Главная » Книги

Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы, Страница 12

Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22

оей пансионской подруги. - Пожалуй, с ним только даром время проведешь, а каши не сваришь..."
   А Привалов в это время, по мнению Хионии Алексеевны, лишился последних признаков человеческой мысли, доказательством чему, во-первых, служило то, что он свел самое компрометирующее знакомство с каким-то прасолом Нагибиным, настоящим прасолом, который сидел в мучной лавке и с хлыстом бегал за голубями. Мало этого, Привалов привез его к себе в квартиру, пил с ним чай, и такие tete-a-tete тянулись битых две недели. Наконец в одно прекрасное утро, когда только что установился первый санный путь, к домику Хионии Алексеевны подъехала почтовая повозка, заложенная парой (обратите особенное внимание: парой); Привалов и Нагибин вышли на подъезд, одетые по-дорожному... Но предоставим самой Хионии Алексеевне рассказать то, что последовало дальше:
   - Нет, вы представьте себе, Агриппина Филипьевна, такую картину... Я нарочно подбежала к окну и замерла, - да, совсем замерла!.. Смотрю: Ипат выносит маленький чемоданчик, кладет этот чемоданчик в повозку... А я жду, чувствую, что готова упасть в обморок... Привалов садится в повозку и садит рядом с собой этого прасола Нагибина! Ведь он проехал по всему городу с этим Нагибиным, проехал среди белого дня, все его, наверно, видели?! И это миллионер Привалов... Ха! ха! ха!.. Только в этот момент мне сделалось ясно, какую жертву я принесла для этой старой ханжи Марьи Степановны... Вы знаете мой характер, Агриппина Филипьевна... Да... И вот к чему повели все мои хлопоты, все мои заботы, тревоги, волнения...
   В первый раз Привалов проездил дней десять и вернулся один, без Нагибина, что немного успокоило Хионию Алексеевну. Но, увы! Привалов прожил в Узле всего неделю, а потом явился опять Нагибин, и они опять уехали в одной повозке. Матрешка донесла своей госпоже, что Привалов строит мельницу в деревне Гарчики, в двадцати верстах от Лалетинских вод. Заплатина приняла это известие так безучастно, как будто Матрешка рассказывала ей о какой-нибудь полярной экспедиции. Какие Гарчики? Что это за глупое название?.. Хиония Алексеевна окончательно махнула рукой на своего жильца и, конечно, сейчас же отправилась отвести душу к своему единственному, старому, верному другу.
   Хиония Алексеевна чувствовала себя в положении человека, изувеченного поездом, все ее планы рушились, надежды растаяли, оставив в душе мучительную пустоту. И в этот-то критический момент, когда Заплатина сидела на развалинах своих блестящих планов, вдруг к подъезду подкатываются американские сани с медвежьей полостью, и из саней выходит... Антонида Ивановна Половодова... Та самая Половодова, которая в течение долгих лет была только обидно вежлива с Хионией Алексеевной, та Половодова, которая не заплатила ей визита.
   - А я к вам, милая Хиония Алексеевна, - весело говорила Половодова, раздеваясь в передней при помощи Виктора Николаича. - Я слышала от maman, что вы не совсем здоровы, и приехала навестить вас... Не беспокойтесь, пожалуйста, Виктор Николаич!.. Благодарю вас...
   Хиония Алексеевна готова была даже заплакать от волнения и благодарности. Половодова была одета, как всегда, богато и с тем вкусом, как унаследовала от своей maman. Сама Антонида Ивановна разгорелась на морозе румянцем во всю щеку и была так заразительно свежа сегодня, точно разливала кругом себя молодость и здоровье. С этой женщиной ворвалась в гостиную Хионии Алексеевны первая слабая надежда, и ее сердце задрожало при мысли, что, может быть, еще не все пропало, не все кончено...
   - Вы слышали, Хиония Алексеевна, - говорила Половодова с деловым, серьезным лицом, - на святках у Ляховских бал...
   - Да, да... Ведь у них каждые святки бывает бал.
   - Совершенно верно, но это будет что-то особенное... Уже идут приготовления, хотя до рождества остается целых два месяца.
   - Скажите!..
   - Мне кажется, что нет ли здесь какой-нибудь особенной причины... Александр мне говорил, что Зося произвела на Привалова сильное впечатление...
   - Этот Привалов сумасшедший, Антонида Ивановна... это безумец... это...
   Хиония Алексеевна не могла себя сдержать и высказала все, что у нее накипело на душе. Половодова выслушала ее со снисходительной улыбкой и ничего не ответила.
   - Отчего вы никогда не заглянете ко мне? - ласково корила Половодова Хионию Алексеевну, застегивая шведскую перчатку. - Ах, как у вас мило отделан домик... я люблю эту милую простоту. Кстати, Хиония Алексеевна, когда же я наконец увижу вас у себя? Александр утро проводит в банке... Вы, кажется, с ним не сходитесь характерами?.. Но это пустяки, он только кажется гордым человеком...
   Когда, проходя по передней в своей шубке из чернобурых лисиц, Половодова вопросительно посмотрела на дверь в комнаты Привалова, Хиония Алексеевна обязательно сейчас же распахнула эту дверь и предложила гостье посмотреть помещение ее жильца.
   - Это у него гостиная, там кабинет... Да войдите, Антонида Ивановна.
   Половодова, заглянув в дверь, несколько мгновений колебалась - переступать ей порог этой двери или нет, но выдержка взяла верх над любопытством, и Антонида Ивановна на предложение любезной хозяйки только покачала отрицательно своей красивой головой.
  
  

X

  
   Привалов действительно в это время успел познакомиться с прасолом Нагибиным, которого ему рекомендовал Василий Назарыч. С ним Привалов по первопутку исколесил почти все Зауралье, пока не остановился на деревне Гарчиках, где заарендовал место под мельницу, и сейчас же приступил к ее постройке, то есть сначала принялся за подготовку необходимых материалов, наем рабочих и т.д. Время незаметно катилось в этой суете, точно Привалов хотел себя вознаградить самой усиленной работой за полгода бездействия.
   В Узле Привалов появлялся только на время, отчасти по делам опеки, отчасти для своей мельницы. Nicolas Веревкин, конечно, ничего не выхлопотал и все сидел со своей нитью, на которую намекал Привалову еще в первый визит. Впрочем, Привалов и не ожидал от деятельности своего адвоката каких-нибудь необыкновенных результатов, а, кажется, предоставил все дело его естественному течению.
   - Что-нибудь да выйдет, - говорил Привалов своему поверенному.
   - Вот уж этого я не понимаю, Сергей Александрыч... Отправьте меня в Петербург с известными полномочиями, и я мигом оборудую все дело.
   - Нет, Николай Иваныч, из такой поездки ровно ничего не выйдет... Поверьте мне Я столько лет совершенно напрасно прожил в Петербурге и теперь только могу пожалеть и себя и даром потраченное время Лучше будем сидеть здесь и ждать погоды...
   "Эх, разве так дела делают, - с тоской думал Nicolas, посасывая сигару. - Да дай-ка мне полсотни тысяч, да я всех опекунов в один узел завязал бы... А вот извольте сговориться с субъектом, у которого в голове засела мельница! Это настоящая болезнь, черт возьми..."
   Nicolas несколько раз окольными путями, самым осторожным образом, пытался навести Привалова на мысль, что цель оправдывает средства и что стоит только сразиться с противниками их же собственным оружием - успех будет несомненный. Но Привалов не хотел понимать эти тонкие внушения и несколько раз к слову говорил, что предпочитает лучше совсем лишиться всякого наследства, чем когда-нибудь стать на одну доску с своими опекунами. Такое категорическое решение сильно обескураживало Веревкина, хотя он и не терял надежды когда-нибудь "взвеселить" опекунов.
   Когда все самое необходимое по постройке мельницы было сделано, Привалов отправился в Шатровский завод.
   В светлый ноябрьский день подъезжал Привалов к заветному приваловскому гнезду, и у него задрожало сердце в груди, когда экипаж быстро начал подниматься на последнюю возвышенность, с которой открывался вид на весь завод. Это была широкая горная панорама с узким и глубоким озером в середине. В дальнем конце этого озера зеленела группа лесистых островков, а ближе, на выступившем крутом мыске, весело рассыпались сотни бревенчатых изб и ярко белела каменная заводская церковь. Широкая плотина замыкала озеро и связывала мыс с лесистой крутой горкой, у самого подножия которой резко выделялся своей старинной архитектурой господский старый дом с почерневшей высокой железной крышей и узкими окнами. Издали этот дом походил на цитадель, а его окна казались крепостными амбразурами.
   Сейчас за плотиной громадными железными коробками стояли три доменных печи, выметывавшие вместе с клубами дыма широкие огненные языки; из-за них поднималось несколько дымившихся высоких железных труб. На заднем плане смешались в сплошную кучу корпуса разных фабрик, магазины и еще какие-то здания без окон и труб. Река Шатровка, повернув множество колес и шестерен, шла дальше широким, плавным разливом. По обоим ее берегам плотно рассажались дома заводских служащих и мастеровых.
   Прокатившись по заводской плотине, экипаж Привалова остановился у подъезда господского дома, который вблизи смотрел еще мрачнее и суровее, чем издали.
   Каменные ворота были такой же крепостной архитектуры, как и самый дом: кирпичные толстые вереи с пробитыми в них крошечными калитками, толстая железная решетка наверху с острыми гвоздями, полотнища ворот чуть не из котельного железа, - словом, это была самая почтенная древность, какую можно еще встретить только в старинных монастырях да заштатных крепостях. Недоставало рва с водой и подъемного моста, как в рыцарских замках.
   Из новенького подъезда, пробитого прямо в толстой наружной стене, показались два черных сеттера. Виляя пушистыми хвостами и погромыхивая медными ошейниками, они обнюхивали Привалова самым дружелюбным образом, пока он вылезая из экипажа, а затем ощупью пробирался по темной узкой передней.
   - Константин Васильич дома? - спрашивал Привалов, когда в дверях показалась девушка в накрахмаленном белом переднике.
   - Нет, они на заводе... - бойко ответила девушка и сейчас же принялась тащить с гостя тяжелую оленью доху. - А как о вас доложить прикажете?
   - Привалов...
   Горничная выпустила из рук рукав дохи, несколько мгновений посмотрела на Привалова такими глазами, точно он вернулся с того света, и неожиданно скрылась.
   В это время к подъезду неторопливо подходил господин среднего роста, коренастый и плотный, в дубленом романовском полушубке и чёрной мерлушковой шапке. Он вошел в переднюю и неторопливо начал раздеваться, не замечая гостя.
   - Костя...
   - А... это ты, - неторопливо проговорил Бахарев таким тоном, точно вчера расстался с Приваловым. - Наконец-то надумался, а я уж и ждать тебя перестал... Ну, здравствуй!..
   Друзья детства пожали друг другу руки и, после некоторого колебания, даже расцеловались по русскому обычаю из щеки в щеку. Привалов с особенным удовольствием оглядывал теперь коренастую, немного сутуловатую фигуру Кости, его суконную рыжую поддевку, черные шаровары, заправленные в сапоги, и это широкое русское лицо с окладистой русой бородой и прищуренными глазами. Костя остался прежним Костей, начиная от остриженных под гребенку волос и кончая своей рыжей поддевкой. Бывают такие люди, у которых как-то все устроено так, что то, что мы называем красотой, здесь оказывается совершенно излишним. Константин Бахарев был именно таким человеком.
   Через длинную гостиную с низким потолком и узкими окнами они прошли в кабинет Бахарева, квадратную угловую комнату, выходившую стеклянной дверью в столовую, где теперь мелькал белый передник горничной. Обстановка кабинета была самая деловая: рабочий громадный стол занимал середину комнаты, у окна помещался верстак, в углу - токарный станок, несколько шкафов занимали внутреннюю стену. Между печью и окном стоял глубокий старинный диван, обтянутый шагренью, - он служил хозяину кроватью. На письменном столе, кроме бумаг и конторских книг, кучей лежали свернутые трубочкой планы и чертежи, части деревянной модели, образчики железных руд, пробы чугуна и железа и еще множество других предметов, имевших специально заводское значение. Все это - и стол, и верстак, и окна, и пол, - все было обильно посыпано пеплом от сигар, и везде валялись окурки папирос.
   - А ведь я рассорился с стариком... - нерешительно проговорил Привалов, чтобы чем-нибудь прервать наступившее неловкое молчание.
   - Слышал... - коротко ответил Бахарев, шагая по кабинету своим развалистым шагом. - Надя писала...
   - А слышал, что дела у старика плохи?
   - Да... Ничего, поправится, - прибавил он, точно для успокоения Привалова.
   - Поправится-то, конечно, поправится, да теперь ему туго приходится...
   Они заговорили о делах Василия Назарыча, причем Привалов рассказал о неожиданном приезде в Узел Шелехова.
   - Ну, значит, дела очень плохи, если Данилушка прилетел с приисков, - заметил Бахарев с неопределенной улыбкой.
   Бахарев очистил на письменном столе один угол, куда горничная и поставила кипевший самовар. За чаем Бахарев заговорил об опеке и об опекунах. Привалов в коротких словах рассказал, что вынес из своих визитов к Ляховскому и Половодову, а затем сказал, что строит мельницу.
   - Слышал... Что же, в добрый час... Кажется, Надя что-то такое писала о какой-то мельнице, - старался припомнить Бахарев, наливая стаканы.
   С первых же слов между друзьями детства пробежала черная кошка. Привалов хорошо знал этот сдержанный, холодный тон, каким умел говорить Костя Бахарев. Не оставалось никакого сомнения, что Бахарев был против планов Привалова.
   - Я не понимаю одного, - говорил Бахарев после долгой паузы, - для чего ты продолжаешь эти хлопоты по опеке?
   - Как для чего?
   - Да так... Ведь все равно ты бросил заводы, значит, они ничего не проиграют, если перейдут в другие руки, которые сумеют взяться за дело лучше нашего.
   - Нет, не все равно, Костя. Говоря правду, я не для себя хлопочу...
   - И это знаю... Тем хуже для заводов. Подобные филантропические затеи никогда и ни к чему не вели.
   - Да ведь ты даже хорошенько не знаешь моих филантропических затей...
   - И не желаю знать... Совершенно довольно с меня того, что ты бросил заводы.
   - В том-то и дело, что я даже не имею права их бросить.
   - Опять глупое слово... Извини за резкое выражение. По-моему, в таком деле и выбора никакого не может быть, а ты... Нет, у меня решительно не так устроена голова, чтобы понимать эту погоню за двумя зайцами.
   - Пожалуйста, оставим этот разговор до другого раза.
   - Согласен, тем более что я тебе, кажется, все сразу высказал.
   Константин Бахарев был фанатик заводского дела, как Василий Бахарев был фанатиком золотопромышленности. Это были две натуры одного закала, почему, вероятно, они и не могли понять друг друга. Костя не знал и ничего не хотел знать, кроме своих заводов, тогда как Привалов постоянно переживал все муки неустоявшейся мысли, искавшей выхода и не находившей, к чему прилепиться.
   Друзья поговорили о разных пустяках и почувствовали то неловкое положение, когда два совершенно чужих человека должны занимать друг друга. Разговор не клеился.
   - Не желаешь ли сходить на завод? - предложил Бахарев, когда чай был кончен.
   - Пожалуй.
   От господского дома до завода было рукой подать, - стоило только пройти небольшую площадь, на которой ютилось до десятка деревянных лавок. В заводском деле Привалов ничего не понимал и бродил по заводу из корпуса в корпус только из вежливости, чтобы не обидеть Костю. Да и что было во всем этом интересного: темные здания, где дует из каждого угла, были наполнены мастеровыми с запекшимися, изнуренными лицами: где-то шумела вода, с подавленным грохотом вертелись десятки чугунных колес, шестерен и валов, ослепительно ярко светились горна пудлинговых, сварочных, отражательных и еще каких-то мудреных печей. Везде мелькало раскаленное железо, и черными клубами вырывался дым из громадных труб. Бахарев оживился и давал самые подробные объяснения новой, только что поставленной катальной машины, у которой стальные валы были заточены самым необыкновенным образом. Чтобы доставить удовольствие Привалову, на новой машине было прокатано несколько полос сортового железа. Привалов видел, как постепенно черновая болванка, имевшая форму длинного кирпича, проходила через ряд валов, пока не превратилась в длинную тонкую полосу, которая гнулась под собственной тяжестью и рассыпала кругом тысячи блестящих искр.
   - А вот я тебе покажу водяное колесо, - предлагал Бахарев, предлагая пройти в новую деревянную постройку.
   Осмотрели колесо, которое вертелось с подавленным шумом, заставляя вздрагивать всю фабрику. Привалов пощупал рукой медную подушку, на которой вращалась ось колеса - подушка была облита ворванью. Бахарев засмеялся. Плотинный и уставщик, коренастые старики с плутоватыми физиономиями, переглянулись.
   Таким же образом были осмотрены печи Сименса-Мартена, потом вагранка. Поднялись на доменные печи, где с шипением и треском пылало целое море огня и снопом летели кверху крупные искры. Те же обожженные лица, кожаные фартуки, мягкие пряденики на ногах. Привалов чувствовал себя в этом царстве огня и железа совершенно чужим, лишним человеком и молча осматривал все, что ему показывали. Он стеснялся задавать вопросы, чтобы не обнаружить перед рабочими своего полного неведения по части заводского дела. Между тем по фабрикам уже пронеслась молва, что приехал сам барин и осматривает с управляющим всякое действие. Образовались кучки любопытных, из всех щелей и дыр блестели любопытством чьи-то глаза. Служить центром внимания этих сотен людей Привалов совсем не желал и предложил Бахареву вернуться домой, ссылаясь на голод.
   - Действительно, соловья баснями не кормят, - согласился Бахарев. - Я и забыл, что ты с дороги, и моя прямая обязанность прежде всего накормить тебя...
   Привалов вздохнул свободнее, когда выбрался под открытое небо из этого царства гномов, где даже самый снег был покрыт сажей и пылью и все кругом точно дышало огнем и дымом.
  
  

XI

  
   Все время обеда и вплоть до самого вечера прошло как-то между рук, в разных отрывочных разговорах, которыми друзья детства напрасно старались наполнить образовавшуюся за время их разлуки пустоту.
   Перед тем как идти спать, Привалову пришлось терпеливо выслушать очень много самых интересных вещей относительно заводского дела. Отделаться от Бахарева, когда он хотел говорить, было не так-то легко, и Привалов решился выслушать все до конца, чтобы этим гарантировать себя на будущее время. Как все увлеченные своей идеей люди, Бахарев не хотел замечать коварного поведения своего друга и, потягивая портер, нетерпеливо выгружал обильный запас всевозможных проектов, нововведений и реформ по заводам. Тут было достаточно всего: и узкоколейные железные дороги, которыми со временем будет изрезан весь округ Шатровских заводов, и устройство бессемеровского способа производства стали, и переход заводов с древесного топлива на минеральное, и горячее дутье в видах "улавливания газов и утилизации теряющегося жара" при нынешних системах заводских печей, и т.д. Привалов старался внимательно вслушаться в некоторые проекты, но не мог и только замечал, как лицо Кости делалось все краснее и краснее, а глаза заметно суживались.
   Друзья детства для первого раза разошлись по своим комнатам довольно холодно. Привалову была отведена угловая комната, выходившая двумя окнами в сад. Она играла роль и кабинета и спальни. Между окнами стоял небольшой письменный стол, у внутренней стены простенькая железная кровать под белым чехлом, ночной столик, этажерка с книгами в углу, на окнах цветы, - вообще вся обстановка смахивала на монастырскую келью и понравилась Привалову своей простотой. На письменном столе лежала записная книжка в шагреневом переплете, стояли две вазочки для букетов и валялась какая-то женская работа с воткнутой иглой.
   - Это Надя что-то работала... - проговорил Бахарев, взглянув на письменный стол. - Когда она приезжает сюда, всегда занимает эту комнату, потому что она выходит окнами в сад. Тебе, может быть, не нравится здесь? Можно, пожалуй, перейти в парадную половину, только там мерзость запустения.
   - Нет, мне здесь будет отлично.
   Бахарев ушел, а Привалов разделся и поскорее лег в постель. Он долго лежал с открытыми глазами, и в голове его с мучительной тоской билась одна мысль: вот здесь, в этой комнате, жила она... Да, она здесь работала, она здесь думала, она здесь смеялась... Вот это окно отворяли ее руки, она поливала эти цветы по утрам. Даже эти крепостные стены в глазах Привалова получили совершенно другое значение; точно они были согреты присутствием той Нади, о которой болело его сердце. Надя, Надя... ты чистая, ты хорошая, ты, может быть, вот в этой самой комнате переживала окрыляющее чувство первой любви и, глядя в окно или поливая цветы, думала о нем, о Лоскутове. Здесь перечитывались его письма, здесь припоминались счастливые мгновения дорогих встреч, здесь складывались золотые сны, здесь переживались счастливые минуты первого пробуждения молодого чувства... Здесь она называла его ласковыми именами, здесь она улыбалась ему во сне и, протягивая руки, шептала слова любви. Чудные грезы и бесконечная поэзия, которые идут рука об руку с муками сердца и мириадами страданий...
   Он старался забыть ее, старался не думать о ней, а между тем чувствовал, что с каждым днем любит ее все больше и больше, любит с безумным отчаянием.
   Наследник приваловских миллионов заснул в прадедовском гнезде тяжелым и тревожным сном. Ему грезились тени его предков, которые вереницей наполняли этот старый дом и с удивлением смотрели на свою последнюю отрасль. Привалов видел этих людей и боялся их. Привалов глухо застонал во сне, и его губы шептали: "Мне ничего не нужно вашего... решительно ничего. Меня давят ваши миллионы..."
  
  

XII

  
   На другой день Привалов встал с головной болью.
   Завтрак был подан в столовой Когда они вошли туда, первое, что бросилось в глаза Привалову, был какой-то господин, который сидел у стола и читал книгу, положив локти на стол. Он сидел вполоборота, так что в первую минуту Привалов его не рассмотрел хорошенько.
   - А, Максим... - весело заговорил Бахарев.
   Привалов вздрогнул при этом имени Действительно, это был Лоскутов. Он не встал навстречу хозяину, а только с улыбкой своего человека в доме слегка кивнул головой Бахареву и опять принялся читать.
   - Позвольте познакомить... - заговорил Бахарев.
   - Нет, мы уже знакомы... - перебил его Привалов, торопливо протягивая руку своему счастливому сопернику.
   - Да, да... - протянул Лоскутов, вскидывая глазами на Привалова, - у Ляховских встречались...
   В первую минуту Привалов почувствовал себя так неловко, что решительно не знал, как ему себя держать, чтобы не выдать овладевшего им волнения. Лоскутов, как всегда, был в своем ровном, невозмутимом настроении и, кажется, совсем не замечал Привалова.
   Как это ни странно, но благодаря именно присутствию Лоскутова весь день прошел особенно весело. Бывают такие положения, когда третий человек так же необходим для различных выкладок, как то неизвестное X, при помощи которого решаются задачи в математике. Привалов не мог не сравнить своих вчерашних разговоров с Костей с глазу на глаз с сегодняшними: о натянутости не было и помину. Затем второй странностью для Привалова было то, что сегодня он совершенно свободно говорил обо всем, о чем вчера старался молчать, и опять-таки благодаря участию Лоскутова.
   - А ведь знаете, Сергей Александрыч, - говорил Лоскутов своим простым уверенным тоном, - я вполне сочувствую всем вашим планам и могу только удивляться, как это люди вроде Константина Васильича могут относиться к ним с таким равнодушием.
   Наконец нашелся человек, который открыто высказывался за Привалова, и этот человек был его соперник.
   Вечером в кабинете Бахарева шли горячие споры и рассуждения на всевозможные темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок вина новыми. Лица у всех раскраснелись, глаза блестели. Все выходило так тепло и сердечно, как в дни зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких наружных прикрытий, а так, как она выливалась из головы.
   - А ты все-таки утопист и мечтатель, - говорил Бахарев, хлопая Привалова по плечу.
   - Нет, наоборот: ты увлекаешься своими фантазиями и из-за них не хочешь видеть действительных интересов, - возражал Привалов.
   Привалов был плохой оратор, но теперь он с особенной последовательностью и ясностью отстаивал свои идеи.
   - Против промышленности вообще и против железной промышленности в частности я ничего не имею, - говорил он, размахивая руками. - Но это только в теории или в применении к Западу... А что касается русского заводского дела, я - против него. Это болезненный нарост, который питается на счет здоровых народных сил. Горное дело на Урале создалось только благодаря безумным привилегиям и монополиям, даровым трудом миллионов людей при несправедливейшей эксплуатации чисто национальных богатств, так что в результате получается такой печальный вывод: Урал со всеми своими неистощимыми богатствами стоил правительству в десять раз дороже того, сколько он принес пользы... И вдобавок - эти невероятные жертвы правительства не принесут и в будущем никакой пользы, потому что наши горные заводы все до одного должны ликвидировать свои дела, как только правительство откажется вести их на помочах. Стоит только отменить правительству тариф на привозные металлы, оградить казенные леса от расхищения заводчиками, обложить их производительность в той же мере, как обложен труд всякого мужика, - и все погибнет сразу.
   - Но ведь эти затраты правительство делало не из личной пользы, а чтобы создать крупную заводскую промышленность. Примеры Англии, Франции, наконец Америки - везде одно и то же. Сначала правительство и нация несомненно теряли от покровительственной системы, чтобы потом наверстать свои убытки с лихвой и вывести промышленность на всемирный рынок.
   - Там это было действительно так, а у нас получается противоположный результат: наша политика относительно заводов вместо развития промышленности создала целое поколение государственных нищих, которые, лежа на неисчислимых сокровищах, едва пропитывают себя милостыней. Результат получился как раз обратный: вместо развития горной промышленности мы загородили ей дорогу чудовищной монополией.
   - Ты забываешь только одно, что ты сам заводчик, - заметил Бахарев.
   - Нет, я этого никогда не могу забыть и поэтому должен в особенности выяснить положение свое собственное и других заводчиков. Мы живем паразитами...
   - Кто же вам мешает не быть ими?
   - Это другой вопрос, который я постараюсь разобрать обстоятельнее.
   Привалов набросал широкую картину настоящего уральских заводчиков, большинство которых никогда даже и не бывало на своих заводах. Системой покровительства заводскому делу им навсегда обеспечены миллионные барыши, и все на заводах вертится через третьи и четвертые руки, при помощи управителей, поверенных и управляющих. В таких понятиях и взглядах вырастает одно поколение за другим, причем можно проследить шаг за шагом бесповоротное вырождение самых крепких семей. Чтобы вырваться из этой системы паразитизма, воспитываемой в течение полутораста лет, нужны нечеловеческие усилия, тем более что придется до основания разломать уже существующие формы заводской жизни.
   - Вот ты и занялся бы такими реформами, - проговорил Бахарев. - Кстати, у тебя свободного времени, кажется, достаточно...
   - А если я сознаю, что у меня не хватает силы для такой деятельности, зачем же мне браться за непосильную задачу, - отвечал Привалов - Да притом я вообще против насильственного культивирования промышленности. Если разобрать, так такая система, кроме зла, нам ничего не принесла.
   - По-твоему, остается, значит, закрыть заводы и возвратиться к каменному периоду?
   - Вот в том-то и дело, что мы, заводчики, даже не имеем права закрыть заводы, потому что с ними связаны интересы полумиллионного населения, которому мы кругом должны. Чьим трудом создавались заводы и на чьей земле?..
   - Теперь об этом говорить довольно поздно...
   - Нет, именно теперь об этом и следует говорить, потому что на заводах в недалеком будущем выработается настоящий безземельный пролетариат, который будет похуже всякого крепостного права...
  
  

XIII

  
   Несколько дней Привалов и Бахарев специально были заняты разными заводскими делами, причем пришлось пересмотреть кипы всевозможных бумаг, смет, отчетов и соображений. Сначала эта работа не понравилась Привалову, но потом он незаметно втянулся в нее, по мере того как из-за этих бумаг выступала действительность. Но, работая над одним материалом, часто за одним столом, друзья детства видели каждый свое.
   Прежде всего выступила на сцену история составления уставной грамоты, что относилось еще ко времени опекунства Сашки Холостова. Очевидно, эта уставная грамота была составлена каким-то отчаянным приказным, крючкотвором и докой. Просматривая теперь эту грамоту, через двадцать лет, можно было только удивляться проницательности и широте взглядов ее безвестного составителя: все было предусмотрено, взвешено и где следует выговорено и оговорено. Конечно, дока составлял грамоту по поручению Холостова и на его кормах, поэтому и все выгоды от нее были на стороне заводов. Центр тяжести лежал в наделе мастеровых землей, и этот пункт был обработан с особенным мастерством. В результате получалось население в сорок тысяч, совершенно обезземеленное, самое существование которого во всем зависит от рокового "впредь до усмотрения".
   Далее выяснилась двадцатилетняя история мужицких мытарств относительно этой грамоты, которая была подписана какими-то "старичками".
   Отыскали покладистых старичков, те под пьяную руку подмахнули за все общество уставную грамоту, и дело пошло гулять по всем мытарствам. Мастеровые и крестьяне всеми способами старались доказать неправильность составленной уставной грамоты и то, что общество совсем не уполномачивало подписывать ее каких-то сомнительных старичков. Так дело и тянулось из года в год. Мужики нанимали адвокатов, посылали ходоков, спорили и шумели с мировым посредником, но из этого решительно ничего не выходило.
   - Это дело необходимо покончить, - говорил Привалов, просматривая документы. - Уставная грамота действительно составлена неправильно...
   - Да, но теперь все зависит от опекунов...
   "Что скажут опекуны", "все зависит от опекунов" - эти фразы были для Привалова костью в горле, и он никогда так не желал развязаться с опекой во что бы то ни стало, как именно теперь.
   Скоро выплыло еще более казусное дело о башкирских землях, замежеванных в дачу Шатровских заводов еще в конце прошлого столетия. Оказалось, что дело об этом замежевании велось с небольшими перерывами целых сто лет, и истцы успели два раза умереть и два раза родиться. Слабая сторона дела заключалась в том, что услужливый землемер в пылу усердия замежевал целую башкирскую деревню Бухтармы; с другой стороны, услужливый человек, посредник, перевел своей единоличной властью целую башкирскую волость из вотчинников в припущенники, то есть с надела в тридцать десятин посадил на пятнадцать. Остальные десятины отошли частью к заводам, а частью к мелким землевладельцам. Главное затруднение встречалось в том, что даже приблизительно невозможно было определить те межи и границы, о которых шел спор. В документах они были показаны "от урочища Сухой Пал до березовой рощи", или, еще лучше, "до камня такого-то или старого пня"". Ни березовой рощи, ни камня, ни пня давно уже не было и в помине, а где стояло урочище Сухой Пал - каждая сторона доказывала в свою пользу. Разница получалась чуть не в пятьдесят верст. Да и самая деревня Бухтармы успела в течение ста лет выгореть раз десять, и ее наличное население давно превратилось в толпу голодных и жалких нищих.
   - Что мы будем делать? - несколько раз спрашивал Привалов хмурившегося Бахарева.
   - Теперь решительно ничем нельзя помочь, - отвечал обыкновенно Бахарев, - проклятая опека связала по рукам и по ногам... Вот когда заводы выкрутятся из долгов, тогда совсем другое дело. Можно просто отрезать башкирам их пятнадцать десятин, и конец делу.
   - Да, но ведь не все же эти десятины отошли к заводам?
   - Сосчитайте, сколько их отошло.
   Точно для иллюстрации этого возмутительного дела в Шатровском заводе появилась целая башкирская депутация. Эти дети цветущей Башкирии успели проведать, что на заводы приехал сам барин, и поспешили воспользоваться таким удобным случаем, чтобы еще раз заявить свои права.
  

0x01 graphic

  
   Привалова на первый раз сильно покоробило при виде этой степной нищеты, которая нисколько не похожа на ту нищету, какую мы привыкли видеть по русским городам, селам и деревням. Цивилизованная нищета просит если не словами, то своей позой, движением руки, взглядом, наконец - лохмотьями, просит потому, что там есть надежда впереди на что-то. Но здесь совсем другое: эти бронзовые испитые лица с косыми темными глазами глядят на вас с тупым безнадежным отчаянием, движения точно связаны какой-то мертвой апатией даже в складках рваных азямов чувствовалось эта чисто азиатское отчаяние в собственной судьбе. "Такова воля Аллаха..." - вот роковые слова, которые гнездились под меховыми рваными треухами. Какое-то подавляющее величие чувствовалось в этой степной философии, созданной тысячелетиями и красноречиво иллюстрированной событиями последних двухсот лет.
   - Бачка... кош ставить нильзя... - десять раз принимались толковать башкиры, - ашата подох... становой кулупал по спинам...
   Между этой отчаянной голытьбой, обреченной более сильной цивилизацией на вымирание, как объясняет наука, выделялись только два старика, которые были коноводами. Один, Кошгильда, был лет под шестьдесят, широкоплечий, с подстриженной седой бородкой, с могучей грудью. Другой, жилистый и сухой, весь высохший субъект, с тонкой шеей и подслеповатыми, слезившимися глазами. Его звали Урукаем. Старики держали себя просто и свободно, с грацией настоящих степняков. Они еще чуть-чуть помнили привольное старое житье, когда после холодной и голодной зимы отправлялись на летние кочевки сотнями кошей. Степь была вольная. За лето успевали все отдохнуть - и скот и люди. А теперь... "кунчал голова", - как объяснял более живой Кошгильда.
   "Вот они, эти исторические враги, от которых отсиживался Тит Привалов вот в этом самом доме, - думал Привалов, когда смотрел на башкир. - Они даже не знают о том славном времени, когда башкиры горячо воевали с первыми русскими насельниками и не раз побивали высылаемые против них воинские команды... Вот она, эта беспощадная философия истории!"
   Башкир несколько дней поили и кормили в господской кухне. Привалов и Бахарев надрывались над работой, разыскивая в заводском архиве материалы по этому делу. Несколько отрывочных бумаг явилось плодом этих благородных усилий - и только. Впрочем, на одной из этих бумаг можно было прочитать фамилию межевого чиновника, который производил последнее размежевание. Оказалось, что этот межевой чиновник был Виктор Николаич Заплатин.
   - Вот и отлично, - обрадовался Привалов. - Это хозяин моей квартиры в Узле, - объяснял он Бахареву, - следовательно, от него я могу получить все необходимые указания и, может быть, даже материалы.
   - Дай бог...
   Когда башкирам было наконец объявлено, что вот барин поедет в город и там будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
   Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он видел грязных, голодных женщин, видел худых, как скелеты, детей... Они не протягивали к нему своих детских ручек, не просили, не плакали. Только длинная шея Урукая вытянулась еще длиннее, и с его губ сорвались слова упрека:
   - Наш земля - твой земля... - хрипел Урукай, совсем закрыв слезившиеся глазки. - Все - твой, ничево - наш... Аташа подох, апайка подох, Урукай подох...
   Привалов проснулся с холодным потом на лбу.
  
  

XIV

  
   Привалов прожил на Шатровском заводе недели две и все время был завален работой по горло. Свободное время оставалось только по вечерам, когда шли бесконечные разговоры обо всем.
   Лоскутов уезжал на прииски только на несколько дней. Работы зимой были приостановлены, и у него было много свободного времени. Привалов как-то незаметно привык к обществу этого совершенно особенного человека, который во всем так резко отличался от всех других людей. Только иногда какое-нибудь неосторожное слово нарушало это мирное настроение Привалова, и он опять начинал переживать чувство предубеждения к своему сопернику.
   - Это, голубчик, исключительная натура, совершенно исключительная, - говорил Бахарев про Лоскутова, - не от мира сего человек... Вот я его сколько лет знаю и все-таки хорошенько не могу понять, что это за человек. Только чувствуешь, что крупная величина перед тобой. Всякая сила дает себя чувствовать.
   - Мне еще Ляховский говорил о нем, - заметил Привалов, - впрочем, он главным образом ценит его как философа и ученого.
   - Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество... Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь шла не о живом человеке. Говорю серьезно... Замечаешь, что чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
   - Однако что же такое, по-твоему, этот Лоскутов?
   - Лоскутов? Гм. По-моему, это - человек, который родился не в свое время. Да, Ему негде развернуться, вот он и зарылся в книги с головой. А между тем в другом месте и при других условиях он мог бы быть крупным деятелем... В нем есть эта цельность натуры, известный фанатизм, - словом, за такими людьми идут в огонь и в воду.
   Вообще Лоскутов для Привалова продолжал оставаться загадкой. С одной стороны, он подкупал Привалова своей детской простотой, как подкупал Бахарева своим цельным характером, а Ляховского умом; с другой стороны, Привалова отталкивала та мистическая нотка, какая звучала в рассуждениях Лоскутова. Вглядываясь в выражение лица Лоскутова, Привалов испытывал иногда щемящее, неприятное чувство... Иногда Привалову делалось настолько тяжёлым присутствие Лоскутова, что он или уходил на завод, или запирался на несколько часов в своей комнате. "Если ты действительно любишь ее, - шептал ему внутренний голос, - то полюбишь и его, потому что она счастлива с ним, потому что она любит его..." Гнетущее чувство смертной тоски сжимало его сердце, и он подолгу не спал по ночам, тысячу раз передумывая одно и то же. Надежда Васильевна и Лоскутов - это были два роковые полюса, между которыми с болезненным напряжением теперь опять вращались все мысли Привалова...
   Лоскутов, с своей стороны, относился к Привалову с большим вниманием и с видимым удовольствием выслушивал длиннейшие споры о его планах. Привалов иногда чувствовал на себе его пристальный взгляд, в котором стоял немой вопрос.
   - Знаете что, Сергей Александрыч, - проговорил однажды Лоскутов, когда они остались вдвоем в кабинете Бахарева, - я завидую вашему положению.
   - В каком отношении? - удивился Привалов.
   - Да во многих отношениях... Конечно, вам предстоит много черновой, непроизводительной работы, но эта темная сторона с лихвой выкупается основной идеей. Начать с того, что вы определяете свои отношения к заводам без всяких иллюзий, а затем, если осуществится даже половина ваших намерений, Шатровские заводы послужат поучительным примером для всех других.
   - Да... Но ведь "добрыми намерениями вымощен весь ад", как говорит пословица, - заметил Привалов. - Все дело может кончиться тем, что мы не развяжемся даже с опекой...
   - Гм... конечно, все может быть. Тогда у вас в резерве остается ваше собственное дело - организация хлебной торговли на рациональных основаниях. Уж одним этим вы спасете тысячи людей от эксплуатации нарождающейся буржуазии. Я понимаю, что всякое новое дело, особенно в области практических интересов, должно пройти через целый ряд препятствий и даже неудач, но великое дело - положить именно начало. Последователи и продолжатели найдутся. По-моему, вы выбрали особенно удачный момент для своего предприятия: все общество переживает период брожения всех сил, сверху донизу, и вот в эту лабораторию творящейся жизни влить новую струю, провести новую идею особенно важно. Конечно, были попытки и раньше в этом направлении, но я разбираю ваш проект по отношению к настоящему времени, к выбранному месту и тем средствам, какими вы располагаете.
   Однажды, когда Привалов после ужина ушел в свою комнату и только что хотел посмотреть последнюю книжку журнала, в дверях послышался осторожный стук.
   - Вы спите? - спрашивал за дверями голос Лоскутова.
   - Нет... войдите.
   - А я к вам... Что-то не хочется спать, а Константин Васильич ушел на завод. Можно у вас посидеть?
   - Отчего же...
   Лоскутов поместился на маленьком клеенчатом диванчике и не торопясь раскурил папиросу.
   "Зачем он пришел?" - думал Привалов, предчувствуя какое-то объяснение.
   - А мне хотелось с вами поговорить, - продолжал Лоскутов, попыхивая синим дымом. - Может быть, вы не расположены к этому? Будьте Откровенны, я не обижусь...
   - Не

Другие авторы
  • Сандунова Елизавета Семеновна
  • Мякотин Венедикт Александрович
  • Жаколио Луи
  • Китайская Литература
  • Ковалевский Евграф Петрович
  • Энгельгардт Николай Александрович
  • Панов Николай Андреевич
  • Тугендхольд Яков Александрович
  • Иванов Вячеслав Иванович
  • Андреевский Николай Аркадьевич
  • Другие произведения
  • Энгельмейер Александр Климентович - А. К. Энгельмейер: краткая справка и библиография
  • Попов Михаил Иванович - Анюта
  • Горбунов-Посадов Иван Иванович - Сострадание к животным и воспитание наших детей
  • Огарков Василий Васильевич - Григорий Потемкин. Его жизнь и общественная деятельность
  • Анненский Иннокентий Федорович - А.Н.Майков и педагогическое значение его поэзии
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Русская беседа, собрание сочинений русских литераторов, издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина. Том I
  • Нарежный Василий Трофимович - Бурсак
  • Гершензон Михаил Осипович - Северная любовь А. С. Пушкина
  • Лейкин Николай Александрович - В Крещенский сочельник
  • Брик Осип Максимович - О. М. Брик: биографическая справка
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
    Просмотров: 441 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа