Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

гла понять, так это отношений Привалова к Половодовой, этой пустой светской барыне, кроме своей красивой внешности не имевшей за собой решительно ничего. Тут чувствовался какой-то пробел, чувствовалось что-то недоговоренное, чего не хотел или не умел досказать сам Привалов.

   Если раньше в Привалове Надежда Васильевна видела "жениха", которого поэтому именно и не любила, то теперь она, напротив, особенно интересовалась им, его внутренней жизнью, даже его ошибками, в которых обрисовывался оригинальный тип. Такой именно человек мог любить и сделать жизнь полной. Зосю Надежда Васильевна не обвиняла, но на ее месте никогда не довела бы Привалова до его настоящего положения. Ей рисовался другой Привалов, тот хороший Привалов, которого она хотела видеть в нем. Недаром отец так привязан к этой фамилии... Были такие моменты, когда Надежда Васильевна настолько увлекалась своими мыслями, что необыкновенно живо воспроизводила пред собой широкую картину осуществившихся приваловских планов, деятельной участницей и исполнительницей которых была она сама. Она видела эту приваловскую мельницу в Гарчиках, тысячи подвод с хлебом, которые стягивались к ней со всех сторон, организованную на широких началах хлебную торговлю и т.д. Этой жизнью можно было жить, и она дала бы здоровое, трудовое счастье.

   Для этих мыслей у Надежды Васильевны теперь оставалось много свободного времени: болезнь мужа оторвала ее даже от того мирка, с которым она успела сжиться на приисках. А теперь, живя в городе, она не знала, куда ей деваться со своими досугами, и иногда сильно скучала. Доктор целые дни проводил на практике, так что дома его можно было видеть только мельком. Других знакомых не было, поэтому посещения Привалова вносили в эту однообразную жизнь освежающий элемент. Лоскутов по-прежнему чувствовал себя нехорошо, хотя определенной болезни доктора не находили в нем.

   - У меня точно делается темно в голове, - говорил иногда Лоскутов жене, - самое страшное ощущение... Иногда опять все кругом делается необыкновенно ясно: именно, основой всего является число, известный механический ритм, из которого, как звуки из отдельных колебаний воздушной волны, развивается весь остальной мир. Я так отчетливо представляю себе картину, что мог бы изложить ее при помощи математических формул или, еще лучше, музыкальными аккордами. Говорю серьезно... Ведь мир - это строго гармоническое целое, с числовым основанием, и ничто так не передает гармонические сочетания, как музыка. Можно положить на ноты шум ветра, стук экипажа, движение машины, шаги человека!

   Раз ночью Лоскутов сильно испугал жену: он ее разбудил и тихо прошептал:

   - Я сейчас видел все...

   - Как все?

   - Решительно все... О, как много я видел! Мне было что-то вроде откровения, над чем бьются миллионы человеческих голов самых гениальнейших и чего никогда не разгадают, - я понял это сразу. Знаешь, я видел всех людей счастливыми... Нет ни богатых, ни бедных, ни больных, ни здоровых, ни сильных, ни слабых, ни умных, ни глупых, ни злых, ни добрых: везде счастье... И как просто все! Можно только удивляться, как это раньше никому не пришло в голову, то есть оно и приходило, может быть, но глохло или искажалось. Видишь ли, в чем дело, если внешний мир движется одной бессознательной волей, получившей свое конечное выражение в ритме и числе, то неизмеримо обширнейший внутренний мир основан тоже на гармоническом начале, но гораздо более тонком, ускользающем от меры и числа, - это начало духовной субстанции. Люди в общении друг с другом постоянно представляют дисгармонию, точно так же как в музыке. Вот чтобы уничтожить эту дисгармонию, нужно создать абсолютную субстанцию всеобщего духа, в котором примирятся все остальные, слившись в бесконечно продолжающееся и бесконечно разнообразное гармоническое соединение, из себя самого исходящее и в себя возвращающееся.

   Дальше Лоскутов очень подробно развивал мысль, что необходимо, на основании абсолютной субстанции духа, создать новую вселенскую религию, в которой примирятся все народы и все племена. Даже с практической стороны он не видит препятствия; необходимо отправиться в Среднюю Азию, эту колыбель религиозных движений, очистить себя долгим искусом, чтобы окончательно отрешиться от отягощающих наше тело чисто плотских помыслов, и тогда вполне возможно подняться до созерцания абсолютной идеи, управляющей нашим духовным миром.

   Надежда Васильевна с ужасом слушала этот сумасшедший бред и сама начинала чувствовать, что недалека от сумасшествия. Галлюцинации мужа передавались ей: это был первый шаг к сумасшествию. Она не знала, что ей делать и как отнестись к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться. Когда она рассказала все доктору, он внимательно ее выслушал и задумчиво проговорил:

   - Плохо, очень плохо.

   - Что же делать, доктор?

   - Нужно подождать, пока болезнь окончательно определится.

   Привалов сдержал свое слово и перестал пить, но был такой задумчивый и печальный, что Надежде Васильевне тяжело было на него смотреть. Трезвый он действительно почти совсем не разговаривал, то есть ничего не рассказывал о себе и точно стыдился, что позволил себе так откровенно высказаться перед Надеждой Васильевной... Таким образом ей разом пришлось ухаживать за двумя больными, что делало ее собственное положение почти невыносимым. Раз она попробовала предложить очень энергическую меру Привалову:

   - Я вижу, Сергей Александрыч, что вам трудно переменить прежний образ жизни, хотя вы стараетесь сдержать данное слово. Только не обижайтесь, я вам предложу маленький компромисс: пейте здесь... Я вам не буду давать больше того, чем следует.

   - Нет... никогда. Да я уж совсем почти отвык, а если навожу на вас тоску своим присутствием, так это совсем уж не от того. Вы меня просто гоните, когда надоем вам...

   Надежда Васильевна сейчас же раскаялась в своем необдуманном предложении, которым Привалов, видимо, обиделся. Раньше он никогда не обижался на нее, хотя она высказывала ему вещи гораздо обиднее. В свою очередь, Надежда Васильевна тоже была недовольна Приваловым: она ему желала только добра, - на что же он обижался? Да и что она за нянька, чтобы ухаживать за ним? Впрочем, это была минутная вспышка, которая так же скоро потухла, как явилась. Ей опять сделалось жаль Привалова, который так беззаветно доверялся ей.

   Ввиду всех этих данных Надежда Васильевна и не дала доктору сейчас же решительного ответа, когда он предложил ей ехать в Гарчики. Ее что-то удерживало от этой поездки, точно она боялась сближения с Приваловым там, на мельнице, где он, собственно, бывал реже, чем в городе. Но доктор настаивал на своем предложении, и Надежда Васильевна наконец нашла то, что ее смущало.

   - А что скажет Зося, когда узнает, что мы переехали на мельницу к Сергею Александрычу? - откровенно высказалась она доктору.

   - Я думал об этом, Надежда Васильевна, и могу вам сказать только то, что Зося не имеет никакого права что-нибудь говорить про вас, - ответил доктор. - Вы, вероятно, заметили уже, в каком положении семейные дела Зоси... Я с своей стороны только могу удивляться, что она еще до сих пор продолжает оставаться в Узле. Самое лучшее для нее - это уехать отсюда.

   Надежда Васильевна наконец согласилась, потому что не могла подыскать никаких причин для отказа.

   Переехать в Гарчики совсем - было делом нескольких дней. Начиналась уже весна: последний снег белел только по оврагам, и на полях зеленели озими. Местоположение Гарчиков, окрестности, близость реки Узловки, наконец сама мельница и флигелек в три окна - все понравилось Надежде Васильевне с первого раза. Лоскутов тоже быстро освоился с новой обстановкой и точно ожил в ней. Он по целым дням бродил по полям и лугам, подолгу оставался на мельнице, наблюдая кипевшую на ней работу. Галлюцинации оставили его расстроенный мозг, и он заметно оживился.

   Во флигельке скоро потекла мирная семейная жизнь, в которой принимали самое живое участие Нагибин и поп Савел. Они своим присутствием делали совсем незаметным однообразие деревенской жизни, причем поп Савел ближе сошелся с Лоскутовым, а Нагибин с Надеждой Васильевной. Добрый старик не знал, чем угодить "барышне", за которой ухаживал с самым трогательным участием.

   - Вот только Сергея Александрыча и недостает, - иногда говорил Нагибин, тяжело вздыхая. - А то вся артель теперь в сборе...

   - Теперь Сергею Александрычу нельзя сюда приехать, Илья Гаврилыч, - отвечала Надежда Васильевна, - он ведь свидетелем по делу брата Виктора...

   - Точно-с, сударыня. Я совсем забыл...

   Мы до сих пор ничего не говорили о маленьком существе, жизнь которого пока еще так мало переходила границы чисто растительных процессов: это была маленькая годовалая девочка Маня, о которой рассказывал Привалову на Ирбитской ярмарке Данилушка. Слишком занятая больным мужем, Надежда Васильевна мало видела свою дочурку в городе, где она находилась под надзором няни, зато теперь она могла посвящать ей целые дни. Нагибин особенно привязался к ребенку и ухаживал за ним, как женщина. Смешно было смотреть, когда этот старик тащил на руках маленькую "внучку", как он называл девочку, куда-нибудь на берег Лалетинки и забавлял ее самыми замысловатыми штуками: катался на траве, кричал коростелем, даже пел что-нибудь духовное.

   - В бабушку, вся в бабушку, - говорил иногда старик, рассматривая внучку. - Ишь какая карахтерная.

   Девочка действительно была серьезная не по возрасту. Она начинала уже ковылять на своих пухлых розовых ножках и довела Нагибина до слез, когда в первый раз с счастливой детской улыбкой пролепетала свое первое "деду", то есть дедушка. В мельничном флигельке теперь часто звенел, как колокольчик, детский беззаботный смех, и везде валялись обломки разных игрушек, которые "деду" привозил из города каждый раз. Маленькая жизнь вносила с собой теплую, светлую струю в мирную жизнь мельничного флигелька.

   Привалов действительно приехал в Гарчики после процесса Виктора Васильича и вместе с известием об его оправдании привез переданную ему Веревкиным новость о намерении последнего "пойти в семена". О предложении Веревкина Привалов пока рассказал только одной Надежде Васильевне, которая уже сама рассказала все Нагибину.

   - Устрой, господи, все на пользу! - крестился старик. - На что лучше... Николай-то Иваныч золотая душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать с им на первых порах... Только же и слово сказал: "в семена пойду!" Ах ты, господи батюшко!

   По такому исключительному случаю был устроен маленький семейный праздник, на котором разговорам не было конца. Привалов точно переродился на деревенском воздухе и удивлял Надежду Васильевну своим оживленным, бодрым настроением. Когда вечером начали все прощаться, Нагибин крепко поцеловал руку Надежды Васильевны и проговорил растроганным голосом:

   - Матушка ты наша, барышня-голубушка, пропали бы мы все здесь пропадом... Вот те истинный Христос!

   - Что вы, Илья Гаврилыч, - останавливала расчувствовавшегося старика Надежда Васильевна, - при чем тут именно я?

   - Ну, уж это дело наше, голубушка... Знаем, что знаем. Позвольте еще ручку, барышня...

   - Какая я вам барышня, когда у меня уж дети!

   - Для кого как, а для нас вы барышня, Надежда Васильевна. Я так и молюсь за вас: "Господи, помилуй нашу барышню Надежду Васильевну..." Вот сейчас провалиться, не вру... Пожалуйте ручку, барышня!

   Деревенская весна с тысячью мужицких думушек и "загадок" раскрывала пред Надеждой Васильевной, страница за страницей, совершенно незнакомую ей жизнь. Вычитанное представление о деревне так мало отвечало действительности... Особенно интересовали Надежду Васильевну внутренние порядки крестьянской жизни, какой она проявляется у себя, в своей семье. Каторжная доля деревенской бабы удивила ее. И мужик, конечно, работает, но бабе везде достается вдвое, даже в несчастиях и оскорблениях. Этот специально бабий мир был переполнен такими специально бабьими интересами и напастями, которым не было числа и меры. Для Надежды Васильевны одно открытие следовало за другим, точно она приехала в какое-то неизвестное ей до сих пор царство. Что значили наши выдуманные и воображаемые страдания сравнительно с мукой мученической деревенской бабы, о которой сам бог забыл! Скоро у Надежды Васильевны завелось в Гарчиках самое обширное бабье знакомство, а во флигельке не переводились разные древние старушки, которых Надежда Васильевна особенно любила. Это были настоящие героини труда, труда самого неблагодарного и никому не известного. Старухи несли в мельничный флигелек бесконечные рассказы о пережитой ими муке мученической вместе с тысячами своих старушечьих недугов, зол и безысходного горя, которому одно лекарство - могила.

   - Матушка ты наша, Надежда Васильевна, - говорила одна сгорбленная старушка, - ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает.

   Раз Надежда Васильевна попала на деревенскую свадьбу и с этого деревенского "веселья" даже заболела: недаром сложились эти похоронные свадебные песни - в них выливалась вся бабья мука мученическая, которой не было конца-краю. Теперь все то, чем раньше жила Надежда Васильевна, как-то отошло на задний план, стушевалось, побледнело и просто казалось смешным. Впереди вставала бесконечная святая работа, которую должна сделать интеллигентная русская женщина, - именно, прийти на помощь к своей родной сестре, позабытой богом, историей и людьми. Здесь, Как нигде в другом месте, чувствовалась великая сила знания... Малейшая крупица его здесь принесет плод сторицей. Даже специально "городские" знания Надежды Васильевны нашли здесь громадное применение, а между тем ей необходимо было знать тысячи вещей, о которых она никогда даже не думала, так, например, медицина.

   Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна почувствовала уже, что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не говоря уже о том, что было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками... А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы "происходить грамоту".

   - Одолели вас наши бабы, барышня, - соболезновал Нагибин. - Ведь их только помани: умереть не дадут. Одно слово - бабы, бабы и есть... И старушонки вот тоже каждый день зачали сюда таскаться.

   - Ну, это не ваша, а моя забота, - сухо ответила Надежда Васильевна, - пусть ходят, я всегда им рада.

   К Привалову Надежда Васильевна относилась теперь иначе, чем в Узле; она точно избегала его, как это казалось ему иногда. О прежних откровенных разговорах не было и помину; в присутствии Привалова Надежда Васильевна обращалась с мужем с особенной нежностью, точно хотела этим показать первому, что он здесь лишний. Даже Лоскутов заметил эту перемену в жене и откровенно, как всегда, высказал ей свое мнение.

   - Это тебе так кажется, Максим, - отвечала Надежда Васильевна вспыхивая. - Что мне ухаживать за ним; у меня и без того работы по горло.

   - Я так сказал, - проговорил Лоскутов, удивляясь непонятному раздражению жены.

   Раз или два, впрочем, Надежда Васильевна высказывала Привалову, что была бы совсем счастлива, если бы могла навсегда остаться в Гарчиках. Она здесь открыла бы бесплатную школу и домашнюю лечебницу. Но как только Максим поправится, придется опять уехать из Гарчиков на прииски.

  

  

  

   Половодов должен был подать первый отчет по конкурсному управлению Шатровскими заводами осенью, когда кончится заводский год. Привалов и Веревкин ожидали этого срока с особенным нетерпением, потому что отчет должен был дать им в руки предлог устранить Половодова с его поста. Теперь налицо было два наследника, и это обстоятельство давало некоторую надежду на полный успех дела.

   В старом приваловском доме шла прежняя жизнь, с той разницей, что присутствие Тита Привалова накладывало на нее цыганский отпечаток. Братья, живя под одной кровлей, были гораздо дальше друг от друга, чем раньше, когда Тит Привалов представлял собой совершенно неизвестную величину. Каждый новый день приносил с собой новые доказательства того, какая неизмеримая разница стояла между братьями. Привалов старший принужден был убедиться, что Привалов младший бесповоротно погибший человек - как человек, который чувствовал физическое отвращение ко всякому труду и с болезненной жаждой отыскивал везде одни удовольствия. Это была вполне цыганская натура: неусидчивая, беспокойная и вместе с тем глубоко апатичная. Когда он потерял интерес новинки, то с головой опустился в тот омут, который чуть было не затянул в себя Привалова старшего. В обществе Лепешкина и Ивана Яковлича Привалов быстро усвоил себе самые широкие привычки и щедро выдавал векселя направо и налево, пока старший Привалов платил за них.

   - Воля твоя, я больше не могу оплачивать твои глупости, - заметил наконец Привалов своему брату.

   - Тогда я перейду на сторону Половодова.

   - Для тебя же хуже, а мне все равно: как знаешь, так и делай.

   Но Тит рассчитал, что выгоднее держаться за брата, и не привел своей угрозы в исполнение.

   Наконец наступил срок подачи отчета в дворянскую опеку, которая находилась в губернском городе Мохове, за триста верст от Узла. Веревкин полетел туда и всякими правдами и неправдами добыл себе копию с поданного Половодовым отчета.

   - Поздравляю: Половодов влетел! - заявил Веревкин, когда вернулся из Мохова. - Зарвался... Ха-ха! Да вы только прочтите этот отчет - комедия из комедий, и мы достопочтенного Александра Павлыча в три узла завяжем. Представьте себе: Шатровские заводы при Косте Бахареве давали ежегодно чистого дивиденда до четырехсот тысяч, а по отчету Половодова... сколько бы вы думали?.. семьдесят тысяч... Этого мало: из этих семидесяти тысяч нужно исключить сначала двадцать тысяч за продажу металла, оставшегося после Бахарева, а потом еще пятнадцать тысяч земского налога, которых Половодов и не думал вносить. Итого остается не семьдесят тысяч, а всего тридцать пять тысяч... Далее, Половодов в качестве поверенного от конкурса пользуется пятью процентами с чистого дохода: по его расчетам, то есть с семидесяти тысяч, это составит три с половиной тысячи, а он забрал целых десять тысяч...

   Привалов не верил своим ушам, но, прочитав копию половодовского отчета, должен был убедиться в печальной истине. Можно было только удивляться безумной смелости, с какой Половодов запустил свою лапу в чужое добро. Теперь Привалов и сам верил, что дни Половодова окончательно сочтены; оставалось только воспользоваться этими обстоятельствами.

   - Необходимо вам теперь самим ехать в Мохов, - говорил Веревкин Привалову, - мы их там всех в бараний рог согнем... Вы только представьте себе, из кого состоит эта дворянская опека, - ни дать ни взять какая-нибудь оффенбаховская оперетка! Председатель, отставной чиновник Феонов, - сутяга и приказная строка, каких свет не производил; два члена еще лучше: один - доктор-акушер семидесяти восьми лет, а другой - из проворовавшихся становых приставов, отсидевший в остроге три года... Хороши гуси, нечего сказать! А главное: председатель получает тридцать рублей жалованья, а члены по двадцать восемь рублей. Ну, чего стоило Половодову купить всю эту опеку со всеми потрохами, когда он зацепил больше трехсот тысяч в один год! Признаюсь, бывали у меня дела, видал всякие виды, а подобного еще не случалось лицезреть...

   - Мне странным кажется только то, - говорил Привалов, - почему Половодов сразу зарвался, тогда как ему гораздо выгоднее было обобрать заводы в течение нескольких лет на гораздо большую сумму...

   - Ну, батенька, у всякого свои расчеты: значит, ему так показалось выгоднее, а может быть, просто не вытерпел и хватил разом. Враг силен, горами качает.

   - А где теперь Половодов, вы не знаете?

   - Здесь, в Узле. Из самых достоверных источников слышал, даже видел, как он выезжал от Хины.

   Привалов хорошо знал, зачем Половодов ездил к Заплатиной, но ему теперь было все равно. С женой он почти не видался и не чувствовал больше к ней ни любви, ни ненависти.

   Устроив на скорую руку свои дела в Узле, Привалов уехал с Веревкиным в Мохов и прямо обратился к губернатору, который принял в этом вопиющем деле самое деятельное участие. Веревкин составил докладную записку для губернатора и не пожалел красок для описания подвигов Половодова. Губернатор, старый николаевский служака, круто повернул все дело, и благодаря его усилиям журнальным постановлением дворянской опеки Половодов устранялся от своего звания поверенного от конкурса.

   - А кроме этого, мы Александра Павлыча привлечем к уголовной ответственности за мошенничество, - соображал Веревкин, потирая руки. - Захваченные же деньги взыщем гражданским судом. Одним словом, сделаем полнейший шах и мат.

   Когда Привалов вернулся в Узел и только хотел отправиться в Гарчики отдохнуть несколько дней, Веревкин узнал, что новым журнальным постановлением дворянской опеки Половодов снова восстановлен в своих полномочиях поверенного от конкурса.

   - Опять придется ехать в Мохов... - говорил Веревкин.

   Сделать в осеннюю распутицу взад и вперед целых шестьсот верст заставило Привалова задуматься, но дело не ждало, и он решился опять ехать в Мохов. Веревкин так и рвался сразиться еще раз с Половодовым. На этот раз губернатор принял Привалова довольно сухо: какая-то искусная канцелярская рука успела уже "поставить дело" по-своему. Веревкину стоило героических усилий, чтобы убедить губернатора еще раз в необходимости принять самые энергичные меры для ограждения интересов наследников Шатровских заводов. Двухнедельные хлопоты по всевозможным канцелярским мытарствам наконец увенчались полным успехом: опека опять отрешила Половодова от его должности, заменив его каким-то безвестным горным инженером.

   - Если еще раз такую баню вкусишь, пожалуй, и оскомину набьешь, - решил Веревкин. - Это черт знает что такое, какая-то сказка про белого бычка.

   В Узел Привалов вернулся ночью, в страшную осеннюю слякоть, когда в двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться после дороги, как в кабинет вошел доктор, бледный и взволнованный. Привалова удивил и даже испугал этот полуночный визит, но доктор предупредил его вопрос, подавая небольшую записку, торопливо набросанную на розовом почтовом листке.

   - Вот прочитайте... - едва мог проговорить доктор.

   Привалов сразу узнал руку Зоси, которая писала доктору:

  

   Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко...

   Вы - единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска... Письма мне адресуйте poste restante* до рождества на Вену, а после - в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.

   ______________

   * до востребования (франц.).

  

  

   P.S. Мой муж, вероятно, не особенно огорчится моим отъездом, потому что уже, кажется, нашел себе счастье en trois...* Если увидите Хину, передайте ей от меня, что обещанные ей Половодовым золотые прииски пусть она сама постарается отыскать, а лично от себя я оставляю ей на память моего мохнатого друга Шайтана".

   ______________

   * втроем... (франц.).

  

   В кабинете несколько мгновений стояло самое напряженное, тяжелое молчание.

   - Я не ожидал от Зоси именно этого... - проговорил наконец Привалов.

   Ответа не было. Привалов поднял глаза и увидел, как седой, сгорбившийся в одну ночь старик стоял у окна к нему спиной и тихо плакал.

   - Борис Григорьич... - тихо окликнул Привалов, подходя к доктору.

   - Что? - отозвался старик, закрыв мокрое лицо руками.

   - Она уехала... одна?

   - Нет, с Половодовым...

   Опять тяжелая пауза. Привалову сделалось жаль не себя, а этого хорошего старика, который теперь рыдал как ребенок.

   - Доктор, вы очень любили ее?

   - Я?.. О да... Зося для меня была дороже жизни. До двенадцати лет я любил ее как девочку, а потом как женщину... Если бы я мог вернуть ее... Она погибнет, погибнет...

   "Я никогда не любил жену... - думал Привалов, слушая этот бред. - А вот человек, который действительно отдал ей все, что может отдать человек".

   С доктором сделалась истерика, так что Привалову пришлось возиться с ним до самого утра. Старик немного забылся только пред серым осенним рассветом, но и этот тяжелый сон был нарушен страшным гвалтом в передней. Это ворвалась Хиония Алексеевна, которая узнала об исчезновении Зоси, кажется, одной из последних. В кабинет она влетела с искаженным злобой лицом и несколько мгновений вопросительно смотрела то на доктора, то на Привалова.

   - Могу я узнать, куда уехала Софья Игнатьевна? - проговорила она наконец с азартом, обращаясь к Привалову.

   - Да, можете: она теперь на дороге в Вену...

   - Не может быть!.. Вы все меня обманываете... С кем же она уехала?

   - Вам это ближе знать, Хиония Алексеевна...

   - Что вы хотите этим сказать, Сергей Александрыч? Я, конечно, бедная женщина, и оскорбить меня ничего не стоит... Притом вы отлично изучили мой проклятый характер...

   Чтобы прекратить эту дурацкую сцену, Привалов дал Хионии Алексеевне прочитать письмо Зоси к доктору.

   - Вот как!.. - едва могла проговорить Хиония Алексеевна, напрасно стараясь принять величественную позу. - Прииски... Шайтан...

   В следующую минуту Хионию Алексеевну выкинуло из приваловского кабинета, точно ветром, и она опомнилась только на улице, где стояло мглистое, холодное сентябрьское утро, дул пронизывающий насквозь ветер и везде по колено стояла вязкая глубокая грязь. "Золотые прииски пусть она сама постарается отыскать, а лично от себя я оставляю ей на память моего мохнатого друга Шайтана..." Эта фраза колола Хионию Алексеевну, как змеиное жало. И это благодарность за все ее хлопоты, за весь риск, какому она себя подвергала, за всю преданность... И после этого еще можно верить людям?! Ее выкинули, как бросают старую тряпку за окно. Да!.. Испитое лицо Хионии Алексеевны было ужасно в этот момент: волосы выбились из-под шляпы клочьями, пальто было распахнуто. С каким-то диким хохотом она оглянулась на приваловский дом и погрозила ему своим высохшим, костлявым кулаком, а потом плюнула в сторону видневшегося города. Пошатываясь, Хиония Алексеевна едва добралась до первого извозчика и глухо проговорила:

   - К Веревкиным...

   Когда Веревкин узнал об отъезде Зоси и Половодова, он крепко выругался, а потом проговорил:

   - Вот вам и весь секрет, почему Половодов сразу рванул такой кущ: не из чего было выбирать. Изволь-ка его теперь ловить по всей Европе, когда у него в кармане голеньких триста тысяч...

  

  

  

   Привалов решился ехать в Петербург сам, чтобы перенести дело в сенат. Теперь он мог воспользоваться произведенной Половодовым растратой в своих интересах, да и хлопотать мог уже не от себя только лично, но и от брата Тита. Веревкин, конечно, ехал вместе с ним и только просил об одном - чтобы подождать приезда Василия Назарыча с приисков, когда его собственное дело окончательно вырешится в ту или другую сторону. Привалову тоже нужно было привести в порядок кой-какие дела на мельнице, и он согласился подождать до первого зимнего пути.

   Веревкин каждый день ездил в бахаревский дом. Его появление всегда оживляло раскольничью строгость семейной обстановки, и даже сама Марья Степановна как-то делалась мягче и словоохотливее. Что касается Верочки, то эта умная девушка не предавалась особенным восторгам, а относилась к жениху, как относятся благоразумные больные к хорошо испытанному и верному медицинскому средству. Иногда она умела очень тонко посмеяться над простоватой "натурой" Nicolas, который даже смущался и начинал так смешно вздыхать.

   - Ну, наша Вера Васильевна уродилась, видно, не в батюшку, - рассуждал Лука "от свободности". - Карахтер у нее бедовый, вся в матушку родимую, Марью Степановну, выйдет по карахтеру-то, когда девичья-то скорость с нее соскочит... Вон как женихом-то поворачивает, только успевай оглядываться. На што уж, кажется, Миколай-то Иваныч насчет словесности востер, а как барышня поднимет его на смешки, - только запыхтит.

   Марья Степановна, по-видимому, не раскаивалась в своем выборе и надеялась, что Василий Назарыч согласится с нею. Иногда, глядя на Веревкина, она говорила вслух:

   - Вот уж поистине, Николай Иваныч, никогда не знаешь, где потеряешь, где найдешь... Из Витенькиной-то стрельбы вон оно что выросло! Вот ужо приедет отец, он нас раскасторит...

   Наконец приехал и Василий Назарыч с прииска. Верочка сама объявила ему о сделанном ею выборе. Это неожиданное известие очень взволновало старика; он даже прослезился.

   - Он тебе нравится? - спрашивал он Верочку.

   - Очень, папа...

   - Ну, твое счастье... Прежде старики сами выбирали женихов детям да невест, а нынче пошло уж другое. Тебе лучше знать, что тебе нравится; только не ошибись...

   - Нет, папа: он такой добрый.

   - Дай бог, дай бог, деточка, чтобы добрый был. Вот ужо я с ним сам переговорю...

   Веревкину старик откровенно высказал все, что у него лежало на душе:

   - Сам-то ты парень хороший, да вот тятенька-то у тебя...

   - Василий Назарыч, право, трудно обвинять человека в том, от кого он родился, - говорил Веревкин.

   - Верно, все верно говоришь, только кровь-то в нас великое дело, Николай Иваныч. Уж ее, брат, не обманешь, она всегда скажется... Ну, опять и то сказать, что бывают детки ни в мать, ни в отца. Только я тебе одно скажу, Николай Иваныч: не отдам за тебя Верочки, пока ты не бросишь своей собачьей должности...

   - Это мой хлеб, Василий Назарыч.

   - И должность свою бросишь, и за Верочкой я тебе ничего не дам, - продолжал старик, не слушая Веревкина, - сам знаешь, что чужая денежка впрок нейдет, а наживай свою.

   - Я и не рассчитываю, Василий Назарыч, на чужие деньги.

   - Ну, рассчитываешь там или нет, - по мне, было бы сказано... так-то!.. Конечно, оно хорошо быть адвокатом, жизнь самая легкая, да от легкой-то жизни люди очень скоро портятся.

   - Дайте подумать, Василий Назарыч...

   - Тут и думать нечего: твое счастье, видно, в сорочке ты родился, Николай Иваныч. А денег я тебе все-таки не дам: научу делу - и будет с тебя. Сам наживай.

   Веревкин несколько дней обдумывал это предложение, а потом, махнув рукой на свою "собачью службу", решил: "В семена так в семена... Пойдем златой бисер из земли выкапывать!"

   - Только дайте мне дело Шатровских заводов кончить, - просил Веревкин Василия Назарыча. - Нужно будет съездить в Петербург еще раз похлопотать...

   - Не держу, поезжай... Только из этого ничего не выйдет, вперед тебе скажу? заводов вам не воротить. Ну, а Сергей что?

   Веревкин рассказал, что знал о мельнице и хлебной торговле Привалова. Старик выслушал его и долго молчал.

   - Этакая мудреная эта приваловская природа! - заговорил он. - Смотреть на них, так веревки из них вей, а уж что попадет в голову - кончено. Прошлую-то зиму, говорят, кутил он сильно?

   - Теперь не пьет больше, Василий Назарыч.

   - В добрый час... Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош... Тоже кровь, Николай Иваныч... Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить... Не по себе дерево согнул он, Сергей-то... Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно... Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец...

   Свадьба Верочки была назначена сейчас после рождества, когда Веревкин вернется из Петербурга.

   Привалов в это время был в Гарчиках, где разыгрывалась самая тяжелая драма: Лоскутов сошел с ума... Был вызван из Узла доктор Сараев, но больной уже не нуждался ни в чьей помощи: смерть была не за горами. У Лоскутова развилась острая форма помешательства с припадками религиозной мании. Он вообразил себя мессией, который пришел спасти весь мир и вторично умереть для спасения людей. Самый восторженный бред перемешивался со страшными приступами отчаяния, которое переходило в исступление. Больной неистовствовал и бесновался, так что его приходилось даже связывать, иначе он разбил бы себе голову или убил первого, кто подвернулся под руку.

   В комнате больного попеременно дежурили Привалов, Нагибин или сам доктор. Что касается Надежды Васильевны, то доктор непременно настаивал, чтобы она переселилась в деревню, где не будет слышать стонов и воплей несчастного больного.

   - Если вы не заботитесь о себе, то подумайте о вашей дочери, - говорил доктор, когда Надежда Васильевна не хотела следовать его советам. - Больному вы не принесете особенной пользы, а себя можете окончательно погубить. Будьте же благоразумны...

   Надежда Васильевна наконец согласилась с той тупой покорностью, какая является у людей, потерявших последнюю надежду. Она не плакала, не жаловалась, но это немое горе серьезно беспокоило доктора.

   Острый период болезни Лоскутова продолжался дней десять, в течение которых он ни разу не заснул, но потом он как-то вдруг "стишал" и точно весь распустился.

   - Начался паралич, - предупредил Привалова доктор. - Скоро все кончится.

   - Вы предупредили об этом Надежду Васильевну?

   - Да... Смерть - самый счастливый исход для таких больных.

   Через две недели Лоскутова не стало. Его похоронили на общем крестьянском кладбище, куда Надежда Васильевна ходила каждый день. Доктор каждый раз провожал ее, озабоченный слишком сдержанным, немым горем своей бывшей ученицы. Ему самому было не веселее, и он даже жалел, что Зося продолжает еще жить, жить для того, чтобы спускаться все ниже и ниже по той покатой, скользкой плоскости, по которой она теперь уже катилась. Лоскутова доктор любил я глубоко ценил как талантливую, светлую голову, которая, как многие другие светлые головы на Руси, пропала ни за грош...

   Чтобы развлечь Надежду Васильевну, доктор строил всевозможные планы, как устроить ее, но она остановилась на своем собственном решении: навсегда остаться в Гарчиках, где похоронила свое молодое счастье.

   - Заведу школу... буду лечить крестьян, - говорила она доктору. - Труд - лучшее лекарство для меня.

   Открылся санный путь, и Привалову нужно было уезжать в Петербург. На прощанье он нерешительно сказал Надежде Васильевне:

   - У меня есть до вас большая просьба. Я уеду надолго, может быть, на год. Если бы вы согласились помогать Илье Гаврилычу в нашем деле, я был бы совершенно спокоен за все. Мне необходимо такое доверенное лицо, на которое я мог бы положиться как на самого себя.

   Надежда Васильевна долго не соглашалась взять на себя такую обузу, но когда Нагибин стал ее просить со слезами на глазах, она согласилась. Чтобы не скучно было жить одной в Гарчиках, Надежда Васильевна написала письмо старушке Колпаковой, приглашая ее к себе хотя на время.

  

  

  

   Прошел год.

   Свадьба Веревкина состоялась в январе, а весной он уехал с Василием Назарычем на прииски. Привалов с братом Титом жил в Петербурге, где продолжал хлопоты по делу о заводах. Прошло лето, наступила опять зима, и все кругом потонуло в глубоком снегу.

   Веревкин с женой жил в бахаревском доме и, кажется, совсем отказался от своих прежних привычек и друзей веселой юности. Приисковое дело пришлось ему как раз по душе, и Василий Назарыч как нельзя больше был доволен своим помощником. Как семьянин Веревкин открывал в себе совершенно неподозреваемые достоинства: он совсем втянулся в тихую семейную жизнь. Маленький диссонанс, особенно на первое время, вносили в эту жизнь родственные отношения к Веревкиным, к которым Бахарев никак не мог привыкнуть, и даже Верочка, уживавшаяся со всем и со всеми, чувствовала себя не в своей тарелке в присутствии Ивана Яковлича или Агриппины Филипьевны. Впрочем, первый особенно не обременял своим присутствием, потому что был слишком занят своими личными делами: в течение года он успел еще раз подняться и спустить все до нитки.

   В один из ноябрьских дней, когда Василий Назарыч занимался в своем кабинете, к нему вошел Николай Иваныч и нерешительно кашлянул. Он только что приехал откуда-то и внес с собой в кабинет свежую струю холодного зимнего воздуха.

   - Что новенького, Николай Иваныч? - спросил Василий Назарыч, откладывая в сторону кипу каких-то счетов.

   - Привалов приехал, Василий Назарыч.

   - Ты его видел?

   - Да.

   Старик почувствовал что-то недоброе в этом сдержанном тоне зятя, но не решался спросить, что привез с собой из столицы Привалов.

   - Шатровские заводы, Василий Назарыч, проданы, - проговорил Веревкин, чтобы разом покончить эту тяжелую сцену.

   - Как проданы? Кому?.. зачем?

   - Для покрытия казенного долга министерство сочло самым лучшим пустить заводы с молотка...

   - Кто же их купил?

   - Какая-то компания...

   Бахарев закрыл лицо руками и так просидел несколько минут. Слышно было, как он сдержанно всхлипывал, напрасно стараясь подавить подступавшие к горлу слезы.

   - Что же досталось наследникам? - спросил старик.

   - Заводы пошли по цене казенного долга, а наследникам дали отступных, кажется, тысяч сорок...

   - И все кончено?

   - Теперь все... Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать семь лет, то есть немного больше, чем даром. Кажется, вся эта компания - подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы.

   - Всем по куску досталось, все сорвали, а наследников ограбили! От приваловских миллионов даже дыму не осталось... Много я видел на своем веку всяких пакостей, а такую еще вижу в первый раз. А что Привалов?

   - Ничего... Собирается ехать на свою мельницу. Да, еще есть новость, Василий Назарыч... Сегодня видел доктора, он едет в Париж. На днях получил телеграмму от Зоси; она ему телеграфирует, что Половодов застрелился. Его давно разыскивали по Европе по делу о конкурсе, но он ловко скрывался под чужими именами, а в Париже полиция его и накрыла: полиция в двери, а он пулю в лоб... Теперь Зося вызывает доктора в Париж; она хлопочет о разводе.

   Бахарев набожно перекрестился и прошептал:

   - Всем бы нам руки развязала...

   Поздно вечером, когда Веревкин уже хотел ложиться спать, приковылял Лука и объявил:

   - Миколай Иваныч, вас барин беспременно спрашивают...

   - Хорошо, беспременно приду, старый хрен. Так и скажи барину, что, мол, барин придет, ежели его отпустит барыня...

   Лука только махнул рукой: "Уж што и за барин только этот Миколай Иваныч, слова спроста не вымолвит..."

   - Мы завтра рано утром едем с тобой, - объявил Василий Назарыч, когда Веревкин пришел в кабинет.

   - Хорошо.

   Веревкин по тону голоса слышал, что не нужно спрашивать старика, куда и зачем он едет. У Василия Назарыча было что-то на уме, ну, пусть его: ехать так ехать. Отчего не проехаться: дорога как карта, экипаж у Василия Назарыча отличный, можно всю дорогу спать.

   Утром было еще темно, когда на дворе бахаревского дома уже топталась лихая почтовая тройка. Мороз стоял порядочный, и все деревья опушило снежными кристаллами. Приятная дрожь охватит всего, когда в такое утро выйдешь из теплой комнаты на улицу, а там заскрипят полозья, замелькает по сторонам бесконечная снежная поляна; в небе чуть-чуть мигают звездочки, позванивает колокольчик под дугой... Сколько поэзии в такой зимней поездке! А там станция, набитая ямщиками, горячие щи на столе, рюмка водки, и опять звездочки в небе, опять дорога, звон колокольчика и то благодатное убаюкивающее чувство, какого никогда не испытываешь ни на железных дорогах, ни на пароходах.

   Веревкин испытывал именно такое поэтическое настроение, когда ехал с Василием Назарычем неизвестно куда. Старик сидел в углу экипажа и все время сосал сигару. Только раз он спросил Веревкина:

   - А ты не знаешь, долго проживет Привалов в Узле?

   - Дня три, кажется...

   Станции мелькали одна за другой. После горячего, чисто дорожного обеда на одной из них Веревкин крепко заснул, укрывшись медвежьим одеялом. Он проснулся только тогда, когда была уже ночь и кибитка легкой почтовой рысцой спускалась к какому-то селу. Где-то далеко лаяли собаки, попался обоз, нагруженны