Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

это плохо удается. Я иногда завидую своему мужу, который бежит из дому, чтобы провести время у Зоси. Надеюсь, что там ему веселее, чем дома, и я нисколько не претендую на него...

   Привалов заговорил что-то об удовольствиях, о чтениях, о занятиях, но Антонида Ивановна неожиданно прервала его речь вопросом:

   - Послушайте, когда ваша свадьба?

   - Какая свадьба?

   - Да ведь вы женитесь на Nadine Бахаревой. Это решительно всем в городе известно, и я, право, от души рада за вас. Nadine отличная девушка, серьезная, образованная. Она резко выделяется из всех наших барышень.

   - Послушайте, Антонида Ивановна, - серьезно заговорил Привалов. - Я действительно глубоко уважаю Надежду Васильевну, но относительно женитьбы на ней и мысли у меня не было.

   - Неправда.

   - Совершенно серьезно говорю.

   - О, это пустяки. Все мужчины обыкновенно так говорят, а потом преспокойнейшим образом и женятся. Вы не думайте, что я хотела что-нибудь выпытать о вас, - нет, я от души радуюсь вашему счастью, и только. Обыкновенно завидуют тому, чего самим недостает, - так и я... Муж от меня бежит и развлекается на стороне, а мне остается только радоваться чужому счастью.

   - Вы ошибаетесь, Антонида Ивановна, уверяю вас. Есть обстоятельства, которые... Одним словом, я никогда не женюсь.

   Антонида Ивановна долгим, внимательным взглядом посмотрела на Привалова, но ничего не отвечала и только плотнее - вместе с шеей - укуталась в свой платок. Привалов еще никогда не видел Половодову такой красивой. В его ушах еще стояла давешняя песня, а тут этот странный тон разговора... Привалов почувствовал себя как-то жутко хорошо около Антониды Ивановны и с особенным удовольствием испытывал на себе теплоту ее пристального ленивого взгляда Невольная грусть, которая слышалась в ее разговоре, отвечала невеселому настроению Привалова, и он горячо пожал Антониде Ивановне на прощанье руку.

   Вечером этого дня, когда Антонида Ивановна вошла в спальню своей maman, она имела самый утомленный и жалкий вид. Тяжело опустившись на ближайший стул, она с заметным усилием едва могла проговорить:

   - Бревно этот ваш Привалов, и больше ничего.

   Агриппина Филипьевна пытливо и вопросительно посмотрела на дочь, а потом спокойно ответила:

   - Нужно иметь терпение, мой друг...

   - Александр был здесь?

   - Был. Представь себе: захватил с собой Оскара, и вместе отправились к Ляховскому. Оказывается, что это уже не первый их визит туда.

   - Решительно ничего не понимаю, maman...

   - И я тоже; но все-таки согласись, что очень и очень странно. Что может делать этот идиот Оскар у Ляховского?

   Почтенная дама только пожала плечами и сделала презрительную гримасу.

  

  

  

   В последнее время Надежда Васильевна часто бывала у Ляховских; Привалов встречался с ней там, когда в свободное от занятий время с Ляховским заходил на половину Зоси. Там собиралось шумное молодое общество, к которому примкнул и дядюшка Оскар Филипыч, необыкновенно смешно рассказывавший самые невинные анекдоты.

   - Мы вас все будем называть дядюшкой, Оскар Филипыч, - говорила Зося.

   - И отлично... - соглашался дядюшка. - Я буду очень любить такую племянницу, как вы.

   Дядюшка в качестве любезника старой школы почтительно целовал каждый раз руку Зоси и забавно шаркал ножкой. Половодов служил коноводом и был неистощим в изобретении маленьких летних удовольствий: то устраивал ночное катанье на лодках по Узловке, то маленький пикник куда-нибудь в окрестности, то иллюминовал старый приваловский сад, то садился за рояль и начинал играть вальсы Штрауса, под которые кружилась молодежь в высоких залах приваловского дома. Виктор Васильич был правой рукой Половодова и слушался, как собака, каждого его движения. Особенно смешил всех дядюшка, который боялся лошадей и воды и так забавно танцевал вальс в два па, как его танцуют только старики.

   Это шумное веселье было неожиданно прервано появлением нового лица. Однажды, когда Привалов занимался с Ляховским в его кабинете, старик, быстро сдвинув очки на лоб, проговорил:

   - Вы видели Лоскутова? Максима Лоскутова?

   - Нет...

   - Ну, так вы, батенька, ничего не видели; это unicus* в своем роде... Да, да. Наш доктор отыскал его... Замечательная голова: философ, ученый, поэт - все, что хотите, черт его знает, чего он только не учил и чего не знает! В высшей степени талантливая натура. И очень благодарен доктору за этот подарок.

   ______________

   * редкий экземпляр (лат.).

  

   Привалов рассмеялся.

   - Чего вы смеетесь? Конечно, подарок, а то как же? Мы, сидя в Узле, совсем заплесневели, а тут вдруг является совершенно свежий человек, с громадной эрудицией, с оригинальным складом ума, с замечательным даром слова... Вы только послушайте, как Лоскутов говорит...

   Ляховский сделал кислое лицо и как-то по-жидовски расставил руки.

   - Для нас этот Лоскутов просто находка, - продолжал развивать свою мысль Ляховский. - Наши барышни, если разобрать хорошенько, в сущности, и людей никаких не видали, а тут смотри, учись и стыдись за свою глупость. Хе-хе... Посмотрели бы вы, как они притихнут, когда Лоскутов бывает здесь: тише воды, ниже травы. И понятно: какие-нибудь провинциальные курочки, этакие цыплятки - и вдруг настоящий орел... Да вы только посмотрите на него: настоящая Азия, фаталист и немного мистик.

   - Вы так много насказали про Лоскутова, Игнатий Львович, что я даже немного начинаю бояться его, - пошутил Привалов.

   - Я сам его боюсь... Да...

   Старик поднялся со своего кресла, на цыпочках подбежал притворить двери кабинета, еще раз огляделся кругом и, наклонившись к самому уху Привалова, шепотом говорил:

   - Лоскутов был в чем-то замешан... Понимаете - замешан в одной старой, но довольно громкой истории!.. Да... Был в административной ссылке, потом объехал всю Россию и теперь гостит у нас. Он открыл свой прииск на Урале и работает довольно счастливо... О, если бы такой человек только захотел разбогатеть, ему это решительно ничего не стоит.

   - А сам-то по себе кто такой этот Лоскутов?

   - Да бог его знает... Он, кажется, служил в военной службе раньше... Я иногда, право, боюсь за моих девочек: молодо-зелено, как раз и головка закружится, только доктор все успокаивает... Доктор прав: самая страшная опасность та, которая подкрадывается к вам темной ночью, тишком, а тут все и всё налицо. Девочкам во всяком случае хороший урок... Как вы думаете?

   Не дождавшись ответа Привалова, Ляховский вдруг громко захохотал и даже, схватившись за живот руками, забегал, как сумасшедший, по кабинету. Привалов так привык к выходкам этого странного человека, что даже не обиделся на такой странный оборот разговора. Задыхаясь от смеха, Ляховский несколько раз раскрывал рот, чтобы что-то сказать и объяснить Привалову, но только махал безнадежно руками и опять начинал хохотать. На его лбу очки так и прыгали, на висках вспухли толстые синие жилы, и из глаз катились слезы, только приступ удушливого кашля остановил этот гомерический смех, и Ляховский мало-помалу успокоился.

   - Сергей Александрыч, извините меня... Ха-ха... - заливался старик, вытирая глаза платком. - Вы только представьте себе картину... О-ха-ха!.. Ох, задохся!.. Вы представьте себе... Половодов... ха-ха-ха!.. Ведь вы знаете, что за человек Половодов: делец в нынешнем вкусе и бонвиван par excellence*, и вдруг он встречается с Лоскутовым... Ха-ха-ха!.. Ничего подобного в жизни своей не встречал... Все равно что свести волка с собакой, так и Лоскутова с Половодовым... Александр Павлыч, бедняжка, совсем утратил все свои достоинства и снизошел до последней степени унижения: начал сердиться на Лоскутова за то, видите ли, что тот в тысячу раз умнее его... А у девочек так глазки и разгорелись: ведь поняли, в чем дело, без слов поняли. Это, батенька, целая школа: один такой урок на целую жизнь хватит... Да! И представьте себе: этот самый Александр Павлыч, милый и обязательный человек во всех отношениях, глубоко убежден, что Лоскутов жалкий авантюрист, как сказочная ворона, щеголяющая в павлиньих перьях...

   ______________

   * по преимуществу (франц.).

  

   - А Лоскутов давно живет на Урале?

   - Да как вам сказать: год... может быть полтора, и никак не больше. Да пойдемте, я вас сейчас познакомлю с Лоскутовым, - предлагал Ляховский, - он сидит у Зоси...

   Привалов испытал некоторое волнение, когда они входили в гостиную Зоси, оттуда доносились громкие голоса. Ляховский бежал трусцой и несколько раз взбил свой кок на голове. Когда они вошли в гостиную, Привалов в первую минуту не заметил, кого искал глазами. На синем атласном диване с тяжелыми шелковыми кистями сидела Зося, рядом с ней, на таком же атласном стуле, со стеганой квадратами спинкой, помещалась Надежда Васильевна, доктор ходил по комнате с сигарой в зубах, заложив свои большие руки за спину. На столе перед диваном в беспорядке стояли чашки с простывшим недопитым кофе и лежала раскрытая книга.

   - Максим Лоскутов... - проговорил Ляховский с особенной, крикливой ноткой в голосе.

   Из низкого голубого кресла поднялся среднего роста господин и протянул Привалову руку. Это и был Максим Лоскутов. На вид ему можно было дать лет тридцать пять; узкое бледное лицо с небольшой тощей бородкой было слегка тронуто оспой, густые, сросшиеся брови и немного вздернутый нос делали его положительно некрасивым. Только большой белый лоб, прикрытый спутанными мягкими темными волосами, да усталый, точно надломленный взгляд больших глаз с приподнятыми внешними углами придавали этому лицу характерный отпечаток. Такие лица не забываются. Небольшая, но плотная фигура Лоскутова, с медленными, усталыми движениями, обличала большую силу и живучесть; короткая кисть мускулистой руки отвечала Привалову крепким пожатием, а светло-карие глаза, того особенного цвета, какой бывает только у южан, остановились на нем долгим внимательным взглядом Темная визитка Лоскутова, покрытая кое-где пылью и пухом, и смятая сорочка свидетельствовали о вкусах своего хозяина, который, очевидно, не переменил костюма с дороги.

   - Ну, я не буду вам мешать, - торопливо заговорил Ляховский. - У меня бездна дел...

   В гостиной воцарилось на минуту принужденное, тяжелое молчание. Привалов чувствовал себя лишним в этом интимном кружке и напряженно молчал.

   - Хотите кофе? - предлагала Ляховская.

   Привалов отказался.

   - Я просил бы вас продолжать ваш прежний разговор, - заметил он, - если только я не мешаю...

   - Нет, зачем же мешать, - ответил за них Лоскутов.

  

  

  

   В кабинете Ляховского весело и дружелюбно беседовали с хозяином Половодов и "дядюшка". Особенным оживлением отличался сегодня Половодов. Он фамильярно трепал дядюшку по плечу и старался разогнать в Ляховском те минуты сомнений, которые оставляли на его лбу глубокие морщины и заставляли брови плотно сдвигаться. Ляховский, очевидно, не решался на что-то, чего домогался Половодов; дядюшка держался в стороне и только напряженно улыбался, сохраняя свой розово-херувимский вид.

   - Да уж вы, Игнатий Львович, не беспокойтесь, - объяснил Половодов, широко расставляя свои длинные ноги, точно последнее было самым неопровержимым аргументом.

   - Я и не беспокоюсь... Нет, не беспокоюсь, - отвечал Ляховский, ерзая в своем ободранном кресле.

   - Оскар Филипыч знает все... - проговорил наконец Половодов, любивший одним ударом разрешать все недоумения.

   - Как все? Что такое все? - как-то жалко залепетал Ляховский, испытующе переводя глаза с Половодова на дядюшку. - Кажется, между нами нет никаких особенных секретов...

   Половодов неестественно захохотал, запрокинув голову назад, а потом самым беззаботным голосом проговорил:

   - Не беспокойтесь и не сомневайтесь, дорогой Игнатий Львович. Вы можете быть совершенно откровенны с Оскаром Филипычем: я объяснил ему все относительно приваловской опеки...

   Эти слова для Ляховского были ударом грома, и он только бессильно съежился в своем кресле, как приколотый пузырь. Дядюшка принял серьезный вид и вытянул губы.

   - Прежде чем объяснить все всякому постороннему человеку, вам не мешало бы посоветоваться со мною, Александр Павлыч, - глухо заговорил Ляховский, подбирая слова. - Может быть, я не желаю ничьего постороннего вмешательства... Может быть, я не соглашусь посвящать никого в мои дела! Может быть... наконец...

   - Э, батенька, перестаньте ломать комедию! - с сердцем перебил его Половодов, делая злые глаза. - Вы меня знаете, и я вас хорошо знаю... Что же еще представляться!

   - Вы слишком много себе позволяете, Александр Павлыч... я... я.

   - Послушайте, Игнатий Львович, - настойчиво продолжал Половодов. - Если я доверился Оскару Филипычу, следовательно, вы можете ему доверять, как мне самому...

   "Дурак, дурак и дурак! - с бешенством думал Ляховский, совсем не слушая Половодова. - Первому попавшемуся в глаза немчурке все разболтал... Это безумие! Ох, не верю я вам, никому не верю, ни одному вашему слову... Продадите, обманете, подведете..."

   - Я ничего не знаю и умею молчать... - заявил с своей стороны дядюшка, прерывая общее тяжелое молчание.

   - Мне до вас решительно никакого нет дела!.. - резко отозвался Ляховский, вскакивая с кресла. - Будете вы говорить или молчать - это меня нисколько не касается! Понимаете: нисколько!..

   - Однако так нельзя вести дело, Игнатий Львович, - уговаривал Половодов, - я вас предупреждал, и вы сами согласились...

   - Вы лжете!.. Я ни на что не соглашался и не мог согласиться.

   Половодов только засвистал, а Ляховский бросился в кресло и враждебным взглядом смерил дядюшку с ног до головы. Беззвучно пожевав губами и поправив кок на голове, Ляховский быстро обратился к дядюшке:

   - Ну, а вы что же молчите? Какую такую пользу вы можете принести нашему делу? На что вы надеетесь?

   - О, отлично надеюсь...

   - "Отлично надеюсь"! - передразнил Ляховский. - Вы говорить-то сначала выучитесь по-русски... Не сегодня-завтра Веревкин отправится хлопотать по опеке, ну, на что же вы надеетесь, позвольте полюбопытствовать?

   - Конечно, не на себя, Игнатий Львович, - деловым тоном отвечал немец. - Я - маленький человек, и вы и Александр Павлыч - все мы маленькие люди... А где маленькие мухи запутываются в паутине, большие прорывают ее.

   Ляховский пожевал губами, потер лоб рукой и проговорил:

   - А вы знаете, что большие мухи любят брать большие куски?

   - Из двух зол нужно выбирать меньшее: или лишиться всего, или пожертвовать одной частицей...

   - Что же вы думаете делать?

   - Для вас прежде всего важно выиграть время, - невозмутимо объяснял дядюшка, - пока Веревкин и Привалов будут хлопотать об уничтожении опеки, мы устроим самую простую вещь - затянем дело Видите ли, есть в Петербурге одна дама. Она не куртизанка, как принято понимать это слово, во только имеет близкие сношения с теми сферами, где...

   - Короче - у нее бывают большие люди? - перебил Ляховский, нетерпеливо ежа свои острые плечи...

   - Именно... Если она возьмется за это дело, тогда можно все устроить, решительно все!..

   - Но ведь ей нужно платить, этой вашей даме... - застонал Ляховский, хватаясь за голову, - понимаете: пла... тить!!

   - Она берет известный процент с предприятия, смотря по обстоятельствам: пять, десять... Вообще неодинаково!.. Придется, конечно, сделать небольшой авансик, пустяки - каких-нибудь пятнадцать-двадцать тысяч единовременно.

   - О-о! - завопил Ляховский, точно у него вырывали зуб - Нет, благодарю вас... У меня и денег таких нет! Довольно, довольно...

   - Игнатий Львович, что же вы в самом деле? - вступился Половодов. - Дайте хоть рассказать хорошенько, а там и неистовствуйте, сколько душе угодно!

   - Я согласен, что двадцать тысяч довольно круглая цифра, - невозмутимо продолжал дядюшка, потирая руки. - Но зато в какой безобидной форме все делается... У нее, собственно, нет официальных приемов, а чтобы получить аудиенцию, необходимо прежде похлопотать через других дам...

   - Которым тоже нужно платить!! - вскричал Ляховский, скрипя зубами.

   - Да, тысячи три-четыре...

   - Да за что же? за что?

   - Как за что? - удивился дядюшка. - Да ведь это не какие-нибудь шлюхи, а самые аристократические фамилии. Дом в лучшей улице, карета с гербами, в дверях трехаршинный гайдук, мраморные лестницы, бронза, цветы. Согласитесь, что такая обстановка чего-нибудь да стоит?..

   - Стоит, стоит... Ужасно много стоит! - стонал Ляховский.

   Ляховский до того неистовствовал на этот раз, что с ним пришлось отваживаться. Дядюшка держал себя невозмутимо и даже превзошел самого Альфонса Богданыча. Он ни разу не повысил тона и не замолчал, как это делал в критические минуты Альфонс Богданыч.

   - Да скажите же, ради бога: вы из папье-маше, что ли, сделаны? - кричал Ляховский, тыкая дядюшку пальцем.

   После страшной борьбы Ляховский наконец согласился с теорией дядюшки "затянуть дело", но все приставал с вопросом:

   - А как я могу вас проверить, Оскар Филипыч? Ну, скажите: как?

   - Я вам представлю расписки от самой, - невозмутимо отвечал дядюшка.

   - Вы сами напишете?!.

   Выйдя от Ляховского, дядюшка тяжело вздохнул и отер лоб платком; Половодов тоже представлял из себя самый жалкий вид и смотрел кругом помутившимися глазами.

   - Это сам дьявол, а не человек, - проговорил наконец дядюшка, когда они вышли из подъезда.

   - Хуже дьявола... - согласился Половодов, шаркая ногами. - А все-таки на нашей улице будет праздник...

   - Но чего это стоит!.. - вздохнул дядюшка; он был бледен и жалко мигал глазами.

   Основной план действия Половодов и дядюшка, конечно, не открыли Ляховскому, а воспользовались им только для первого шага, то есть чтобы затянуть дело по опеке.

  

  

  

   Вечерние посещения бахаревского дома Привалову уже не доставляли прежнего удовольствия. Та же Павла Ивановна с своим вечным вязаньем, та же Досифея, та же Марья Степановна с своими воспоминаниями, когда люди жили "по-истовому". Это однообразие нарушалось только появлением Верочки, которая совсем привыкла к Привалову и даже вступала с ним в разговор, причем сильно краснела каждый раз и не знала, куда девать руки. Привалову нравилось разговаривать с этой свежей, нетронутой девушкой, которая точно заражала своей молодостью даже степенные покои Марьи Степановны.

   - У нас скучно, - говорила Верочка, несмело взглядывая на Привалова.

   - Почему скучно?

   - Да так... Никого не бывает почти.

   - А знакомые?

   - Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право, скучнее...

   - А ведь это верно, - засмеялся Привалов. - А если бы вам предложили устроить все по-своему, вы как бы сделали?

   Верочка не ожидала такого вопроса и недоверчиво посмотрела на Привалова; но его добродушный вид успокоил ее, и она наивно проговорила:

   - Я бы устроила так, чтобы всем было весело... Да!.. Мама считает всякое веселье грехом, но это неправда Если человек работает день, отчего же ему не повеселиться вечером? Например: театр, концерты, катание на тройках... Я люблю шибко ездить, так, чтобы дух захватывало!

   - Вы разве не бываете в театре?

   - Очень редко... Ведь мама никогда не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, - мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал... Только это совсем не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у них на балу, - весело, прелесть! А у нас больше купцы бывают и только пьют...

   Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в каком жила Верочка, и он часто думал о ней: "Какая она славная..." Надежда Васильевна редко показывалась в последнее время, и если выходила, то смотрела усталою и скучающею. Прежних разговоров не поднималось, и Привалов уносил с собой из бахаревского дома тяжелое, неприятное раздумье.

   Раз, когда Привалов тихо разговаривал с Верочкой в синей гостиной, издали послышались тяжелые шаги Василия Назарыча. Девушка смутилась и вся вспыхнула, не зная, что ей делать. Привалов тоже почувствовал себя не особенно приятно, но всех выручила Марья Степановна, которая как раз вошла в гостиную с другой стороны и встретила входившего Василия Назарыча. Старик, заметив Привалова, как-то немного растерялся, а потом с улыбкой проговорил:

   - Ну, ты что же ко мне-то не заходишь?

   - Да вы все были заняты, Василий Назарыч...

   - Занят-то занят - это верно, а ты заходи.

   Старик остался в гостиной и долго разговаривал с Приваловым о делах по опеке и его визитах к опекунам. По лицу старика Привалов заметил, что он недоволен чем-то, но сдерживает себя и не высказывается. Вообще весь разговор носил сдержанный, натянутый характер, хотя Василий Назарыч и старался казаться веселым и приветливым по-прежнему.

   - А где же Надя? - спросил старик Марью Степановну.

   - Да ей нездоровится что-то... - подобрав губы, ответила Марья Степановна. - Все это от ваших книжек: читает, читает, ну и попритчится что ни на есть.

   Бахарев рассмеялся и, взглянув на Верочку, любовно проговорил:

   - Ну, а ты, коза, "в книжку не читаешь"?

   - Оставь ты ее, ради Христа, - вступилась Марья Степановна за свою любимицу, которая до ушей вспыхнула самым ярким румянцем.

   После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил:

   - Все это не то... нет, не то! Ты бы вот на заводы-то сам съездил поскорее, а поверенного в Мохов послал, пусть в дворянской опеке наведет справки... Все же лучше будет...

   У Ляховского тоже было довольно скучно. Зося хмурилась и капризничала. Лоскутов жил в Узле вторую неделю и часто бывал у Ляховских. О прежних увеселениях и забавах не могло быть и речи; Половодов показывался в гостиной Зоси очень редко и сейчас же уходил, когда появлялся Лоскутов. Он не переваривал этого философа и делал равнодушное лицо.

   - Отчего вы не любите Максима? - допытывалась Зося, но Половодов только поднимал плечи и издавал неопределенное мычание.

   Скоро Привалов заметил, что Зося относится к Надежде Васильевне с плохо скрытой злобой. Она постоянно придиралась к ней в присутствии Лоскутова, и ее темные глаза метали искры. Доктор с тактом истинно светского человека предупреждал всякую возможность вспышки между своими ученицами и смотрел как-то особенно задумчиво, когда Лоскутов начинал говорить. "Тут что-нибудь кроется", - думал Привалов.

   Однажды, в середине июля, в жаркий летний день, Привалов долго и бесцельно бродил по саду, пока не устал и не забрался в глубину сада, в старую, обвалившуюся беседку. Он долго мечтал здесь, не замечая, как бежало время. Тихий разговор вывел его из задумчивости. Кто-то шел по узенькой аллее прямо к нему. Едва он успел сообразить всю невыгодность своей позиции, как из-за шпалеры темно-зеленых пихт показалась стройная фигура Надежды Васильевны; она шла рядом с Лоскутовым. Привалов хотел выйти из своей засады, но почему-то остался на месте и только почувствовал, как встрепенулось у него в груди сердце.

   - Сядем здесь, Максим... Я устала, - послышался голос Надежды Васильевны, и затем она сейчас же прибавила: - Я не желала бы встретить Привалова.

   - Почему? - спрашивал Лоскутов, усаживаясь прямо на траву. - Он мне нравится... Очень хороший человек.

   Привалов очутился в некоторой засаде, из которой ему просто неловко было выйти. "Сядем" - резнуло его по уху своим слишком дружеским тоном, каким говорят только с самыми близкими людьми.

   - Привалов действительно хороший человек, - соглашалась девушка, - но нам с тобой он принес немало зла. Его появление в Узле разрушило все планы. Я целую зиму подготовляла отца к тому, чтобы объявить ему... ну, что мы...

   Надежда Васильевна тихо засмеялась, и до Привалова долетел звук поцелуев, которыми она награждала философа. Вся кровь бросилась в голову Привалова, и он чувствовал, как все закружилось около него.

   - Я все-таки не понимаю, чем тут провинился Привалов, - сказал Лоскутов.

   - А тем и провинился, что отец и мать сходят с ума от одной мысли породниться с Приваловым...

   - Да ведь отец, кажется, разошелся с ним?

   - Разошелся... Но ведь ты не знаешь совсем, что за человек мой отец. Теперь он действительно очень недоволен Приваловым, но это еще ничего не значит. Привалов все-таки остается Приваловым.

   - Именно?

   - Именно? - повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. - А это вот что значит: что бы Привалов ни сделал, отец всегда простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем... Логика здесь бессильна, а человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно. Дети так же делают...

   - Но ведь это не дети, Надя...

   - Разница в том, что у этих детей все средства в руках для выполнения их так нужно. Но ведь это только со стороны кажется странным, а если стать на точку зрения отца - пожалуй, смешного ничего и нет.

  

  

  

  

  

   В бахаревском доме царствовала особенная, зловещая тишина, и все в доме чувствовали на себе ее гнет.

   Сумрачный и неприветливый сидит в своей каморке старый Лука. С утра до вечера теперь брюзжит и ворчит старик и, чтобы разогнать скуку, все что-нибудь чистит: то ручку у дверей, то шарниры, то бронзовую накладку с надписью: "Для писем и газет". Последнюю Лука чистит с особенным ожесточением, точно старается ее задобрить. Железный ящик, прикрепленный к двери с внутренней стороны, в глазах Луки имеет какое-то особенное, таинственное значение: из этого небольшого ящика налетают на бахаревский дом страшные минуты затишья, и Лука с суеверным страхом подходит к нему каждое утро.

   Однажды, когда Лука принес письмо, Василий Назарыч особенно долго читал его, тер себе рукой больное колено, а потом проговорил:

   - Ну, Лука, наши с тобой дела плохи...

   У Луки екнуло сердце от этих слов, и он раскрыл рот, приготовившись выслушать неприятное известие.

   - На Варваринском прииске плохо, - объяснил Василий Назарыч, не глядя на старика. - Значит, летом нам работать негде будет...

   Вот с этого времени и сделалось в бахаревском доме особенно тихо, точно кто придавил рукой прежнее веселье. Начиналась уже осень, хотя еще стоял август. Было два таких холодных утренника, что весь бахаревский сад покрылся желтыми пятнами, а цветник во дворе почернел совсем. Дни становились короче, а по ночам поднимался сильный ветер, который долго-долго гудел в саду, перебирая засохшие листья и со свистом врываясь в каждую щель. Суеверный Лука крестится и творит молитву, когда хлопнет железным листом на крыше или завоет в трубе. Сейчас же за стеной был кабинет Василия Назарыча, и старик далеко за полночь прислушивался к каждому звуку, доносившемуся к нему оттуда. Василий Назарыч тоже подолгу не спит по ночам и все что-то пишет и откладывает на счетах. "Ох! Все это от проклятых писем", - думает про себя Лука, прислушиваясь к каждому звуку.

   Днем старику как будто веселее, и он все поглядывает через двор, в людскую, где всем верховодит немая Досифея У Марьи Степановны не было тайн от немой, и последняя иногда делилась ими с Лукой, хотя с большой осторожностью, потому что Лука иногда мог и сболтнуть лишнее, особенно под пьяную руку. Придет Лука в кухню, подсядет к самому столу, у которого командует Досифея, и терпеливо ждет, когда она несколькими жестами объяснит все дело. Здесь Лука узнал, что у "Сереженьки" что-то вышло с старшей барышней, но она ничего не сказывает "самой"; а "Сереженька" нигде не бывает, все сидит дома и, должно быть, болен, как говорит "сама".

   - Которая уж неделя пошла... - вздыхает Лука.

   Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и знал, что Привалов не болен, а просто заперся у себя в комнате никого не принимает и сам никуда не идет. Вот уж третья неделя пошла, как он и глаз не кажет в бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.

   - Сам то ничего не знает, - объясняла Досифея, - и никто не знает...

  

  

  

   Однажды, когда Лука особенно сильно хандрил с раннего утра и походя грыз Игоря, сильный звонок у подъезда просто взбесил степенного старика.

   - Кого это черт принес! - ругался Лука, нарочно медля отворить двери. - Точно на пожар трезвонит... Наверно, аблакат какой-нибудь, прости ты меня, истинный Христос!

   Звонок повторился с новой силой, и когда Лука приотворил дверь, чтобы посмотреть на своего неприятеля, он даже немного попятился назад: в дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом, приплюснутым несом и узкими черными, как агат, глазами. Облепленный грязью татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том, что гость заявился прямо с дороги.

   - Господи Исусе Христе... - ужаснулся Лука, отступая из своей позиции, и прибавил: - Да ведь это никак ты, Данила Семеныч?..

   - А ты возьми глаза-то в зубы, да и посмотри, - хрипло отозвался Данила Семеныч, грузно вваливаясь в переднюю. - Что, не узнал, старый хрен? Девичья память-то у тебя под старость стала... Ну, чего вытаращил на меня шары-то? Выходит, что я самый и есть.

   Гость хрипло засмеялся, снял с головы белую войлочную шляпу и провел короткой пухлой рукой по своей седой щетине.

   - Данила Семеныч... голубчик... Да откедова ты взялся-то? - взметался Лука. - Угодники-бессребреники... Зачем ты приехал-то?

   - Ну, ну, запричитал, старый хрен... Не с неба упал на тебя!.. Завтра двадцатый день пойдет, как с Саяна...

   - С прииску?

   - Обнаковенно... А то откуда?.. Ну, да нечего с тобой бобы-то разводить... Старик-то дома?

   - Дома, дома...

   - Ну, я к нему сейчас... пойду...

   - Ну, уж я тебя в таком виде не пущу, Данила Семеныч. Ты хоть образину-то умой наперво, а то испугаешь еще Василия-то Назарыча. Да приберись малость, - вон на тебе грязищи-то сколько налипло...

   - Грязцы точно что захватил дорогой-то... Не раздеваясь, гнал три недели!.. Рука даже опухла от подзатыльников ямщикам... Ей-богу!..

   - Да ну тебя, подь ты к чомору! - отмахивался Лука, затаскивая гостя в свою каморку. - Все у тебя, Данила Семеныч, хихи да смехи... Ты вот скажи, зачем к нам объявился-то?

   - Объявился - и вся тут, - коротко сказал Данила Семеныч, с трудом стаскивая с своих богатырских плеч стоявший лубом азям, под которым оказался засаленный татарский бешмет из полосатой шелковой материи.

   - Ох, чует мое сердечушко, што не к добру ты нагрянул, - причитал Лука, добывая полотенце из сундучка. - Василий-то Назарыч не ждал ведь тебя, даже нисколько не ждал, а ты, на-поди, точно снег на голову...

   - Я люблю скоро все делать...

   - Хошь бы письмо написал, што ли... Ведь много писал... Я сам носил твои-то письма к барину!

   - Раньше писал, а теперь не о чем... Да письмо долго, а я живой ногой долетел. Нет ли у тебя пропустить чего-нибудь? Горло пересохло...

   - Да ведь ты дорогой-то, поди, на каждом станке прикладывался? Вон, глаза-то совсем заплыли...

   - Был и такой грех, Лука, был грех...

   - Знаю, знаю: как приехал в город, сейчас и зарядил? Хе-хе-хе...

   Данила Семеныч только бессильно махнул рукой и принялся умываться. Лука долго и безмолвно следил за процессом умыванья, а потом что-то вспомнил и торопливо выбежал из каморки.

   - Куда ты потащился? - спрашивал Данила Семеныч, намыливая свои жилистые бронзовые руки.

   - Сейчас, сейчас... обожди малость; я живой ногой.

   - Ты смотри, не болтай самой-то...

   Но Лука не слышал последних слов и на всех парах летел на половину Марьи Степановны. Добежав до комнаты Надежды Васильевны, старик припал к замочной скважине и прошептал:

   - Барышня, а барышня... На один секунд...

   - Чего тебе, Лука? - отозвалась Надежда Васильевна, показываясь в дверях.

   - Матушка, барышня, да тот приехал, эфиоп-то наш... Ей-богу! У меня в каморке сидит...

   - Да кто приехал?

   - Ах, угодники-бессребреники!.. Да Данила Семеныч приехал... А уж я по его образине вижу, што он не с добром приехал: и черт чертом, страсть глядеть. Пожалуй, как бы Василия-то Назарыча не испужал... Ей-богу! Вот я и забежал к вам... потому...

   Надежда Васильевна, не слушая болтовни Луки, торопливо шла уже в переднюю, где и встретилась лицом к лицу с самим Данилой Семенычем, который, очевидно, уже успел пропустить с приезда и теперь улыбался широчайшей, довольной улыбкой, причем его калмыцкие глаза совсем исчезали, превращаясь в узкие щели.

   - Ах, старый хрен, успел уж набрехать по всему дому, - проговорил он, косясь на Луку. - Здравствуйте, барышня... Хорошеете, сударыня, да цветете.

   Данила Семеныч поцеловал руку, которую ему протянула Надежда Васильевна, и прибавил самым невинным тоном:

   - А вот я и приехал... Да.

   - Да с чем приехали-то, Данила Семеныч?

   - А так... делать больше нечего на приисках, ну я и махнул.

   - Как нечего делать?

   - Да так...

   Данила Семеныч сделал выразительный жест рукой и опять засмеялся.

   - Дрянь дело, Надежда Васильевна... За папенькой вашим приехал.

   - Вы одну минуту подождите здесь, - проговорила Надежда Васильевна, оставляя гостя в зале. - Я сейчас проведаю папу, он, кажется, не совсем здоров...

   Василий Назарыч сидел в своем кресле и просматривал последний номер газеты. Подняв глаза, он улыбнулся дочери и протянул ей руку.

   - Я думала, что у тебя сидит доктор, - солгала Надежда Васильевна, не зная, как ей приступить к делу.

   - Доктор заезжает вечером, а теперь полдень...

   - Ну, а что твоя нога, папа?

   - К весне доктор обещает ее починить, голубчик. Только ведь смерть моя сидеть здесь без всякого дела...

   - А ты не ждешь сюда Данилы Семеныча?

   - Нет, а что?

   - Я так спросила... Я из своей комнаты видела, точно он проехал к нам.

   - Не может быть!..

   - Мне показалось... Может быть, я ошибаюсь.

   Старик тревожным взглядом посмотрел на дочь и потер свое больное колено. В это время из залы донесся хриплый смех Данилы Семеныча, и побледневший как полотно Бахарев проговорил:

   - Да ведь он здесь, Надя... Это он хохочет?!.

   - Да, он, папа... Мне можно побыть здесь, пока он будет у тебя?..

   - Нет, голубка... после... вечером. Пошли его сюда.

   Надежда Васильевна поцеловала отца в лоб и молча вышла из кабинета. Данила Семеныч, покачиваясь на своих кривых ногах, ввалился в кабинет.

   - Ох, быть беде, барышня... - шептал Лука, провожая Надежду Васильевну. - Уж я верно вам говорю...

   - Ты сиди пока здесь и слушай, - просила девушка, - я боюсь, чтобы с папой не сделалось дурно... Понял? Чуть что, сейчас же скажи мне.

   - Будьте спокойны: в один секунд... Чуть ежели что - я живой ногой... А Данила неспроста приехал, я уж по его косым глазам вижу... Ей-богу!.. Ох-хо-хо!..

  

  

  

   Только что Надежда Васильевна пришла в свою комнату, как почти сейчас же за нею прибежала Верочка, вся перепуганная и бледная. Она едва могла проговорить:

   - Папа кричит так страшно... Надя, голубчик, беги скорее, ради бога, скорее!.. У них что-то произошло... Лука плачет... Господи, да что же это такое?!

   Верочка тихо заплакала, закрыв лицо руками.

   Когда Надежда Васильевна проходила по столовой, до нее донеслись чьи-то отчаянные крики: она не узнала голоса отца и бегом бросилась к кабинету. Отворив двери, Надежда Васильевна увидела такую картину: Данила Семеныч стоял в углу, весь красный, с крупными каплями пота на лбу, а Василий Назарыч, не помня себя от ярости, бросался из угла в угол, как раненый зверь. Он был страшен в эту минуту и с пеной у рта, сжав кулаки, несколько раз подступал к самому носу Данилы Семеныча. Взрыв бешенства парализовал боль в ноге, и старик с помутившимися глазами рвал остатки седых волос на своей голове.

   - Ты меня зарезал... Понимаешь: за-ре-зал... - неистово выкрикивал Василий Назарыч каким-то диким, страшным голосом. - На старости лет пустил по миру всю семью!.. Все погубил!!. всех!!.

   - Бог милостив, Василий Назарыч... - осмелился заметить Данила Семеныч, когда Надежда Васильевна показалась на пороге. - Поправимся...

   - Поправимся?!. Нет, я тебя сначала убью... жилы из тебя вытяну!!. Одно только лето не приехал на прииски, и все пошло кверху дном. А теперь последние деньги захватил Работкин и скрылся... Боже мой!!. Завтра же еду и всех вас переберу... Ничего не делали, пьянствовали, безобразничали!!. На кого же мне положиться?!.

   Надежда Васильевна показала глазами Даниле Семенычу на дверь, и тот выполз из кабинета Наступило тяжелое молчание, показавшееся отцу и дочери вечностью. Девушка села на диван и ждала, пока отец, бегая по кабинету, продолжал неистовствовать, порываясь к двери, точно он хотел догнать Данилу Семеныча. Из бессвязного потока проклятий Надежда Васильевна узнала пока то, что последние деньги, какие были посланы Бахаревым на прииски, украдены бежавшим кассиром Работкиным. Она молчала, давая отцу полную волю излить свое бешенство; в такие минуты подступаться к нему - значило подливать масла в огонь. Эта сцена продолжалась с полчаса, пока наконец Василий Назарыч с глухими рыданиями не бросился в свое кресло. Гроза была на исходе, и Надежда Вас