Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

n="justify">   - С особенным удовольствием, - отозвался Привалов, припоминая совет Виктора Васильича относительно преферанса.

   - Ну, там как знаешь, - с удовольствием или без удовольствия. Скушно покажется со старухами-то сидеть? Не больно у нас веселья-то много... Ничего, поскучай.

   Но вечера в бахаревском доме Привалову совсем не показались скучными, а наоборот, он считал часы, когда ему можно было отправиться в бахаревское гнездо.

   Всех больше вечерними визитами Привалова была довольна Верочка, хотя на ее долю от этих визитов перепадало очень немного. Этой практической девушке больше всего нравилось то, что в их доме появился наконец настоящий мужчина со всеми признаками жениха. Раньше эти вечера были скучны до тошноты, потому что на половине Марьи Степановны собиралось только исключительно женское общество, да и какое общество: приплетется старуха Размахнина, придет Павла Ивановна со своими бесконечными кружевами, иногда навернется еще какая-нибудь старушка - вот и все. Попьют чайку, побеседуют и усядутся за карточный стол играть в преферанс. Если, кроме Павлы Ивановны, никого не было, усаживали играть Верочку, которая страшно скучала и потихоньку зевала в руку. Появление Хины среди такого мертвого вечера было целым событием, и Верочка по-детски заглядывала ей прямо в рот, откуда, как сухой горох из прорванного мешка, неудержимо сыпались самые удивительные новости. Даже старицам, начетчицам, странницам и разным божьим старушкам Верочка всегда была рада, потому что вместе с ними на половину Марьи Степановны врывалась струя свежего воздуха, приносившая с собой самый разнообразный запас всевозможных напастей, болей и печалей, какими изнывал мир за пределами бахаревского дома.

   Василий Назарыч половину года проводил на приисках, а другую половину почти все вечера у него были заняты кабинетной работой или визитами разных нужных людей. Про Виктора Васильича и говорить нечего: с наступлением сумерек он исчезал из дому с замечательною аккуратностью и возвращался только утром. Надежда Васильевна вечером тоже редко показывалась на половине Марьи Степановны, потому что обыкновенно в это время занималась у себя в комнате, - "читала в книжку", как говорила про нее Марья Степановна. Таким образом, появление Привалова перевернуло вверх дном вечернюю жизнь на половине Марьи Степановны и оживило ее лихорадочной деятельностью сравнительно с прежним. Павла Ивановна появлялась аккуратно каждый день, когда приходил Привалов, и втроем они усаживались за бесконечный преферанс. По требованию Марьи Степановны, Надежда Васильевна обязана была оставлять свое "чтение в книжку" и тоже принимать участие в преферансе или занимать гостя разговором.

   - Да о чем же я с ним буду разговаривать? - спрашивала Надежда Васильевна. - Разговаривать на заказ очень трудно.

   - Ладно, ладно... с другими умеешь разговаривать, а тут и языка не стало.

   - С какими другими?

   - Ну, у Ляховских своих, поди, говоришь тоже... Ведь не в молчанку же там играют...

   - У Ляховских, мама, в преферанс не играют, а говорят, когда хочется и что хочется.

   - Не мудри, говорю. Вот к Хине не хочешь ехать с визитом...

   - Вы знаете, почему я не еду к ней.

   Марья Степановна после размолвки Василия Назарыча с Приваловым почти совсем упала духом относительно своих заветных планов; Привалов не казал к ним глаз, Надежда Васильевна ни за что не хотела ехать к Хине, - одним словом, выходило так, что Привалов совсем попался в ловкие руки одной Хины, которая не преминет воспользоваться всеми выгодами своего исключительного положения. Вот в этот критический момент Марья Степановна и решилась обойтись совсем без Хины и повести дело вполне самостоятельно. Теперь она была наверху блаженства, потому что, очевидно, Привалов с особенным удовольствием проводил у них вечера и заметно искал случая поговорить с Надеждой Васильевной. Марья Степановна каждый раз замечала, что присутствие дочери оживляло Привалова и он украдкой часто посматривал на нее.

   - Устрой, господи, все на пользу! - шептала иногда Павла Ивановна, когда оставалась одна с Марьей Степановной.

   - Мудрено что-то, - вздыхала Марья Степановна. - Не пойму я этого Сережу... Нету в нем чего-то, характеру недостает: собирается-собирается куда-нибудь, а глядишь - попал в другое место. Теперь вот тоже относительно Нади: как будто она ему нравится и как будто он ее даже боится... Легкое ли место - такому мужчине какой-нибудь девчонки бояться! И она тоже мудрит над ним... Я уж вижу ее насквозь: вся в родимого батюшку пошла, слова спросту не молвит.

   - Девичье дело, Марья Степановна... Нынче образованные да бойкие девицы пошли, не как в наше время. Ну, у них уж все по-своему и выходит.

   - Выходит, да не больно... В наше время жених-то приехал в дом, поглядел невесту издальки, а потом тебе и свадьба. А нынче: тянут-тянут, ходят-ходят, говорят-говорят по-умному-то, а глядишь - дело и рассохлось, да и время напрасно пропало.

   После одного очень скучного преферанса, когда Марья Степановна вышла из комнаты, чтобы отдать Досифее какое-то распоряжение по хозяйству, Надежда Васильевна пытливо и внимательно посмотрела на Привалова и потом спросила:

   - Неужели вам нравится играть в карты?

   - Да.

   - Не может быть. Вы просто хотите угодить маме и, вероятно, скучаете страшно.

   - Наоборот: я так люблю эту мирную обстановку в вашем доме и ничего не желал бы лучшего.

   Девушка с недоверием посмотрела на Привалова и ничего не ответила. Но в другой раз, когда они остались вдвоем, она серьезно спросила:

   - В прошлый раз вы сказали, что вам очень нравится наша мирная обстановка, - это серьезно было сказано?

   - Совершенно серьезно.

   - А вы не чувствуете никаких диссонансов, какими пропитана эта мирная обстановка?

   - Я хорошенько не понимаю, что вы хотите этим сказать...

   Надежда Васильевна на минуту задумалась и, по-видимому, колебалась высказать свою мысль, но, взглянув Привалову в глаза, она тихо проговорила:

   - Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы, кажется, уже испытали на себе их действие. Но у отца это прорывается минутами, а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости не хочет открыто сознаться в сделанной несправедливости. Взять хоть эту историю с Костей. Вы знаете, из-за чего они разошлись?

   - Да, кажется, из-за того же, из-за чего произошла и наша размолвка, то есть из-за приисков.

   - С той разницей, что вы и Костя совершенно иначе высказались по поводу приисков: вы не хотите быть золотопромышленником потому, что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот, считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с отцом только по вопросу о приисковых рабочих... Он рассказывает ужасные вещи про положение этих рабочих на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой, когда отец настаивал, чтобы он ехал с ним на прииски.

   - Но ведь положение приисковых рабочих можно улучшить - это зависит уже от самих золотопромышленников.

   - В том-то и дело, что Костя доказывает совершенно противное, то есть что если обставить приисковых рабочих настоящим образом, тогда лучшие прииски будут давать предпринимателям одни убытки. Они поспорили горячо, и Костя высказался очень резко относительно происхождения громадных богатств, нажитых золотом. Тут досталось и вашим предкам отчасти, а отец принял все на свой счет и ужасно рассердился на Костю.

   - А по-вашему. Надежда Васильевна, прав Костя или нет?

   - И прав и нет. Прав в том отношении, что действительно наше, например, богатство создано потом и кровью добровольных каторжников. Это с одной стороны, а с другой - Костя, по-моему, не прав. Именно, он забывает то, что отец вырос и состарился в известных взглядах, отнестись к которым критически он решительно не в состоянии. Затем, специально для отца золотопромышленность освящена гуляевскими и приваловскими преданиями, и, наконец, сам он фанатик своего дела, на которое смотрит как на священнодействие, а не как на источник личного обогащения. Вот вам первый диссонанс нашей мирной обстановки, - закончила Надежда Васильевна свою речь с немного грустной улыбкой. - Мы живем паразитами, и от нашего богатства пахнет кровью тысяч бедняков... Согласитесь, что одно сознание такой истины в состоянии отравить жизнь.

   - Вы замечательно смело рассуждаете... - задумчиво проговорил Привалов. - И знаете, я тысячу раз думал то же, только относительно своего наследства... Вас мучит одна золотопромышленность, а на моей совести, кроме денег, добытых золотопромышленностью, большою тяжестью лежат еще заводы, которые основаны на отнятых у башкир землях и созданы трудом приписных к заводам крестьян.

   - Да... Но у вас есть выход: вы можете выплавить свой долг в той или другой форме. А вот другое дело, когда мы будем рассматривать нашу частную жизнь, наше миросозерцание, наши нравственные понятия, стремления и желания... Вот я именно поэтому и заговорила с вами о диссонансах. Возьмите, например, хоть наше раскольничество: что осталось от того, за что люди умирали сотнями, выносили пытки, изгнание и скитались по лесам, как звери?.. Решительно ничего, кроме мертвой формы и кой-каких обрядов. И этим буквоедством пропитана вся жизнь! Вы посмотрите, как мы относимся к другим! Сколько самой грубой фальши!.. А самое скверное то, что мы этой фальшью покупаем себе полное спокойствие совести.

   Надежда Васильевна очень горячо развила свою основную мысль о диссонансах, и Привалов с удивлением смотрел на нее все время: лицо ее было залито румянцем, глаза блестели, слова вырывались неудержимым потоком.

   - Скажите, пожалуйста, Надежда Васильевна, только одно, - спрашивал Привалов, - когда и как вы успели передумать столько?

   - Вы хотите сказать: кто меня научил всему этому? О, это очень длинная история... Отчасти виноват Костя, потом доктор Сараев, у которого я училась вместе с Зосей Ляховской; наконец, приходилось читать кое-что...

   Привалов видел, что девушке что-то хотелось ему досказать, но она удержалась.

   Несколько таких разговоров быстро сблизили Привалова и Надежду Васильевну, между ними выросла та невидимая связь, которая не высказывалась словами, а только чувствовалась. Привалов увидел девушку совершенно в новом для него свете: она тяготилась богатой обстановкой, в которой приходилось жить, всякой фальшивой нотой, которых так много звучало в жизни бахаревского дома, наконец, своей бездеятельной, бесполезной и бесцельной ролью богатой невесты. Часто они с радостью открывали, что думали об одних и тех же вопросах, мучились теми же сомнениями и нередко приходили к одним результатам. Для Привалова не оставалось никакого сомнения, что Надежда Васильевна живет в отцовском доме только внешним образом, а ее душа принадлежит другому Миру и другим людям. Иногда девушка выражалась слишком резко о самых близких людях, и Привалов не мог не чувствовать, что она находится под чьим-то исключительным, очень сильным влиянием и многого не досказывает.

   В свою очередь, Привалов очень подробно рассказывал о своих планах на будущее. На Шатровские заводы он смотрел, как на свой исторический долг, который обязан выплатить сорокатысячному заводскому населению и башкирам. В какой форме он это сделает, - пока для него еще не ясно, и придется действовать сообразно указаниям опыта. Только в этих видах он и хлопочет о своем наследстве, от которого даже не вправе отказаться. Но прежде чем можно будет приступить к выполнению этих планов, необходимо очистить заводы от государственного долга, что займет, может быть, период времени лет в десять.

   - Относительно опеки и государственного долга Костя будет с вами совершенно согласен, - говорила Надежда Васильевна, - но относительно ваших планов погашения исторического долга вы встретите в нем мало сочувствия.

   - Почему вы так думаете?

   - Да по всему: у вас просто сердце не лежит к заводскому делу, а Костя в этом отношении фанатик. Он решительно и знать ничего не хочет, кроме заводского дела.

   Привалов подробно объяснил, что промышленность в Европе и у нас пользуется совсем незаслуженным покровительством государства и даже науки и всем своим гнетом ложится на основной источник народного благосостояния - на земледелие. Эта истина особенно справедлива для России, которая надолго еще останется земледельческой страной по преимуществу. С этой точки зрения русские горные заводы, выстроенные на даровой земле крепостным трудом, в настоящее время являются просто язвой в экономической жизни государства, потому что могут существовать только благодаря высоким тарифам, гарантиям, субсидиям и всяким другим льготам, которые приносят громадный вред народу и обогащают одних заводчиков.

   - Теперь я понимаю, - говорила Надежда Васильевна. - Мне кажется, что папа просто не понял вас тогда и согласится с вами, когда хладнокровно обсудит все дело.

   - Нет, я на это не надеюсь, Надежда Васильевна.

   - Почему так?

   - Да так... Существует что-то вроде фатализма: люди, близкие друг другу по духу, по складу ума, по стремлениям и даже по содержанию основных идей, расходятся иногда на всю жизнь из-за каких-либо глупейших пустяков, пустой фразы, даже из-за одного непонятого слова.

   - Значит, вы не верите в возможность разумно устранять такие пустяки, которые стоит только выяснить?

   - Как вам сказать: и верю и не верю... Пустяки в нашей жизни играют слишком большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны. Они опутывают нас по рукам и по ногам, приносят массу самых тяжелых огорчений и служат неиссякаемым источником других пустяков и мелочей. Вы сравните: самый страшный враг - тот, который подавляет нас не единичной силой, а количеством. В тайге охотник бьет медведей десятками, - и часто делается жертвой комаров. Я не отстаиваю моей мысли, я только высказываю мое личное мнение.

   Девушка задумалась. Она сама много раз думала о том, что сейчас высказал Привалов, и в ее молодой душе проснулся какой-то смутный страх перед необъятностью житейских пустяков.

   - Действительно, эти мелочи просто заедают нас, - согласилась она. - Но ведь есть же средства против них?

   - И есть и нет, глядя по человеку.

   У Бахаревых Привалов познакомился с доктором Сараевым, который по вечерам иногда заезжал навестить Василия Назарыча. Это был плотный господин лет под пятьдесят, широкий в плечах, с короткой шеей и сильной проседью в гладко зачесанных темных волосах и такой же бородке. Для своих лет доктор сохранился очень хорошо, и только лицо было совершенно матовое, как у всех очень нервных людей; маленькие черные глаза смотрели из-под густых бровей пытливо и задумчиво. Ходил доктор торопливой, неслышной походкой, жал крепко руку, когда здоровался, и улыбался одинаково всем стереотипной докторской улыбкой, которую никто не разберет.

   - Мой учитель и друг, - рекомендовала Надежда Васильевна доктора Привалову. - Борис Григорьич помнит вас, когда вы были еще гимназистом.

   - Я тоже не забыл вас, Борис Григорьич, - отвечал Привалов, - и сейчас бы узнал, если бы встретил вас.

   - А я так не скажу этого, - заговорил доктор мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. - И не мудрено: вы из мальчика превратились в взрослого, а я только поседел. Кажется, давно ли все это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна крошечной девочкой, - между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам, старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.

   - Вы, доктор, сегодня, кажется, не в духе? - с улыбкой спрашивала Надежда Васильевна.

   - Нет, я только констатирую факт; это одна из тех старых историй, которые останутся вечно новыми.

   Привалов с особенным вниманием слушал доктора. Он хотел видеть в нем того учителя, под влиянием которого развилась Надежда Васильевна, но, к своему сожалению, он не нашел того, чего искал.

   - Как вы нашли доктора? - спрашивала Надежда Васильевна, когда доктор уехал. - Он произвел на вас неприятное впечатление своей вежливостью и улыбками? Уж это его неисправимый недостаток, а во всем остальном это замечательный, единственный человек. Вы полюбите его всей душой, когда узнаете поближе. Я не хочу захваливать его вперед, чтобы не испортить вашего впечатления...

  

  

  

   Как Привалов ни откладывал своего визита к Ляховскому, ехать было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы вместе с ним ехать к Ляховскому. Половодова не было дома, и Привалов хотел вернуться домой с спокойной совестью, что на этот раз уж не он виноват.

   - Сергей Александрыч, куда же вы так бежите? - окликнул его голос Антониды Ивановны. - Александр Павлыч сейчас должен вернуться.

   Антонида Ивановна стояла в дверях гостиной в голубом пеньюаре со множеством прошивок, кружев и бантиков. Длинные русые волосы были ловко собраны в домашнюю прическу; на шее блестела аметистовая нитка. Антонида Ивановна улыбалась и слегка щурила глаза, как это делают театральные ingenues.

   - Вы, вероятно, испугались перспективы провести со мной скучных полчаса? Теперь вы искупите свою вину и неделикатность тем, что проскучаете со мной целый час... Да, да, Александр просил сейчас же известить его, как вы приедете, - он теперь в своем банке, - а я нарочно пошлю за ним через час. Что, испугались?

   Антонида Ивановна весело засмеялась и провела Привалова в маленькую голубую гостиную в неизменном русском вкусе. Когда проходили по залу, Привалов заметил открытое фортепьяно и спросил:

   - Я, кажется, помешал вам, Антонида Ивановна?

   - Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть... Вот садитесь сюда, - указала она кресло рядом с своим. - Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила вас на улице, а вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с нашей стороны.

   - Помилуйте, Антонида Ивановна, - мог только проговорить Привалов, пораженный необыкновенной любезностью хозяйки. - Я хорошо помню улицу, по которой действительно проходил третьего дня, но вашего экипажа я не заметил. Вы ошиблись.

   - Нет, не ошиблась.

   - По крайней мере, назовите мне улицу, на которой вы меня встретили.

   - Ах, какой хитрый... - кокетливо проговорила Половодова, хлопая по ручке кресла. - Вы хотите поймать меня и обличить в выдумке? Нет, успокойтесь: я встретила вас в конце Нагорной улицы, когда вы подходили к дому Бахаревых. Я, конечно, понимаю, что ваша голова была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.

   - Именно?

   - Нет, это я так болтаю, Сергей Александрыч. Третьего дня у меня болели зубы, и я совсем не выходила из дому.

   В этой болтовне незаметно пролетел целый час. Привалов заразился веселым настроением хозяйки и смеялся над теми милыми пустяками, которые говорят в таких хорошеньких гостиных. Антонида Ивановна принесла альбом, чтобы показать карточку Зоси Ляховской. В момент рассматривания альбома, когда Привалов напрасно старался придумать что-нибудь непременно остроумное относительно карточки Зоси Ляховской, в гостиной послышались громкие шаги Половодова, и Антонида Ивановна немного отодвинулась от своего гостя.

   - Это мой узник, - объяснила Антонида Ивановна мужу, показывая глазами на Привалова. - Представь себе, когда Сергей Александрыч узнал, что тебя нет дома, он хотел сейчас же незаметным образом скрыться. В наказание я заставила его проскучать целый час в моем обществе...

   - Ваше положение действительно было критическое, - весело говорил Половодов, целуя жену в лоб. - Я не желал бы быть на вашем месте.

   - Нет, я с большим удовольствием провел время, - уверял Привалов.

   - Чтобы хоть чем-нибудь утешить Сергея Александрыча, я показала ему карточку mademoiselle Ляховской, - объясняла Антонида Ивановна, блестя глазами.

   - И отлично, - соглашался Половодов. - Теперь нам остается только перейти, то есть, вернее сказать, переехать от фотографии к оригиналу Тонечка, ты извини нас с Сергеем Александрычем мы сейчас отправляемся к Ляховскому.

   - Знаю, знаю...

   - А ведь я думал, что вы уже были у Ляховского, - говорил Половодов на дороге к передней. - Помилуйте, сколько времени прошло, а вы все не едете. Хотел сегодня сам ехать к вам.

   - Ах, какой ты, Александр, недогадливый, - лукаво говорила Антонида Ивановна. - Сергей Александрыч был занят все время...

   Половодов прикинулся, что не понимает намека, а Привалов испытывал какое-то глупо-приятное чувство. На пороге Половодов еще раз поцеловал жену, и эта картина семейного счастья могла тронуть даже каменное сердце. Никто бы, конечно, не подумал, что такой поцелуй являлся только одной нотой в той пьесе, которая разыгрывалась счастливыми супругами. Нужно заметить, что пьеса не была каким-нибудь грубым заговором, а просто после известной уже читателям утренней сцены между супругами последовало молчаливое соглашение. И, странная вещь, после своего визита к maman, которая, конечно, с истинно светским тактом открыла глаза недоумевавшей дочери, Антонида Ивановна как будто почувствовала большее уважение к мужу, потому что и в ее жизни явился хоть какой-нибудь интерес.

  

  

  

   Приваловский дом стоял на противоположном конце той же Нагорной улицы, на которой был и дом Бахарева. Он занимал собой вершину горы и представлялся издали чем-то вроде старинного кремля. Несколько громадных белых зданий с колоннами, бельведерами, балконами и какими-то странной формы куполами выходили главным фасадом на небольшую площадь, а великолепными воротами, в форме триумфальной арки, на Нагорную улицу. Непосредственно за главным зданием, спускаясь по Нагорной улице, тянулся целый ряд каменных пристроек, тоже украшенных колоннами, лепными карнизами и арабесками. Сквозные железные ворота открывали вид на широкий двор, со всех сторон окруженный каменными службами, конюшнями, великолепной оранжереей. Это был целый замок в помещичьем вкусе; позади зеленел старинный сад, занимавший своими аллеями весь спуск горы. Привалова поразила та же печальная картина запустения и разрушения, какая постигла хоромины Полуяновых, Колпаковых и Размахниных. Дом представлял из себя великолепную развалину: карнизы обвалились, крыша проржавела и отстала во многих местах от стропил целыми полосами; массивные колонны давно облупились, и сквозь отставшую штукатурку выглядывали обсыпавшиеся кирпичи; половина дома стояла незанятой и печально смотрела своими почерневшими окнами без рам и стекол. Видно было, что крыша в некоторых местах была покрыта свежей краской и стены недавно выбелены. Единственным живым местом во всем доме была та половина, которую занимал Ляховский, да еще большой флигель, где помещалась контора; оранжерея и службы были давно обращены в склады водки и спирта. У Привалова сердце сжалось при виде этой развалины: ему опять страшно захотелось вернуться обратно в свои три комнатки, чтобы не видеть этой картины разрушения. Когда коляска Половодова с легким треском подкатила к шикарному подъезду, массивная дубовая дверь распахнулась, и на пороге показалась усатая улыбающаяся физиономия швейцара Пальки.

   - Игнатий Львович дома? - спрашивал Половодов, взбегая на лестницу по ступенькам в темную переднюю.

   - Дома, - почтительно вытянувшись, докладывал Палька. Это был целый гайдук в три аршина ростом, с упитанной физиономией, во вкусе старинного польского холопства.

   Передняя походила на министерскую приемную: мозаичный мраморный пол, покрытый мягким ковром; стены, отделанные под дуб; потолок, покрытый сплошным слоем сквозных арабесок, и самая роскошная лестница с мраморными белыми ступенями и массивными бронзовыми перилами. По бокам лестницы тянулась живая стена из экзотических растений, а внизу, на мраморных пьедесталах, покоились бронзовые тритоны с поднятыми кверху хвостами, поддерживая малюток-амуров, поднимавших кверху своими пухлыми ручонками тяжелые лампы с матовыми шарами.

   - У них Альфонс Богданыч, - предупредил Палька, помогая Половодову и Привалову освободиться от верхних пальто.

   - Ничего... Альфонс Богданыч - главный управляющий Ляховского, - объяснил Половодов Привалову, когда они поднимались по лестнице.

   Привалов издали еще услышал какой-то странный крик, будто где-нибудь ссорились бабы; крикливые, высокие ноты так и лезли в ухо. Заметив вопросительный взгляд Привалова, Половодов с спокойной улыбкой проговорил:

   - Самая обыкновенная история: Игнатий Львович ссорится со своим управляющим... Ха-ха!.. Это у них так, между прочим; в действительности они жить один без другого не могут.

   Когда они поднялись на вторую площадку лестницы, Половодов повернул к двери, которая вела в кабинет хозяина. Из-за этой двери и неслись крики, как теперь явственно слышал Привалов.

   - Пожалуйте, Сергей Александрыч, - проговорил Половодов, распахнув дверь в кабинет.

   Ляховский сидел в старом кожаном кресле, спиной к дверям, но это не мешало ему видеть всякого входившего в кабинет - стоило поднять глаза к зеркалу, которое висело против него на стене. Из всей обстановки кабинета Ляховского только это зеркало несколько напоминало об удобствах и известной привычке к роскоши; все остальное отличалось большой скромностью, даже некоторым убожеством: стены были покрыты полинялыми обоями, вероятно, синего цвета; потолок из белого превратился давно в грязно-серый и был заткан по углам паутиной; паркетный пол давно вытерся и был покрыт донельзя измызганным ковром, потерявшим все краски и представлявшимся издали большим грязным пятном. Несколько старых стульев, два небольших столика по углам и низкий клеенчатый диван направо от письменного стола составляли всю меблировку кабинета. Письменный стол был завален деловыми бумагами и расчетными книгами всевозможных форматов и цветов; ими очень искусно было прикрыто оборванное сукно и облупившаяся ореховая оклейка стола.

   Наружность Ляховского соответствовала обстановке кабинета. Его небольшая тощая фигурка представлялась издали таким же грязным пятном, как валявшийся под его ногами ковер, с той разницей, что второе пятно помещалось в ободранном кресле. Несмотря на то, что на дворе стояло лето, почерневшие и запыленные зимние рамы не были выставлены из окон, и сам хозяин сидел в старом ваточном пальто. Его длинная вытянутая шея была обмотана шарфом. По наружному виду едва ли можно было определить сразу, сколько лет было Ляховскому, - он принадлежал к разряду тех одеревеневших и высохших, как старая зубочистка, людей, о которых вернее сказать, что они совсем не имеют определенного возраста, всесокрушающее колесо времени катится, точно минуя их. Такие засохшие люди сохраняются в одном положении десятки лет, как те старые, гнилые пни, которые держатся одной корой и готовы рассыпаться в пыль при малейшем прикосновении. Большая голова Ляховского представляла череп, обтянутый высохшей желтой кожей, которая около глаз складывалась в сотни мелких и глубоких морщин При каждой улыбке эти морщины лучами разбегались по всему лицу. Ляховский носил длинные усы и маленькую мушку под нижней губой; черные волосы с сильной проседью образовали на голове забавный кок. Синие очки не оставляли горбатого носа, но он редко смотрел в них, а обыкновенно поверх их, так что издали трудно было угадать, куда он смотрит в данную минуту. В высохшем помертвелом лице Ляховского оставались живыми только одни глаза, темные и блестящие они еще свидетельствовали о том запасе жизненных сил, который каким-то чудом сохранился в его высохшей фигуре. Альфонс Богданыч представлял полную противоположность рядом с Ляховским: толстый, с толстой головой, с толстой шеей, толстыми красными пальцами, - он походил на обрубок; маленькие свиные глазки юлили беспокойным взглядом около толстого носа.

   - Вы хотите меня по миру пустить на старости лет? - выкрикивал Ляховский бабьим голосом. - Нет, нет, нет... Я не позволю водить себя за нос, как старого дурака.

   - Успокойтесь, Игнатий Львович, - спокойно ответил Альфонс Богданыч, медленным движением откладывая на счетах несколько костяшек.

   - Альфонс Богданыч, Альфонс Богданыч... вы надеваете мне петлю на шею и советуете успокоиться! Да... петлю, петлю! А Привалов здесь, в Узле, вы это хорошо знаете, - не сегодня-завтра он явится и потребует отчета Вы останетесь в стороне...

   - Не то что явится, а уж явился, Игнатий Львович, - громко проговорил Половодов - Имею честь рекомендовать Сергей Александрыч Привалов, Игнатий Львович Ляховский...

   - Ах, виноват... извините... - заметался Ляховский в своем кресле, протягивая Привалову свою сухую, как щепка, руку. - Я так рад вас видеть, познакомиться... Хотел сам ехать к вам, да разве я могу располагать своим временем: я раб этих проклятых дел, работаю, как каторжник.

   Привалов пробормотал что-то в ответ, а сам с удивлением рассматривал мизерную фигурку знаменитого узловского магната. Тот Ляховский, которого представлял себе Привалов, куда-то исчез, а настоящий Ляховский превосходил все, что можно было ожидать, принимая во внимание все рассказы о необыкновенной скупости Ляховского и его странностях. Есть люди, один вид которых разбивает вдребезги заочно составленное о них мнение, - Ляховский принадлежал к этому разряду людей, и не в свою пользу.

   - Вы приехали как нельзя более кстати, - продолжал Ляховский, мотая головой, как фарфоровый китаец. - Вы, конечно, уже слышали, какой переполох устроил этот мальчик, ваш брат... Да, да Я удивляюсь. Профессор Тидеман - такой прекрасный человек... Я имею о нем самые отличные рекомендации. Мы как раз кончили с Альфонсом Богданычем кой-какие счеты и теперь можем приступить прямо к делу... Вот и Александр Павлыч здесь. Я, право, так рад, так рад вас видеть у себя, Сергей Александрыч... Мы сейчас же и займемся!..

   "Ну, этот без всяких предисловий берется за дело", - с улыбкой подумал Привалов, усаживаясь на место Альфонса Богданыча, который незаметно успел выйти из комнаты.

   Половодов скрепя сердце тоже присел к столу и далеко вытянул свои поджарые ноги; он смотрел на Ляховского и Привалова таким взглядом, как будто хотел сказать: "Ну, друзья, что-то вы теперь будете делать Посмотрим!" Ляховский в это время успел вытащить целую кипу бумаг и бухгалтерских книг, сдвинул свои очки совсем на лоб и проговорил деловым тоном:

   - Вы, господа, кажется, курите? Ведь вот были где-то у меня отличные сигары...

   Он быстро нырнул под свой стол, вытащил оттуда пустой ящик из-под сигар, щелкнул по его дну пальцем и с улыбкой доктора, у которого только что умер пациент, произнес:

   - Вот здесь была целая сотня... Отличные сигары от Фейка. Это Веревкин выкурил!.. Да, он по две сигары выкуривает зараз, - проговорил Ляховский и, повернув коробку вверх дном, печально прибавил: - Теперь ни одной не осталось...

   - Не беспокойтесь, Игнатий Львович, - успокаивал Половодов, улыбаясь глазами. - Я захватил с собой...

   - У меня тоже есть, - заметил Привалов; выходки Ляховского начинали его забавлять.

   - Вот и отлично, - обрадовался Ляховский. - Я очень люблю дым хороших сигар... У вас, Александр Павлыч, наверно, регалии... Да? Очень хорошо... Веревкин очень много курит сигар.

   После этого эпизода Ляховский с азартом накинулся на разложенные бумаги. Нужно сознаться, что он знал все дело, как свои пять пальцев, и артистически набросал картину настоящего положения дел по опеке. Как искусный дипломат, он начал с самых слабых мест и сейчас же затушевал их целым лесом цифровых данных; были тут целые столбцы цифр, средние выводы за трехлетия и пятилетия, сравнительные итоги приходов и расходов, цифровые аналогии, сметы, соображения, проекты; цифры так и сыпались, точно Ляховский задался специальной целью наполнить ими всю комнату. Привалов с напряженным вниманием следил за этим цифровым фейерверком, пока у него совсем не закружилась голова, и он готов был сознаться, что начинает теряться в этом лесе цифр. Чтобы перевести дух, он спросил Ляховского:

   - Александр Павлыч мне говорил, что у вас есть черновая последнего отчета по опеке... Позвольте мне взглянуть на нее.

   - Да, да... Есть, как же, есть. С большим удовольствием...

   Ляховский мягкими шажками подбежал к окну, порылся в нескольких картонках и, взглянув в окно, оставил бумаги.

   - Извините, я оставлю вас на одну минуту, - проговорил он и сейчас же исчез из кабинета; в полуотворенную дверь донеслось только, как он быстро скатился вниз по лестнице и обругал по дороге дремавшего Пальку.

   - Посмотрите, Сергей Александрыч... Ха-ха!.. - заливался Половодов, подводя Привалова к окну. - Удивительный человек этот Игнатий Львович.

   Половодов открыл форточку, и со двора донеслись те же крикливые звуки, как давеча. В окно Привалов видел, как Ляховский с петушиным задором наскакивал на массивную фигуру кучера Ильи, который стоял перед барином без шапки. На земле валялась совсем новенькая метла, которую Ляховский толкал несколько раз ногой.

   - Вы все сговорились пустить меня по миру! - неестественно тонким голосом выкрикивал Ляховский. - Ведь у тебя третьего дня была новая метла! Я своими глазами видел... Была, была, была, была!..

   - Она и теперь в конюшне стоит, - флегматически отвечал Илья, трогая одной рукой то место, где у других людей бывает шея, а у него из-под ворота ситцевой рубашки выползала широкая жирная складка кожи, как у бегемота. - Мне на што ее, вашу метлу.

   - Да, да... Сегодня метла, завтра метла, послезавтра метла. Господи! да вы с меня последнюю рубашку снимете. Что ты думаешь: у меня золотые горы для вас... а?.. Горы?.. С каким ты мешком давеча шел по двору?

   - Известно с каким: мешок обыкновенный с овсом...

   - Хорошо, я сам знаю, что не с водой, да овес-то, овес-то куда ты нес... а?.. Ведь овес денег стоит, а ты его воруешь... а?..

   - Ничего не ворую... вот сейчас провалиться, Игнатий Львович. Барышня приказали Тэку покормить, ну я и снес. Нет, это вы напрасно: воровать овес нехорошо... Сейчас провалиться... А ежели барышня...

   - Барышня?! Знаю я вас, молодцов... Вот я спрошу у барышни.

   Ляховский кричал еще несколько минут, велел при себе убрать новую метлу в завозню и вернулся в кабинет с крупными каплями холодного пота на лбу.

   - Разоряют... грабят... - глухим голосом простонал он, бессильно падая в кресло и закрывая глаза.

   - Мне кажется, что вы уж очень близко принимаете к сердцу разные пустяки, - заметил Половодов, раскуривая сигару.

   - Пустяки?!. это пустяки?!. - возопил Ляховский, вскакивая с места с такой стремительностью, точно что его подбросило. - В таком случае что, по-вашему, не пустяки... а? Третьего дня взял новую метлу, а сегодня опять новая.

   - Да ведь метла, Игнатий Львович, стоит у нас копейку.

   - Ах, молодые люди, молодые люди... Да разве мне дорога самая метла? Меня возмущает отношение, - понимаете, отношение моих служащих к моим деньгам. Да... Ведь я давно был бы нищим, если бы смотрел на свои деньги их глазами. Последовательность нужна... да, последовательность! Особенно в мелочах, из которых складывается вся жизнь Сергей Александрович, обратите внимание: сегодня я спущу Илье, а завтра будут делать то же другие кучера, - все и потащат, кто и что успеет схватить. Метод, идея дороги: кто не умеет сберечь гроша, тот не сбережет миллиона... Да-с. Особенно это важно для меня: у меня столько дел, столько служащих, прислуги... да они по зернышку разнесут все, что я наживал годами.

   - Извините меня, Сергей Александрыч. - прибавил Ляховский после короткой паузы. - Мы сейчас опять за дело...

   - Может быть, вы устали, Игнатий Львович, - проговорил Привалов, - тогда мы в другой раз...

   - Ах нет, зачем же. Во всяком деле важен прежде всего метод, последовательность...

   Чтение черновой отчета заняло больше часа времени. Привалов проверил несколько цифр в книгах, - все было верно из копейки в копейку, оставалось только заняться бухгалтерскими книгами. Ляховский развернул их и приготовился опять унестись в область бесконечных цифр.

   - Нет, уж меня увольте, господа, - взмолился Половодов, поднимаясь с места. - Слуга покорный... Да это можно с ума сойти! Сергей Александрыч, пощадите свою голову!

   - Мне все равно, - соглашался Привалов. - Как Игнатий Львович.

   - Ну и сидите с Игнатием Львовичем, - проговорил Половодов. - Я не могу вам принести какой-нибудь пользы здесь, поэтому позвольте мне удалиться на некоторое время...

   - Куда же вы, Александр Павлыч? - спрашивал Ляховский с недовольным лицом. - Я просто не понимаю...

   - Чего ж тут не понимать, Игнатий Львович? Дело, кажется, очень просто: вы тут позайметесь, а я тем временем передохну немножко... Схожу засвидетельствовать мое почтение Софье Игнатьевне.

   Ляховский безнадежно махнул рукой на выходившего из комнаты Половодова и зорко поглядел в свои очки на сидевшего в кресле Привалова, который спокойно ждал продолжения прерванных занятий. Привалову больше не казались странными ни кабинет Ляховского, ни сам он, ни его смешные выходки, - он как-то сразу освоился со всем этим. Из предыдущих занятий он вынес самое смутное представление о действительном положении дел, да и трудно было разобраться в этой массе материала. Нужно было, по крайней мере, месяц поработать над этими счетами и бухгалтерскими книгами, чтобы овладеть самой сутью дела. Теперь задачей Привалова было ознакомиться хорошенько с приемами Ляховского и его пресловутой последовательностью. Василий Назарыч указал Привалову на слабые места опеки, но теперь рано было останавливаться на них: Ляховский, конечно, сразу понял бы, откуда дует ветер, и переменил бы тактику, а теперь ему поневоле приходилось высказываться в том или другом смысле. За Приваловым оставалось в этой игре то преимущество, что для Ляховского он являлся все-таки неизвестной величиной.

   - Вот уж поистине - связался черт с младенцем, - ворчал Половодов, шагая по какому-то длинному коридору развязной походкой своего человека в доме. - Воображаю, сколько поймет Привалов из этих книг... Ха!..

   По дороге Половодов встретил смазливую горничную в белом фартуке с кружевами; она бойко летела с серебряным подносом, на котором стояли пустые чашки из-под кофе.

   - Кто у барышни? - спросил Половодов, загораживая дорогу и стараясь ухватить двумя пальцами горничную за подбородок с ямочкой посредине.

   - Ах, отстаньте... - кокетливо прошептала девушка, защищаясь от барской ласки своим подносом. - Виктор Васильич, Лепешкин, наш барин...

   - Понимаю, бесенок.

   Потрепав горничную по розовой щеке, Половодов пошел дальше еще в лучшем настроении: каждое смазливое личико заставляло его приятно волноваться.

  

  

  

   Занятия в кабинете Ляховского продолжались недолго, потому что хозяин скоро почувствовал себя немного дурно и даже отворил форточку.

   - Мы отложим занятия до следующего раза, Игнатий Львович, - говорил Привалов.

   - Ах нет, зачем же... Мы еще успеем и сегодня сделать кое-что, - упрямился Ляховский и с живостью прибавил: - Мы вместо отдыха устроим небольшую прогулку, Сергей Александрыч... Да? Ведь нужно же вам посмотреть ваш дом, - вот мы и пройдемся.

   - Я боюсь, что такая прогулка еще сильнее утомит вас.

   - О, нисколько, напротив, я освежусь.

   Привалов покорно последовал за хозяином, который своими бойкими маленькими ножками вывел его сначала на площадку лестницы, а отсюда провел в парадный громадный зал, устроенный в два света. Восемь массивных колонн из серого мрамора с бронзовыми базами и капителями поддерживали большие хоры, где могло поместиться человек пятьдесят музыкантов. Потолок, поднятый в интересах резонанса продолговатым овалом, был покрыт полинявшими амурами и широкими гирляндами самых пестрых цветов. Старинная бронзовая люстра спускалась с потолка массивным серым коконом. Стены, выкрашенные по трафарету, растрескались, и в нескольких местах от самого потолка шли ржавые полосы, которые оставляла просачивавшаяся сквозь потолок вода. Позолота на капителях и базах, на карнизах и арабесках частью поблекла, частью совсем слиняла; паркетный пол во многих местах покоробило от сырости, точно он вспух; громадные окна скупо пропускали свет из-за своих потемневших штофных драпировок. Затхлый, гниющий воздух, кажется, составлял неотъемлемую принадлежность этого медленно разлагавшегося великолепия.

   - Этот зал стоит совершенно пустой, - объяснял Ляховский, - да и что с ним делать в уездном городишке. Но сохранять его в настоящем виде - это очень и очень дорого стоит. Я могу вам представить несколько цифр. Не желаете? В другой раз когда-нибудь.

   - Да, думаю, что лучше в другой раз.

   Ляховский показал еще несколько комнат, которые находились в таком же картинном запустении, как и главный зал. Везде стояла старинная мебель красного дерева с бронзовыми инкрустациями, дорогие вазы из сибирской яшмы, мрамора, малахита, плохие картины в тяжелых золоченых рамах, - словом, на каждом шагу можно было чувствовать подавляющее влияние самой безумной роскоши. Привалов испытывал вдвойне неприятное и тяжелое чувство: раз - за тех людей, которые из кожи лезли, чтобы нагромоздить это ни к чему не пригодное и жалкое по своему безвкусию подобие дворца, а затем его давила мысль, что именно он является наследником этой ни к чему не годной ветоши. В его душе пробуждалось смутное сожаление к тем близким ему по крови людям, которые погибли под непосильным бременем этой безумной роскоши. Ведь среди них встречались недюжинные натуры, светлые головы, железная энергия - и куда все это пошло? Чтобы нагромоздить этот хлам в нескольких комнатах... Привалов напрасно искал глазами хотя одного живого места, где можно было бы отдохнуть от всей этой колоссальной расписанной и раззолоченной бессмыслицы, которая разлагалась под давлением собственной тяжести, - напрасные усилия. В этих рос