Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

сно боролась первое время. Половодов совсем опутал ее тысячью нитей, и она для этого человека могла решиться на все. Теперь ей больше нечего было терять, нечего ждать впереди: она отдалась течению, которое ее неудержимо несло в бездну. Может быть, она не отдалась еще Половодову - для такого обмана она слишком была расчетливой и холодной, - но, что гораздо хуже, она принадлежала Половодову душой. Он все простил бы ей, все извинил, если бы даже открыто убедился в ее связи с Половодовым, но ведь она больше не принадлежала ему, как не принадлежала себе самой.

   Привалов забылся только к самому утру тяжелым и беспокойным сном. Когда он проснулся, его первой мыслью было сейчас же идти к жене и переговорить с ней обо всем откровенно, не откладывая дела в долгий ящик.

   - Можно войти? - послышался голос Nicolas Веревкина.

   - Войдите...

   Веревкин пролез в двери и поместился к столу. Привалов позвонил и велел подать водки. После третьей рюмки Nicolas наконец заговорил:

   - А я к вам зашел проститься...

   - Разве вы уезжаете?

   - На Ирбитскую отправляюсь... Есть кой-какие делишки, так надо их оборудовать. Народ все теплый собирается...

   - А скоро вы думаете ехать? - спросил Привалов, раздумывая что-то про себя.

   - Да этак недельки через две надо будет тронуться. Папахен-то, слышали?

   - Да, слышал.

   - Прогорел совсем и тоже думает махнуть в Ирбит... Эти игроки все ездят на ярмарку поправляться, как больные куда-нибудь на воды. Папахен верует в теорию вероятностей и надеется выплыть... А шельма Ломтев мастерски его взвесил: общипал до последнего перышка.

   Между прочим, Веревкин успел рассказать последние городские новости: приехал Данилушка Шелехов и теперь безобразничает с Лепешкиным в "Магните"; Половодов где-то совсем пропал и глаз никуда не кажет и т.д. Привалов почти ничего не слышал, что рассказывал Nicolas, а когда тот собрался уходить, он проговорил:

   - Вот что, Николай Иваныч... Я тоже думаю побывать в Ирбите, так поедемте вместе.

   - И отлично, Сергей Александрыч! Лихо закатимся... А для вас это даже необходимо; все эти дела хлебные там завариваются, нужно познакомиться кой с кем из настоящих козырных тузов.

   - Да, да... Мне действительно там необходимо побывать.

   - Покойник Игнатий Львович много денег загребал на этой Ирбитской - и ведь около каких пустяков: пенечки партию купит, сальца там, - а глядишь, в результате и обсмаковал целый куш.

   Ехать на ярмарку было счастливой мыслью для Привалова. Именно ему необходимо было куда-нибудь уехать, чтобы избавиться от давивших его призраков. Оставаться в Узле теперь было выше его сил. Этой поездкой он убивал двух зайцев: раз, мог устроить несколько выгодных операций по хлебной торговле, а второе - он мог на время позабыться в этой бесшабашной ярмарочной атмосфере. Объясниться с женой именно теперь он раздумал, потому что под горячую руку мог ей наговорить много лишнего, а этим испортил бы все дело. Вообще в результате получился тот вывод, что необходимо бежать из Узла, хотя на время.

   Через две недели Привалов отправился на ярмарку вместе с Веревкиным.

   Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал, что ярмарка висит в самом воздухе. Дорога была избита до того, что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать, что здесь только что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.

   Ирбит - большое село в обыкновенное время - теперь превратился в какой-то лагерь, в котором сходились представители всевозможных государств, народностей, языков и вероисповеданий. Это было настоящее ярмарочное море, в котором тонул всякий, кто попадал сюда. Жажда наживы согнала сюда людей со всех сторон, и эта разноязычная и разноплеменная толпа отлично умела понять взаимные интересы, нужды и потребности. При первом ошеломляющем впечатлении казалось, что катилось какое-то громадное колесо, вместе с которым катились и барахтались Десятки тысяч людей, оглашая воздух безобразным стоном.

   - Папахен тоже на ярмарке, - предупредил Веревкин, когда они подъезжали к каким-то номерам. - Надо будет его разыскать. Впрочем, их с Ломтевым все знают, как белых воробьев.

   Трехрублевый номер, который занял Привалов вместе с Веревкиным, как все ярмарочные номера, поражал своим убожеством, вонью и грязью. Непролазная грязь - неотъемлемая принадлежность всех русских ярмарок. Напившись чаю и отдохнув с дороги, Привалов и Веревкин разбрелись в разные стороны. Привалову нужно было на биржу, а потом к кое-кому из воротил по хлебной торговле. Народ был в разгоне, и Привалов проездил по городу до вечера, разыскивая разных нужных людей. Когда он вернулся в свой номер, усталый и разбитый, с пустой головой и волчьим аппетитом, Веревкин был уже дома, а с ним сидел "Моисей".

   - Кого я вижу?.. - кричал он, обнимая Привалова. - Ну, батенька, вот не ожидал... Нечего сказать, удивил мир злодейством!

   - Мне удивляться нечего: я за делом приехал, - полушутя, полусерьезно отвечал Привалов, - а вот тебя как сюда занесло?

   - Меня?!. Ха-ха!.. Привела меня сюда... ну, одним словом, я прилетел сюда на крыльях любви, а выражаясь прозой, приехал с Иваном Яковличем. Да-с. Папахен здесь и сразу курсы поправил. Третью ночь играет и на второй десяток тысяч перевалило.

   - А ты бухгалтером, что ли, приехал с ним? - заметил лениво Веревкин.

   - Говорят тебе - на крыльях любви...

   - Это за Катькой Колпаковой, в переводе?

   - Хотя бы и за ней... Она меня уж с полгода за нос водит.

   Разговор, конечно, происходил с неизбежной выпивкой и характерной русской закуской в виде балыка, салфеточной икры, соленых огурцов и т.д. Веревкин краснел все более и более. "Моисей" начинал глупо хлопать глазами.

   - А где сегодня будут играть? - спрашивал "Моисей". - У Мухина?

   - Не знаю, - ответил Веревкин как-то нехотя.

   - Врешь, знаешь... И я знаю!

   - Тебе же лучше, если знаешь...

   - Ддаа... А папахен твой надувает меня... Я, брат, все знаю! Он хочет у меня Катьку Колпакову отбить... Нет, шалишь, не на того напал. Я ей покажу...

   - Да, так вот в чем дело! Ну, это еще не велико горе. Катерина Ивановна, конечно, девица первый сорт по всем статьям, но сокрушаться из-за нее, право, не стоит. Поверь моей опытности в этом случае.

   - Это уж я знаю, стоит или не стоит... - глухо отвечал "Моисей", ероша волосы. - Я этой Катьке пропишу такую вселенскую смазь...

   - Ого-го!.. Вон оно куда пошло, - заливался Веревкин. - Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок... Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги головой, а не ногами. Понял? Ну, что возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой... Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..

   От этих чисто ярмарочных разговоров у Привалова начинала просто болеть голова. Тема была бесконечна: нажива, вино, женщины, карты... Что-то пьяное и беспутное чувствовалось даже в самом воздухе. Смертная Тоска начинала давить и сосать Привалова. Он хотел на время утонуть в этом ярмарочном море, но это было не так-то легко сделать. С раннего утра, где бы он ни был, везде лезла в глаза одна и та же картина: бесшабашное ярмарочное пьянство. Ни одного дела не делалось без водки, и Привалов не мог даже припомнить хорошенько, сколько он сегодня выпил. Впрочем, теперь ему даже хотелось пить. После каждой рюмки он испытывал какое-то предательски приятное чувство, которое подталкивало и тянуло к следующей рюмке. Это облегчение было уже знакомо Привалову. Он испытывал его в Гарчиках, где пил водку с попом Савелом, и в Общественном узловском клубе, когда в антрактах между роберами нельзя было не выпить с хорошим человеком.

   - Куда мы сегодня поедем вечером? - спрашивал захмелевший "Моисей".

   - Вероятно, в "Биржевую гостиницу" или в "Магнит", - отвечал Веревкин, с самым глупым видом прожевывая балык. - Нужно показать Сергею Александрычу нашу Ирбитскую ярмарку. Ведь это, батенька, картина, ежели разобрать. Оно кажется с первого разу, что все ярмарки похожи одна на другую, как две капли воды: Ирбит - та же матушка Нижегородская, только посыпанная сверху снежком, а выходит то, да не то. Да-с... Любопытное местечко этот Ирбит, поелику здесь сходятся вплотную русская Европа с русской Азией! Люблю я эту самую Сибирь: самая купеческая страна. Бар и крепостного права она не видала, и даже всероссийский лапоть не посмел перевалить через Урал... В сапожках ходит наша Сибирь! И народец только - сорвиголова.

   Под разными предлогами Веревкин кое-как выжил "Моисея" из номера.

   - Зачем вы его выдворили? - спрашивал Привалов.

   - Да так... Черт его знает, что у него на уме; еще скандал устроит Катерине Ивановне, а нам с вами нужно ехать сейчас.

   - Куда?

   - Побываем везде... Стоит посмотреть здешний народец. Видите ли, мы сначала завернем в "Биржевую", а потом к Катерине Ивановне: там папахен процеживает кого-то третий день. Крепкий старичина, как зарядит - так и жарит ночей пять без просыпу, а иногда и всю неделю. Как выиграл - вторую неделю гулять... Вы не слыхали, какую шутку устроил Данилушка с Лепешкиным? Ха-ха... Приходят в одну гостиницу, там аквариум с живыми стерлядями; Данилушка в аквариум, купаться... конечно, все раздавил и за все заплатил.

  

  

  

   Над Ирбитом стояла зимняя февральская ночь: все небо залито мириадами звезд; под полозьями звонко хрустел снег, точно кто хватался за железо закоченевшими на морозе руками. Лавки были закрыты; на площади и по улицам от возов с товарами, купеческих фур И мелких лавчонок не было свободного местечка. Посредине улицы едва оставался свободный проезд для экипажей; дорога в обыкновенном смысле не существовала, а превратилась в узкое, избитое ямами корыто, до краев наполненное смятым грязно-бурого цвета снегом, походившим на неочищенный сахарный песок. Жизнь и движение по улицам продолжались и ночью: ползли бесконечные обозы, как разрозненные звенья какого-то чудовищного ярмарочного червя; сновали по всем направлениям извозчики, вихрем летели тройки и, как шакалы, там и сям прятались какие-то подозрительные тени.

   - В "Биржевую"! - приказывал Веревкин извозчику, когда они вышли на подъезд.

   Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, С улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.

   Около "Биржевой гостиницы" стояло много извозчиков, и постоянно подъезжали новые с седоками. В передней обдавало посетителей спертой трактирной атмосферой. Где-то щелкали бильярдные шары, и резкими взрывами неслись припевы дикой ярмарочной песни. Охрипшие и надсаженные голоса арфисток неприятно резали непривычное ухо; на каждом шагу так и обдавало ярмарочным кабаком с его убогой роскошью и беспросыпным, отчаянным пьянством. Привалову страстно захотелось вернуться, но Веревкин уже подхватил его под руку и насильно тащил по лестнице.

   - Мы только посмотрим, - упрашивал он. - Ведь это море, настоящее море... Вон как Сибирь матушка поднялась: стоном стон!

   - Шире берри... валяй!!. - неистово выкрикивал какой-то захмелевший купчик, которого два лакея вели под руки.

   - Кричи, братику: все любезное отечество помаленьку слопаешь, - шутил Веревкин, продираясь к отдельному столику сквозь густую толпу, окружавшую эстраду с арфистками.

  

   Ах ты, береза,

   Да ты ль, моя береза... -

  

   разбитым, сиплым голосом начала примадонна, толстая, обрюзгшая девица, с птичьим носом. Хор подхватил, и все кругом точно застонало от пестрой волны закружившихся звуков. Какой-то пьяный купчик с осовелым лицом дико вскрикивал и расслабленно приседал к самому полу.

   За столами собралась самая пестрая публика, какую только можно себе представить. Чистокровный крупичатый москвич братался с коренным сибиряком, одесский коммерсант с архангельским помором, остзейский барон с бухарцем, лупоглазый румын с китайцем и т.д. Эта безобразная капля ярмарочного моря в миниатюре представляла собой все наше многоязычное, разноплеменное и неизмеримо разнообразное отечество: север и юг, запад и восток имели здесь своих типичных представителей, слившихся в одну пеструю мозаику. Здесь же толпились англичане, немцы, французы, американцы, итальянцы, армяне, евреи и тот специально ярмарочный люд, который трудно подвести под какую-нибудь определенную национальность. Есть такие люди, которых можно встретить только на ярмарках. Чем они занимаются, зачем приезжают на ярмарки - неразрешимая задача. Эти таинственные незнакомцы всегда чисто одеты и всегда щеголяют тяжелыми часовыми цепочками, массивными брелоками и дорогими кольцами.

   - Привел господь в шестьдесят первый раз приехать на Ирбит, - говорил богобоязливо седой, благообразный старик из купцов старинного покроя; он высиживал свою пару чая с каким-то сомнительным господином поношенного аристократического склада. - В гору идет ярмарка-матушка... Умножается народ!

   Привалов сначала почувствовал себя очень жутко в галдевшей пестрой толпе, но потом его глубоко заинтересовала эта развернутая страничка чисто русской жизни. Здесь переплелись в один крепкий узел кровные интересы миллионов тружеников, а эта вечно голодная стая хищников справляла свой безобразный шабаш, не желая ничего знать, кроме своей наживы и барыша. Глядя на эти довольные лица, которые служили характерной вывеской крепко сколоченных и хорошо прилаженных к выгодному делу капиталов, кажется, ни на мгновение нельзя было сомневаться в том, "кому живется весело, вольготно на Руси"... Эта страшная сила клокотала и бурлила здесь, как вода в паровом котле: вот-вот она вырвется струей горячего пара и начнет ворочать миллионами колес, валов, шестерен и тысячами тысяч мудреных приводов.

   - А вон и наши великие чудотворцы!.. - крикнул Веревкин, прерывая мысли Привалова.

   - Кто?

   - Да Лепешкин с Данилушкой... Вот уж про кого можно сказать, что два сапога - пара: другой такой не подобрать. Ха-ха!..

   Лепешкин и Данилушка бродили из комнаты в комнату под ручку, как два брата. Они чувствовали себя здесь так же хорошо, как рыба в воде, и, видимо, только подыскивали случай устроить какую-нибудь механику.

   - Ах, раздуй тебя горой... Миколя!.. - кричал Лепешкин, издали завидя Веревкина. - Ты как попал к нам? Да и Сергей Александрыч... Ох-хо-хо!.. Горе душам нашим...

   Данилушка так и покатился шаром, распахнув свои короткие ручки. Его смуглое лицо лоснилось, а глаза совсем заплыли. Он облобызал Привалова.

   - Весело? - спрашивал Привалов друзей.

   - Ох, весело, Сергей Александрыч... - как-то вздохнул всей своей утробой Лепешкин. - Ты только погляди, какую мы здесь обедню отзваниваем: чистое пекло!.. И все свои, все по купечеству... Гуляй, душа!..

   - Ну, чудотворцы, что вы тут поделываете? - допрашивал Веревкин стариков.

   - Да чего нам делать-то? Известная наша музыка, Миколя; Данила даже двух арфисток вверх ногами поставил: одну за одну ногу схватил, другую за другую да обеих, как куриц, со всем потрохом и поднял... Ох-хо-хо!.. А публика даже уж точно решилась: давай Данилу на руках качать. Ну, еще акварию раздавили!.. Вот только тятеньки твоего нет, некогда ему, а то мы и с молебном бы ярмарке отслужили. А тятеньке везет, на третий десяток перевалило.

   Шампанское полилось рекой. Все пили... Привалов вдруг почувствовал себя необыкновенно легко, именно легко, точно разом стряхнул с себя все невзгоды. Ему хотелось пить и пить, пить без конца. Пьяный Данилушка теперь обнимал Привалова и хриплым шепотом говорил:

   - Отчего ты к нам-то не заглянешь... а?

   Привалов рассказал свой последний визит к Марье Степановне и свою встречу с Василием Назарычем в банке.

   - Ох, напрасно, напрасно... - хрипел Данилушка, повертывая головой. - Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища... Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает... Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу... Ведь я тебя во каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.

   Данилушка, как умел, рассказал последние новости о бахаревском доме: Костя все еще гостит и помирился со стариками; на приисках золото так и лезет - на настоящую россыпь натакались; Верочка совсем невеста, жениха ей беспременно надо, а то как бы грех не вышел какой, как с Надеждой Васильевной. Ох, и хороша же была эта Надежда Васильевна: красавица, умница, характером - шелк шелком, а вот, поди ты, ни за грош ни за копеечку пропала. По зиме-то Марья Степановна нарочно посылала на прииски к Лоскутову, разведать о Надежде-то Васильевне, что и как. Сказывали - слух пал, - дите у ней, старуха-то и всполошилась: хошь и прокляла сгоряча, а свою кровь как, поди, не жаль... Ну, ничего, все благополучно: и сама Надежда Васильевна и дите. - Привалов слушал Данилушку с опущенной головой; эти имена поднимали в нем старые воспоминания неиспытанного счастья, которые были так далеки от его настоящего.

   - Ну, нам пора, Сергей Александрыч, - заговорил Веревкин, поднимаясь с места. - Поедемте дальше...

   - А ты куда, Миколя? - допытывался Лепешкин.

   - Туда, куда тебе нельзя ехать.

   - Ой, врешь... Ей-богу, врешь! Мы с Данилой тоже припрем к вам, только вот еще здесь расправим немножко косточки.

   - Приезжайте, только "Моисея" не возите с собой.

   - Ладно, ладно. И это знаем... Катерине Ивановне поклончик. Да вот чего, у меня тут кошевая стоит, у самого трактира - только кликни Барчука. Лихо домчит... Зверь, не ямщик.

   - Хорошо, хорошо.

   Привалов и Веревкин пошли к выходу, с трудом пробираясь сквозь толпу пьяного народа. Везде за столиками виднелись подгулявшие купчики, кутившие с арфистками. Нецензурная ругань, женский визг и пьяный хохот придавали картине самый разгульный, отчаянный характер.

   К подъезду лихо шарахнулась знаменитая тройка Барчука. Кошевая была обита персидскими коврами; сам Барчук, совсем седой старик с косматой бородой и нависшими бровями, сидел на козлах, как ястреб.

   - К Катерине Ивановне!.. - коротко отдал приказание Веревкин.

   Барчук неистово гикнул, и тропка птицей полетела куда-то на окраину, минуя самые бойкие торговые места. Привалов залюбовался тройкой: коренник-иноходец вытянулся и, закинув голову, летел стрелой; пристяжные, свернувшись в кольцо, мели землю своими гривами. Валдайские колокольчики вздрагивали и замирали под высокой расписной дугой. У подъезда одного двухэтажного дома с освещенными окнами Барчук осадил тройку своей железной рукой, как мертвую; лошади даже присели на круп. На звонок выбежала горничная и внимательно осмотрела гостей.

   - Свои, свои... - успокаивал ее Веревкин, вылезая из шубы. - Кто наверху?

   - Московский барин да иркутские купцы.

   В зале, отделанном с большой роскошью, гостей встретила сама Катерина Ивановна. Она была сегодня в тяжелом бархатном платье, с брильянтовой бабочкой в золотистых волосах.

   - Вы, кажется, незнакомы, - заговорил Веревкин, рекомендуя Привалова.

   - Вот где мы наконец встретились с вами, - протянула Катерина Ивановна, рассматривая Привалова своими прищуренными близорукими глазами.

   - Папахен где? - спрашивал Веревкин, заглядывая за портьеру следующей комнаты.

   Катерина Ивановна только слегка кивнула своей красивой головкой и добродушно засмеялась. Привалов рассматривал эту даму полусвета, стараясь подыскать в ней родственные черты с той скромной старушкой, Павлой Ивановной, с которой он когда-то играл в преферанс у Бахаревых. Он, как сквозь сон, помнил маленькую Катю Колпакову, которая часто бывала в бахаревском доме, когда Привалов был еще гимназистом.

   - Что вы на меня так смотрите? - с улыбкой спрашивала девушка, быстро поднимая на Привалова свои большие темно-серые глаза. - Я вас встречала, кажется, в клубе...

   - Да, я тоже встречал вас.

   Наступила тяжелая пауза. Катерина Ивановна, видимо, стеснялась; Привалову вдруг сделалось жаль этой красивой девушки, вырванной из семьи в качестве жертвы общественного темперамента. "Ведь она человек, такой же человек, как все другие, - подумал Привалов, невольно любуясь смутившейся красавицей. - Чем же хуже нас? Ее толкнула на эту дорогу нужда, а мы..." Катерина Ивановна поймала этот взгляд и как-то болезненно выпрямилась, бросив на Привалова нахальный, вызывающий взгляд.

   В следующей комнате шла игра с той молчаливой торжественностью, с какой играют только завзятые игроки, игроки по призванию. На первом плане был Иван Яковлич, бледный, с мутным взглядом, с взъерошенными волосами; он держал банк. Привалову бросились в глаза его женские руки, в которых как-то сами собой тасовались карты. Напротив него стоял "московский барин". В нем сразу можно было узнать прежнего военного из какого-нибудь дорогого полка. Но красивое молодое лицо уже поблекло от бессонных ночей и превратностей жизни афериста. Человек пять иркутских купцов размещались вокруг стола в самых непринужденных позах, измятые лица и воспаленные глаза красноречиво говорили об их занятиях. На двух столах помещались вина и закуски. Когда Привалов вошел в комнату, на него никто даже не взглянул, так все были заняты главными действующими лицами, то есть Иваном Яковличем и "московским барином".

   - Вот, пожалуйте сюда-с... - предупредительно шепнула какая-то темная личность, точно вынырнувшая из-под пола.

   Это был типичный ярмарочный шакал, необходимая свита при каждом крупном игроке. Он униженно кланялся при каждом слове и постоянно улыбался принужденной льстивой улыбкой. Усадив Привалова, шакал смиренно отошел в темный уголок, где дремал на залитом вином стуле.

   Обстановка комнаты придавала ей вид будуара: мягкая мебель, ковры, цветы. С потолка спускался розовый фонарь; на стене висело несколько картин с голыми красавицами. Оглядывая это гнездышко, Привалов заметил какие-то ноги в одном сапоге, которые выставлялись из-под дивана.

   - Это Иван Митрич... - доложил почтительным шепотом шакал, поймав взгляд Привалова. - Вторые сутки-с почивают. Сильно были не в себе.

   Игра совершалась по-прежнему в самом торжественном молчании. Иван Яковлич держал банк, уверенными движениями бросая карты направо и налево. "Московский барин" равнодушно следил за его руками. У него убивали карту за картой. Около Ивана Яковлича, на зеленом столе, кучки золота и кредиток все увеличивались.

   - На тридцать шестую тыщу перевалило... - шептались купцы.

   Привалов поставил карту - ее убили, вторую - тоже, третью - тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой падали на стол.

   - Эк их взяло... точно замерли! - ворчал Nicolas Веревкин, пересаживаясь от игорного стола к закуске. - Папахен сегодня дьявольски режет...

   К столу с винами подошел "московский барин"; он блуждающим взглядом посмотрел на Привалова и Веревкина, налил себе рюмку вина и, не выпив ее, пошатываясь вышел из комнаты.

   - Этот совсем готов: finita la commedia*, - объяснял Nicolas, кивая головой на закрывшуюся за "московским барином" портьеру.

   ______________

   * представление окончено (итал.).

  

   - Проигрался?

   - Да... Тысяч двадцать пять просадил. Из московских жуланов. Каждую ярмарку приезжает обирать купцов, а нынче на папахена и наткнулся. Ну да ничего, еще успеет оправиться! Дураков на его долю еще много осталось...

   Игра продолжалась. "Московского барина" сменил белобрысый купчик в "спинджаке" и брильянтовых запонках. Он выиграл три раза и начал повышать ставку.

   - Ваня, обрежешься... - удерживал его черноволосый купец с косыми глазами.

   "Спинджак" опять выиграл, вытер лицо платком и отошел к закуске. Косоглазый купец занял его место и начал проигрывать карту за картой; каждый раз, вынимая деньги, он стучал козонками по столу и тяжело пыхтел. В гостиной послышался громкий голос и сиплый смех; через минуту из-за портьеры показалась громадная голова Данилушки. За ним в комнату вошла Катерина Ивановна под руку с Лепешкиным.

   - Ну и утешил!! - кричал Лепешкин, тыкая Данилушку своим опухшим перстом. - Настоящее светопреставление!.. Только вы, Сергей Александрыч, уехали из "Биржевой", мы самую малость посидели и закатились в "Казань", а там народичку тьма-тьмущая. Сели к столику, спросили холодненького, а потом Данила и говорит: "Давай всю публику изутешим: я представлюсь сумасшедшим, а ты будто мой брат Ей-богу! Валяй..." Ох-хо-хо!.. Как он выворотит зенки да заорет не своим голосом - страсть! Народ весь к нам - шум, столарня... Я его руками держу, а он на стены кидается!.. Потом подвернулась какая то арфистка, а он на нее, потом по столам побежал, по посуде, через головы... "Кто такой? Что попритчилось с мужиком?" Говорю, что мой брат, семипалатинский купец. А Данило забрался к арфисткам и давай на них кидаться визг, крик, страсти господни! Уж кое-как его изловили, тюменские купцы подвернулись, связали салфетками, а потом прямо в кошевую к Барчуку. Поблагодарил я их, говорю, - прямо к душевному доктору повезу... Ха-ха!.. Вот и привез!

   - Да ведь тут у вас половина знакомых была в "Казани", - посмеивался Веревкин.

   - Были и знакомые... Как не быть! Животики надорвали, хохочут над Данилушкой... Ох-хо-хо! Горе душам нашим... Вот как, матушка ты наша, Катерина Ивановна!.. Не гляди на нас, что мы старые да седые: молодому супротив нас еще не уколоть... Ей-богу!.. Только вот Ивана Яковлича не было, а то бы еще чище штуку сыграли.

   Данилушка только ухмылялся и утирал свое бронзовое лицо платком. Купцы отошли от игорного стола и хохотали вместе с другими над его выдумкой. Лепешкин отправился играть и, повернув свою круглую седую голову, кричал:

   - Катерина Ивановна, на твои счастки буду играть; все твое...

   - Лучше так отдай мне деньги, все равно проиграешь, - отвечала Катерина Ивановна.

   - Ишь ты, больно гладкая... Валяй, Иван Яковлич!..

   Игра оживилась, куши начали расти, руки Ивана Яковлича задвигались быстрее. Привалов тоже принял участие в игре и вернул почти все проигранные давеча деньги. Белобрысый купец сидел с ним рядом и с азартом увеличивал ставки. Лепешкину везло, Привалов начал проигрывать и тоже увеличивал ставки. Он почувствовал какое-то неприятное озлобление к Ивану Яковличу и его двигавшимся белым рукам.

   Игра разгоралась все сильней и сильней, точно в потухавший огонь подлили масла. К игрокам пристал и Данилушка. Кучки золота около Ивана Яковлича все увеличивались, а вместе с ними увеличивалось и росло у его партнеров желание отыграть эти кучки. Привалов поддался общему настроению и проигрывал карту за картой, с небольшими перерывами, когда около него на столе образовывалась на несколько минут тоже маленькая кучка из полуимпериалов. "Не может быть, чтобы Ивану Яковличу везло вечно", - думал пьяный Привалов, как думали другие. Дальше он начинал жалеть глупо проигранных денег и внутренно давал себе слово, что как только воротит проигрыш - сейчас же забастует. Но проигрыш все шел на увеличение, а не на уменьшение, и Привалов чувствовал какую-то жгучую потребность выиграть у Ивана Яковлича хоть часть проигранных денег. В этот момент он почувствовал, что его кто-то тянет легонько за рукав; он быстро обернулся и встретился глазами с Катериной Ивановной. Девушка звала его немым выразительным взглядом, и Привалов пошел за ней в гостиную.

   - Я вам больше не дам играть... - тихо проговорила она, притворяя за собой дверь.

   - Это почему?

   - А так... Проиграете.

   - Почему же именно я должен проиграть, а не ваш Иван Яковлич?

   - Так... - коротко ответила Катерина Ивановна. - Во-первых, вы горячитесь, во-вторых, Иван Яковлич всегда выигрывает...

   - Однако Ломтев его разыграл?

   - То совсем другое дело: нашла коса на камень...

   Это непрошеное вмешательство сначала рассердило Привалова; он готов был наговорить Катерине Ивановне дерзостей, но потом как-то вдруг отмяк и улыбнулся.

   - Действительно, я глупости делаю, - проговорил он. - Да и пьян порядочно.

   - Скоро кататься поедем, холодком продует. Видели, как проигрался Шнегас?

   - Это отставной военный?

   - Да, да... Все спустил, а не из последних игроков. Я сейчас пошлю за лошадьми...

   Привалов вернулся в игорную комнату, где дела принимали самый энергичный характер. Лепешкин и кричал и ругался, другие купцы тоже. В золотой кучке Ивана Яковлича виднелись чьи-то кольца и двое золотых часов; тут же валялась дорогая брильянтовая булавка.

   - Так ты не хочешь мне на вексель поверить? - кричал Лепешкин, стуча кулаками по столу. - Мне?.. а?..

   - Не могу... - коротко отвечал Иван Яковлич, опуская глаза.

   - Так ты вот какие со мной поступки поступаешь?! Ах ты, дьявол этакий... черт!.. Да я тебя...

   Неистовый старик только ринулся было через стол на Ивана Яковлича, чтобы доказать ему собственноручно, какой такой человек он есть, но Данилушка удержал его вовремя.

   - Отстань, дурмень, - хрипел Данилушка, принимая друга в свои железные объятия. - Разве это порядок?

   - Да я ему... Кто он? Да я... Пусти, ради Христа! Дьявол, пусти...

   - Не пущу... не шеперься.

   Этим эпизодом игра кончилась. Иван Яковлич бросил карты и проговорил:

   - Больше не могу...

   - А почему ты мне под вексель не поверил? - придрался к нему Лепешкин. - Я тебе верю, а ты мне не хочешь... а?

   Иван Яковлич с улыбкой взял со стола горсть золота и проткнул руку к Лепешкину...

   - Теперь сколько хочешь, а во время игры не могу...

   - Да мне теперь-то не надо, а зачем даве не давал?

   - Да нельзя же, говорят тебе! - усовещивал Данилушка расходившегося приятеля. - Невозможно, и все тут... Везде так.

   - Черти вы, вот что! - ругался Лепешкин, не зная, как ему сорвать свою обиду.

   Под окном послышался звон бубенчиков, - это подкатили кошевые. Вся компания торопливо подкрепилась около винного столика и повалила в переднюю. Катерина Ивановна вышла после других в бархатной синей шубке на настоящем собольем меху. Кошевые в это время быстро нагружались вином и приличной снедью; в двух даже были поставлены ломберные столы. При громадной вместимости кошевых - в них можно было свободно посадить человек двенадцать - эти затеи были самым обыкновенным делом. В кошевой Барчука поместились Привалов, Иван Яковлич с Катериной Ивановной, Веревкин, Лепешкин и Данилушка.

   - Ох, много еще места пустого... - скорбел Лепешкин.

   - Я сама буду править, - вызвалась Катерина Ивановна. - Барчук, вожжи...

   Девушка села на облучок, забрала в руки вожжи, и кошевая полетела за город. Началась самая бешеная скачка вперегонку, но тройку Барчука трудно было обогнать: лошади были на подбор. Другие кошевые скоро остались назади и ныряли по ухабам, как лодки в бурю. Ночь была звездная, но звезды уже блекли, и небо заволакивалось предутренней белесоватой мглой. Вздымаемый копытами снег покрыл всех серым налетом, а синяя шубка Катерины Ивановны совсем побелела. Соболья шапочка на голове у нее тоже превратилась в ком снега, но из-под нее вызывающе улыбалось залитое молодым румянцем девичье лицо, и лихорадочно горели глаза, как две темных звезды. Свежий воздух, вместо того чтобы освежить Привалова, подействовал как раз наоборот: он окончательно опьянел и чувствовал, как все у него летит перед глазами, - полосы снега, ухабы, какой-то лес, рожа Лепешкина, согнутая ястребиная фигура Барчука и волны выбившихся из-под собольей шапочки золотистых волос. Вперед!.. Чтобы дух занимало и искры сыпались из глаз... Вон Барчук сам взял вожжи, вскрикнул каким-то нечеловеческим голосом, и все кругом пропало в резавшей лицо, слепившей глаза снежной пыли. Лошадей больше нельзя было рассмотреть, а кошевая точно сама собой неслась в снежную даль, как стрела, выпущенная из лука могучей рукой.

   Дальнейшие впечатления для Привалова перемешались в самую невозможную мозаику, точно его несло куда-то вихрем. Тройки съехались, на привале все пили... Откуда-то появились пьяные женщины, которых обливали вином. Потом скакали обратно в город, причем Привалов даже сам несколько времени правил Барчуковой тройкой. Но все это происходило как во сне или в потемках. В каком-то большом доме, где играла музыка и было очень много женщин, все танцевали, а Лепешкин с Данилушкой откололи свою "руськую". Потом все собрались в большой комнате, где много пили, пели песни... У Привалова сильно кружилась голова, и он заметил, что Веревкин постоянно был возле него, как нянька.

   - Столы... составляй столы! - орали пьяные голоса.

   Из столов, сдвинутых вместе, образовалось нечто вроде концертной эстрады, которую со всех сторон окружили шатавшиеся пьяные люди. Потом Привалов видел, как Веревкин вынес из соседней комнаты что-то белое и поставил это белое на помост. Собравшаяся публика дико взвыла, точно голодная стая волков, которой бросили кусок свежего мяса: на помосте в одной рубашке стояла Катерина Ивановна... Она что-то пела такое веселое и канканировала. Публика дико выла и несколько раз принималась ее качать на руках. Привалов аплодировал и кричал вместе с другими, и ему страстно хотелось поколотить этого Ивана Яковлича.

   Потом вся эта картина исчезла, точно в тумане. Привалов помнил только, что он сидел очень близко к Катерине Ивановне, она беззаботно смеялась и разглаживала ему волосы своими белыми маленькими руками. Когда он проснулся, кругом было темно, на полу валялись какие-то спавшие люди, сломанная мебель, пустые бутылки и т.д. Привалов лежал на диване, а рядом с ним, на поставленных к дивану стульях, богатырским сном спал Nicolas Веревкин. Голова у Привалова страшно трещала, хотелось пить, в груди что-то жгло. Привалов смутно припомнил, где он и что с ним, а потом опять забылся тяжелым пьяным сном. Когда он проснулся во второй раз, на полу комнаты сидели и лежали те же фигуры и опять пили.

   - В театр пора, Сергей Александрыч!.. - крикнул кто-то. - Вставайте да поправляйтесь скорее.

   - Какой театр... где?

   - Да ведь десятый час на дворе... Ха-ха!.. - хохотал Веревкин, только что успевший умыться.

   Короткий зимний день был вычеркнут из среды других дней, а наступившая ночь точно служила продолжением вчерашней.

  

  

  

   Ярмарочный театр, кой-как сгороженный из бревен и досок, был битком набит пьяной ярмарочной публикой. Ложа, в которую попал Привалов, была одна из ближайших к сцене. Из нее отлично можно было рассматривать как сцену, так и партер. Привалова особенно интересовал последний, тем более что пьеса шла уже в половине. В ложе теперь сидел он только с Веревкиным, а остальная компания нагружалась в буфете. Поместившись к барьеру, Привалов долго рассматривал ряды кресел и стульев. На них разместилось все, что было именитого на десятки тысяч верст: московские тузы по коммерции, сибирские промышленники, фабриканты, водочные короли, скупщики хлеба и сала, торговцы пушниной, краснорядцы и т.д. От каждого пахло десятками и сотнями тысяч. Было несколько миллионеров, преимущественно с сибирской стороны.

   - Картина!.. - говорил Nicolas, мотая головой в партер. - Вот вам наша будущая буржуазия, которая тряхнет любезным отечеством по-своему. Силища, батенька, страшенная!

   Веревкин был пьян еще со вчерашнего, и Привалов тоже чувствовал себя не особенно хорошо: ему было как-то все равно, и он смотрел кругом взглядом постороннего человека. В душе, там, глубоко, образовалась какая-то особенная пустота, которая даже не мучила его: он только чувствовал себя частью этого громадного целого, которое шевелилось в партере, как тысячеголовое чудовище. Ведь это целое было неизмеримо велико и влекло к себе с такой неудержимой силой... Вольготное существование только и возможно в этой форме, а все остальное должно фигурировать в пассивных ролях. Даже злобы к этому целому Привалов не находил в себе: оно являлось только колоссальным фактом, который был прав сам по себе, в силу своего существования.

   - Искусство прогрессирует... - слышался в соседней ложе сдержанный полушепот, который заставил Привалова задрожать: это был голос Половодова. - Да, во всех отраслях человеческой деятельности, в силу основного принципа всякого прогрессивного движения, строго и последовательно совершается неизбежный процесс дифференцирования. Я сказал, что искусство прогрессирует, - действительно, наши отцы, например, сходили с ума от балета, а в наше время он совсем упал. И в самом деле, если взять все эти пуанты и тур-де-форсы только сами по себе, получается какая-то глупая лошадиная дрессировка - и только. Восхищались балетными антраша, в которых Камарго делала четыре удара, Фанни Эльслер - пять, Тальони шесть, Гризи и Сангалли - семь, но вышла на сцену шансонетка - и все эти антраша пошли к черту! Да-с... Я именно с этой стороны понимаю прогресс...

   В одной ложе с Половодовым сидел Давид и с почтительным вниманием выслушивал эти поучения; он теперь проходил ту высшую школу, которая отличает кровную золотую молодежь от обыкновенных смертных.

   - Вот черт принес... - проворчал Веревкин, когда завидел Половодова.

   Появление Половодова в театре взволновало Привалова так, что он снова опьянел. Все, что происходило дальше, было покрыто каким-то туманом. Он машинально смотрел на сцепу, где актеры казались куклами, на партер, на ложи, на раек. К чему? зачем он здесь? Куда ему бежать от всей этой ужасающей человеческой нескладицы, бежать от самого себя? Он сознавал себя именно той жалкой единицей, которая служит только материалом в какой-то сильной творческой руке.

   По окончании пьесы в ложу ввалилась остальная пьяная компания. Появление Ивана Яковлича произвело на публику заметное впечатление; сотни глаз смотрели на этого счастливца, о котором по ярмарке ходили баснословные рассказы. Типичная свита из Данилушки, Лепешкина и Nicolas Веревкина усиливала это впечатление. Эти богачи и миллионеры теперь завидовали какому-нибудь Ивану Яковличу, который на несколько времени сделался героем ярмарочного дня. Из лож и кресел на него смотрели с восторженным удивлением, как на победителя. Даже обыгранные им купчики разделяли это общее настроение; они были довольны уже тем, что проиграли не кому другому, а самому Ивану Яковличу.

   - Папахен-то ведь и спать даже не ложился, - сообщал Привалову Nicolas Веревкин. - Пока мы спали, он работал... За восемьдесят тысяч перевалило... Да... Я советовал забастовать, так не хочет: хочет добить до ста.

   Nicolas Веревкин назвал несколько громких имен в торговом мире, которые сегодня жестоко поплатились за удовольствие сразиться с Иваном Яковличем.

   Сам Иван Яковлич был таким же, как и всегда: так же нерешительно улыбался и выглядел по-прежнему каким-то подвижником.

   - Сейчас будет Катя петь... - предупредил Nicolas Привалова, указывая на афише на фамилию m-lle Колпаковой, которая в антракте между пьесой и водевилем обещала исполнить какую-то шансонетку.

   - "Моисей" в театре, - шепнул Nicolas Веревкин отцу.

   - Где?

   - В первом ряду, налево...

   - Ах, черт его возьми!.. Что же ты раньше не сказал? - смущенно заговорил Иван Яковлич. - Необходимо было предупредить Катю.

   - Да он только что пришел, а сейчас занавес...

   Иван Яковлич только пожал плечами и принялся в бинокль отыскивать "Моисея". В этот момент поднялся занавес, и публика встретила выбежавшую из-за кулис Катерину Ивановну неистовыми аплодисментами. Она была одета в короткое платьице французской гризетки и бойко раскланивалась с публикой. Лепешкин и Данилушка, не довольствуясь обыкновенными аплодисментами, неистово стучали ногами в пол. Даже из ложи Половодова слышались аристократические шлепки затянутых в перчатки рук. Капельмейстер поднес певице большой букет, и она, прижимая подарок к груди, несколько раз весело кивнула в ложу Ивана Яковлича.

   - Ох, горе душам нашим! - хрипел Лепешкин, отмахиваясь обеими руками. - Ай да Катерина Ивановна, всю публику за один раз изуважила...