Мельников-Печерский Павел Иванович - В лесах. Книга 1-я.

отни рублей платят наследники христолюбца голосистому протодьякону, чтобы такую "вечную память" сотворил он по тятеньке, от какой бы и во аде всем чертям стало тошнехонько. И вызвонят и выревут таким способом грешную душу из вечныя муки... Раскольникам так спасать родителей не доводится - колокола, ризы и громогласные протодьяконы у них возбраняются. Как же, чем же им, сердечным, спасать душу тятенькину?.. Ну и спасают ее от муки вечныя икрой да балыками, жертвуют всем, что есть на потребу бездонного иноческого стомаха... Посылай неоскудно скитским отцам-матерям осетрину да севрюжину - несомненно получит тятенька во всех плутовствах милосердное прощение. Ведь старцы да старицы мастера бога молить: только деньги давай да кормы посылай, любого грешника из ада вымолят... Оттого и не скудеет в скитах милостыня. Ел бы жирней да пил бы пьяней освященный чин - спасенье всякого мошенника несомненно. Откушал Патап Максимыч икорки да балычка, селедок переславских, елабужской белорыбицы. Вкусно - нахвалиться не может, а игумен рад-радехонек, что удалось почествовать гостя дорогого. Дюков долго глядел на толстое звено балыка, крепился, взглядывая на паломника,- прорвало-таки, забыл великий пост, согрешил - оскоромился. Врагу действующу, согрешили и старцы честные. Первым согрешил сам игумен, глядя на него - Михей со Спиридонием. Паломник укрепился, не осквернил уст своих рыбным ядением. Покончив с рыбными снедями, принялись за чай с постным молоком, то есть с ромом. Тут старцы от мирян не отстали, воздержней

  других оказался тот же паломник. Поразвеселились, языки развязались, пошла беседа откровенная, даже Дюков помаленьку начал разговаривать.

  - Что, отец Михаил, скучно, чай, в лесу-то жить?- спросил Патап Максимыч у игумна.  

  - Распрелюбезное дело, касатик ты мой,- отвечал он.- Как бы от недобрых людей не было опаски, лучше бы лесного житья во всем свете, кажись, не сыскать... Злодеи-то вот только шатаются иной раз по здешним местам... Десять годов тому, как они гостить приезжали к нам... Памятки от тех гостин до сей поры у меня знать... Погляди-ка, вот ухо-то как было рассечено,- прибавил он, снимая камилавку и приподнимая седые волосы.- А вот еще ихняя памятка,- продолжал игумен, распахивая грудь и указывая на оставшиеся после ожога белые рубцы,- да вот еще перстами не двигаю с тех пор, как они гвоздочки под ноготки забивали мне. И показал Патапу Максимычу два сведенные в суставах пальца левой руки. - Как бы не страх от этих людей, какой бы еще жизни! - продолжал отец Михаил.- Придет лето, птичек божьих налетит видимо-невидимо; от зари до зари распевают они на разные гласы, прославляют царя небесного... В воздухе таково легко да приятно, благоухание несказанное, цветочки цветут, травки растут, зверки бегают... А выйдешь на Усту, бредень закинешь, окуньков наловишь, линей, щучек, налим иной раз в вершу попадет... Какого еще житья?.. Зимней порой поскучнее, а все же нашего лесного житья не променять на ваше городское... Ведь я, любезненькой мой, пятьдесят годов в здешних-то лесах живу. Четырнадцати лет в пустыню пришел; неразумный еще был, голоусый, грамоте не знал... Так промеж людей в миру-то болтался: бедность, нужда, нищета, вырос сиротой, самый последний был человек, а привел же вот бог обителью править: без году двадцать лет игуменствую, а допреж того в келарях десять лет высидел... Как же не любить мне лесов, болезный ты мой, как мне не любить их?.. Ведь они родные мои.  

  - Конечно, привычка,- заметил Патап Максимыч.

  -Да, касатик мой, истинное слово ты молвил,- отвечал отец Михаил.- Это, как у вас в миру говорится: "Привычка не рукавичка, на спичку ее не повесишь". Всякому свое, до чего ни доведись... в Книзе животней, яже на небеси, овому писано грады обладати, овому рать строити, овому в хораблях моря преплывати, овому же куплю деяти, а наше дело о имени Христове подаянием христолюбцев питаться и о всех истинных христианах древлего благочестия молитвы приносити. Свет истинный везде, и в море далече, и во градах, и в весях, и нет места ближе ко Христу-свету, как в лесах да в пустынях, в вертепах и пропастях земных. Так-то, касатик, так-то, родненький! ..  

  - Так у вас в обители, говоришь, соловецкий чин содержится? - спросил Патап Максимыч.  

  - Чин соловецкий, любезненькой ты мой, а также и по духовной грамоте преподобного Иосифа Волоцкого. Прежде всего о том тщание имеем, како бы во обители все было благообразно и по чину... А ты, миленький отец Спиридоний, налей-ка гостям еще по чашечке, да ромку-то не жалей, старче!.. Ну, опять же, касатик ты мой Патап Максимыч, блюдем мы опасно, дабы в трапезе все сидели со благоговением и в молчании... Ведь святые-то отцы что написали о монастырской трапезе? "Яко, глаголют, святый жертвенник тако и братская трапеза во время обеда - равны суть"... Да ты что осовел, отец Спиридоний, подливай гостям-то, не жалей обительского добра... Ах ты, любезненькой мой, Патап Максимыч!.. Вот принес Христос гостя нежданного да желанного!.. А уж сколько забот да хлопот о потребах монастырских, и рассказать всего невозможно. И о пище-то попекись и о питии, об одежде и обущи (Обувь. ) и о монастырском строении, и о конях, и о скотном дворе, обо всем... А братией-то править, думаешь, легкое дело?.. О-ох, любезненькой ты мой, как бы знал ты нашу монастырскую жизнь... Грехи-грехи наши! Потчуй, а ты, отец Спиридоний... Да что же ушицу-то, ушицу?.. Отец Михей, давай скорее, торопи на поварне-то, гости, мол, ужинать хотят. 

  Минут через пять казначей воротился, и за ним принесли уху из свежей рыбы, паровую севрюгу, осетрину с хреном и кислую капусту с квасом и свежепросольной белужиной. Ужин, пожалуй, хоть не у старца в келье великим постом. И старцы и гости, кроме паломника, все согрешили - оскоромились. И вина разрешили во утешение довольно. Кончив трапезу, отец Михей да отец Спиридоний начали носом окуней ловить. Сильно разбирала их дремота. - Ты бы, отче, благословил отцам-то успокоиться, смотри, глаза-то у них совсем слипаются,- молвил Стуколов, быстро взглянув на игумна. - Ин подите в самом деле, отцы, успокойтесь, бог благословит,- молвил игумен. Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями, пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких, помянул и про дрова и про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил:  

  - А посмотрел бы ты, касатик мой, Патап Максимыч, что в недрах-то земных сокрыто, отдал бы похвалу нашим палестинам.  

  - А что такое? - спросил Патап Максимыч.  

  - От других потаю, от тебя не скрою, любезненькой ты мой,- отвечал игумен.- Опять же у вас с Якимом Прохорычем, как вижу, дела-то одни... Золото водится по нашим лесам - брать только надо умеючи.  

  - Слыхал я про ваше ветлужское золото,- сказал Патап Максимыч,- только веры что-то неймется, отче святый... Пробовали, слышь, топить его, одна гарь выходит.  

  - Это ему вечор Силантий насудачил,- вступился Стуколов.  

  - Какой Силантий? - спросил игумен. - Да в деревне Лукерьине Силантия Петрова разве не знаешь? - молвил паломник.  

  - А, лукерьинский!.. Коротенька-Ножка?.. Как не знать! - отозвался игумен.- Да чего ж он в этом деле смыслит! Навалил, поди, песку в горшок, да и ну калить!.. Известно, этак, окроме гари, не выйдет ничего... Тут, любезненькой мой Патап Максимыч, науку надо знать. Кого бог наукой умудрил, тот и может за это дело браться, а темному человеку, невегласу, оно никогда не дается... Читал ли "Шестоднев" Василья Великого? Там о премудрых-то хитрецах что сказано? "Тайны господни им ведомы, еже в пучинах морских, еже в недрах земных". 

  - Это так, отче, это ты верно говоришь,- сказал Патап Максимыч. - Ну, так как же из того песку золото делать? 

  - Не умудрил меня господь наукой, касатик ты мой... Куда мне, темному человеку! Говорил ведь я тебе, что и грамоте-то здесь, в лесу, научился. Кой-как бреду. Писание читать могу, а насчет грамматического да философского учения тут уж, разлюбезный ты мой, я ни при чем... Да признаться, и не разумею, что такое за грамматическое учение, что за философия такая. Читал про них и в книге "Вере" и в "Максиме Греке", а что такое оно обозначает, прости, Христа ради, не знаю. 

  - Почему ж ты знаешь, отче, что из того песку можно золото делать? - спросил Патап Максимыч. 

  - Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, касатик! - восклицал отец Михаил. - А вот я тебе все поряду скажу. Ты вот у нас в часовне-то за службой был, святые иконы видел? 

  - Видел,- отвечал Патап Максимыч. 

  - Хороши? - спросил игумен. 

  - Нечего и толковать,- отвечал Патап Максимыч.- Такого благолепия сроду не видал. У нас, в Городецкой часовне, супротив вашей - плевое дело. 

  - То-то же,- сказал игумен.- А чем наши иконы позолочены? Все своим ветлужским золотом. Погоди, вот завтра покажу тебе ризницу, увидишь и кресты золотые, и чаши, и оклады на Евангелиях, все нашего ветлужского золота. Знамо дело, такую вещь надо в тайне держать; сказываем, что все это приношение благодетелей... А какие тут благодетели? Свое золото, доморощенное.  

  -Так неужель у тебя в скиту про это дело вся братия знает? - сказал Патап Максимыч.  

  - Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?..- отвечал отец Михаил.- В огласку таких делов пускать не годится... Слух-от по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться... Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает. 

  - Как же, честный отче, сами-то вы с ним справляетесь? - спросил Патап Максимыч.  

  - Ох ты, любезненькой мой, ох ты, касатик мой!.. Что мне сказать-то, уж я, право, и не знаю,- заминаясь, отвечал отец Михаил, поглядывая то на паломника, то на Дюкова.  

  - Сказывай, как есть,- молвил Стуколов.- Таиться нечего: Патап Максимыч в доле по этому делу.  

  - По золотому? - спросил игумен, кидая смутный взгляд на паломника.  

  - А по какому же еще? - быстро подхватил Стуколов и, слегка нахмурясь, строго взглянул на отца Михаила. 

  - Какие еще дела могут у тебя с Патапом Максимычем быть? Не службу у тебя в часовне будет он править... Других делов с ним нет и быть не должно.  

  - А я думал, что ты, любезненькой мой, с Патапом Максимычем по всем делам заодно,- несколько смутившись, молвил игумен. Быстро Стуколов с места встал и торопливыми шагами прошелся по келье. Незаметно для Патапа Максимыча, легонько толкнул он игумна.  

  - Расскажи ему, отче, как вы с песком тем справляетесь,- сказал он потом мягким голосом.  

  - Да уж, пожалуйста, поведай мне,- молвил Патап Максимыч. - Бог даст, заодно станем работать... Прииски откроем.  

  - Ах ты, любезненькой мой! ах ты, касатик!..- воскликнул отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча- А ты вот облепихи-то рюмочку выкушай. Из Сибири прислали благодетели, хорошая наливочка, попробуй.... Расчудесная! Патап Максимыч выпил облепихи. Наливка оказалась в самом деле расчудесною. 

  - Ну, так как же, отче?..- сказал он.- Как у вас песок-от в золото переделывают?  

  - Теперь у нас такого знатока нет,- отвечал игу мен.- Был да годов с десяток помер. А ноне, любезненькой ты мой Патап Максимыч, вот как мы делаем. Я, грешный, да еще двое из братии только и знаем про это дело. Летней порой, тайком от других, мы и сбираем сколько бог приведет песочку, да по зиме в Москву его и справляем... А на Москве есть у нас други-приятели, в этом деле силу они разумеют. Господь их ведает, какою хитростью делают они из нашего песку золото, а на нашу долю сколько его причтется, деньгами высылают... По науке, касатик ты мой, по науке до этого доходят, а мы что? Люди слепые, темные, куда нам разуметь такую силу!..  

  Задумался Чапурин... Обращаясь к отцу Михаилу, сказал он: - Вот и я тоже говорю Якиму Прохорычу: прежде испытать надо, а потом за дело браться.  

  - Справедлива речь твоя, любезненькой ты мой,- отвечал игумен,- справедливая речь!.. "Искуси и познай", в писании сказано. Без испытания нельзя.  

  - Вот и думаю я съездить в город,- сказал Патап Максимыч,- там дружок у меня есть, по эвтой самой науке доточный. На царских золотых промыслах служил... Дам ему песочку, чтоб испробовал, можно ль из него золото делать.  

  - Что ж, съезди, съезди, любезненькой ты мой!.. Уверься!.. Не соваться же и в самом деле в воду, не спросясь броду? - говорил игумен. Паломник с досады опять вскочил, пройдясь раза два по келье, сердито он взглянул на отца Михаила и вышел.  

  - А много ль, примерно, каждый год наберете вы этого песку? - спросил Патап Максимыч игумна.  

  - Да что наше дело! Совсем пустое,- отвечал отец Михаил.- Ино лето чуть не полпуда наберешь, а пользы всего целковых на сто, либо на полтораста получишь.  

  - Что так мало? - спросил Патап Максимыч.- Ведь золота пуд на плохой конец двенадцать тысяч целковых.  

  - Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? - отвечал игумен.- Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, царь небесный... А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили... Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали...  

  Смолк Патап Максимыч. Погрузился он в расчеты. Между тем вошел Стуколов и еще суровей взглянул на отца Михаила. Тот вздохнул тяжело, спустил на лоб камилавку и потупил глаза.  

  - Что же? Какое теперь будет твое решенье? - спросил у Патапа Максимыча Стуколов.  

  - Да я не прочь, только наперед съезжу увериться,- отвечал Патап Максимыч.  

  - Когда поедешь? - спросил паломник.  

  - Отсюда прямо,- отвечал Патап Максимыч. Петухи запели, отец Михаил с места поднялся. 

  - Ахти, закалякался с тобой, разлюбезный ты мой Патап Максимыч,- сказал он.- Слышь, вторы кочета поют, а мне к утрени надо вставать... Простите, гости дорогие, усните, успокойтесь... Отец Спиридоний все изготовил про вас: тебе, любезненькой мой Патап Максимыч, вот в этой келийке постлано, а здесь налево Якиму Прохорычу с Самсоном Михайлычем. Усни во здравие, касатик мой, а завтра, с утра, в баньку пожалуй... А что, на сон-то грядущий, мадерцы рюмочку не искушаешь ли? Патап Максимыч с Дюковым выпили по рюмке, выпил и гостеприимный хозяин. Паломник мрачно простился с отцом Михаилом. 

  

  * * *

  

  Крепко полюбился игумен Патапу Максимычу. Больно по нраву пришлись и его простодушное добросердечие, его на каждом шагу заметная домовитость и уменье вести хозяйство, а пуще всего то, что умеет людей отличать и почет воздавать кому следует. "На все горазд,- думал он, укладываясь спать на высоко взбитой перине.- Молебен ли справить, за чарочкой ли побеседовать... Постоянный

  старец!..

  Надо

  наградить

  его хорошенько!" Уверения игумна насчет золота пошатнули несколько в Патапе Максимыче сомненье, возбужденное разговорами Силантья. "Не станет же врать старец божий, не станет же душу свою ломать - не таков он человек ,- думал про себя Чапурин и решил непременно приняться за золотое дело, только испробует купленный песок. "Сам игумен советует, а он человек обстоятельный, не то что Яким торопыга. Ему бы все тотчас вынь да положь". В думах о ветлужских сокровищах сладко заснул Патап Максимыч, богатырский храп его скоро раздался по гостинице. Паломник и Дюков еще не спали и, заслышав храп соседа, тихонько меж собой заговорили.  

  - Эк его, старого хрена, дернуло! - шептал паломник.- Чем бы заверять да уговаривать, а он в город советует: "Поезжай, уверься! Кажется, все толком писал к нему с Силантьевым сыном - так вот поди ж ты с ним... Совсем с ума выступил!  

  - Что ж, пущай его съездит! - молвил Дюков.  

  - Пущай съездит! - передразнил паломник приятеля. 

  - А что Силантий-от продал ему? Какой у него песок-от? - Мягонькой? - улыбнувшись, спросил Дюков. 

  - То-то и есть,- ответил Яким Прохорыч.- Надо дело поправлять.  

  -Надо,- согласился Дюков.  

  -Ты вот что сделай,- говорил паломник.- В баню с ним вместе ступай, подольше его задерживай, я управлюсь тем временем. Смекаешь?    - Ладно,- сказал Дюков. - Сибирским подменю, настоящим.  

  - Понимаю. - Целковых на триста отсыпать придется,- ворчал Стуколов.- Ишь оно, пустое-то мелево, чего стоит!.. Триста целковых не щепки... Поди-ка выручай потом.  

  - Выручишь!- сказал Дюков.

  - Выручим ли с Патапа, нет ли, а завтра же я триста целковых со старого болтуна справлю... Эка язык-от не держится... Слышал?.. Ведь он чуть-чуть про картинку не брякнул... 

  - Да... Я, признаться, струхнул,- молвил Дюков.

  -Писано было ему, старому псу, подробно все писано: и как у ворот подольше держать, и какую службу справить, и как принять, и что говорить, и про рыбную пищу писано, и про баню, про все. Прямехонько писано, чтоб, окроме золотого песку, никаких речей не заводил. А он - гляди-ка ты!

   - Да,- согласился Дюков.

  - Хоть бы тысчонок десять с Патапа слупить,- молвил паломник. - И за то бы можно было благодарить создателя... Ну, да утро вечера мудренее - прощай, Самсон Михайлыч. 

  - Спокойной ночи,- отвечал, зевая, полусонный Дюков и, повернувшись на бок, заснул. Но паломник еще долго ворочался на тюфяке - жаль было ему расставаться с сибирским песком. Поднялись ранехонько, на заре, часу в шестом. Только узнал игумен, что гости поднимаются, сам поспешил в гостиницу, а там отец Спиридоний уж возится вкруг самовара.  

  - Что, гости дорогие, каково спали-ночевали, весело ли вставали? - радушно улыбаясь, приветствовал Патапа Максимыча с товарищами отец Михаил.  

  - Важно спали, честный отче! - ответил Патап Максимыч.- Уж так ты нас успокоил, так уважил, что вовеки не забуду.  

  - Ах ты, любезненькой мой!..- говорил игумен, обнимая Патапа Максимыча.- Касатик ты мой!.. Клопы-то не искусали ли?.. Давно гостей-то не бывало, поди голодны, собаки... Да не мало ль у вас сугреву в келье-то было!.. Никак студено?.. Отец Спиридоний, вели-ка мальцу печи поскорее вытопить, да чтобы скутал их вовремя, угару не напустил бы. Молча поклонился гостиник и поспешил исполнить веление настоятеля.  

  - А в баньку-то? - спросил игумен Патапа Максимыча.- Уж опарили... Коли жарко любишь, теперь бы шел. Мы, грешные, за часы пойдем, а ты тем временем попарься. По строгому монастырскому уставу, что содержится в скитах, баня не дозволяется. Мыться в бане, купаться в реке, обнажать свое тело - великий грех, а ходить век свой в грязи и всякой нечистоте - богоугодный подвиг, подъятый ради умерщвления плоти. Возненавидь тело свое, смиряй его постом, бдением, бессчетными земными поклонами, наложи на себя тяжелые вериги, веселись о каждой ране, о каждой болезни, держи себя в грязи и с радостью отдавай тело на кормление насекомым,- вот завет византийских монахов, перенесенный святошами и в нашу страну. Но не весь этот завет исполняется. Старые народные обычаи крепко держатся, и баня с вениками, которым, говорят, еще апостол Андрей дивовался на Ильмени, удержалась и в пустынях, и в монастырях, несмотря на греческие проклятья. Не ходят в баню лишь те скитские жители, что самое подвижное житие провождают, да и те ину пору не могут устоять против "демонского стреляния" - парятся. В Красноярском скиту от бани никто не отрекался, а сам игумен ждет, бывало, не дождется субботы, чтоб хорошенько пропарить грешную плоть свою. Оттого банька и была у него построена на славу: большая, светлая, просторная, с липовыми полками и лавками, менявшимися чуть не каждый год. Узнав из письма, присланного паломником из Лукерьина, что Патапа Максимыча хоть обедом не корми, только выпарь хорошенько, отец Михаил тотчас послал в баню троих трудников с скобелями и рубанками и велел им как можно чище и глаже выстрогать всю баню - и полки, и лавки, и пол, и стены, чтобы вся была, как новая. Чуть не с полночи жарили баню, варили щелоки, кипятили квас с мятой для распариванья веников и поддаванья на каменку. Диву дался Патап Максимыч, войдя в баню; уважение его к отцу Михаилу удвоилось. Такой баней сроду никто не угощал его. В предбаннике на лавках высоко, в несколько рядов, наложены были кошмы, покрытые белыми простынями; весь пол устлан войлоками, и на них раскидано пахучее сено, крытое тоже простынями. В бане на полках и на лавках настланы были обданные кипятком калуфер, мята, чабер, донник (Калуфер, или кануфер,- balsamita vulgaris; чабер - satureia hortensis: донник - melilotus officinalis.) и другие пахучие травы. На лавках лежали веники, стояли медные луженые тазы со щелоком и взбитым мылом, а рядом с ними большие туес (Бурак, сделанный из бересты, с тугою деревянною крышкой. ), налитые подогретым на мяте квасом для окачивания перед тем, как лезть на полок. На особом, крытом скатертью, столике разложены были суконки, мелко расчесанные вехотки (Вехотка - пучок расчесанного мочала. Суконка - лоскут сукна или байки, которым мылятся.) и куски казанского яичного мыла.

  - Сумел банькой употчевать отец игумен,- молвил Патап Максимыч дюжим бельцам, посланным его парить.  - Вот баня так баня, хоть царю в такой париться. Ай да отец Михаил! Две пары веников охлыстали бельцы о Патапа Максимыча, а он таял в восторге да покрикивал: - Поддавай, поддавай еще!.. Прибавь парку, миленькие!.. У, жарко!.. Поддавай а ты, поддавай!.. И дюжие бельцы, не жалея мятного кваса, плескали на спорник (Крупный булыжник в банной каменке; мелкий зовется "конопляником". ) туес за туесом и, не жалея Патапа Максимыча, изо всей силы хлыстали его как огонь жаркими вениками. Вдруг Патап Максимыч прыгнул с полка и стремглав кинулся к дверям. Распахнув их, вылетел вон из бани и бросился в сугроб. Снег обжег раскаленное тело, и с громким гоготаньем начал Чапурин валяться по сугробу. Минуты через две вбежал назад и прямо на полок. - Хлыщи жарче, ребятушки... Поддавай, поддавай, миленькие!..- кричал он во всю мочь, и бельцы принялись хлыстать его еще пуще прежнего. Три раза валялся в сугробе Патап Максимыч, дюжину веников охлыстали об него здоровенные бельцы, целый жбан холодного квасу выпил он, запивая банный пар, насилу-то, насилу отпарился. И когда лег в предбаннике на разостланные кошмы, совсем умилился душой, вспоминая гостеприимного игумна.  

  - На все горазд отец Михаил,- говорил он Дюкову,- а уж насчет бани, просто сказать, первый человек на свете.  

  - Старец хороший,- чуть слышно промычал Дюков и задремал на кошме. Он тоже упарился. Между тем как Патап Максимыч наслаждался в бане, паломник, рассчитав время, тихими стопами вышел из часовни и направился в гостиницу. Там заперся изнутри и вошел в келью, где ночевал Патап Максимыч. Порывшись в его пожитках, скоро нашел пузырек, взятый у Силантия. 

  Стуколов поспешно его опорожнил и насыпал своим песком. Положив пузырек на прежнее место, паломник преспокойно отправился в часовню и там усердно стал перебирать лестовку, искоса взглядывая на игумна. Взоры их, наконец, встретились. Смутившийся игумен возвел очи горе. 

  В келарне потрапезовали, когда Патап Максимыч с Дюковым воротились из бани. Игумен поспешил в гостиницу. 

  -Ну, банька же у тебя, отче!..- сказал Патап Максимыч, низко кланяясь отцу Михаилу.- Спасибо... Вот уважил, так уважил!..

  -Ах ты, любезненькой мой! Ах ты, касатик мой!- восклицал игумен, обнимая Патапа Максимыча.- Уж не взыщи, Христа ради, на убогих наших недостатках... Мы ото всей души, родненький... Чем богаты, тем и рады.

  -Не ложно скажу тебе, отче, сроду так не паривался. Уж такая у тебя банька, такая банька, что рассказать невозможно...- говорил Патап Максимыч. - После баньки-то выкушать надо,- молвил игумен, наливая рюмку сорокатравчатой,- да и за стол милости просим. Не взыщи только, любезненькой ты мой Патап Максимыч. Обед был подан обильный, кушаньям счету не было. На первую перемену поставили разные пироги, постные и рыбные. Была кулебяка с пшеном и грибами, была другая с вязигой, жирами, молоками и сибирской осетриной. Кругом их, ровно малые детки вкруг родителей, стояли блюдца с разными пирогами и пряженцами. Каких тут не было!.. И кислые подовые на ореховом масле, и пряженцы с семгой, и ватрушки с грибами, и оладьи с зернистой икрой, и пироги с тельным из щуки. Управились гости с первой переменою, за вторую принялись: для постника Стуколова поставлены были лапша соковая да щи с грибами, а разрешившим пост уха из жирных ветлужских стерлядей.

  - Покушай ушицы-то, любезненькой мой,- угощал отец Михаил Патапа Максимыча,- стерлядки, кажись, ничего себе, подходящие,- говорил он, кладя в тарелку дорогому гостю два огромных звена янтарной стерляди и налимьи печенки.- За ночь нарочно гонял на Ветлугу к ловцам. От нас ведь рукой подать, верст двадцать. Заходят и в нашу Усту стерлядки, да не часто... Растегайчиков к ушице-то!.. Кушайте, гости дорогие. Отработал Патап Максимыч и ветлужскую уху и растегайчики. Потрудились и сотрапезники, не успели оглянуться, как блюдо растегаев исчезло, а в миске на донышке лежали одни стерляжьи головки. 

  - Винца-то, любезненькой ты мой, винца-то благослови, - потчевал игумен, наливая рюмки портвейна.- Толку-то я мало в заморских винах понимаю, а люди пили да похваливали. Портвейн оказался в самом деле хорошим. Патап Максимыч не заставил гостеприимного хозяина много просить себя. Новая перемена явилась на стол - блюда рассольные. Тут опять явились стерляди разварные с солеными огурцами да морковью, кроме того поставлены были осетрина холодная с хреном, да белужья тёшка с квасом и капустой, тавранчук осетрий, щука под чесноком и хреном, нельма с солеными подновскими огурцами, а постнику грибы разварные с хреном, да тертый горох с ореховым маслом, да каша соковая с маковым маслом. За рассольной переменой были поданы жареная осетрина, лещи, начиненные грибами, и непомерной величины караси. Затем сладкий пирог с вареньем, левашники, оладьи с сотовым медом, сладкие кисели, киевское варенье, ржевская пастила и отваренные в патоке дыни, арбузы, груши и яблоки. Такой обед закатил отец Михаил... А приготовлено все было хоть бы Никитишне впору. А наливки одна другой лучше: и вишневка, и ананасная, и поляниковка, и морошка, и царица всех наливок, благовонная сибирская облепиха (Поляника, или княженика,- rubus arcticus; облепиха - hippophae rhamnoidel, растет только за Уральскими горами.).

  А какое пиво монастырское, какие меда ставленные - чудо. Таково было "учреждение" гостям в Красноярском скиту. Насилу перетащились от стола до постелей. Патап Максимыч, как завел глаза, так и пустил храп и свист на всю гостиницу. Отец Михей да отец Спиридоний едва в силу убрались по кельям, воссылая хвалу создателю за дарование гостя, ради которого разрешили они надокучившее сухоядение, сменили гороховую лапшу на диковинные стерляди и другие лакомые яства. Отец Михаил, угощая других, и себя не забывал. Не пошел он к себе в келью, а, кой-как дотащившись до постели паломника, заснул богатырским сном, поохав перед тем

  маленько и сотворив не один раз молитву: "Согреших  перед тобою, господи,

   чревоугодьем, пианственного

   пития

   вкушением, объядением, невоздержанием... Дюков тоже завалился на боковую. Один только постник Стуколов остался свежим и бодрым... Когда сотрапезники потащились к постелям, презрительно поглядел он на объевшихся, сел за стол и принялся писать. Часа через полтора игумен и гости проснулись. Отец Спиридоний притащил огромный медный кунган с холодным игристым малиновым медом, его не замедлили опорожнить. После того отец Михаил стал показывать Патапу Максимычу скит свой... И братские кельи и хозяйственные постройки срублены были из толстого кондового леса, а часовня, келарня и настоятельская "стая" из такой лиственницы, что ее облюбовал бы каждый строитель корабля. Все было пригнано вплотную, ничего не покосилось, ничего не выдалось ни вперед, ни назад. Не было на кельях ни вышек, ни теремков, никаких других украшений, зато глядели они богатырскими покоями. Внутри келий не было так приглядно и нарядно, как в женских скитах: большие, тяжелые столы, широкие лавки на толстых, в целое бревно ножках, изразцовые печи и деревянные столярной работы божницы в углах - вот и все внутреннее убранство. Ни зеркальца, ни картинки на стене, ни занавески, ни горшков с бальзамином и розанелью на окнах, столь обычных в Комарове и других чернораменских обителях, в заводе не было у красноярской братии. Только и было сходства с женскими скитами в опрятности и удушливом запахе ладана и восковых свеч. В сенях между кельями понастроено было несчетное число чуланов, отделявшихся не жиденькими перегородками, а толстыми мшенными срубами. И везде так широко и просторно. Не то что в келье, в каждом чулане с привольем могла бы поместиться любая крестьянская семья из степных, безлесных наших губерний. У отца Михаила заведен был особый порядок: общежитие шло наряду с собственным хозяйством старцев. И монахи и бельцы получали от обители пищу и одежду, но каждый имел и свои деньги. На эти деньги и ели послаще в своих кельях и платья носили получше того, какое каждый год раздавал им казначей. Большею частью старцы божьи изводили свои денежки на "утешение", то есть на чай да на хмельное и разные к нему закуски. Редкий день, бывало, пройдет, чтоб честные отцы не сбирались у кого-нибудь вкупе: чайку попить, пображничать да от писания побеседовать; а праздник придет, у игумна утешаются, либо у казначея. Так и коротали дни свои небесные ангелы, земные же человеки, проводя время то на молитве, то на работе, то за утешением. Монастырь был богатый, и братия весело поживала во всяком довольстве и даже избытке. На конный двор пошли, там стояли лошади рослые, жирные, откормленные, шерсть на них так и лоснится. Сыплют им овса, задают сено без счета, без меры, зато и кони были не чета деревенским мужичьим клячам, слоны слонами. На что хороши разгонные лошади у Патапа Максимыча, да нет, далеко им до игуменских. Заглянули в сараи, там телеги здоровенные, кибитки с кожаными верхами и юфтовыми запонами, казанские тарантасы, и все это на железных осях с шинами в два пальца толщиной, все таково крепко да плотно сработано и все такое новое, ровно сегодня из мастерской... Отправились на скотный двор, там десятка четыре рослых, жирных холмогорских коров, любо-дорого посмотреть, каждая корова тамбовской барыней смотрит. А на птичном дворе куры всех возможных пород, от великанов голландок до крошек шпанок. В особом помещенье содержались гуси, утки, индейки, цесарки, это уж так, для охоты и ради "утешения" мирских гостей, посещавших честную обитель во время мясоедов. В работные кельи зашли, там на монастырской обиход всякое дело делают: в одной келье столярничают и точат, в другой бондарь работает, в третьей слесарня устроена, в четвертой иконописцы пишут, а там пекарня, за ней квасная. В стороне кузница поставлена. И везде кипит безустанная работа на обительскую потребу, а иное что и на продажу... Еще была мастерская у отца Михаила, только он ее не показал.  

  - Домовитый же ты хозяин, отец Михаил,- сказал Патап Максимыч, возвращаясь в гостиницу.- К тебе учиться ездить нашему брату.  

  - Ох ты, любезненькой мой! - восклицал игумен.- Какой ты, право! Уж куда тебе у нашего брата, убогого чернца, учиться. Это ты так только ради любви говоришь... Конечно, живем под святым покровом владычицы, нужды по милости христолюбцев, наших благодетелей, не терпим, а чтоб учиться тебе у нас хозяйствовать, это ты напрасное слово молвил.  

  - Не обык я зря, с ветру говорить, отец Михаил,- резко подхватил Патап Максимыч.- Коли говорю - значит, дело говорю.  

  -Ну, ну, касатик ты мой! - ублажал его игумен, заметив подавленную вспышку недовольства.- Ну, Христос с тобой... На утешительном слове благодарим. И низко-пренизко поклонился Патапу Максимычу.  

  - Живет у меня молодой парень, на все дела руки у него золотые,- спокойным голосом продолжал Патап Максимыч.- Приказчиком его сделал по токарням, отчасти по хозяйству. Больно приглянулся он мне - башка разумная. А я стар становлюсь, сыновьями господь не благословил, помощников нет, вот и хочу я этому самому приказчику не вдруг, а так, знаешь, исподволь, помаленьку домовое хозяйство на руки сдать... А там что бог даст...  

  - Что ж, дело доброе, коли человек надежный. Облегчение от трудов получишь, болезный ты мой,- говорил отец Михаил.  

  - Надежный человек,- молвил Патап Максимыч.- А говорю это тебе, отче, к тому, что, если бог даст, уверюсь я в нашем деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это дело знает, перед ним не таись. А как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то... И ему пригодится, и мне на пользу будет.  

  - Ладно, хорошо, любезненькой ты мой, все покажу, обо всяком деле расскажу,- отвечал игумен.- Что ж, как ты располагаешься?.. В город отсюда?  

  - Сегодня же в город,- сказал Патап Максимыч.  

  - Погости у нас, убогих, гость нежданный да желанный, побудь с нами денек-другой, дай наглядеться на тебя, любезненькой ты мой,- уговаривал отец Михаил. Но Патап Максимыч не внимал уговорам и велел запрягать лошадей. На расставанье написал он записочку и подал ее отцу Михаилу. 

  - Пошли ты, отче, с этой запиской работника ко мне в Красную рамень на мельницу,- сказал он,- там ему отпустят десять мешков крупчатки... Это честной братии ко Христову дню на куличи, а вот это на сыр да на красные яйца. И вручил отцу Михаилу четыре сотенных. 

  - Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! - восклицал отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи.- Пошли тебе, господи, доброго здоровья и успеха во всех делах твоих за то, что памятуешь сира и убога... Ах ты, касатик мой!.. а что это, право, мало ты погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ай уж и нет его. 

  - Нельзя, отче, нельзя, пора мне, и то замешкался... Дома есть нужные дела,- отвечал Патап Максимыч.  

  - Не забудь же нас, убогих, не покинь святую обитель... Ох ты, любезненькой мой!.. Постой-ка, я на дорогу бутылочку тебе в сани-то положу... Эй!.. отец Спиридоний!.. Положи-ка в кулечек облепихи бутылочки две либо три, полюбилась давеча она благодетелю-то, да поляниковки положь, да морошки.  

  - Напрасно, отче, право, напрасно,- отговаривался Патап Максимыч, но должен был принять напутственные дары отца игумна. Паломник с утра еще жаловался, что ему нездоровится. За обедом почти ничего не ел и вовсе не пил. Когда отец Михаил водил Патапа Максимыча по скиту, он прилег, а теперь слабым, едва слышным голосом уверял Патапа Максимыча, что совсем разнемогся: головы не может поднять.  

  -Поезжай ты в город с Самсоном Михайлычем,- говорил он,- а я здесь, бог даст, пообмогусь как-нибудь... Авось эта хворь не к великой болезни.  

  - Да как же мы без тебя, Яким Прохорыч?..- заговорил было Патап Максимыч.- С тобой-то бы лучше, ты бы и сам уверился... Дело-то было бы тогда без всякого сумнения.  

  - И теперь знаю, что оно безо всякого сумнения, ты ведь только Фома неверный,- сказал Стуколов.- Нет, не поеду... не смогу ехать, головушки не поднять... Ох!.. Так и горит на сердце, а в голову ровно молотом бьет.  

  - Когда ж свидимся?- спросил Патап Максимыч. - Да уж, видно, надо будет в Осиповку приехать к тебе,- со стонами отвечал Стуколов.- Коли господь поднимет, праздник-от я у отца Михаила возьму... Ох!.. Господи, помилуй!.. Стрельба-то какая!.. Хворому человеку как теперь по распутице ехать?... Ох... Заступнице усердная!.. А там на Фоминой к тебе буду... Ох!.. Уксусу бы мне, что ли, к голове-то либо капустки кочанной? Отец Спиридоний и уксусу и кочанной капусты принес. Стуколову обложили голову, но он начинал бредить, заговорил об Опоньском царстве, об Египте, о Белой Кринице.  

  - Эка бедняга! как его размочалило. Гляди-ка-сь,- тужил, стоя, Патап Максимыч. Делать нечего, поехал с одним Дюковым. Отец игумен со всею братией соборно провожал нового монастырского благодетеля. Сначала в часовню пошли, там канон в путь шествующих справили, а оттуда до ворот шли пеши. За воротами еще раз перепрощался Патап Максимыч с отцом Михаилом и со старшими иноками. Напутствуемый громкими благословеньями старцев и громким лаем бросавшихся за повозками монастырских псов, резво покатил он по знакомой уже дорожке. 

  

  * * *

  

  Проводив гостя, отец Михаил пошел в гостиницу к разболевшемуся паломнику. - Ах ты, старый дурак! - вскричал больной, вскочив с места и швырнув с головы капусту.- И речью говорено тебе, и на письме тебе писано, а ты, кисельная твоя голова, что наделал?.. А?..  

  - Что ж я такого наделал, Якимушка?.. Кажись, дело-то клеится,- трусливо говорил отец Михаил.  

  - Клеится! - передразнил игумна Стуколов.- Клеится! Шайтан, что ли, тебе в уши-то дунул уговаривать его в город ехать? Для того разве я приводил его? Ах ты, безумный, безумный, шитая твоя рожа, вязаный нос!  

  - Да что ж ты ругаешься, Якимушка?.. Ведь он и без того хотел в город ехать,- оправдывался игумен.- Как же бы я перечить-то стал ему, сам рассуди.  

  - Твое дело было уверять его, тебе надо было говорить, что в город не по что ездить... А ты что понес?.. Эх ты, фофан, в землю вкопан!.. Ну если б он сунулся в город с Силантьевским-то песком? Сам знаешь, каков он... Пропали б тогда все мои труды и хлопоты. 

  - Прости, Христа ради,- отвечал отец Михаил.- Признаться, этого мне и на ум не вспадало. 

  - То-то и есть. На ум ему не вспадало. Эх ты, сосновая голова, а еще игумен!.. Поглядеть на тебя с бороды, как есть Авраам, а на деле сосновый чурбан,- продолжал браниться паломник.- Знаешь ли ты, старый хрыч, что твоя болтовня, худо-худо, мне в триста серебром обошлась?.. Да эти деньги у меня, брат, не пропащие, ты мне их вынь да положь... Много ли дал Патап на яйца?.. Подавай сюда...  

  - Да ты постой, погоди, не сбивай меня с толку,- молил отец Михаил, отмахиваясь рукой.- Скажи путем, про какие ты деньги поминаешь?..  

  - Как бы ты ему не советовал в город ехать, он бы не вздумал этого,- сказал Стуколов.- Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать, ни за что бы он не поехал... А ты околесную понес... Да чуть было и про то дело не проболтался... Не толкни я тебя, ты бы так все ему и выложил... Эх ты, ворона!.. Творя шепотом молитву и перебирая лестовку, смиренно слушал отец Михаил брань и попреки паломника. По всему видно было, что он уж не хозяин, а безответный раб Стуколова.  

  - Про какие же деньги ты спрашиваешь, Якимушка? - робко спросил он.- Кажись, мы с тобою в расчете...  

  - Силантьев песок подменить надо было... Понял?.. Покаместь Чапурин парился, я ему сибирского на триста целковых засыпал. 

  - Ловко же спроворил ты, Якимушка,- с довольной улыбкой ответил игумен.- Подай тебе, господи, доброго здоровья...  

  - Деньги подай,- протягивая руку, сказал

  Стуколов.- Для того и хворым прикинулся я, для того и остался здесь, чтобы кровные денежки мои не пропали... Триста целковых!..  

  - Да как же это, Якимушка?.. За что ж мне платить, касатик?.. Полно, любезненькой мой,- лебезил перед паломником отец Михаил.   - Жалких речей на меня не трать,- сухо ответил ему Стуколов.- Слава богу, не вечор друг дружку спознали... Деньги давай!.. Ты наболтал, ты и в ответе. 

  - Ну, так и быть, грех пополам - бери полтораста, Якимушка,- сказал отец Михаил. 

  - А ты узоров-то не разводи!.. Сам знаешь цену сибирскому песку. Сказано триста, и дело с концом,- решительно отвечал Стуколов. - Спорить со мной не годится. 

  - Да уступи сколько-нибудь, возьми хоть две сотенных, - торговался игумен. 

  - Деньги!- крикнул паломник, схватив его за руку. - Ну, двести пятьдесят,- молил игумен, жалобно глядя на Стуколова.  

  - Говорят тебе, деньги! - на всю гостиницу крикнул паломник. Дрогнул отец Михаил, отсчитал из денег, данных Патапом Максимычем, триста целковых и подал их Стуколову. Тот, не торопясь, вынул из кармана истасканный кожаный бумажник и спрятал их туда. - Теперь о деле потолкуем,- сказал он спокойным голосом, садясь на кресло.- Садись, отче! Игумен сел и опустил голову. - С моим песком Чапурин уверится,- начал паломник.- Этот песок хоть на монетный двор - настоящий. Уверившись, Чапурин бумагу подпишет, три тысячи на ассигнации выдаст мне. Недели через три после того надо ему тысяч на шесть ассигнациями настоящего песку показать,- вот, мол, на твою долю сколько выручено. Тогда он пятидесяти тысяч целковых не пожалеет... Понял ?  

  - Дальше-то что же? - спросил игумен.  

  - Чать, не впервой,- ответил паломник.

  -Опасно, Якимушка, боязно. Чапурин - не кто другой. Со всяким начальством знаком, к губернатору вхож... Не погубить бы нам себя,- говорил игумен.  

  - Обработаем - бог милостив,- сказал на то Стуколов. 

  - Разве насчет картинок? ' Фальшивые ассигнации.  ' Тут бы смирно сидел? - прищурясь, молвил игумен.  

  - На картинки не пойдет. Об этом и поминать нечего,- отвечал решительно Стуколов.- Много ль у тебя земляного-то масла? 

  - Немного наберется,- отвечал игумен.- К масленице осетров привезли - полфунта не нашлось. 

  - Ожидаешь еще?