Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

все лады, присоединяясь к мужицкому галдению. Где-то пиликнула вятская гармоника, в другом углу жалобно затренькала деревенская балалайка, и началась музыка... Старостиха Анисья тончайшим голосом завела песню, ее подхватили десятки голосов, и она полилась нестройной, колыхавшейся волной, вырвалась на улицу и донеслась вплоть до деревни, где оставались только самые древние старушки, которые охали и крестились, прислушиваясь, как мир гуляет.

   Поп Савел успел нагрузиться вместе с другими и тоже лез целоваться к Привалову, донимая его цитатами из всех классиков. Телкин был чуть-чуть навеселе. Вообще все подгуляли, за исключением одного Нагибина, который "не принимал ни капли водки". Началась пляска, от которой гнулись и трещали половицы; бабы с визгом взмахивали руками; захмелевшие мужики грузно топтались на месте, выбивая каблуками отчаянную дробь.

   - Гуляй, девонька!.. - выкрикивал какой-то рыжий мужик, отплясывая в рваном полушубке. - Мматушки... шире бери!..

   Когда общее веселье перешло в сплошной гвалт и мельница превратилась в настоящий кабак, Привалов ушел в свой флигель. Он тоже был пьян и чувствовал, как перед глазами предметы двоились и прыгали.

   Утром он проснулся с сильной головной болью и с самым смутным представлением о том, что делалось вчера на мельнице.

   - Здорово отгуляли, Сергей Александрыч, - улыбался Нагибин.

   - Ничего.

   - Теперь только чайку испить - и дело в шляпе. Поп Савел уже наведывался, он все еще вчерашним пьян... А слышите, как меленка-то постукивает? Капитон с трех часов пустил все обзаведение...

   Привалову казалось с похмелья, что постукивает не на мельнице, а у него в голове. И для чего он напился вчера? Впрочем, нельзя, мужики обиделись бы. Да и какое это пьянство, ежели разобрать? Самое законное, такая уж причина подошла, как говорят мужики. А главное, ничего похожего не было на шальное пьянство узловской интеллигенции, которая всегда пьет, благо нашлась водка.

   - Вот чайку-с... - предлагал Нагибин. - Оно очень облегчает, ежели кто водку принимает... А вон и поп Савел бредет, никак.

   - Мир дому сему, - крикнул поп Савел еще под окошком. - У меня сегодня в голове такая мельница мелет... А я уж поправился, стомаха ради и частых недуг!..

   Привалов быстро вошел в деревенскую колею, к которой всегда его тянуло. Поездка с Нагибиным по деревням и мелким хлебным ярмаркам отнимала большую половину времени, а другая уходила целиком на мельницу. Работа закипела. Сотни подвод ежедневно прибывали к мельнице, сваливали зерно в амбары и уступали место другим. Начали расти поленницы белых мешков с зеленым клеймом: "Мельница Привалова". Сотни рабочих были заняты на мельнице переноской и перевозкой зерна, около зерносушилок и веялок, в отделении, где весили и ссыпали муку в мешки. Около приваловского флигеля вечно стояли пустые подводы дожидавшихся расчета мужиков. Через неделю началась правильная отсылка намолотой муки в Узел, в главный склад при приваловском доме. Привалов никогда не чувствовал себя так легко, как в этот момент; на время он совсем позабыл о всем городском и ежедневно отсылал Зосе самые подробные письма о своей деятельности.

   Зося отвечала на письма мужа коротенькими записочками Между прочим она писала ему, что скучает одна и желала бы сама жить где-нибудь в деревне, если бы могла оставить своих стариков. Привалов сначала не верил, но желание быть счастливым было настолько велико, что он забывал все старое и снова отдавался душой своей Зосе. Он даже старался во всем обвинить самого себя, только бы спасти свое чувство, свою любовь. Ведь она хорошая, эта Зося, она любит его... При первой возможности Привалов бросил все дела на мельнице и уехал в Узел. Но там его ожидало новое разочарование: Зося встретила его совсем враждебно, почти с ненавистью. Это он видел по ее темным глазам, по недовольному лицу, по необыкновенной раздражительности.

   - Мне гораздо лучше было совсем не приезжать сюда, - говорил Привалов. - Зачем ты писала то, чего совсем не чувствовала?.. По-моему, нам лучше быть друзьями далеко, чем жить врагами под одной кровлей.

   Этот тон смутил Зосю. Несколько дней она казалась спокойнее, но потом началась старая история. Привалова удивляло только то, что Половодов совсем перестал бывать у них, и Зося, как казалось, совсем позабыла о нем. Теперь у нее явилось новое развлечение: она часов по шести в сутки каталась в санях по городу, везде таская за собой Хину. Она сама правила лошадью и даже иногда сама закладывала свой экипаж.

   Дело по хлебной торговле пошло бойко в гору. Привалов уже успел сбыть очень выгодно несколько больших партий на заводы, а затем получил ряд солидных заказов от разных торговых фирм. Расчеты и ожидания оправдались скорее, чем он надеялся. Недоставало времени и рабочих рук. Приходилось везде поспевать самому, чтобы поставить сразу все дело на твердую почву. Много времени отнимали разные хлопоты с нотариусами и банками. Раз, когда Привалов зашел в Узловско-Моховский банк, он совсем неожиданно столкнулся со стариком Бахаревым. Оба смутились и не знали, о чем говорить.

   - Ну, что твоя мельница? - спросил наконец Бахарев, не глядя на Привалова.

   - Пока ничего, работает. Давно ли вы вернулись с приисков, Василий Назарыч?

   - Да уж порядочно, пожалуй, с месяц... Ах, я и забыл: поздравляю тебя с женитьбой.

   Вышла самая тяжелая и неприятная сцена. Привалову было совестно пред стариком, что он до сих Пор не был еще у него с визитом, хотя после своего последнего разговора с Марьей Степановной он мог его и не делать.

  

  

  

   От Веревкина последнее письмо было получено незадолго до женитьбы Привалова. В нем Nicolas отчасти повторял то же самое, о чем уже писал раньше, то есть излагал разные блестящие надежды и смелые комбинации. Прибавкой являлось только то, что ему порядочно надоело в Петербурге, и он начинал порываться в Узел, в свою родную стихию, в которой плавал как рыба в воде. Занятый семейными делами и мельницей, Привалов забыл о своем поверенном, о котором ему напомнила встреча со стариком Бахаревым. Уже одна фигура этого типичного старика служила как бы немым укором: а что же заводы? как идут дела об опеке? что делал там, в Петербурге, этот Веревкин? Привалов не мог порядочно ответить ни на один из этих вопросов, и теперь совесть особенно мучила его, что он из-за личных дел забыл свои главные обязанности Вообще все выходило как-то особенно глупо, за исключением разве одной мельницы, которая работала все время отлично. Да и эта единственная удача была отравлена тем, что Привалов ни с кем не мог поделиться своей радостью.

   О семье Бахаревых Привалов слышал стороной, что дела по приискам у Василия Назарыча идут отлично. Рассказывали о сотнях тысяч, заработанных им в одно лето. За богатством опять тянулась блестящим хвостом слава. Все с уважением говорили о старом Бахареве, который из ничего создавал миллионы. Только о Надежде Васильевне никто ничего не знал, а Привалов слышал мельком о ней от доктора, который осенью был в Шатровских заводах. Костя Бахарев никогда не любил обременять себя перепиской, поэтому Привалов нисколько не удивился, что не получил от него в течение полугода ни одной строчки.

   Однажды на своем письменном столе Привалов, к своему удивлению, нашел карточку Кости Бахарева.

   - Он уехал, вероятно, обратно на заводы? - спрашивал Привалов Пальку.

   - Нет, они сюда приехали совсем...

   - Как совсем?

   - Так-с... Теперь живут в "Золотом якоре", просили известить их, когда вы приедете. Прикажете послать им сказать?

   - Нет, не нужно... Я сам к нему поеду.

   Этот неожиданный приезд Кости Бахарева поразил Привалова; он почуял сразу что-то недоброе и тотчас же отправился в "Золотой якорь". Бахарев был дома и встретил друга детства с насмешливой холодностью.

   - Я совсем, Сергей Александрыч, - заговорил Костя, когда Привалов сел на диванчик.

   - Как совсем?

   - Да так... Получил чистую от Александра Павлыча.

   - Ничего не понимаю!

   - А между тем все дело чрезвычайно просто; пока ты тут хороводился со своей свадьбой, Половодов выхлопотал себе назначение поверенным от конкурсного управления... Да ты что смотришь на меня такими глазами? Разве тебе Веревкин ничего не писал?

   - Последнее письмо я от него получил месяца два тому назад.

   - Ну, батенька, в это время успело много воды утечь... Значит, ты и о конкурсе ничего не знаешь?.. Завидую твоему блаженному неведению... Так я тебе расскажу все: когда Ляховский отказался от опекунства, Половодов через кого-то устроил в Петербурге так, что твой второй брат признал себя несостоятельным по каким-то там платежам...

   - Да ведь он идиот?

   - Это все равно... Объявили несостоятельным и назначили конкурс, а поверенным конкурсного управления определили Половодова. Впрочем, это случилось недавно... Он меня и смазал для первого раза. Говоря проще, мне отказали от места, а управителем Шатровских заводов назначили какого-то Павла Андреича Кочнева, то есть не какого-то, а родственника Половодова. Он женат на Шпигель, родной сестре матери Веревкина. Теперь понял, откуда ветер дует?

   Привалов несколько времени молчал; полученное известие ошеломило его, и он как-то ничего не мог сообразить: как все это случилось? какой конкурс? какой Кочнев? при чем тут сестрицы Шпигель?

   - Что же мы теперь будем делать? - проговорил Привалов, приходя в себя.

   - Ты - не знаю, что будешь делать, а я получил приглашение на заводы Отметышева, в Восточную Сибирь, - сказал Бахарев. - Дают пять тысяч жалованья и пятую часть паев... Заводы на паях устроены.

   - Так... Что же, скатертью тебе дорога, - ответил задумчиво Привалов, глядя в пространство, - а нам деваться некуда...

   - Я одного только не понимаю, Сергей, - заговорил Бахарев, стараясь придать тону голоса мягкий характер, - не понимаю, почему ты зимой не поехал в Петербург, когда я умолял тебя об этом? Неужели это так трудно было сделать?

   Привалов схватился за голову и забегал по комнате, как раненый зверь; вопрос Бахарева затронул самое больное место в его душе.

   - А Василий Назарыч знает о конкурсе? - спрашивал Привалов, продолжая бегать.

   - Да... я ему рассказывал...

   - Разве вы помирились?

   - То есть как тебе сказать; ведь мы, собственно, не ссорились, так что и мириться нечего было. Просто приехал к родителю, и вся недолга. Он сильно переменился за это время...

   - Вспылил, когда узнал о конкурсе?

   - Нет... заплакал. В старчество впадает... Все заводы жалел. Ах да, я тебе позабыл сказать: сестра тебе кланяется...

   Привалов вопросительно посмотрел на Бахарева; в его голове мелькнуло сердитое лицо Верочки.

   - Разве забыл - Надя?

   - Ах да... виноват. Ну что, как она поживает?

   - Ничего, теперь переехала на прииск к Лоскутову. Два сапога - пара: оба бредят высшими вопросами и совершенно довольны друг другом.

   - Я слышал, что Василий Назарыч разошелся с Надеждой Васильевной? - спрашивал Привалов, чтобы замять овладевшее им волнение; там, в глубине, тихо-тихо заныла старая, похороненная давно любовь.

   - Да, тут вышла серьезная история... Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать - и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся... Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе - кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю... Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать - в худшую.

   Друзья детства проговорили за полночь о заводах и разных разностях. Бахарев не укорял Привалова, так как не интересовался его теперешней жизнью. Он даже не полюбопытствовал узнать, как теперь живется Привалову. Это было в характере Кости; он никогда не вмешивался в чужую жизнь, как не посвящал никого в свои интимные дела. Это был человек дела с ног до головы, и Привалов нисколько не обижался его невниманием к собственной особе. Сам Привалов не хотел заговаривать о своей новой жизни, потому что, раз, это было слишком тяжело, а второе - ему совсем не хотелось раскрывать перед Костей тайны своей семейной жизни. Все, и хорошее и дурное, Привалов переживал один на один, не требуя ничьего участия, ни совета, ни сочувствия.

   - Ты скоро едешь? - спрашивал Привалов на прощанье.

   - Не знаю пока... Может быть, проживу здесь зиму. Хочется отдохнуть. Я не хочу тебя чем-нибудь упрекнуть, а говорю так: встряхнуться необходимо.

   - Послушай, Сергей, - остановил Привалова Бахарев, когда тот направился к выходу. - Отчего же ты к нашим не заедешь? Я про стариков говорю...

   - Неловко как-то...

   - Ну, как знаешь... Тебе лучше знать.

   Из "Золотого якоря" Привалов вышел точно в каком тумане; у него кружилась голова. Он чувствовал, что все кругом него начинает рушиться, и ему не за что даже ухватиться. Приходилось жить с такими людьми, с которыми он не имел ничего общего, и оттолкнуть от себя тех, кого он ценил и уважал больше всего на свете. Прежде чем вернуться в свой дом, Привалов долго бродил по городу, желая освежиться. В голове поднимался целый ворох самых невеселых мыслей. Жизнь начала тяготить Привалова, а сознание, что он поступает как раз наоборот с собственными намерениями, - щемило и сосало сердце, как змея.

  

  

  

   Ляховский, по-видимому, совсем поправился. Он мог ходить по комнатам без помощи костылей и по нескольку часов сряду просиживал в своем кабинете, занимаясь делами с своим новым управляющим. Но все это была только одна форма: прежнего Ляховского больше не было. Сам Ляховский сознавал это и по временам впадал в какое-то детское состояние: жаловался на всех, капризничал и даже плакал. Между тем этот же Ляховский весь точно встряхивался, когда дело касалось новой фирмы "А.Б.Пуцилло-Маляхинский"; в нем загоралась прежняя энергия, и он напрягал последние силы, чтобы сломить своего врага во что бы то ни стало. Это были жалкие усилия, что и сам Ляховский сознавал в спокойную минуту, но освободиться от своей idee fixe он был не в силах. Часто он создавал самые нелепые проекты и требовал их немедленного осуществления; но проходил день, и проекты шли на подтопку.

   Доктор видел состояние Ляховского и не скрывал от себя печальной истины.

   - Игнатий Львович, вы, конечно, теперь поправились, - говорил доктор, выбирая удобную минуту для такого разговора, - но все мы под богом ходим... Я советовал бы на всякий случай привести в порядок все ваши бумаги.

   - Что вы хотите сказать этим?

   - Вы понимаете меня хорошо... У вас есть дочь; вам следует заблаговременно позаботиться о ней.

   - Вы заживо меня хороните, доктор! - горячился Ляховский. - У меня все готово, и завещание написано на имя Зоси. Все ей оставляю, а Давиду - триста рублей ежегодной пенсии. Пусть сам учится зарабатывать себе кусок хлеба... Для таких шалопаев труд - самое лучшее лекарство... Вы, пожалуйста, не беспокойтесь; у меня давно все готово.

   В подтверждение своих слов Ляховский вынимал из письменного стола черновую приготовленного духовного завещания и читал ее доктору пункт за пунктом. Завещание было составлено в пользу Зоси, и доктор успокаивался.

   - Но я скоро не умру, доктор, - с улыбкой говорил Ляховский, складывая завещание обратно в стол. - Нет, не умру... Знаете, иногда человека поддерживает только одна какая-нибудь всемогущая идея, а у меня есть такая идея... Да!

   - Именно?

   - А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень... Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело - и свалился, как сгнивший столб.

   На другой день после своего разговора с Бахаревым Привалов решился откровенно обо всем переговорить с Ляховским. Раз, он был опекуном, а второе, он был отец Зоси; кому же было ближе знать даже самое скверное настоящее. Когда Привалов вошел в кабинет Ляховского, он сидел за работой на своем обычном месте и даже не поднял головы.

   - Мне хотелось бы переговорить с вами об одном очень важном деле, - заговорил Привалов.

   - А... с удовольствием. Я сейчас...

   Ляховский отодвинул в сторону свой последний проект против компании "Пуцилло-Маляхинский" и приготовился слушать; он даже вытащил вату, которой закладывал себе уши в последнее время. Привалов передал все, что узнал от Бахарева о конкурсе и назначении нового управителя в Шатровские заводы. Ляховский слушал его внимательно, и по мере рассказа его лицо вытягивалось все длиннее и длиннее, и на лбу выступил холодный пот.

   - Я рассказал вам все, что сам знаю, - закончил Привалов. - Веревкин, по всей вероятности, послал мне подробное письмо о всем случившемся, но я до сих пор ничего не получал от него. Вероятно, письмо потерялось...

   Ляховский молча посмотрел на Привалова через очки, потер себе лоб и нетерпеливо забарабанил сухими пальцами по ручке кресла.

   - Не понимаю, не понимаю... - заговорил он глухим голосом. - Послушайте, может быть, Веревкин продал вас?..

   Привалов только что хотел вступиться за своего поверенного, как Ляховский вскочил с своего места, точно ужаленный; схватившись за голову обеими руками, он как-то жалко застонал:

   - Постойте: вспомнил... Все вспомнил!.. Вот здесь, в этом самом кабинете все дело было... Ах, я дурак, дурак, дурак!!. А впрочем, разве я мог предполагать, что вы женитесь на Зосе?.. О, если бы я знал, если бы я знал... Дурак, дурак!..

   - Я не понимаю, в чем дело, Игнатий Львович?

   - Не понимаете?.. Сейчас поймете!.. О, это все устроил Половодов; я, собственно, не виноват ни душой, ни телом. Послушайте, Сергей Александрыч, никогда и ни одному слову Половодова не верьте... Это все он устроил - и меня подвел, и вас погубил.

   - Я не...

   - Позвольте; помните ли вы, как Веревкин начинал процесс против опеки?.. Он тогда меня совсем одолел... Ведь умная бестия и какое нахальство! Готов вас за горло схватить. Вот Половодов и воспользовался именно этим моментом и совсем сбил меня с толку. Просто запугал, как мальчишку... Ах, я дурак, дурак! Видите ли, приезжал сюда один немец, Шпигель... Может быть, вы его видели? Он еще родственником как-то приходится Веревкину... Как его, позвольте, позвольте, звали?.. Карл... Фридрих...

   - Да, я видел его у Веревкиных; Оскар Филипыч...

   - Вот... вот он самый... Ведь немчурка совсем ничтожная... Вот Половодов и привел ко мне этого самого немчурку, да вдвоем меня и обделали. Понимаете, совсем обошли, точно темноту на меня навели...

   Ляховский подробно рассказал Привалову всю историю своего знакомства с Шпигелем и результат их совещаний.

   - Одним словом, получается довольно грязненькая история, - проговорил Ляховский, бегая по комнате. - Винюсь, выжил из ума...

   - Я желал бы знать только одно: почему вы не рассказали мне всей этой истории, когда я сделал предложение вашей дочери? - спрашивал побледневший Привалов. - Мне кажется, что у вас более не должно было оставаться никаких причин подкапываться под меня?

   - Ах, господи, господи... - опять застонал Ляховский. - Да разве вы не знаете такой простой вещи, что одна глупость непременно ведет за собой другую, а другая - третью... Клянусь вам богом, что я хотел вам все рассказать, решительно все, но меня опять сбил Половодов. Я еще не успел оправиться тогда хорошенько от болезни, а он и взял с меня слово молчать обо всем... Видите ли, основание-то молчать было: во-первых, я сам не верил, чтобы этот Шпигель мог что-нибудь сделать - это раз; во-вторых, когда вы сделали предложение Зосе, ваш процесс клонился в вашу пользу... Половодов тогда, еще до вашего предложения, нарочно приезжал предупредить меня... Как же!.. Он, кажется, сам тогда сильно струхнул и даже потерял голову. Но все-таки как честный человек я должен был объяснить вам... И объяснил бы, если бы не было совестно. Войдите в мое положение: вы делаете предложение моей дочери, она любит вас, и вдруг я вас обливаю целым ушатом холодной воды... Если кто виноват, так виноват именно я, я и в ответе; у меня просто не поднялась рука расстроить счастье Зоси... Была еще причина, почему я не рассказал вам всего, - продолжал Ляховский после короткой паузы. - Положим, вы сейчас же отправились бы лично хлопотать по своему делу... Хорошо. Вы думаете, вы помогли бы делу?.. О нет... Вы бы испортили его вконец, как доктор, который стал бы лечить самого себя. Там, очевидно, у них составилась сильная партия, если они успели провести дело. И как отлично все задумано: объявить идиота несостоятельным... Это гениальная идея!.. И она никому не пришла бы в голову, уверяю вас, кроме этого немца... О, это он все устроил от начала до конца. По когтям видно зверя...

   - Почему же вы с такой уверенностью говорите, что все дело устроил непременно Шпигель?

   - А кто же больше?.. Он... Непременно он. У меня положительных Данных нет в руках, но я голову даю на отсечение, что это его рук дело. Знаете, у нас, практиков, есть известный нюх. Я сначала не доверял этому немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня вся картина ясна: немец погубил нас... Это будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей опытности.

   - Мне хотелось бы знать еще одно обстоятельство, - спросил Привалов. - Как вы думаете, знала Зося эту историю о Шпигеле или нет? Ведь она всегда была хороша с Половодовым.

   - Вот вам бог, что она ничего не могла знать!.. - клялся Ляховский.

   Привалов, пошатываясь, вышел из кабинета Ляховского. Он не думал ни о конкурсе, ни о немце Шпигеле; перед ним раскрылась широкая картина человеческой подлости... Теперь для него было ясно все, до последнего штриха; его женитьбу на Зосе устроил не кто другой, как тот же Половодов. Он запугал Зосю разорением отца - с одной стороны, а с другой - процессом по опеке; другими словами, Половодов, жертвуя Зосей, спасал себя, потому что как бы Привалов повел процесс против своего тестя?.. Все было ясно, все было просто. Только одно еще смущало Привалова: Половодов любил Зосю - это очевидно из всего его поведения; Половодов, без сомнения, очень проницательный и дальновидный человек; как же он не мог предвидеть торжества своей интриги и ошибся всего на какой-нибудь один месяц?..

   Ночью с Ляховским сделался второй удар. Несмотря на все усилия доктора, спасти больного не было никакой возможности; он угасал на глазах. За час до смерти он знаком попросил себе бумаги и карандаш; нетвердая рука судорожно нацарапала всего два слова: "Пуцилло-Маляхинский..." Очевидно, сознание отказывалось служить Ляховскому, паралич распространялся на мозг.

   Весь дом был в страшном переполохе; все лица были бледны и испуганы. Зося тихонько рыдала у изголовья умирающего отца. Хина была какими-то судьбами тут же, и не успел Ляховский испустить последнего вздоха, как она уже обшарила все уголки в кабинете и перерыла все бумаги на письменном столе.

   - Ищите завещание... - шептала она Зосе, бегая по кабинету, как угорелая мышь.

   - После... - прошептала Зося.

   - Нет, сейчас... Это очень важно!..

   Начались поиски завещания; были открыты все ящики, десять раз перебрана была каждая бумажка; единственным результатом всех поисков были два черновых завещания, которые Ляховский читал доктору. Как только рассвело утро, Хина объехала всех нотариусов и навела справки: завещания нигде не было составлено. Хина еще раз перерыла весь кабинет Ляховского, - все было напрасно.

   - Несчастная... - шипела Хина, обращаясь к Зосе. - Понимаете ли вы, что все наследство достанется одному Давиду, а вам ничего...

   - Как ничего?..

   - А так... Вы свое, по закону, получили сполна в форме приданого... Вот и любуйтесь на свои тряпки! Тьфу!.. Уж именно - век живи, век учись, а дураком умрешь...

  

  

  

   После смерти Ляховского в доме Привалова поселилась какая-то тяжелая пустота; все чувствовали, что чего-то недостает. Привалов не любил Ляховского, но ему было жаль старика; это все-таки был недюжинный человек; при других обстоятельствах, вероятно, этот же самый Ляховский представлял бы собой другую величину. Человеческой природе свойственно забывать недостатки умерших и припоминать их хорошие стороны: это одно из самых светлых проявлений человеческой натуры. Как опекуна и как тестя Привалов не уважал Ляховского, но как замечательно умного человека он его любил. Со стариком не было скучно, во всех его разговорах звучала сухая, но остроумная нотка. Особенно теперь, когда для сравнения остался Давид Ляховский, все оценили старого Ляховского, этого скупого, придирчивого, вечно ворчащего и вечно больного человека.

   Получив утверждение в правах наследства, Давид быстро расправил свои крылышки. Он начал с того, что в качестве вполне самостоятельного человека совсем рассорился с Приваловым и переехал с пани Мариной в свой собственный дом, который купил на Нагорной улице. Старый Палька последовал, конечно, за молодым барином, а его место в швейцарской приваловского дома занял выписанный из Гарчиков Ипат. Этот верный слуга, нарядившись в ливрею, не мог расстаться со своей глупостью и ленью и считал своим долгом обращаться со всеми крайне грубо.

   Зося первое время была совсем убита смертью отца. Привалов сначала сомневался в искренности ее чувства, приписывая ее горе неоправдавшимся надеждам на получение наследства, но потом ему сделалось жаль жены, которая бродила по дому бледная и задумчивая. Оставшись только вдвоем с женой в старом отцовском доме, Привалов надеялся, что теперь Зося вполне освободится от влияния прежней семейной обстановки и переменит образ своей жизни. Доктор бывал в приваловском доме каждый день, и Привалов особенно рад был видеть этого верного друга.

   - Она изменится, - говорил доктор Привалову несколько раз. - Смерть отца заставит ее одуматься... Собственно говоря, это хорошая натура, только слишком увлекающаяся.

   - Доктор, вы ошибаетесь, - возражал Привалов. - Что угодно, только Зося самая неувлекающаяся натура, а скорее черствая и расчетливая. В ней есть свои хорошие стороны, как во всяком человеке, но все зло лежит в этой неустойчивости и в вечной погоне за сильными ощущениями.

   - Зося эксцентрична, но у нее доброе сердце...

   - Может быть... От души желал бы ошибиться.

   Что особенно не нравилось Привалову, так это то, что Хина после смерти Ляховского как-то совсем завладела Зосей, а это влияние не обещало ничего хорошего в будущем. Все старания Привалова и доктора выжить Хину из дому оставались совершенно безуспешными: Зося не могла жить без своей дуэньи и оживлялась только в ее присутствии. Зося со своей стороны не могла не заметить громадной перемены в своем муже. Он относился к ней ровно и спокойно, как к постороннему человеку, с той изысканной вежливостью, которая заменила недавнюю любовь. Зося чувствовала, что муж не любит ее, что в его ласках к ней есть что-то недосказанное, какая-то скрытая вражда. Привалов скучал с ней и с удовольствием уходил в свой кабинет, чтобы зарыться в бумаги.

   - Душечка, это он хочет испытать вас, - говорила Хина, - а вы не поддавайтесь; он к вам относится холодно, а вы к нему будьте еще холоднее; он к вам повертывается боком, а вы к нему спиной. Все эти мужчины на один покрой; им только позволь...

   - Мне все равно, пусть его... - со скучающим видом отвечала Зося. - Я даже не замечаю, есть он в доме или его нет...

   - Знаете, душечка, на что сердится ваш муженек? - говорила Хина. - О, все эти мужчины, как монеты, походят друг на друга... Я считала его идеальным мужчиной, а оказывается совсем другое! Пока вы могли рассчитывать на богатое наследство, он ухаживал за вами, а как у вас не оказалось ничего, он и отвернул нос. Уж поверьте мне!

   - Нет, это вздор... Он просто глуп, Хиония Алексеевна.

   - Ах, извините, mon ange... Я боялась вам высказаться откровенно, но теперь должна сознаться, что Сергей Александрыч действительно немного того... как вам сказать... ну, недалек вообще (Хина повертела около своего лба пальцем). Если его сравнить, например, с Александром Павлычем... Ах, душечка, вся наша жизнь есть одна сплошная ошибка! Давно ли я считала Александра Павлыча гордецом... Помните?.. А между тем он совсем не горд, совсем не горд... Я жестоко ошиблась. Не горд и очень умен...

   По зимнему пути Веревкин вернулся из Петербурга и представил своему доверителю подробный отчет своей деятельности за целый год. Он в живых красках описал свои хождения по министерским канцеляриям и визиты к разным влиятельным особам; ему обещали содействие и помощь. Делом заинтересовался даже один министр. Но Шпигель успел организовать сильную партию, во главе которой стояли очень веские имена; он вел дело с дьявольской ловкостью и, как вода, просачивался во все сферы.

   - Я все-таки переломил бы этого дядюшку, - повествовал Веревкин, - но ему удалось втянуть в дело одну даму... А эта дама, батенька, обламывает и не такие дела. Ну, одним словом, она проводит дела через все инстанции, у нее что-то вроде своего министерства, черт ее возьми!

   - Ляховский мне рассказывал...

   - Покойник спятил с ума под конец; что ему стоило предупредить вас об этой даме летом? О, тогда бы мы все оборудовали лихим манером; сунули бы этой даме здоровый куш, и дело бы наше. Я поздно узнал... А все-таки я пробился к ней.

   - Ну, и что же?

   - Да ничего... Бабенка действительно умная. Лёт этак под тридцать, в теле и насчет обхождения... Одним словом, этакая бальзаковская женщина большую силу забрала над разными сиятельными старцами. Прямо мне сказала: "Где же вы раньше-то были? А теперь я ничего не могу сделать... Покойников с кладбища не ворочают". Ей-богу, так и сказала. А я спрашиваю ее: "Неужели, говорю, и надежды впереди никакой не осталось?" - "Нет, говорит, надеяться всегда можно и следует..." Смеется, шельма!.. Пикантная бабенка, черт ее возьми... Она вас... кажется, встречала где-то.

   - Не помню, едва ли.

   - А знаете, какой совет она мне дала на прощанье? "Вы, говорит, теперь отдохните немного и дайте отдохнуть другим. Через год конкурс должен представить отчет в опеку, тогда вы их и накроете... Наверно, хватят большой куш с радости!" Каково сказано!.. Ха-ха... Такая политика в этой бабенке - уму помраченье! Недаром миллионными делами орудует.

   - Значит, теперь остается только ждать?

   - Да, ждать. Будем обтачивать терпение... Я, грешный человек, намекнул бабенке, что ежели и всякое прочее, так мы за гешефтом не постоим. Смеется, каналья...

   - Ну, это уж вы напрасно, Николай Иваныч. Я не давал вам полномочий на такие предложения и никогда не пойду на подобные сделки. Пусть лучше все пойдет прахом!..

   - Э, батенька, все мы люди, все человеки... Не бросить же заводы псу?! Геройствовать-то с этой братией не приходится; они с нас будут живьем шкуру драть, а мы будем миндальничать. Нет, дудки!.. Нужно смотреть на дело прямо: клин клином вышибай.

   - Нет, я все-таки не согласен.

   "Этакой пень дурацкий! - обругался про себя Веревкин. - Погоди, не то запоешь, как подтянут хорошенько нас, рабов божиих..."

   Итак, приходилось ждать и следить за деятельностью Половодова. Вся трудность задачи заключалась в том, что следить за действиями конкурса нельзя было прямо, а приходилось выискивать подходящие случаи. Первый свой отчет Половодов должен был подать будущей осенью, когда кончится заводский год.

  

  

  

   На мельнице зимой работа кипела; Привалов ездил в Гарчики довольно часто, но, когда первые хлопоты поулеглись и свободного времени оставалось на руках много, Привалов не знал, куда ему теперь деваться с этой свободой. Дома оставаться с глазу на глаз с женой ему было тяжело. Каждый раз, когда он видел Зосю, ему представлялся Половодов, который так ловко соединил их брачными узами. Вся кровь бросалась Привалову в голову при одной мысли, что до сих пор он был только жалкой игрушкой в руках этих дельцов без страха и упрека. Несколько раз Привалову хотелось высказать в глаза жене, за кого он считает ее, но что-то удерживало его. Худой мир все-таки лучше доброй ссоры, да к тому же Привалову не хотелось огорчать доктора, который умел видеть в своей ученице одни хорошие стороны.

   Чтобы хоть как-нибудь убить свободное время, которое иногда начинало просто давить Привалова, он стал посещать Общественный клуб - собственно, те залы, где шла игра. Давно ли этот же самый Общественный клуб казался Привалову кабаком, но теперь он был рад и кабаку, чтобы хоть куда-нибудь уйти от самого себя. Привалов перезнакомился кое с кем из клубных игроков и, как это бывает со всеми начинающими, нашел, что, право, это были очень хорошие люди и с ними было иногда даже весело; да и самая игра, конечно, по маленькой, просто для препровождения времени, имела много интересного, а главное, время за сибирским вистом с винтом летело незаметно; не успел оглянуться, а уж на дворе шесть часов утра.

   Сначала Привалову было немного совестно очень часто являться в клуб, но потом он совсем освоился с клубной атмосферой. Народ все был свой, всех загоняла сюда за зеленые столы одна сила - бессодержательность и скука провинциальной жизни. Адвокаты, инженеры, золотопромышленники, купцы, разночинцы - все перемешались за зеленым полем в одну братскую пеструю кучку, жившую одними интересами. Страсть к игре сравнила всех и, как всякая болезнь, не делала исключений. Привалов быстро вошел во вкус этой клубной жизни, весело катившейся в маленьких комнатах, всегда застланных табачным дымом и плохо освещенных. Он скоро изучил до тонкости особенности всех игроков, их слабости и смешные стороны. Были тут игроки, как он, от нечего делать; были игроки, которые появлялись в клубе периодически, чтобы спустить месячное жалованье; были игроки, которые играли с серьезными надутыми лицами, точно совершая таинство; были игроки-шутники, игроки-забулдыги; игроки, с которыми играли только из снисхождения, когда других не было; были, наконец, игроки по профессии, великие специалисты, чародеи и магики.

   - Интересно, что сегодня будет у Ивана Яковлича с Ломтевым, - каждый раз говорил партнер Привалова, член окружного суда, известный в клубе под кличкой Фемиды. - Кто кого утопит... Нашла коса на камень...

   Героями зимнего сезона в клубе являлись действительно Иван Яковлич и Ломтев, которые резались изо дня в день не на живот, а на смерть. Раньше они всегда были союзниками, а теперь какая-то черная кошка пробежала между ними, и они поклялись погубить один другого. Между прочим, Привалов слышал, что сыр-бор загорелся из-за какой-то женщины. Этот карточный турнир сосредоточил на себе общее внимание, и, как военные бюллетени, шепотом передавали технические фразы: "У Ивана Яковлича заколодило... Ломтев в ударе! Иван Яковлич пошел в гору... Ломтев сорвался!" Привалов иногда с нетерпением дожидался вечера, чтобы узнать, кто сегодня сорвется и кто пойдет в гору. Куши росли, а с ними росло и внимание публики.

   - Иван Яковлич обделает Ломтева козой, - говорил кто-нибудь.

   - Нет, извините, Иван Яковлич еще чином не вышел... Вот посмотрите, как Ломтев завяжет его в узел!

   - Иван Яковлич счастливо играет нынешнюю зиму... Ему везет...

   - Гусей по осени считают. Выигрывает всегда тот, кому сначала не везет.

   Здесь все было типично даже клубный швейцар, снимая шубы с клубных завсегдатаев, докладывал:

   - Ломтев с Пареным Ивана Яковлича разыгрывают-с... Тридцать шестая тысяча пошла.

   - А сколько в зиму проигрывают в клубе? - спросил как-то Привалов.

   - Год на год не приходится, Сергей Александрыч. А среднее надо класть тысяч сто... Вот в третьем году адвоката Пикулькина тысяч на сорок обыграли, в прошлом году нотариуса Калошина на двадцать да банковского бухгалтера Воблина на тридцать. Нынче, сударь, Пареный большую силу забирать начал: в шестидесяти тысячах ходит. Ждут к рождеству Шелехова - большое у них золото идет, сказывают, а там наши на Ирбитскую ярмарку тронутся.

   Пареный - темная личность неизвестного происхождения и еще более неопределенного рода занятий - в нынешний сезон являлся восходящим светилом, героем дня. Это был средних лет мужчина, с выправкой старого военного; ни в фигуре, ни в лице, ни в манере себя держать, даже в костюме у него решительно ничего не было особенного. Самый заурядный из заурядных людишек, а счастье выбрало именно его... Впереди предвиделись новые куши и новые жертвы. Собственно, для случайностей здесь оставалось очень немного места: все отлично знали, что проиграет главным воротилам за зеленым столом тысяч пять Давид Ляховский, столько же Виктор Васильич, выбросит тысяч десять Лепешкин, а там приедет из Петербурга Nicolas Веревкин и просадит все до последней нитки. Из случайных жертв подвертывались сорвавшиеся с родительской цепи купеческие сынки, хватавшие плохо лежавший кус адвокаты, запустившие лапу в сундук банковские служащие и т.д. Адвокаты и горные инженеры пользовались в этом случае особенно громкой репутацией, потому что те и другие представляли для настоящих матерых игроков постоянную статью дохода: они спускали тут все, что успели схватить своими цепкими руками на стороне.

   - Фильтруют нас здесь, батенька, крепко фильтруют, - говорил Nicolas Веревкин, потряхивая своей громадной головой. - Изображаем из себя веспасиановых губок или пиявок: только насосался, глядишь, уж и выжали, да в банку с холодной водой.

   Привалов с любопытством неофита наблюдал этот исключительный мирок и незаметно для самого себя втягивался в его интересы. Он играл по маленькой, без особенно чувствительных результатов в ту или другую сторону. Однажды, когда он особенно сильно углубился в тайны сибирского виста с винтом, осторожный шепот заставил его прислушаться.

   - Который? - спрашивал один голос.

   - Вот этот... с бородкой, - отвечал другой.

   - Гм... Ловко Александр Павлыч обделал делишки; одной рукой схватился за заводы, другой...

   Дальше Привалов не мог хорошенько расслышать шепот, но почувствовал, как вся кровь бросилась к нему в голову и внутри точно что перевернулось.

   - Так-с... - продолжал второй голос. - Значит, она к нему и ездит?

   - Не к нему в дом, у него своя жена... а к этой даме... Вон ее муж играет налево в углу с Павлом Андреичем.

   Привалов инстинктивно взглянул налево в угол: там с Павлом Андреичем играл по одной сотой Виктор Николаич Заплатин.

   - А давно? - продолжался шепот.

   - Да уж второй месяц. Красавица... Молодец этот Александр Павлыч! Так ему не взять бы ее, так он сначала ее выдал за него, а потом уж и прибрал к своим рукам.

   Этот шепот заставил побелеть Привалова; он боялся оглянуться на шептавшихся, как человек, который ждет смертельного удара. У него дрожали колени и тряслись губы от бешенства. Теперь он в состоянии был убить кого угодно... Игра как раз кончилась, и когда он поднялся с места, невольно встретился глазами с двумя шептавшимися почтенными старичками, которые сейчас же замолчали. Привалов пристально посмотрел на них. Это были совсем незнакомые люди, по костюму - среднего провинциального круга. Его гнев так же быстро упал, как и поднялся: чем виноваты эти невинные сплетники, что он уже сделался жертвой беспощадной городской молвы? Теперь его интимная жизнь не была уже тайной, она была выброшена на улицу и безжалостно топталась всеми прохожими.

  

  

  

   Вернувшись из клуба домой, Привалов не спал целую ночь, переживая страшные муки обманутого человека... Неужели его Зося, на которую он молился, сделается его позором?.. Он, несмотря на все семейные дрязги, всегда относился к ней с полной доверенностью. И теперь, чтобы спуститься до ревности, ему нужно было пережить страшное душевное потрясение. Раньше он мог смело смотреть в глаза всем: его семейная жизнь касалась только его одного, а теперь...

   "Но обман, обман! - стонал Привалов, хватаясь за голову. - Отчего Зося не сказала прямо, что не любит меня?.. Разве..."

   Привалову страстно хотелось бежать от самого себя. Но куда? Если человек безумеет от какой-нибудь зубной боли, то с чем сравнить всю эту душевную муку, когда все кругом застилается мраком и жизнь делается непосильным бременем?..

   Сквозь этот наплыв клубком шевелившихся чувств слабым эхом пробивалась мысль: "А если все это неправда, пустая городская сплетня, на какую стоит только плюнуть?"

   "Конечно, неправда... - говорил вслух Привалов, утешая себя собственно звуком этих слов. - Зося никогда не спустится до обмана..."

   Но сейчас же около этой фразы вырастал целый лес страшных призраков. Привалов перебирал все мельчайшие подробности своей семейной жизни, которых раньше не мог понять, - они теперь осветились ярким, беспощадным светом... Ложь, ложь и ложь везде и во всем! Ложь в этой роскошной обстановке, ложь в каждой складке платья, в каждой улыбке, в каждом взгляде... Вот где источник ненависти к нему, с которой Зося напра