Такого давно мне хотелось. А платочек? - Голубой со звездочками, да с изюминами,- сказала Фленушка.

  - Спаси ее Христос, что не забывает меня, сироту,- сказала, довольная подарками, Марьюшка.

  -И впредь обижена не будешь,- молвила Фленушка.- Удалось бы только нам дельце наше состряпать, будут у тебя и шелковы сарафаны.

  - Ну уж и шелковы!- улыбнулась Марьюшка.

  - Я тебе говорю,- молвила Фленушка,- только молчи да ухо держи востро... Видишь ли, какое дело вышло - слушай. Только приехали мы в Осиповку, гляжу я на Настю, думаю, что это такое сталось с ней. Ровно не она; заговоришь с ней, то заревом вспыхнет, то муки белей станет, глаза горят, а вдруг ни с того ни с сего затуманятся. Зачнет говорить - в речах путается, видимо - другое что в мыслях держит... Думаю я, тут что-нибудь да не так, это не то, что с Васькой Шибаевым соловьев у перелеска слушать. Стала пытать; созналась девка.

  - Слюбилась? - живо спросила Марьюшка.

  -Посмотрела бы ты, Марьюшка, парень-от какой,- сказала Фленушка.- Такой молодец, что хоть прямо во дворец. Высокий да статный, сам кровь с молоком, волос-от черный да курчавый, глаза-то как угли, за одно погляденье рубля не жаль. А умница-то какая, смышленый какой...

  - Кто ж он таков? Из купцов? Заезжий? - спрашивала Марьюшка.

  - Деревенщина, голь перекатная,- ответила Фленушка.- И вовсе не заезжий, у них в дому живет.

  - Кто ж такой? - допытывалась Марьюшка. - Токарь, в работники его Патап-от Максимыч нанял,- ответила Фленушка.

  - Деревнюшка от них есть неподалеку. Поромово прозывается,- оттоле. Незадолго до нашего приезда и нанят-то был.

  - Стал-быть Настенька допрежь водилась с ним?- спрашивала Марьюшка.

  - Слыхом не слыхала, что есть на свете Алешка Лохматый,- ответила Фленушка.

  - Алексеем зовут?

  - Да. А ты слушай: только увидела она его, сердце у ней так и закипело. Да без меня бы не вышло ничего, глаза бы только друг на дружку пялили.. А что в ней, сухой-то любви?.. Терпеть не могу... Надо было смастерить... я и смастерила - сладились.

  - Как же?

  - Как водится,- сказала Фленушка.- По весне надо дело до конца довести,- прибавила она, немножко помолчав.

  - Как довести? - спросила Марьюшка.

  - Окрутить Алешку с Настасьей,- отвечала Фленушка.

  - Уходом? - спросила Марьюшка. Да.

  - Смотри, Фленушка, не обожгись,- молвила Марьюшка.- Патапа Максимыча я мало знаю, а толкуют, что ежели он на кого ощетинится, тому лучше с бела света долой. Не то что нас с тобой, всю обитель вверх дном повернет.

  - У медведя лапа-то пошире, да и тот в капкан попадает,- смеючись, подхватила Фленушка.- Сноровку надо знать, Марьюшка... А это уж мое дело, ты только помогай. Твое дело будет одно: гляди в два, не в полтора, одним глазом спи, другим стереги, а что устережешь, про то мне доводи. Кто мигнул, кто кивнул, ты догадывайся да мне сказывай. Вот и вся недолга. ..

  - Да я готова, боязно только, - говорила Марьюшка.

  - Э! Перестань. Прежде смерти не умрешь! - сказала ей Фленушка.- Зубаст Патап Максимыч, да нас с тобой не съесть ему, а и захотел бы, так не по горлу придемся - подавится. Говорила тебе, хочешь в шелковых сарафанах ходить?

  - Да так-то оно так, Фленушка,- в раздумье говорила Марьюшка.

  - Ну, а как Патап Максимыч проведает, тогда что?

  - А как же это ему проведать-то? - возразила Фленушка.- Летом на Низ сплывет, тогда все и сработаем. Приезжай после на готовое-то, встречай зятя с молодой женой. Готовь пиры, созывая гостей - это уж дело его... Чуть не до полночи протолковали девицы, как бы половчей состряпать Настину свадьбу уходом.

  

  * * *

  

  На утро, еще до света, по всей Манефиной обители поднялась обычная, не суетливая, но спорая работа. Едва северо-восток небосклона зардел тонкой розовой полосой, как пятеро пожилых, но еще крепких и бодрых трудников с лопатами на плечах пришли в обитель с конного двора, стоявшего за околицей, и начали расчищать снежные сугробы, нанесенные за ночь едва стихшею под утро метелью.

  Прочистили они дорожку от часовни к келарне, и пошли по ней только что отпевшие утреню инокини и белицы, прочистили еще дорожки к игуменской келье, к домику Марьи Гавриловны и от одной стаи до другой, к погребам, к амбарам и к другим обительским строеньям. После заутрени по всем кельям огоньки засветились. Толстые, здоровенные белицы из рабочих сестер, скинув коты и башмаки, надели мужские сапоги и нагольные тулупы, подпоясались кушаками и, обернув головы шерстяными платками, стали таскать охапки дров, каждая в свою стаю, а все вместе в келарню и к крыльцу матушки игуменьи. Через полчаса высокие столбы дыма высоко вились над трубами в тихом, недвижном, морозном воздухе. Трудницы меж тем таскали из колодца воду по кельям, скоблили скребками крыльца, подтирали в кельях и в сенях натоптанные с вечера следы. Мать Виринея со своими подручницами хлопотала в келарне, оттаивала принесенную из кладовой рыбу; перемывала рубленую капусту, засыпала в чугуны горох и гречневую крупу. А в обитель меж тем собирался посторонний люд. Мать София не выходила еще из Манефиной кельи, но сироты, уж бог их знает как, проведали о предстоящей раздаче на блины и на масло, пришли к заутрене и, отслушав ее, разбрелись по обители: кто на конный двор, кто в коровью избу, а кто и в келарню, дожидаться, когда позовет их мать игуменья и велит казначее раздать подаянье, присланное Патапом Максимычем. Совсем рассвело. В сенях уставщицы раздался серебристый звон небольшого колокольчика. Ударили девять раз, затем у часовни послышался резкий звук деревянного била. Мерные удары его разносились по обители. Вдалеке по сторонам послышались такие же звуки бил и клепал из других обителей. Это был скитский благовест к часам.

  Вскоре Манефина часовня наполнилась народом, инокини в черных мантиях и креповых наметках чинно становились рядами перед иконостасом, певицы по клиросам, впереди всех Марьюшка. Сироты тоже прибрели в часовню, но стали в притворе, мужчины по одну сторону, женщины по другую. Еще раздались три удара в колокольчик уставщицы, а за ним учащенные звуки била, и входные двери часовни распахнулись настежь Вошли рядом две сгорбленные древние старушки в черной одежде, расшитой красными крестами и буквами молитвы "Святый боже". То были инокини-схимницы. Опираясь на деревянный костыль медленно выступала за ними мать Манефа в длинной черной мантии, в апостольнике и камилавке с черною креповой наметкой. Ровною поступью проходила она между рядами склонявшихся перед нею до земли инокинь и белиц и стала на свое игуменское место. За нею, склоня голову, шла Фленушка и стала за правым клиросом. Вслед за Манефой вошла Марья Гавриловна, высокая, стройная, миловидная женщина, в шерстяном сером платье, в шелковой кофейного цвета шубейке, подбитой куньим мехом, и в темной бархатной шапочке, отороченной соболем. Вдовушка прошла сторонкой подле стен и стала рядом с Фленушкой.

  - За молитвы святых отец наших, господи Исусе Христе сыне божий, помилуй нас,- громко возгласила Манефа - Аминь,- ответила стоявшая середи часовни за налоем белица, исправлявшая должность канонарха. Неспешно, истово отчеканивая каждое слово, начала она чтение часов. Чинно, уставно, с полным благоговением справляли келейницы службу. Мать Аркадия, как уставщица, стояла у аналоя, поставленного середи солеи и подобно церковному престолу покрытого со всех сторон дорогою парчой. В положенное время, поклонясь игуменье, Аркадия делала возгласы. Все стояли рядами недвижно, все были погружены в богомыслие и молитву, никто слова не молвит, никто на сторону не взглянет: оборони бог - увидит матушка Манефа, а она зоркая, даром что черный креп покрывает половину лица ее.

  Увидит, тут же при всех осрамит - середи часовни на поклоны поставит, не посмотрит ни на лета, ни на почет провинившейся. Все разом крестились и кланялись в положенное уставом время, все враз бросали перед поклонами на пол подручники, все враз поднимали их, все враз перебирали лестовки. Часа полтора продолжалось протяжное чтение часов и медленное пение на клиросах. Наконец, Манефа сделала несколько шагов вперед и прочитала "прощу". Все до земли поклонились ей, и она также. Затем рядами пошли все вон из часовни. Сойдя с паперти, шедшая впереди всех Манефа остановилась, пропустила мимо себя ряды инокинь, и, когда вслед за ними пошла Марья Гавриловна, сделала три шага ей навстречу. Обе низко поклонились друг другу.

  - Здравствуете ли, сударыня Марья Гавриловна? - ласково спросила у нее мать Манефа.- Как вас господь бог милует, все ль подобру-поздорову?

  - Вашими святыми молитвами, матушка,- отвечала Марья Гавриловна.- Вы как съездили?

  - Что про меня, старуху, спрашивать? - ответила Манефа.- Мои годы такие: скорби да болезни. Все почти время прохворали, сударыня... Брате Патап Максимыч приказал вам поклониться, Аксинья Захаровна, Настя с Парашей...

  - Благодарим покорно,- с улыбкой ответила Марья Гавриловна.- Здоровы ли все они?

  - Слава богу, сударыня,- сказала Манефа и, понизив голос, прибавила: - Братец-от очень скорбит, что вы его не посетили... Сам себя бранит, желательно было ему самому приехать к вам позвать к себе, да дела такие подошли, задержали. Очень уж он опасается, не оскорбились бы вы...

  - Э, полноте, матушка,- ответила Марья Гавриловна.- Разве затем я в обитель приехала, чтоб по гостям на пиры разъезжать? Спокой мне нужен, тихая жизнь... Простите, матушка,- прибавила она, поклонясь игуменье и намереваясь идти домой.

  - До свиданья, сударыня,- ответила Манефа.- Вот я не на долгое время в келарню схожу, люди там меня ждут, а после к вам прибреду, коли позволите.

  - Милости просим, удостойте,- отвечала Марья Гавриловна.- Будем ждать. Фленушка,- прибавила она, обращаясь к ней,- пойдем ко мне.. Марьюшка! Ко мне на чашку чаю. И, поклонясь еще раз матери Манефе, Марья Гавриловна пошла к своему домику, а за ней Фленушка с головщицей.

  Мать Манефа с инокинями, белицами и сиротами прошла в келарню. Там столы были уже накрыты, но кушанье еще не подано. В дверях встретила игуменью мать Виринея с своими подручницами и поклонилась до земли. Клирошанки запели тропарь преподобному Ефрему Сирину, Манефа проговорила "прощу" и села на свое место. Инокини расселись по сторонам по старшинству; белицы стояли за ними. Лицом к игуменье у самых дверей рядами стали пришедшие, сироты. Легкий шепот раздавался по келарне. Мать Манефа ударила в кандию, и все смолкло.

  - Здравствуйте о Христе Исусе,- сказала она, обращаясь к сиротам. Те враз поклонились ей до земли.

  - Бог вам милости прислал,- продолжала Манефа, - а Патап Максимыч Чапурин кланяться велел. Еще раз сироты, молча, до земли поклонились.

  - Говорила я ему про вашу бедность и нужды, вот приходит, мол, сырная неделя к великой четыредесятнице приуготовление, а нашим сиротам не на что гречневой мучки купить да маслица. И Патап Максимыч пожаловал вам, братие и сестры, по рублю ассигнациями на двор.

  - Дай бог многолетнего здравия Патапу Максимычу и всему дому его,- проговорили сироты, опять кланяясь до земли.

  - Бабы отирали слезы, мужики гладили бороды, ребятишки, выставленные вперед, разинув рот, удивленными глазами смотрели на игуменью и на сидевших вокруг нее инокинь.

  - По муку да по крупу на базар вам ездить не надо,- продолжала мать Манефа не допускающим противоречия голосом.- Нечего время попусту тратить. Отпусти, Таифа, сиротам на каждый двор муки да масла. Сняточков прибавь, судачка вяленого да пшеничной мучки на пряженцы. Разочти, чтоб на каждый двор по рублю с четвертью приходилось. По четверти от нашей худости примите,- промолвила Манефа, обращаясь к сиротам. Почесал иной мужик-сирота затылок, а бабы скорчили губы, ровно уксусу хлебнули. Сулили по рублю деньгами - кто чаял шубенку починить, кто соли купить, а кто думал и о чаре зелена вина. А все-таки надо было еще раз земной поклон матушке Манефе отдать за ее великие милости...

  - Молитесь же за здравие рабов божиих Патапия, Ксении, Анастасии и Параскевы.- продолжала мать Манефа.

  - Девицы, возьмите по бумажке да пишите на память сиротам, за кого им молиться. Кроме семьи Патапа Максимыча еще благодетели будут. Три белицы принесли бумаги и стали писать "памятки" на раздачу сиротам. Манефа вынула из кармана три письма и, подав казначее, сказала. - Читай, мать Таифа. Надев на нос очки в медной оправе, казначея стала читать :

  - "Господи Исусе Христе сыне божий, помилуй нас. Аминь. Крайнего и пресветлого, грядущего града небесного Иерусалима взыскательнице, любозрительных же и огнелучных ангельских сил ревнительнице, плоть свою Христа ради изнурившей, твердому и незыблемо у адаманту древлеблагочестивыя отеческия нашея веры, пресветло аки луча солнечная сияющей во благочестии и христоподражательном пребывании пречестной матушке Манефе, о еже во Христе с сестрами пречестныя обители святых, славных н всехвальных, верховных апостол Петра и Павла земнокасательное поклонение и молитвенное прошение о еже приносити подателю всех благ, всевышнему богу о нас грешных и недостойных святыя и приятныя ваши молитвы. По сем возвещаем любви вашей о божием посещении, на дом наш бывшем, ибо сего января в 8 день на память преподобного отца нашего Георгия Хозевита возлюбленнейший сын наш Герасим Никитич от сего тленнаго света отъиде и преселися в вечный покой. И вам бы его поминати на двадцатый и на сороковой день, полугодовыя и годовыя памяти творити, и вписати бы его в сенаник и вечно поминати его, а в день кончины его и на тезоименитство, 4-го марта, кормы ставить: по четыре яствы горячих и квасы сыченые, и кормити, опричь обительских, и сирот, которые бога ради живут в ските вашем. Пять сот рублев на серебро вкладу на вечное поминовение пришлем с Ростовской ярмарки, а теперь посылаем двести пятьдесят рублев ассигнациями в ручную раздачу по обители и по сиротам и по всем старым и убогим, которые бога боящеся живут постоянно: на человека на каждого по скольку придется, и вы по ним по рукам раздайте. А нас письменно уведомьте, все ли получили деньги, и означьте в письме вашем доподлинно имена обительских, а также сирот, которым раздадите наше усердное приношение. Только тем подавайте, которые хорошо молятся и живут постоянно, помолились бы хоть по три поклона на день во все шесть недель за Гарашу покойника и за нас, о здравии Никиты и Евдокии и о вдовице Гарашиной Анисии с чадами. А здесь у нас на дому молятся хорошо - негасимую и всенощную читает ваша читалка, Аринушка, прилежно и усердно, все чередом идет. У Богдановых она годовую отчитала, и мы ее взяли к себе. А как у нас отчитает, то мы пришлем в вашу обитель еще приношение по силе возможности. За сим, припадая к стопам ног вашея честности и паки прося святых ваших молитв, остаемся ваши доброжелатели Никита Зарубин с сожительницею, снохою и внучатами".

  - Пишите, девицы,- сказала Манефа.- в ряд после Патапа Максимыча семейства: "за здравие Никиты, Евдокии, Анисии с чадами , а на затыле пишите: "за упокой Герасима новопреставленного". Другое письмо читай, мать Таифа.

  - "Пречестная матушка, Манефа Максимовна, с соборными о Христе сестрами, здравствуйте. Когда мы виделись с вами, матушка, последний раз у Макарья в прошедшую ярмарку в лавке нашей на Стрелке, сказывал я вашей чести, чтобы вы хорошенько богу молились, даровал бы господь мне благое поспешение по рыбной части, так как я впервые еще тогда в рыбную коммерцию попал и оченно боялся, чтобы мне в карман не наклали, потому что доселе все больше по подрядной части маялся, а рыба для нас было дело закрытое. И теперь вижу, что бога молили вы как не надо лучше, потому что, вот как перед самим истинным Христом, вовсе не думал по рыбе займоваться, потому думал, дело плевое, а вышло дело-то способное. И вашими святыми молитвами на судаке взял я по полтине барыша с пуда, да на коренной двадцать три копейки с деньгой. А Егор Трифонов хотел перебить у меня эту часть, да и проторговался. Так ему хорошо въехала судачина, что копеек по двенадцати с пуда скостить должон, а икра вся прогоркла да, почитай, и совсем протухла; разве что в Украйну сбурит, а здесь, на Москве, никто такой икры и лизнуть не захочет. И такое божие милосердие вашим святым молитвам приписуючи, шлю вам, матушка, сто рублев на серебро и раздачу обительским да сиротам по рукам, которые хорошо бога молили. А Игнатьевым в обитель отнюдь не давайте для того, что они за Егорку Трифонова бога молят, он еще у Макарья при моих глазах деньги им давал и судаками. Только ихняя-то молитва, видимо, не так до бога доходна, как ваша. Просим и впредь не оставить, молиться хорошенько, чтоб господь по нашей торговле больше барышей нам подавал. А поминать за здравие меня да супругу нашу Домну Григорьевну. За сим, пожелав вам всякого благополучия, остаемся известный вам Сергей Орехов".

  - Пишите, девицы: "за здравие Сергия и Домны",- проговорила обычным, невозмутимым голосом Манефа.- Третье письмо читай, мать Таифа.

  - "Любезненькая наша матушка Манефа, ангельские твои уста, серафимские твои очи!.. Что это вы, матушка, давно нам не отписываете, каково в трудах своих подвизаетесь, и о здоровье вашем и о Фленушке милой ничего мы не знаем, как она, голубушка наша, поживает, и про племяннинок ваших, про Настасью Патаповну, Прасковью Патаповну. А мы с Варенькой каждый день вас поминаем, как летось гостили в вашей обители и уже так вами были обласканы, и уж так всем были удовольствованы, что остается только богу молиться, чтобы и еще когда сподобил в вашем честном пребывании насладиться спасительною вашею беседой. Извещаю вас, матушка, что Вареньке моей бог судьбу посылает. Сосватана она за Петра Александрыча Саблукова - в нашем городу что ни на есть первые люди, а Петр Александрыч, хоша и вдовец, однако же бездетен, и самому всего двадцать седьмой годочек пошел. У отца у ихнего фабрика здесь кумачовая, два сына да дочка замужем, отделенная, а в капитале они в хорошем. Одно только, что по единоверию они, по новоблагословенной, значит, как в Москве у Салтыкова моста, аль по вашим местам Медведевской церкви, а впрочем, люди хорошие. Свадьбу сыграем в пятницу перед масленой, хоша и не все приготовлено, да не ждать же Фоминой недели,- что хорошего томить жениха с невестой?.. А присватался-то поздненько, на самое богоявленье по рукам били. При сем посылаю вам, матушка, сто двадцать рублев на серебро, помолились бы вы и ваши богоугодные сестры, а также которые сироты живут постоянно, за дочку за нашу и за жениха, чтобы послал им господь брак честен, ложе нескверно и житие безмятежно. А бисерную лестовку и подручник, шитый по канве, мы получили и много за то благодарствуем. Засим, прося ваших святых и до бога доходных молитв и уповая на милость вашу, остаюсь доброжелательница ваша Наталья Шарымова".

  - Пишите: "за здравие Петра, Варвары и Наталии",- сказала Манефа.

  - Можно ли, матушка, жениха-то поминать? Ведь он не нашего согласа,- наклонясь к игуменье, шепотом спросила уставщица мать Аркадия.

  - Поминайте жениха без сумнения,- громко ответила Манефа.- Инославных за упокой поминать не подобает, а за здравие можно. Молимся же за державного, за боляры и за вои. - Так то ведь власти, матушка,- продолжала полушепотом мать Аркадия.- За всяку власть предержащую по апостолу молимся. А шарымовский жених что нам за власть?

  - Зато благодетель,- молвила Манефа.- А за благодетелей первее всего подобает молиться. Впрочем, вольному воля,- прибавила она, немного помолчав, - кому не по совести молиться за Петра Александрыча, тот не молись. Сказывайте, кому не по совести, того мы выключим из раздачи шарымовских денег. Всем было по совести. Никто не отказался от части в шарымовской присылке. - Мать Таифа,- сказала игуменья, вставая с места.- Тысячу двадцать рублев на ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И ты им на масленицу сегодня же все раздай, матушка Виринея... Да голодных из обители не пускай, накорми сирот чем бог послал. А я за трапезу не сяду. Неможется что-то с дороги-то,- лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной боли да ляг - другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери, простите, братия и сестры. Провожаемая низкими поклонами и громкими благодарностями сирот, мать Манефа медленно удалилась из келарни. Проводя игуменью, все стали вокруг столов. Казначея мать Таифа, как старейшая, заняла место настоятельницы. Подали в чашках кушанье, Таифа ударила в кандию, прочитали молитву перед трапезой, сели и стали обедать в строгом молчании. Только один резкий голос канонницы, нараспев читавшей житие преподобного Ефрема Сирина, уныло раздавался в келарне.

  

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  

  В Казани, за Булаком, несмотря на частые пожары, и до сих пор чуть ли не цел небольшой каменный дом старинной постройки, где родилась Марья Гавриловна. Во время оно принадлежал тот дом купцу третьей гильдии Гавриле Маркелычу Залетову. Не был Гаврила Маркелыч в числе первостатейных купцов, не ворочал миллионами, но считался весьма зажиточным. В Плетенях на Кабане был у него мыловаренный завод, рядом с ним китаечная фабрика. Заведены были они не на широкую ногу, зато устроены исправно и держались в хорошем порядке. У Макарья Залетов торговал, там у него было две лавки, в понизовых городах дела вел, в степи да за Урал за сырьем езжал. Опричь того, две расшивы у него возили по Волге пшеницу от Балакова до Рыбинска. В это дело сам он не вступался, предоставив его старшему женатому сыну, жившему с отцом за одну семью. Очень хотелось Гавриле Маркелычу пароход завести, потому что видел он скорый конец неуклюжим расшивам, баркам, коломенкам и ладьям, что исстари таскали кладь по Волге. Из головы у него не выходил пароход: целые часы, бывало, ходит взад и вперед и думает о нем; спать ляжет, и во сне ему пароход грезится; раздумается иной раз, и слышатся ему то свисток, то шум колес, то мерный стук паровой машины... Но не мог Гаврила Маркелыч исполнить заветной, долгие годы занимавшей его мечты - денег не хватало на постройку, а он сроду ничего в долг не делывал и ни за какие блага не стал бы делать займа... Зато ничего не пожалел бы, жену, детей рад бы, кажется, был продать, если б только можно было ему пароход свой доспеть.

  Ходила молва по купечеству, что у Залетова денег много, и хоть не пишется он в первую гильдию, а будет богаче иных первогильдейцев. Как сказано, должен он сроду никому не бывал, торговал всегда на наличные. Выпадали случаи, столь обычные в жизни торгового человека, что Гавриле Маркелычу деньги бывали нужны дозарезу; тогда всякий бы с радостью готов был одолжить его, но Залетов ни за что на свете копейки у чужих людей не брал. "Нет,- говаривал он,- чужи-то денежки зубасты, возьмешь лычко, отдашь ремешок, займы та же кабала". Сын приставал иной раз, уговаривал вести торговлю на кредит.

  - Батюшка,- скажет, бывало, ему,- сами вы у себя деньги отнимаете,- иной раз какой бы можно было оборот сделать, а нет в наличности денег - дело и пропустишь... На ином деле можно бы такой барыш взять, что пароход бы выстроили.

  - Не смущай ты меня, Антип,- отвечал обыкновенно на это Гаврила Маркелыч.- Экой лукавый - знает, чем смутить... Не поминай, не моги смущать родителя... Побольше тебя на свете живем, побольше твоего и видали. Зачни-ка делать долги,- втянешься так, что по уши завязнешь... Слыхал, какие в прежние годы в нашем городу богатеи были? Вихляевых, к примеру, взять, Круподеровых - какими делами ворочали, какие были у них заводы, а как пошли по этому чайному делу да стали на пустышку дело вести, все прахом пошло. Вон вихляевский-то внук в извозчиках на бирже стоит, а дед, прадед первыми людьми по всей Казани были... Нет, Антип, покаместь на свете живу, копейки ни у кого не возьму, да и тебе нет моего благословенья ни в долги входить, ни людям давать... Это все заморски купцы выдумали кредит этот - немцы... Ну их к бесовой матери!.. Одно наважденье!.. Будут у тебя залежные, строй пароход - дело выгодное, не чета твоим расшивам. А построивши пароход, коли еще лишних денег наживешь - другой выстрой, третий, а не то уж лучше по-старинному - в кубышку да в подполье. Там крепче деньгам лежать, за море не улетят... А пуще всего в люди деньги давать не моги, потому это баловство одно, как есть малодушие и больше ничего. Коли видишь человека в нужде, а человек он добрый, стоящий,- дай ему, только не долг, а без отдачи. Справится по времени, принесет деньги - прими, не принесет - не поминай. А давай не грош, не гривну, а чтобы справиться можно было человеку. Пуще всего родне взаймы не давай да друзьям-приятелям, потому что долг остуда любви и дружбы. А случится, надоест какой человек и не сможешь ты от него ничем отделаться, дай ему взаймы, глаз не покажет... Это завсегда так: верь отцовскому слову... Помни это, Антип, во всю твою жизнь помни и детям своим заповедай, говаривал-де мне покойник родитель: "Плут кто берет, плут, кто дает..."

  Так думал и так поступал Гаврила Маркелыч, оттого и жил в своей среде особняком. Не то чтобы люди его бегали, аль б он от людей сторонился, но дружество ни с кем у него не клеилось. А скрягой нельзя было назвать его. Никто честней Залетова с рабочими не разделывался. В заводе не бывало того у Гаврилы Маркелыча, чтобы обсчитать бедного человека. Да если бы паче чаяния и случилось, чтобы сын его сделал такое дело, гривну бы каку при расчете утянул, Гаврила Маркелыч ему голову бы, кажется, сорвал. У него было так: не ладен работник аль лентяй какой, сейчас расчет, отдаст ему, что следует, до копейки, да тут же и на порог укажет, а хорошему рабочему сверх уговора что-нибудь даст, только накажет ему строго-настрого о прибавке никому не сказывать... А в часовню, что у Татарского моста на булаке стояло (раскольничал Гаврила Маркелыч, по беглому священству был), кто больше всего жертвовал?.. Кто ризы на иконах золотил, кто ослопные свечи к каждой Пасхе, к каждому Рождеству перед местными образами ставил, кто сирот и странников в часовенной богадельне всем удоволить старался?.. Гаврила Маркелыч Залетов, даром что из часовенного общества другие не в пример богаче его были... У кого кажду субботу нищим ручная раздача милостыни? У Гаврилы Маркелыча... Кто каждо воскресенье, каждый праздник в острог калачи посылает? Гаврила Маркелыч... У кого на окнах снаружи приворотной светелки кажду ночь хлеб, пироги и другую, какая случится, пищу кладут, ради тайной милостыни? У Гаврилы Маркелыча...

  В гостином дворе аль на Бакалде (Бакалдою называется пристань на Волге, близ Казани.) зачнут, бывало, купцы к нему приставать:

  - Чтой-то ты, Гаврила Маркелыч, делаешь? Всем, сударь мой, ты на удивленье! С такими деньгами, с этаким твоим капиталом сидишь, братец мой, в третьей гильдии. Для че в перву не пишешься?

  - Э, други мои любезные,- молвит на то Гаврила Маркелыч.- Что за невидаль ваша первая гильдия? Мы люди серые, нам, пожалуй, она не под стать... Говорите вы про мой капитал, так чужая мошна темна, и денег моих никто не считал. Может статься, капиталу-то у меня и много поменьше того, как вы рассуждаете. Да и какой мне припен в первой гильдии сидеть? Кораблей за море не отправлять, сына в рекруты все едино не возьмут, коль и по третьей запишемся, из-за чего же я стану лишни хлопоты на себя принимать?

  - Почету больше, Гаврила Маркелыч,- говорят ему торговцы.

  - Ну уж почет,- нечего сказать! - ответит, бывало, Залетов.- Свысока-то станешь глядеть - глаза запорошишь. Не в пример лучше по-нашему, по-серому: лежи низенько, ползи помаленьку, и упасть некуда, а хоть и упадешь, не зашибешься. Так-то, други вы мои любезные.

  В семейном быту Гаврила Маркелыч был с головы до ног домовладыка старорусского завета. Любил жену, любил детей, но по-своему. Всегда казался к ним холоден, бывал даже суров ни за что ни про что, так- здорово живешь. "Хозяин всему голова,- говаривал он,- жена и дети мои: хочу- их милую, хочу - в гроб заколочу". Воля Гаврилы Маркелыча была законом, малейшее проявление своей воли у детей считал он непокорством, непочтеньем, влекущим за собой скорую и строгую расправу. Когда сыну его пришла пора жениться, он сказал ему:

  - Антипушка, пора тебе закон свершить, а невесту тебе я сыскал. Матвея Петровича Солодова дочку Аннушку видал?.. Хозяйка по тебе: смирная, работящая, из себя казиста - видная такая, кость широкая, собой девка здоровенная, надолго тебе ее хватит, небось, не овдовеешь... Говорю тебе, по всем статьям останешься доволен... Завтра сватов надо засылать, для того что мясоеду остается немного... Скорым делом вас окрутим; благо поп с Иргиза наехал. Хоть об Аннушке Солодовой Антипу Гавриловичу и в голову никогда не приходило, но, не поморщившись, исполнил он волю родительскую, пошел под венец с кем приказано... И после ничего .. Не нахвалится, бывало, женой. Ладно жили между собою.

  Дочка еще была у Гаврилы Маркелыча - детище моленое, прошеное и страстно, до безумия любимое матерью. И отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее было не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится.

  Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей пошел, стал Гаврила Маркелыч про женихов думать-гадать. В старинных русских городах до сих пор хранится обычай "невест смотреть". Для того взрослых девиц одевают в лучшие платья и отправляются с ними в известный день на условное место. Молодые люди приходят на выставку девушек, высматривают суженую. В новом Петербурге такие смотрины бывают на гулянье в Летнем саду, в старых городах - на крестных ходах. Так и в Казани водится.

  Приближался день приноса чудотворной иконы из Семиозерной пустыни, когда казанские женихи невест высматривают. Гаврила Маркелыч велел жене Машу вырядить и отправиться на смотр (На смотринах при крестных ходах и старообрядцы принимают участие. В своих часовнях и моленных не могут они устраивать смотрин "страха ради иудейска", то есть, попросту говоря, страха ради полиции, не допускающей больших раскольничьих сборищ. А смотреть невест надо - без того нельзя обойтись. И вспомянули ревнители древлего благочестия изреченные лет полтораста тому назад словеса своего "страдальца", протопопа Аввакума Петровича, разрешившего поклоняться чудотворным иконам, хранимым никонианами, но не иначе, как на открытом месте, например, на крестных ходах, отнюдь не под церковными сводами.).

  Разрядилась Маша в щелки-бархаты и рано утром с матерью и невесткой пошла на широкую луговину, что расстилается между кремлем и Кижицами. Через нее должны были проносить икону богородицы. Прихватили Залетовы с собой бабушку Абрамовну, двоюродную тетку Гаврилы Маркелыча, кочевавшую по родным и знакомым, где подомовничать, где за больным походить, где по хозяйству перед праздниками пособить. Маленько и сватаньем занималась Абрамовна. Дело было в июне. С раннего утра гудел торжественный звон колоколов с пятидесяти казанских колоколен. Погода стояла теплая, ясная; поднимавшееся на небосклон солнце ярко освещало городские здания и кремлевские стены и переливчатым блеском играло на золотом шаре Сумбекиной башни. Разряженные горожане густыми толпами спешили по луговине к Кижицкому монастырю, куда еще с вечера принесли икону из Семиозерной обители. Женщин, как всегда и везде в подобных случаях, было гораздо больше, чем мужчин; белые, красные, голубые и других ярких цветов наряды, цветные зонтики, распущенные над головами богомолок, придавали необычный в другое время, праздничный вид луговине, весной заливаемой водопольем, а потом посещаемой разве только косцами да охотниками за болотной дичью. Чем ближе к монастырю, тем гуще и пестрей становились толпы. Народный говор, гиканье казаков, летавших взад и вперед по дороге, крики полицейских, в поте лица работавших над порядком, стук экипажей, несшихся к монастырю, и колокольный благовест - все сливалось в один праздничный гул, далеко разносившийся по окрестностям. Семейство Гаврилы Маркелыча остановилось у того места, где должны были встретиться два крестные хода: один из города, другой из монастыря. Шестнадцатилетняя Маша сияла красотой: черные, как смоль, волосы оттеняли смуглое, румяное личико, огневые черные глаза так и горели из-под длинных ресниц.

  Высокая, стройная, статная девушка скромно стояла на месте, глаз не поднимаючи, а молодежь так и кружится вокруг нее, так на нее и заглядывается. На всем поле не было красивее Маши Залетовой. Но вот вместо мерного благовеста в монастыре затрезвонили. Затрезвонили тотчас и на городских колокольнях. Толпы пришли в движение: кто-спешил к монастырю, кто к месту встречи крестных ходов. Из Кижиц показалось церковное шествие: хоругви, кресты , наконец, всеми ожидаемая икона, во время оно, как гласит предание, спасшая Казань от моровой язвы. Несли икону на руках священники, сопровождаемые пришлыми из дальних и ближних мест богомольцами... Запылены те богомольцы в пути, навьючены котомками и пещурами... В то же время по крутому спуску к реке Казанке, из Тайницких ворот кремля, двинулось другое шествие. Там развевались цеховые значки и церковные хоругви, блестели на солнце дородоровые ризы духовенства, расшитые золотом мундиры казанских властей и штыки гарнизонного батальона, расставленного рядами по сторонам пути. Звон колоколов, грохот барабанов, военная музыка, пение клира и глухой перекатный топот многотысячной толпы сливались в нестройные, но торжественные звуки. На приготовленном месте встретились крестные ходы. Все смолкло: и звон, и пение, и барабанный бой, и музыка, и народный топот, и говор. Всякий звук замер в громадной толпе, и далеко по луговине раздалось бряцанье серебряного кадила в руке архиерея, приветствовавшего фимиамом пришествие владычицы.

  Слышались еще шумный шорох от движенья десятков тысяч рук крестившегося народа да звонкая, вольная песня жаворонка, лившаяся на землю из лазурного пространства. Но вот архиерей, приняв на свои руки принесенную святыню, передал ее городскому голове, и клир торжественно воскликнул: "Днесь светло красуется град сей, яко зарю солнечную восприемше, владычице, чудотворную твою икону!.." Блеснули слезами взоры молящейся толпы, и десятки тысяч поверглися ниц пред ликом девы Марии. Опять загудели колокола, опять загрохотали барабаны, опять раздалось громкое пение, опять грянула военная музыка. Шествие двинулось в кремль. И у всех на душе было светло, легко и радостно. - Ну, вот и привел господь проводить владычицу! Слава те, господи,- говорили пришедшие издалека богомольцы, собираясь восвояси, иные за сотню верст и больше от Казани. - Слава те, господи! Дождались матушку пресвятую богородицу! Привел бог встретить царицу небесную,- набожно крестясь, говорили расходившиеся по домам горожане. И, встречаясь с знакомыми, весело и радостно поздравляли они друг друга с великим празднеством. У всех лица сияли чистой, светлой радостью. На что толстый, широкоплечий, со здоровенными кулаками, частный пристав Хоменко, долго и неустанно возбуждавший православных к благоговению и порядку, даже и тот, остановясь у Тайницких ворот, раза два перекрестился усталою рукою... А затем, окинув с высоты горы орлиным взором расстилавшуюся внизу луговину и заметив на ней кучки богомольцев, там и сям рассевшихся по траве, подозвал квартального и зычным голосом отдал приказ: - Ишь их, чертей, что там насело!.. Взять трех хожалых да казаков. Для усиления четырех подчасков - через полчаса чтоб не было народу на поле. У меня не зевать! И меньше чем через полчаса народу на поле не оставалось ни одного человека. По случаю торжества в городской думе был завтрак, стоивший двух обедов. Это городской голова угощал архиерея с духовенством, губернатора со властями и почетное купечество. Стерляди были уму помрачение, разварной осетр глядел богатырем, а кулебяка вышла такая, что первый знаток поваренного дела, дюжий помещик Петр Александрович Кострильцов, хотел было пальчики облизать, да застыдился. Он ограничил восторг свой тем, что издали низенько поклонился голове, сделал ему ручкой и щелкнул языком. Голова, погладив бороду, собственноручно подлил хорошему человеку вина и примолвил: "Пожалуйте-с!.." Тостов было множество, пили за всех и за вся. Вечером город был иллюминован, а в Швейцарии (Швейцарией в Казани называется загородное место, где устроены дачи горожан. Швейцарий две - Немецкая и Русская.), на даче губернатора, составился танцевальный вечер. Через день в губернских ведомостях напечатана была умилительная и в высшей степени благонамеренная статья о минувшем торжестве. Все в ней было сказано, ни о чем не забыто - говорилось и о лазурных небесах, и о майском зефире в июне месяце, не были забыты ни яркое солнце, сочувствовавшее ликованию благочестивых жителей богоспасаемого града, ни песни жаворонка, ни осетры на завтраке, ни благочестие монахов Кижицкого и особенно Зилантова монастыря, ни восхитительные наряды дам на танцевальном вечере в Швейцарии, ни слезы умиления, ни превосходный полицейский порядок. В заключение упомянуто, что все жители города, без малейшего исключения, беспредельно преданы душой и сердцем его превосходительству господину губернатору и видят в нем не начальника, а отца.

  Статья понравилась, и все были уверены, что ее перепечатают в "Северной пчеле". Губернатор, читая статью, прослезился, читали ее даже казанские дамы, а редактор в первое воскресенье был приглашен к губернатору обедать, и после обеда губернаторша имела с ним разговор о поэзии в чувствах. Дела давно минувших дней! А давно ли, кажется, были они? Но возвратимся к семейству Гаврилы Маркелыча. Там жизнь не краснее, зато цельнее и не в пример своеобразней.

  

  * * *

  

  Когда на луговине перед Кижицами встретились крестные ходы, сделалась такая теснота, такая толкотня и давка, что Маша не успела оглянуться, как ее оттеснили от матери и чуть не сбили с ног. Не видя вкруг ни одного знакомого лица, девушка заплакала...

  Положение Маши, никогда не бывавшей на многолюдстве, в самом деле было трудное... Но нашелся избавитель. Красивый, статный молодой незнакомец взял трепетавшую от страха девушку под руку, сильной рукой раздвинул толпу и вывел на простор полуживую Машу. Она оправляла помятое платье и, глядя по сторонам, искала своих. Растерявшись, не догадалась даже поблагодарить молодого человека, не взглянула даже на него хорошенько.

  - Вы с кем-с? С маменькой, что ли-с? - спрашивал Марью

  Гавриловну ее избавитель, любуясь красотой плачущей девушки.

  - С маменькой... с сестрицей... да еще бабушка с нами...- отвечала Маша, всхлипывая.

  - Не плачьте-с... они придут... сейчас придут-с,- успокоивал ее молодой человек.- Будемте стоять здесь на одном месте, непременно придут-с.

  Взглянула Маша на молодого человека, и сердце у нее упало. Сроду не видала она таких красавцев. Да и где было видеть их, сидя дома чуть не взаперти? Скоро заметила она и мать и невестку, успевших кое-как выдраться из толпы. Она подбежала к ним. Когда все ахали и охали, а Маша сказывала, что ее совсем было задавили, да, спасибо, добрый человек выручил, он подошел к Залетовым. Мать поблагодарила его, но разговор у них не клеился. Узнали однако ж, что это был купеческий сын из Москвы, Евграф Макарыч Масляников, накануне приехавший в Казань, где знакомых у него не было ни единого человека. Машина мать сказала Масляникову, кто они такие и где живут. Затем расстались. Не вздумай сам Гаврила Маркелыч послать жену с дочерью на смотрины, была бы в доме немалая свара, когда бы узнал он о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть до вечера, зачем становились на такое место, зачем не отошли вовремя, однако все обошлось благополучно - смяк старик. Сказали ему про Масляникова, что если б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь не стал.

  - Как его зовут, говоришь ты? - спросил он жену.