Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

нсионе и кто учил - едва ли ответила бы на это и сама Хиония Алексеевна. Пансион имел сношение с внешним миром только при посредстве Матрешки.

   Чтобы довершить характеристику той жизни, какая шла в домике Заплатиных, нужно сказать, что французский язык был его душой, альфой и омегой. Французские фразы постоянно висели в воздухе, ими встречали и провожали гостей, ими высказывали то, что было совестно выговорить по-русски, ими пускали пыль в глаза людям непосвященным, ими щеголяли и задавали тон. В жизни Хионии Алексеевны французский язык был неисчерпаемым источником всевозможных комбинаций, а главное - благодаря ему Хиония Алексеевна пользовалась громкой репутацией очень серьезной, очень образованной и вообще передовой женщины.

  

  

  

   Бахаревский дом стоял в конце Нагорной улицы. Он был в один этаж и выходил на улицу пятнадцатью окнами. Что-то добродушное и вместе уютное было в физиономии этого дома (как это ни странно, но у каждого дома есть своя физиономия). Под этой широкой зеленой крышей, за этими низкими стенами, выкрашенными в дикий серый цвет, совершалось такое мирное течение человеческого существования! Небольшие светлые окна, заставленные цветами и низенькими шелковыми ширмочками, смотрели на улицу с самой добродушной улыбкой, как умеют смотреть хорошо сохранившиеся старики. Прохожие, торопливо сновавшие по тротуарам Нагорной улицы, с завистью заглядывали в окна бахаревского дома, где все дышало полным довольством и тихим семейным счастьем. Вероятно, очень многим из этих прохожих приходила в голову мысль о том, что хоть бы месяц, неделю, даже один день пожить в этом славном старом доме и отдохнуть душой и телом от житейских дрязг и треволнений.

   Каменные массивные ворота вели на широкий двор, усыпанный, как в цирке, мелким желтым песочком Самый дом выходил на двор двумя чистенькими подъездами, между которыми была устроена широкая терраса, затянутая теперь вьющейся зеленью и маркизою с крупными фестонами. Эта терраса низенькими широкими ступенями спускалась в красивый цветник, огороженный деревянной зеленой решеткой В глубине двора стояли крепкие деревянные службы. Между ними и домом тянулась живая стена акаций и сиреней, зеленой щеткой поднимавшихся из-за красивой чугунной решетки с изящными столбиками Параллельно с зданием главного дома тянулся длинный деревянный флигель, где помещались кухня, кучерская и баня.

   Внутри бахаревский дом делился на две половины, у которых было по отдельному подъезду. Ближайший к воротам подъезд вел на половину хозяина, Василья Назарыча, дальний - на половину его жены, Марьи Степановны Когда вы входили в переднюю, вас уже охватывала та атмосфера довольства, которая стояла в этом доме испокон веку. Обе половины представляли ряд светлых уютных комнат с блестящими полами и свеженькими обоями. Потолки были везде расписаны пестрыми узорами, и небольшие белые двери всегда блестели, точно они вчера были выкрашены; мягкие тропинки вели по всему дому из комнаты в комнату. Была и разница между половинами Василья Назарыча и Марьи Степановны, но об этом мы поговорим после, потому что теперь к второму подъезду с дребезгом подкатился экипаж Хионии Алексеевны, и она сама весело кивала своей головой какой-то девушке, которая только что вышла на террасу.

   - Ах, mon ange! - воскликнула Хиония Алексеевна, прикладываясь своими синими сухими губами к розовым щекам девушки. - Je suis charmee!* Вы, Nadine, сегодня прелестны, как роза!.. Как идет к вам это полотняное платье... Вы походите на Маргариту в "Фаусте", когда она выходит в сад. Помните эту сцену?

   ______________

   * Я восхищена! (франц.).

  

   Надежда Васильевна, старшая дочь Бахаревых, была высокая симпатичная девушка лет двадцати. Ее, пожалуй, можно было назвать красивой, но на Маргариту она уже совсем не походила. Сравнение Хионии Алексеевны вызвало на ее полном лице спокойную улыбку, но темно-серые глаза, опушенные густыми черными ресницами, смотрели из-под тонких бровей серьезно и задумчиво. Она откинула рукой пряди светло-русых гладко зачесанных волос, которые выбились у нее из-под летней соломенной шляпы, и спокойно проговорила:

   - Вы находите, что я очень похожа на Маргариту?

   - О! совершенная Маргарита!..

   - Как же вы недавно сравнивали меня с кем-то другим?

   - Ах да, это совсем другое дело: если вы наденете русский сарафан, тогда... Марья Степановна дома? Я приехала по одному очень и очень важному делу, которое, mon ange, немного касается и вас...

   - Опять, вероятно, жениха подыскали?

   - Что же в этом дурного, mon ange? У всякой Маргариты должен быть свой Фауст. Это уж закон природы... Только я никого не подыскивала, а жених сам явился. Как с неба упал...

   - И не ушибся?

   Хиония Алексеевна замахала руками, как ветряная мельница, и скрылась в ближайших дверях Она, с уверенностью своего человека в доме, миновала несколько комнат и пошла по темному узкому коридору, которым соединялись обе половины. В темноте чьи-то небольшие мягкие ладони закрыли глаза Хионии Алексеевны, и девичий звонкий голос спросил: "Угадайте кто?"

   - Ах! коза, коза... - разжимая теплые полные руки, шептала Хиония Алексеевна. - Кто же, кроме тебя, будет у вас шутить? Сейчас видела Nadine... Ей, кажется, и улыбнуться-то тяжело. У нее и девичьего ничего нет на уме... Ну, здравствуй, Верочка, ma petite, chevre!..* Ax, молодость, молодость, все шутки на уме, смехи да пересмехи.

   ______________

   * моя маленькая козочка!.. (франц.).

  

   - Да о чем же горевать, Хиония Алексеевна? - спрашивала Верочка, звонко целуя гостью. Верочка ничего не умела делать тихо и "всех лизала", как отзывалась об ее поцелуях Надежда Васильевна.

   - Ах, ma petite*, все еще будет: и слезки, может, будут, и сердечко защемит...

   ______________

   * моя крошка (франц.).

  

   - Ну и пусть щемит: я буду тогда плакать. Мама в моленной... Вы ведь к ней?

   - О да, мне ее непременно нужно видеть, - серьезно проговорила Хиония Алексеевна, поправляя смятые ленты. - Очень и очень нужно, - многозначительно прибавила она.

   - Я сейчас, - проговорила Верочка, бойко повернулась на одной ножке и быстро исчезла.

   "Вот этой жениха не нужно будет искать: сама найдет, - с улыбкой думала Хиония Алексеевна, провожая глазами убегавшую Верочку. - Небось не закиснет в девках, как эти принцессы, которые умеют только важничать... Еще считают себя образованными девушками, а когда пришла пора выходить замуж, - так я же им и ищи жениха. Ох, уж эти мне принцессы!"

   Хиония Алексеевна прошла в небольшую угловую комнату, уставленную старинной мебелью и разными поставцами с серебряной посудой и дорогим фарфором. Китайские чашечки, японские вазы, севрский и саксонский сервизы красиво пестрели за большими стеклами. В переднем углу, в золоченом иконостасе, темнели образа старинного письма; изможденные, высохшие лица угодников, с вытянутыми в ниточку носами и губами, с глубокими морщинами на лбу и под глазами, уныло глядели из дорогих золотых окладов, осыпанных жемчугом, алмазами, изумрудами и рубинами. Неугасимая лампада слабым ровным светом теплилась перед ними. Небольшие окна были задрапированы чистенькими белыми занавесками; между горшками цветов на лакированных подоконниках стояли ведерные бутыли с наливками из княженики и рябины. Хиония Алексеевна прошла по мягкому персидскому ковру и опустилась на низенький диванчик, перед которым стоял стол красного дерева с львиными лапами вместо ножек. Совершенно особенный воздух царил в этой комнатке: пахло росным ладаном, деревянным маслом, какими-то душистыми травами и еще бог знает чем-то очень приятным, заставлявшим голову непривычного человека тихо и сладко кружиться. Темно-синие обои с букетами цветов и золотыми разводами делали в комнате приятный для глаза полумрак. Писанная масляными красками старинная картина в тяжелой золотой раме висела над самым диваном. Молодой человек и девушка в костюмах Первой французской революции сидели под развесистым деревом и нежно смотрели друг другу в глаза. Направо от диванчика была пробита в стене небольшая дверь, замаскированная коричневыми драпри. Это была спальня самой Марьи Степановны.

   - Добрые вести не лежат на месте! - весело проговорила высокая, полная женщина, показываясь в дверях спальни; за ее плечом виднелось розовое бойкое лицо Верочки, украшенное на лбу смешным хохолком.

   - Ах! Марья Степановна... - встрепенулась Хиония Алексеевна всеми своими бантами, вскакивая с дивана. В скобках заметим, что эти банты служили не столько для красоты, сколько для прикрытия пятен и дыр. - А я действительно с добрыми вестями к вам.

   Марья Степановна была в том неопределенном возрасте, когда женщину нельзя еще назвать старухой. Для своих пятидесяти пяти лет она сохранилась поразительно, и, глядя на ее румяное свежее лицо с большими живыми темными глазами, никто бы не дал ей этих лет. Одета она была в шелковый синий сарафан старого покроя, без сборок позади и с глухими проймами на спине. Белая батистовая рубашка выбивалась из-под этих пройм красивыми буфами и облегала полную белую шею небольшой розеткой. Золотой позумент в два ряда был наложен на переднее полотнище сарафана от самого верху до подола; между позументами красиво блестели большие аметистовые пуговицы. Русые густые волосы на голове были тщательно подобраны под красивую сороку из той же материи, как и сарафан; передний край сороки был украшен широкой жемчужной повязкой. В этом костюме Марья Степановна была типом старинной русской красавицы. Медленно переступая на высоких красных каблучках, Марья Степановна подошла к своей гостье и поцеловалась с ней.

   - Ты бы, Верочка, сходила в кладовую, - проговорила она, усаживаясь на диван. - Там есть в банке варенье... Да скажи по пути Досифеюшке, чтобы нам по" дали самоварчик.

   Верочка нехотя вышла из комнаты. Ей до смерти хотелось послушать, что будет рассказывать Хиония Алексеевна. Ведь она всегда привозит с собой целую кучу рассказов и новостей, а тут еще сама сказала, что ей "очень и очень нужно видеть Марью Степановну". "Этакая мамаша!" - думала девушка, надувая и без того пухлые губки.

   - Зачем вы ее выслали? - говорила Хиония Алексеевна, когда Верочка вышла.

   - Молода еще; все будет знать - скоро состарится.

   - Ах, Марья Степановна, какую я вам новость привезла! - торжественно заговорила Хиония Алексеевна, поднимая вылезшие брови чуть не до самой шляпы. - Вчера приехал При-ва-лов... Сергей Александрыч Привалов... Разве вы не слыхали?.. Да, приехал.

   У Марьи Степановны от этого известия опустились руки, и она растерянно прошептала:

   - Как же это... Где же он остановился?

   - В "Золотом якоре", в номерах для приезжающих. Занял рублевый номер, - рапортовала Хиония Алексеевна. - С ним приехал человек... три чемодана... Как приехал, так и лег спать.

   - Зачем же это Привалов в трактире остановился?

   - Не в трактире, а в номерах для приезжающих, Марья Степановна, - поправила Хиония Алексеевна.

   - Ах, матушка, по мне все равно... Не бывала я там никогда. Отчего же он в свой дом не проехал или к нам? Ведь не выгнала бы...

   - Вот уж это вы напрасно, Марья Степановна!.. Разве человек образованный будет беспокоить других? Дом у Привалова, конечно, свой, да ведь в нем жильцы. К вам Привалову было ближе приехать, да ведь он понимает, что у вас дочери - невесты... Знаете, все-таки неловко молодому человеку показать себя сразу неделикатным. Я как услышала, что Привалов приехал, так сейчас же и перекрестилась: вот, думаю, господь какого жениха Nadine послал... Ей-богу! А сама плачу... Не знаю, о чем плачу, только слезы так и сыплются. И сейчас к вам...

   - Да, может быть, Привалов без нас с вами женился?

   - Ах, Марья Степановна!.. Уж я не стала бы напрасно вас тревожить. Нарочно пять раз посылала Матрешку, а она через буфетчика от приваловского человека всю подноготную разузнала. Только устрой, господи, на пользу!.. Уж если это не жених, так весь свет пройти надо: и молодой, и красивый, и богатый. Мил-лио-нер... Да ведь вам лучше это знать!

   - Ну, миллионы-то еще надо ему самому наживать, - степенно проговорила Марья Степановна, подбирая губы оборочкой...

   - Ах, помилуйте, что вы?!. Да ведь после матери досталось ему пятьсот тысяч...

   - Убавьте триста-то, Хиония Алексеевна.

   - Ну, что же? Ну, пусть будет двести тысяч. И это деньги.

   - Да ведь он их, наверно, давно прожил там, в своем Петербурге-то.

   - И нисколько не прожил... Nicolas Веревкин вместе с ним учился в университете и прямо говорит: "Привалов - самый скромный молодой человек..." Потом после отца Привалову достанется три миллиона... Да?

   - Это, Хиония Алексеевна, еще старуха надвое сказала... Трудно получить эти деньги, если только они еще есть. Ведь заводы все в долгу.

   - Ах, господи, господи!.. - взмолилась Хиония Алексеевна. - И что вам за охота противоречить, когда всем, решительно всем известно, что Привалов получит три миллиона. Да-с, три, три, три!..

   Последняя фраза целиком долетела до маленьких розовых ушей Верочки, когда она подходила к угловой комнате с полной тарелкой вишневого варенья. Фамилия Привалова заставила ее даже вздрогнуть... Неужели это тот самый Сережа Привалов, который учился в гимназии вместе с Костей и когда-то жил у них? Один раз она еще укусила его за ухо, когда они играли в жгуты... Сердце Верочки по неизвестной причине забило тревогу, и в голове молнией мелькнула мысль: "Жених... жених для Нади!"

   - Что с тобой, Верочка? - спрашивала Марья Степановна, когда дочь вошла в комнату раскрасневшаяся как пион.

   - Я... я, мама, очень скоро бежала по лестнице, - отвечала Верочка, еще более краснея.

   - Ах, молодость, молодость! - шептала сладким голосом Хиония Алексеевна, закатывая глаза. - Да... Вот что значит молодость: и невинна, и пуглива, и смешна Кому не было шестнадцати лет!..

   Верочка в эту минуту в своем смущении, с широко раскрытыми карими глазами, с блуждающей по лицу улыбкой, с вспыхивавшими на щеках и подбородке ямочками была Действительно хороша. Русые темные волосы были зачесаны у нее так же гладко, как и у сестры, за исключением небольшого хохолка, который постоянно вставал у нее на конце пробора, где волосы выходили на лоб небольшим мысиком. Тяжелая коса трубой лежала на спине. Только светло-палевое платье немного портило девушку, придавая ей вид кисейной барышни, но яркие цвета были страстью Верочки, и она любила щегольнуть в розовом, сиреневом или голубом. "А... радуга", - говорил Виктор Васильич, брат Верочки, когда она одевалась по своему вкусу. Теперь ей только что минуло шестнадцать лет, и она все еще не могла привыкнуть к своему длинному платью, которое сводило ее с ума. Фигура у Верочки еще не сформировалась, и она по-прежнему осталась "булкой", как в шутку иногда называл ее отец.

   Эта немая сцена была прервана появлением Досифеи, которая внесла в комнату небольшой томпаковый самовар, кипевший с запальчивостью глубоко оскорбленного человека. Досифея была такая же высокая и красивая женщина, как сама Марья Степановна, только черты ее правильного лица носили более грубый отпечаток, как у всех глухонемых. Косоклинный кубовый сарафан облегал ее могучие формы; на голове была девичья повязка, какие носят старообрядки. Длинный белый передник был подвязан под самые мышки. Марья Степановна сделала ей несколько знаков рукой; Досифея с изумлением посмотрела кругом, потом стремительно выбежала из комнаты и через минуту была на террасе, где Надежда Васильевна читала книгу. Глухонемая бросилась к девушке и принялась ее душить в своих могучих объятиях, покрывая безумными поцелуями и слезами ее лицо, шею, руки.

   - Что это с тобой? - удивилась Надежда Васильевна, когда пароксизм миновал.

   - Ммм... ааа... - мычала Досифея, делая знаки руками и головой.

   - Вот еще где наказание-то, - вслух подумала Надежда Васильевна, - да эта Хина кого угодно сведет с ума!

   Девушка знаками объяснила глухонемой, что над ней пошутили и что никакого жениха нет и не будет. Досифея недоверчиво покачала головой и объяснила знаками, что это ей сказала "сама", то есть Марья Степановна.

  

  

  

   - Это Привалов! - вскрикнула Хиония Алексеевна, когда во дворе к первому крыльцу подъехал на извозчике какой-то высокий господин в мягкой серой шляпе.

  

  

   - Как же это так... скоро... вдруг, - говорила растерявшаяся Марья Степановна. - Верочка, беги скорее к отцу... скажи... Ах, чего это я горожу!

   - Позовите сюда Nadine, Верочка! - скомандовала Хиония Алексеевна.

   - Да, да, позови ее, - согласилась Марья Степановна. - Как же это?.. У нас и к обеду ничего нет сегодня. Ах, господи! Вы сказали, что ночью приехал, я и думала, что он завтра к нам приедет... У Нади и платья нового, кажется, нет. Портнихе заказано, да и лежит там...

   Надежда Васильевна попалась Верочке в темном коридорчике; она шла в свою комнату с разогнутой книгой в руках.

   - Иди, ради бога, иди, скорее иди!.. - шептала Верочка, поднимаясь на носки.

   - Да что с тобой, Верочка?

   - Ах, иди, иди...

   Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего не добьется, и пошла по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути платье и, обхватив сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами к ее шее.

   - Сегодня, кажется, все с ума сошли, - проговорила недовольным голосом Надежда Васильевна, освобождаясь из объятий сестры. - И к чему эти телячьи нежности; давеча Досифея чуть не задушила меня, теперь ты...

   - Надя... - шептала задыхающимся голосом Верочка, хватаясь рукой за грудь, из которой сердце готово было выскочить: так оно билось. - Приехал... Привалов!..

   Надежда Васильевна прошла в комнату матери, а Верочка на цыпочках пробралась к самой передней и в замочную скважину успела рассмотреть Привалова. Он теперь стоял посреди комнаты и разговаривал с старым Лукой.

   - Что, не узнал меня? - спрашивал Привалов седого низенького старичка с моргающими глазками.

   - Нет... невдомек будет, - говорил Лука, медленно шевеля старческими, высохшими губами.

   - А Сережу Привалова помнишь?

   - Батюшка ты наш, Сергей Александрыч!.. - дрогнувшим голосом запричитал Лука, бросаясь снимать с гостя верхнее пальто и по пути целуя его в рукав сюртука. - Выжил я из ума на старости лет... Ах ты, господи!.. Угодники, бессребреники...

   - Василий Назарыч здоров? - спрашивал Привалов.

   - Да, да... То есть... Ах, чего я мелю!.. Пожалуйте, батюшка, позвольте, только я доложу им. В гостиной чуточку обождите... Вот где радость-то!..

   - Ну, а ты, Лука, как поживаешь? - спрашивал Привалов, пока они проходили до гостиной.

   - Что мне делается; живу, как старый кот на печке. Только вот ноги проклятые не слушают. Другой раз точно на чужих ногах идешь... Ей-богу! Опять, тоже вот идешь по ровному месту, а левая нога начнет задирать и начнет задирать. Вроде как подымаешься по лестнице.

   С старческой болтливостью в течение двух-трех минут Лука успел рассказать почти все: и то, что у барина тоже одна ножка шаркает, и что у них с Костенькой контры, и что его, Луку, кровно обидели - наняли "камардина Игреньку", который только спит.

   - Вот он, - проговорил Лука, показывая глазами на молодого красивого лакея с английским пробором. - Ишь, челку-то расчесал! Только уж я сам доложу о вас, Сергей Александрыч... Да какой вы из себя-то молодец... а! Я живой ногой... Ах ты, владычица небесная!..

   И, задирая левой ногой, Лука направился к дубовой запертой двери. Верочка осталась совершенно довольна своими наблюдениями: Привалов в ее глазах оказался вполне достойным занять роль того мифического существа, каким в ее воображении являлся жених Нади. Ведь Надя необыкновенная девушка - красивая, умная, следовательно, и жених Нади должен быть необыкновенным существом. Во-первых, Привалов - миллионер (Верочка была очень практическая особа и хорошо знала цену этому магическому слову); во-вторых, о нем столько говорили, и вдруг он является из скрывавшей его неизвестности... Его высокий рост, голос, даже большая русая борода с красноватым оттенком, - все было хорошо в глазах Верочки. Между тем Привалов совсем не был красив. Лицо у него было неправильное, с выдающимися скулами, с небольшими карими глазами и широким ртом. Правда, глаза эти смотрели таким добрым взглядом, но ведь этого еще мало, чтобы быть красивым.

   - Вот изволь с ней поговорить! - горячилась Марья Степановна, указывая вбежавшей Верочке на сестру. - Не хочет переменить даже платье...

   - Ну что, какой он: красавец? брюнет? блондин? Главное - глаза, какие у него глаза? - сыпала вопросами Хиония Алексеевна, точно прорвался мешок с сухим горохом.

   - Высокий... носит длинную бороду... с Лукой разговаривал.

   - Ах, Верочка, глаза... какие у него глаза?

   - Кажется, черные... нет, серые... черные...

   - Что он с Лукой говорил? - спросила Марья Степановна.

   Верочка начала выгружать весь запас собранных ею наблюдений, постоянно путаясь, повторяла одно и то же несколько раз. Надежда Васильевна с безмолвным сожалением смотрела на эту горячую сцену и не знала, что ей делать и куда деваться.

   Неожиданное появление Привалова подняло переполох в бахаревском доме сверху донизу. Марья Степановна в своей спальне при помощи горничной Даши и Хионии Алексеевны переменяла уже третий сарафан; Верочка тут же толклась в одной юбке, не зная, какому из своих платьев отдать предпочтение, пока не остановилась на розовом барежевом. Как всегда в этих случаях бывает, крючки ломались, пуговицы отрывались, завязки лопались; кажется, чего проще иголки с ниткой, а между тем за ней нужно было бежать к Досифее, которая производила в кухне настоящее столпотворение и ничего не хотела знать, кроме своих кастрюль и горшков. Старый Лука - и тот, схватив мел и суконку, усердно полировал бронзовую ручку двери.

   - Устрой, милостивый господи, все на пользу... - вслух думал старый верный слуга, поплевывая на суконку. - Уж, кажется, так бы хорошо, так бы хорошо... Вот думать, так не придумать!.. А из себя-то какой молодец... в прероду свою вышел. Отец-то вон какое дерево был: как, бывало, размахнется да ударит, так замертво и вынесут.

   - Уж вы, Хиония Алексеевна, пожалуйста, не оставляйте нас, - не зная зачем, просила Марья Степановна.

   - Помилуйте, Марья Степановна: я нарочно ехала предупредить вас, - не без чувства собственного достоинства отвечала Хиония Алексеевна, напрасно стараясь своими костлявыми руками затянуть корсет Верочки. - Ах, Верочка... Ведь это ужасно: у женщины прежде всего талия... Мужчины некоторые сначала на талию посмотрят, а потом на лицо.

   - Что же мне делать, Хиония Алексеевна? - со слезами в голосе спрашивала бедная девочка.

   - Теперь уж ничего не поделаешь... А вот вы, козочка, кушайте поменьше - и талия будет. Мы в пансионе уксус пили да известку ели, чтобы интереснее казаться...

   Только один человек во всем доме не принимал никакого участия в этом переполохе. Это был младший сын Бахарева, Виктор Васильич. Он лежал в одной из самых дальних комнат, выходившей окнами в сад. Вернувшись домой только в шесть часов утра, "еле можаху", он, не раздеваясь, растянулся на старом клеенчатом диване и теперь лежал в расстегнутой куцей визитке табачного цвета, в смятых панталонах и в одном сапоге. Другой сапог валялся около дивана вместе с раскрытыми золотыми часами. Молодое бледное лицо с густыми черными бровями и небольшой козлиной бородкой было некрасиво, но оригинально; нос с вздутыми тонкими ноздрями и смело очерченные чувственные губы придавали этому лицу капризный оттенок, как у избалованного ребенка. Игорь несколько раз пробовал разбудить молодого человека, но совершенно безуспешно: Виктор Васильич отбивался от него руками и ногами.

   - Велели беспременно разбудить, - говорил Игорь, становясь в дверях так, чтобы можно было увернуться в критическом случае. - У них гости... Приехал господин Привалов.

   - Какой там Привалов... Не хочу знать никакого Привалова! Я сам Привалов... к черту!.. - кричал Бахарев, стараясь попасть снятым сапогом в Игоря. - Ты, видно, вчера пьян был... без задних ног, раккалия!.. Привалова жена в окно выбросила... Привалов давно умер, а он: "Привалов приехал..." Болван!

   - Это уж как вам угодно будет, - обиженным голосом заявил Игорь, продолжая стоять в дверях.

   - Мне угодно, чтобы ты провалился ко всем семи чертям!

   - Может, прикажете сельтерской воды или нашатырного спирту... весь хмель как рукой снимет.

   - А! так ты вот как со мной разговариваешь...

   - Мне что... мне все равно, - с гонором говорил Игорь, отступая в дверях. - Для вас же хлопочу... Вы и то мне два раза Каблуком в скулу угадали. Вот и знак-с...

   - Ну, и убирайся к чертовой матери с своим знаком, пока я из тебя лучины не нащепал!

   Игорь скрылся. Бахарев попробовал раскрыть глаза, но сейчас же закрыл их: голова чертовски трещала от вчерашней попойки.

   "И пьют же эти иркутские купцы... Здорово пьют! - рассуждал он. - А Иван-то Яковлич... ах, старый хрен!"

  

  

  

   Когда Привалов вошел в кабинет Бахарева, старик сидел в старинном глубоком кресле у своего письменного стола и хотел подняться навстречу гостю, на сейчас же бессильно опустился в свое кресло и проговорил взволнованным голосом:

   - Да откуда это ты... вы... Вот уж, поистине сказать, как снег на голову. Ну, здравствуй!..

   Наклонив к себе голову Привалова, старик несколько раз крепко поцеловал его и, не выпуская его головы из своих рук, говорил:

   - Какой ты молодец стал... а! В отца пошел, в отца... Когда к нам в Узел-то приехал?

   - Сегодня ночью, Василий Назарыч.

   - Да, да, ночью, - бормотал старик, точно стараясь что-то припомнить. - Да, сегодня ночью...

   - Как здоровье Марьи Степановны?

   - Моей старухи? Ничего, молится... Нет, право, какой ты из себя-то молодец... а!

   - Я прежде всего должен поблагодарить вас, Василий Назарыч... - заговорил Привалов, усаживаясь в кресло напротив старика.

   - Как ты сказал: поблагодарить?

   - Да, потому что я так много обязан вам, Василий Назарыч.

   - Э, перестань, дружок, это пустое. Какие между нами счеты... Вот тебе спасибо, что ты приехал к нам, Пора, давно пора. Ну, как там дела-то твои?

   - Все в том же положении, Василий Назарыч.

   - Гм... я думал, лучше. Ну, да об этом еще успеем натолковаться! А право, ты сильно изменился... Вот покойник Александр-то Ильич, отец-то твой, не дожил... Да. А ты его не вини. Ты еще молод, да и не твое это дело.

   - Я хорошо понимаю это, Василий Назарыч.

   - Нет, ты не вини. Не бери греха на душу...

   Коренастая, широкоплечая фигура старика Бахарева тяжело повернулась в своем кресле. Эта громадная голова с остатками седых кудрей и седой всклокоченной бородой была красива оригинальной старческой красотой. Небольшие проницательные серые глаза смотрели пытливо и сурово, но теперь были полны любви и теплой ласки. Самым удивительным в этом суровом лице с сросшимися седыми бровями и всегда сжатыми плотно губами была улыбка. Она точно освещала все лицо. Так умеют смеяться только дети да слишком серьезные и энергичные старики.

   Кабинет Бахарева двумя окнами выходил на улицу и тремя на двор. Стены были оклеены скромными коричневыми обоями, окна задрапированы штофными синими занавесями. В этой комнате всегда стоял полусвет. На полу лежал широкий персидский ковер. У стены, напротив стола, стоял низкий турецкий диван, в углу железный несгораемый шкаф, в другом - этажерка. На письменном столе правильными рядами были разложены конторские книги и счеты с белыми облатками. У яшмового письменного прибора стопочкой помещались печатные бланки с заголовком: "Главная приисковая контора В.Н.Бахарева". Они вместо пресса были придавлены платиновым самородком в несколько фунтов весу. На самом видном месте помещалась большая золотая рамка с инкрустацией из ляпис-лазури; в ней была вставлена отцветшая, порыжевшая фотография Марьи Степановны с четырьмя детьми. На стене, над самым диваном, висела в богатой резной раме из черного дерева большая картина, писанная масляными красками. На ней был оригинальный вид сибирского прииска, заброшенного в глубь Саянских гор. На первом плане стояла пестрая кучка приисковых рабочих, вскрывавших золотоносный пласт. Направо виднелась большая золотопромывательная машина, для неопытного глаза представлявшая какую-то городьбу из деревянных балок, желобов и колес. На заднем плане картины, на небольшом пригорочке, - большая приисковая контора, несколько хозяйственных пристроек и длинные корпуса для приисковых рабочих. Высокие горы, сплошь обросшие дремучим сибирским лесом, замыкали картину на горизонте. Это был знаменитый в летописях сибирской золотопромышленности Варваринский прииск, открытый Василием Бахаревым и Александром Приваловым в глубине Саянских гор, на какой-то безыменной горной речке. Варваринским он был назван в честь Варвары Павловны, матери Сергея Привалова.

   Привалова поразило больше всего то, что в этом кабинете решительно ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера вышел из него. Все было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.

   Именно такою представлял себе Привалов ту обстановку, в которой задумывались стариком Бахаревым его самые смелые предприятия и вершились дела на сотни тысяч рублей.

   - Что же мы сидим тут? - спохватился Бахарев. - Пойдем к старухе... Она рада будет видеть этакого молодца. Пойдем, дружок!

   Старик было поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным стоном. Больная нога давала себя чувствовать.

   - Позвольте, я помогу вам, - предложил Привалов.

   - Нет, ты не сумеешь этого сделать, - с печальной улыбкой проговорил старик и позвонил. - Вот Лука - тот на эти дела мастер. Да... Отошло, видно, золотое времечко, Сергей Александрыч, - грустно заговорил Бахарев. - Сегодня ножка болит, завтра ручка, а потом придет время, что и болеть будет нечему... А время-то, время-то теперь какое... а? Ведь каждый час дорог, а я вот пачкаюсь здесь с докторами. Спать даже не могу. Как подумаю, что делается без меня на приисках, так вот сердце кровью и обольется. Кажется, взял бы крылья, да и полетел... Да. А замениться некем! Один сын умнее отца хочет быть, другой... да вот сам увидишь! Дочерей ведь не пошлешь на прииски.

   При помощи Луки Бахарев поднялся с кресла и, шаркая одной ногой, пошел к дверям.

   - Вот, Лука, и мы с тобой дожили до радости, - говорил Бахарев, крепко опираясь на плечо верного старого слуги. - Видел, какой молодец?..

   - Уж на что лучше, Василий Назарыч! Я даже не узнал их... Можно сказать, совсем преобразились. Бывало, когда еще в емназии с Костенькой учились...

   - Опять? - строго остановил Бахарев заболтавшегося старика. - Позабыл уговор?

   - Не буду, не буду, Василий Назарыч!.. Так, на радостях, с языка слово сорвалось...

   - Послушай, да ты надолго ли к нам-то приехал? - спрашивал Бахарев, останавливаясь в дверях. - Болтаю, болтаю, а о главном-то и не спрошу...

   - Я думаю совсем здесь остаться, Василий Назарыч.

   - Слава тебе, господи, - с умилением проговорил Лука, откладывая свободной рукой широчайший крест.

  

  

  

   Привалов шел за Васильем Назарычем через целый ряд небольших комнат, убранных согласно указаниям моды последних дней. Дорогая мягкая мебель, ковры, бронза, шелковые драпировки на окнах и дверях - все дышало роскошью, которая невольно бросалась в глаза после скромной обстановки кабинета. В небольшой голубой гостиной стояла новенькая рояль Беккера; это было новинкой для Привалова, и он с любопытством взглянул на кучку нот, лежавших на пюпитре.

   - Мы ведь нынче со старухой на две половины живем, - с улыбкой проговорил Бахарев, останавливаясь в дверях столовой передохнуть. - Как же, по-современному... Она ко мне на половину ни ногой. Вот в столовой сходимся, если что нужно.

   Сейчас за столовой началась половина Марьи Степановны, и Привалов сразу почувствовал себя как дома. Все было ему здесь знакомо до мельчайшей подробности и точно освящено детскими воспоминаниями. Полинявшие дорогие ковры на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики по углам, старинные столовые часы из матового серебра, плохие картины в дорогих рамах, цветы на окнах и лампадки перед образами старинного письма - все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком в этих уютных низеньких комнатах. Даже самый воздух остался здесь все тем же - теплым и душистым, насквозь пропитанным ароматом домовитой старины.

   - Вот и моя Марья Степановна, - проговорил Василий Назарыч, когда они вошли в небольшую темно-красную гостиную.

   Привалов увидел высокую фигуру Марьи Степановны, которая была в бледно-голубом старинном сарафане и показалась ему прежней красавицей. Когда он хотел поцеловать у нее руку, она обняла его и, по старинному обычаю, степенно приложилась к его щекам своими полными щеками и даже поцеловала его неподвижными сухими губами.

   - Нет, ты посмотри, Маша, какой молодец... а? - повторял Василий Назарыч, усаживаясь при помощи Луки в ближайшее кресло.

   - В матушку пошел, в Варвару Павловну, - проговорила Марья Степановна, оглядывая Привалова с ног до головы.

   - Вот и нет, - возразил старик. - Я как давеча взглянул на него, - вылитый покойный Александр Ильич, как две капли воды.

   - Нет, в мать... вылитая мать!

   Старики поспорили и остались каждый при своем мнении.

   - А ты, поди, совсем обасурманился на чужой-то стороне? - спрашивала Марья Степановна гостя. - И лба не умеешь перекрестить по-истовому-то?.. Щепотью молишься?..

   - Нет, зачем же забывать старое, - уклончиво ответил Привалов.

   - Никого уж и в живых, почитай, нет, - печально проговорила Марья Степановна, подпирая щеку рукой. - Старая девка Размахнина кое-как держится, да еще Колпакова... Может, помнишь их?..

   - Да, помню.

   - Добрые люди мрут и нам дорожку трут, - прибавил от себя Бахарев. - Давно ли, ровно, Сергей Александрыч, ты гимназистом-то был, а теперь...

   Наступила тяжелая пауза; все испытывали то неловкое чувство, которое охватывает людей, давно не видавших друг друга. Этим моментом отлично воспользовалась Хиония Алексеевна, которая занимала наблюдательный пост в полутемном коридорчике. Она почти насильно вытолкнула Надежду Васильевну в гостиную, перекрестив ее вдогонку.

   - Моя старшая дочь, Надежда, - проговорил Василий Назарыч с невольной гордостью счастливого отца.

   Привалов поздоровался с девушкой и несколько мгновений смотрел на нее удивленными глазами, точно стараясь что-то припомнить. В этом спокойном девичьем лице с большими темно-серыми глазами для него было столько знакомого и вместе с тем столько нового.

   - Наде было пять лет, когда вы с Костей уехали в Петербург, - заметила Марья Степановна, давая дочери место около себя.

   - Обедать подано, - докладывал Игорь, вытягиваясь в дверях.

   - Мы ведь по старинке живем, в двенадцать часов обедаем, - объяснила Марья Степановна, поднимаясь с своего места. - А по-нонешнему господа в восемь часов вечера садятся за стол.

   - Да, кто встает в двенадцать часов дня, - заметил Привалов.

   - Ну, а ты как?

   - Как случится, Марья Степановна. Вот буду жить в Узле, тогда постараюсь обедать в двенадцать.

   - Так-то лучше будет, - весело заговорила Марья Степановна; ответ Привалова ей очень понравился. - Ты старины-то не забывай, - наставительно продолжала она по дороге в столовую. - Кто у тебя отцы-то были... а? Ведь столпы были по древлему благочестию. Новшеств этих и знать не хотели, а прожили век не хуже других. А дедушку твоего взять, Павла Михайлыча Гуляева? Он часто говаривал, что лучше в одной рубашке останется, а с бритоусами да табашниками из одной чашки есть не будет. Вон какой дом-то выстроил тебе: пятьдесят лет простоял и еще двести простоит. Этаких людей больше и на свете не осталось. Так, мелочь разная.

   Привалов плохо слушал Марью Степановну. Ему хотелось оглянуться на Надежду Васильевну, которая шла теперь рядом с Васильем Назарычем. Девушка поразила Привалова, поразила не красотой, а чем-то особенным, чего не было в других.

   - Мой младший сын, моя младшая дочь, - коротко отрекомендовал Василий Назарыч Верочку и Виктора Васильича, которые ожидали всех в столовой.

   - Это наша хорошая знакомая, Хиония Алексеевна, - рекомендовала Марья Степановна Заплатину, которая ответила на поклон Привалова с приличной важностью.

   - Очень приятно, - как во сне повторял Привалов, пожимая руку Виктора Васильича.

   - Мне тоже очень приятно, - отвечал Виктор Васильич, расставляя широко ноги и бесцеремонно оглядывая Привалова с ног до головы; он только что успел проснуться, глаза были красны, сюртук сидел криво.

   Верочка в своем розовом платье горела, как маков цвет. Ей казалось, что все смотрят именно на нее; эта мысль сильно смущала ее и заставляла краснеть еще больше... "Жених..." - думала она, опуская глаза в сладком волнении. Привалов с любопытством посмотрел на смущенную Верочку и почувствовал себя необыкновенно хорошо, точно он вернулся домой из какого-то далекого путешествия. Именно теперь он отчетливо припомнил двух маленьких девочек, которые нарушали торжественную тишину бахаревского дома вечным шумом, возней и детским смехом. Которую-то из них называли "булкой"... Взглянув на Верочку, Привалов едва успел подавить невольную улыбку: несмотря на свои шестнадцать лет, она все еще оставалась "булкой". Это мимолетное детское воспоминание унесло Привалова в то далекое, счастливое время, когда он еще не отделял себя от бахаревской семьи. Вот в этой самой столовой происходили те особенные обеды, которые походили на таинство. Маленький Привалов сильно побаивался Марьи Степановны, которая держала себя всегда строго, а за обедом являлась совсем неприступной: никто не смел слова сказать лишнего, и только когда бывал дома Василий Назарыч, эта слишком натянутая обеденная обстановка заметно смягчалась.

   - Ты уж не обессудь нас на нашем угощенье, - заговорила Марья Степановна, наливая гостю щей; нужно заметить, что своими щами Марья Степановна гордилась и была глубоко уверена, что таких щей никто не умеет варить, кроме Досифеи.

   Старинная фаянсовая посуда с синими птицами и синими деревьями оставалась та же, как и раньше; те же ложки и вилки из массивного серебра с вензелями на ручках. Щи Досифеи, конечно, оставались теми же и так же аппетитно пахли специальным букетом. Привалов испытывал глубокое наслаждение, точно в каждой старой вещи встречал старого друга. Разговор за обедом происходил так же степенно и истово, как всегда, а Марья Степановна в конце стола казалась королевой. Даже Хиония Алексеевна - и та почувствовала некоторый священный трепет при мысли, что имела счастье обедать с миллионером; она, правда, делала несколько попыток самостоятельно вступить в разговор с Приваловым, но, не встречая поддержки со стороны Марьи Степановны, красноречиво умолкала. Зато эта почтенная дама постаралась вознаградить себя мимикой, причем несколько раз самым многознаменательным образом указывала глазами Марье Степановне то на Привалова, то на Надежду Васильевну, тяжело вздыхала и скромно опускала глаза.

   - Нынешние люди как-то совсем наособицу пошли, - рассуждала Марья Степановна. - Не приноровишься к ним.

   - Ах, совсем дрянной народ, совсем дрянной! - подпевала Хиония Алексеевна, как вторая скрипка в оркестре.

   - Это, мама, только так кажется, - заметила Надежда Васильевна. - И прежде было много дурных людей, и нынче есть хорошие люди...

   - Конечно, так, - подтвердил Виктор Васильич. - Когда мы состаримся, будем тоже говорить, что вот в наше время так были люди... Все старики так говорят.

   - Да вам с Давидом Ляховским и головы не сносить до старости-то, - проговорил Василий Назарыч.

   - Молодость, молодость, - шептала Хиония Алексеевна, закатывая глаза. - Кто не был м