Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

;   Капельмейстер взмахнул своей палочкой, скрипки взвизгнули, где-то глухо замычала труба. Наклонившись всем корпусом вперед, Катерина Ивановна бойко пропела первый куплет; "Моисей" впился глазами, когда она привычным жестом собрала юбки веером и принялась канканировать. Сквозь смятое плиссе юбок выступали полные икры, и ясно обрисовывалось, точно облитое розовым трико, колено... Опустив глаза и как-то по-детски вытянув губы, Колпакова несколько раз повторила речитатив своей шансонетки, и когда публика принялась неистово ей аплодировать, она послала несколько поцелуев в ложу Ивана Яковлича.

   - О-ох, матушка ты наша... - хрипел Лепешкин, наваливаясь своим брюхом на барьер ложи.

   В этот момент в первом ряду кресел взвился белый дымок, и звонко грянул выстрел. Катерина Ивановна, схватившись одной рукой за левый бок, жалко присела у самой суфлерской будки, напрасно стараясь сохранить равновесие при помощи свободной руки. В первых рядах кресел происходила страшная суматоха: несколько человек крепко держали какого-то молодого человека за руки и за плечи, хотя он и не думал вырываться.

   - Да ведь это "Моисей"!.. - крикнул кто-то.

   - Он самый, - подтвердил Лепешкин. - Я своими глазами видел, как он к музыкантам подбежал да в Катерину Ивановну и запалил.

   Опустили занавес. Полиция принялась уговаривать публику расходиться.

   - Не уходите, - говорил Nicolas Веревкин Привалову, - мне же придется защищать этого дурака... Авось свидетелем пригодитесь: пойдемте за кулисы.

   На сцене без всякого толку суетились Лепешкин и Данилушка, а Иван Яковлич как-то растерянно старался приподнять лежавшую в обмороке девушку. На белом корсаже ее платья блестели струйки крови, обрызгавшей будку и помост. Притащили откуда-то заспанного старичка доктора, который как-то равнодушно проговорил:

   - Помогите, господа, перенести больную в уборную куда-нибудь...

   Данилушка, Лепешкин, Иван Яковлич и еще несколько человек исполнили это желание с особенным усердием и даже помогли расшнуровать корсет. Доктор осмотрел рану, послушал сердце и флегматически проговорил:

   - Так... пустяки. Впрочем, необходимо сначала привести ее в чувство.

   - Подождите еще минуточку, пока приедет следователь, - упрашивал Веревкин Привалова.

   Привалов остался и побрел в дальний конец сцены, чтобы не встретиться с Половодовым, который торопливо бежал в уборную вместе с Давидом. Теперь маленькая грязная и холодная уборная служила продолжением театральной сцены, и публика с такой же жадностью лезла смотреть на последнюю агонию умиравшей певицы, как давеча любовалась ее полными икрами и бесстыдными жестами.

   Привалову пришлось ждать следователя почти час. Он присел на сложенные в углу кулисы и отсюда машинально наблюдал суетившуюся на сцене публику; кто тащил ведро воды, кто льду на тарелке, кто корпию. Доктор несколько раз выходил из уборной и только отмахивался рукой от сыпавшихся на него со всех сторон вопросов. Комедия жизни неожиданно перешла в драму... Вон Данилушка растерянно выскочил из уборной и трусцой побежал на авансцену. Привалов окликнул его, старик на мгновение остановился и, узнав Привалова, хрипло крикнул:

   - Отходит...

   - Кто отходит?

   - Катерина Ивановна... она отходит!

   Данилушка последние слова крикнул уже из помещения для музыкантов, куда спрыгнул прямо со сцены; он торопливо перелез через барьер и без шапки побежал через пустой партер к выходу.

   Привалов пошел в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.

   Через пять минут все было кончено: на декорациях в театральном костюме лежала по-прежнему прекрасная женщина, но теперь это бездушное тело не мог уже оскорбить ни один взгляд. Рука смерти наложила свою печать на безобразную человеческую оргию.

   - Кончились, ваше высокоблагородие... - шепотом говорил какой-то полицейский, впуская в уборную следователя, точно он боялся кого-то разбудить.

   Началось предварительное следствие с допросов обвиняемого и свидетелей. Было осмотрено место преступления и вещественные доказательства. Виктор Васильич отвечал на все вопросы твердо и уверенно, свидетели путались и перебивали друг друга. Привалов тоже был допрошен в числе других и опять ушел на сцену, чтобы подождать Nicolas Веревкина.

   - Сергей Александрыч, Сергей Александрыч! - кричал Веревкин, выбегая из уборной через пять минут.

   - Что случилось?

   - Ваш брат здесь...

   - Какой?

   - Да Тит Привалов... Сейчас его допрашивает следователь. Идите скорее...

   Перед следователем стоял молодой человек с бледным лицом и жгучими цыганскими глазами.

   - Вы находились в числе других актеров ярмарочной труппы? - спрашивал следователь.

   - Да... Я играл под фамилией Валова, - с иностранным акцентом отвечал молодой человек, встряхивая черными как смоль волосами.

   - Та-ак-с... Так ваша настоящая фамилия Привалов?

   - Да... Тит Привалов, один из владельцев Шат-ровских заводов.

   Веревкин поймал владельца Шатровских заводов на сцене и снова допросил его, кто он и откуда, а потом отрекомендовал ему Привалова.

   - Вот ваш родной брат, Сергей Александрыч Привалов.

   Братья нерешительно подали руки друг другу и не знали, что им говорить.

   - Вы теперь свободны? - спрашивал Nicolas молодого человека. - Поедемте с нами, а там уж познакомимся...

   - Я с удовольствием... - замялся Тит Привалов, - только у меня нет своей шубы...

   - Тогда мы сделаем так: вы, Сергей Александрыч, поедете домой и пошлете нам свою шубу, а мы подождем вас здесь...

   - Кстати уж пошлите и верхнее платье, - просил Тит Привалов, - а то все, что на мне, - не мое, антрепренерское.

   "Хорош гусь... - подумал даже Веревкин, привыкший к всевозможным превратностям фортуны. - Нет, его не нужно выпускать из рук, а то как раз улизнет... Нет, братику, шалишь, мы тебя не выпустим ни за какие коврижки!"

   Привалов еще раз взглянул на своего братца, походившего на лакея из плохого ресторана, и отправился в свои номера, где не был ровно двое суток. В ожидании платья Веревкин успел выспросить у Тита Привалова всю подноготную: из пансиона Тидемана он бежал два года назад, потому что этот швейцарский профессор слишком часто прибегал к помощи своей ученой палки; затем он поступил акробатом в один странствующий цирк, с которым путешествовал по Европе, потом служил где-то камердинером, пока счастливая звезда не привела его куда-то в Западный край, где он и поступил в настоящую ярмарочную труппу. Своего платья у него не было, но антрепренер был так добр, что дал ему свою шубу доехать до Ирбита, а отсюда он уже надеялся как-нибудь пробраться в Узел.

   - Ну, батенька, можно сказать, что вы прошли хорошую школу... - говорил задумчиво Веревкин. - Что бы вам явиться к нам полгодом раньше?.. А вы какие роли играли в театре?

   - Неодинаково, больше прислугу и в водевилях.

   - Так-с... гм. Действительно, вышел водевиль: сам черт ничего не разберет!..

  

  

  

   Привалов привез брата в Узел и отвел ему несколько комнат в доме, на прежней половине Ляховских. Молодой человек быстро освоился со своим новым положением и несколько времени служил предметом для городских толков и пересудов. Многие видели в нем жертву братской ненависти, от которой он чуть-чуть не погиб, если бы не спасся совершенно случайно. Даже смерть актрисы Колпаковой была вплетена в эту историю двух братьев; эта девушка поплатилась головой за свое слишком близкое знакомство с наследником приваловских миллионов.

   Дома Привалов нашел то же, что и оставил. Впрочем, он и не рассчитывал ни на что другое, так как знал из самых достоверных источников, что Зося имеет постоянные свидания с Половодовым в доме Заплатиной. Тит Привалов явился для Зоси новым развлечением - раз, как авантюрист, и второе, как герой узловского дня; она возила его по всему городу в своем экипаже и без конца готова была слушать его рассказы и анекдоты из парижской жизни, где он получил свое первоначальное воспитание, прежде чем попал к Тидеману. Хиония Алексеевна была тоже в восторге от этого забавного Titus, который говорил по-французски с настоящим парижским прононсом и привез с собой громадный выбор самых пикантных острот, каламбуров и просто французских словечек.

   - Да, да... Что мы живем здесь, в этой трущобе, - говорила Хиония Алексеевна, покачивая головой. - Так и умрешь, ничего не видавши. Ах, Париж, Париж... Вот куда я желала бы попасть!.. И Александр Павлыч то же самое говорит, что не умрет спокойно, если не побывает в Париже.

   Дела на мельнице у Привалова шли порядочно, хотя отсутствие хозяйского глаза было заметно во всем, несмотря на все усердие старика Нагибина. Привалов съездил на мельницу, прожил там с неделю и вернулся в Узел только по последнему зимнему пути. Но и в Узле и в Гарчиках прежнего Привалова больше не было, а был совсем другой человек, которого трудно было узнать: он не переставал пить после Ирбитской ярмарки. В Узле он все ночи проводил в игорных залах Общественного клуба, где начал играть по крупной в компании Ивана Яковлича. Этот последний вернулся с ярмарки с пустыми карманами.

   - Как это вас угораздило? - спрашивал его Привалов.

   - Да так... не выдержал характера: нужно было забастовать, а я все добивал до сотни тысяч, ну и продул все. Ведь раз совсем поехал из Ирбита, повез с собой девяносто тысяч с лишком, поехали меня провожать, да с первой же станции и заворотили назад... Нарвался на какого-то артиста. Ну, он меня и раздел до последней нитки. Удивительно счастливо играет бестия...

   Однажды, когда Привалов особенно долго засиделся в клубе, Иван Яковлич отвел его в сторону и как-то смущенно проговорил:

   - У Кати есть здесь мать... бедная старуха. Хотел я съездить к ней, нельзя ли чем помочь ей, да мне это неловко как-то сделать. Вот если бы вам побывать у нее. Ведь вы с ней видались у Бахаревых?

   - Да. Пожалуй, я съезжу, - согласился Привалов.

   - И "Моисей" просил тоже...

   - Он где теперь?

   - На поруках у отца живет пока, до суда.

   - Хорошо, я это устрою.

   Привалов даже обрадовался этому предложению: он чувствовал себя виновным пред старушкой Колпаковой, что до сих пор не навестил ее. Он отправился к ней на другой же день утром. Во дворе колпаковской развалины его встретил старик Полуянов, приветливо улыбнулся и с лукавым подмигиванием сообщил:

   - А ведь мое дело на днях вырешится окончательно... Как же! Я уж говорил об этом Павле Ивановне. Вот и бумаги...

   На сцену опять появился сверток разноцветных бумажек, бережно перевязанных розовой ленточкой.

   Павла Ивановна даже испугалась, когда в передней увидела высокую фигуру Привалова. Старушка как-то разом вся съежилась и торопливо начала обдергивать на себе старенькое ситцевое платье.

   - Не узнали, Павла Ивановна?

   - Испугалась, Сергей Александрыч... Как ты, голубчик, постарел-то, и лицо-то совсем не твое стало. Уж извини меня, старуху: болтаю, что на ум взбредет.

   - А я зашел навестить вас, давно не видал.

   - Ох, давно, голубчик.

   Старушка засуетилась со своим самоваром, разговаривая с гостем из-за перегородки.

   - Вот уж сорочины скоро, как Катю мою застрелили, - заговорила Павла Ивановна, появляясь опять в комнате. - Панихиды по ней служу, да вот собираюсь как-нибудь летом съездить к ней на могилку поплакать... Как жива-то была, сердилась я на нее, а теперь вот жаль! Вспомнишь, и горько сделается, поплачешь. А все-таки я благодарю бога, что он не забыл ее: прибрал от сраму да от позору.

   Привалова неприятно поразили эти слова.

   - Вы очень строго судите свою дочь, - заметил он.

   - Нельзя, голубчик, нельзя... Теперь вон у Бахаревых какое горе из-за моей Кати. А была бы жива, может, еще кому прибавила бы и не такую печаль. Виктор Васильич куда теперь? Ох-хо-хо. Разве этот вот Веревкин выправит его - не выправит... Марья Степановна и глазыньки все выплакала из-за деток-то! У меня одна была Катя - одно и горе мое, а погорюй-ка с каждым-то детищем...

   - А Надежда Васильевна где теперь?

   Павла Ивановна недоверчиво посмотрела на Привалова прищуренными глазами.

   - А разве доктор-то, Борис-то Григорьич, ничего тебе не говорил?

   - Я его не видал уже с месяц...

   - Надежда Васильевна живет теперь в Узле, уж вторая неделя пошла. Да.

   - Как в Узле?

   - Да ты в самом деле ничего не знаешь? Приехала она сюда вместе с этим... ну, с мужем, по-нынешнему. Болен он, ну, муж-то этот.

   - Лоскутов?

   - Ну, он, выходит. У доктора и живут.

   - А Марья Степановна знает об этом?

   - Знает-то знает, да только слышать ничего не хочет...

   Старушка махнула рукой и заплакала. Для чужого горя у нее еще были слезы...

   - Ведь Надежда-то Васильевна была у меня, - рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. - Как же, не забыла старухи... Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка... ну, по-вашему, дама. Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует, говорит... Спрашивает, как и что у них в дому... Ну, я все и рассказала. Про тебя тоже спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.

   - Про мою жизнь, Павла Ивановна, кажется, все знают - не секрет... Шила в мешке не утаишь.

   - Ох, Сереженька, голубчик, много болтают, да только верить-то не хочется...

   Старушка покачала головой и, взглянув на Привалова своими прищуренными глазами, проговорила:

   - А ты на меня не рассердишься, голубчик?

   - Нет, говорите.

   - Не знаю, правду ли болтают: будто ты вином этим стал заниматься и в карты играешь... Брось ты, ради Христа, эту всю пакость!

   Привалов улыбнулся.

   - Нет, Павла Ивановна, мне так легче... - проговорил он, поднимаясь с места. - Тяжело мне...

   - Ох, знаю, знаю... Басурманка твоя все мутит.

   - Нет, я на жену не жалуюсь: сам виноват...

   Они простились. Расчувствовавшаяся старушка даже перекрестила Привалова, а когда он намекнул ей, зачем собственно приходил, она отрицательно замахала руками и с грустной улыбкой проговорила:

   - Нет, ничего мне не нужно, голубчик... Да и какая необходимость у старухи: богу на свечку - и только. Спасибо на добром слове да на том, что не забыл меня. А ты сам-то попомни лучше мое-то слово...

   Она здесь, в Узле, - вот о чем думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих пор не знал об этом!.. Доктор не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его дело. В Привалове со страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать хотя издали... Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла Ивановна?

   "Умереть..." - мелькнуло в голове Привалова. Да, это было бы хорошо: все расчеты с жизнью покончить разом и разом освободиться от всех тяжелых воспоминаний и неприятностей.

   Для кого и для чего он теперь будет жить? Тянуть изо дня в день, как тянут другие, - это слишком скучная вещь, для которой не стоило трудиться. Даже то дело, для которого он столько работал, теперь как-то начинало терять интерес в его глазах. Он припомнил Ирбитскую ярмарку, где лицом к лицу видел ту страшную силу, с которой хотел бороться. Его идея в этом стройном и могучем хоре себялюбивых интересов, безжалостной эксплуатации, организованного обмана и какой-то органической подлости жалко терялась, как последний крик утопающего.

   На следующий день Привалов не мог преодолеть искушение и отправился в ту улицу, где жил доктор. Он сначала хотел только издали взглянуть на тот дом, где теперь жила Надежда Васильевна, и сейчас же вернуться домой. Может быть, где-нибудь в окне мелькнет знакомое лицо... Отыскать квартиру доктора было не особенно трудно. Он жил по ту сторону пруда, в старой Карманной улице, в небольшом новом флигельке, выходившем на улицу четырьмя окнами. У подъезда лежала пестрая собака доктора, которую ему подарила Зося. Привалов с замирающим сердцем шел по деревянному тротуару, не спуская глаз с заветного уголка. Вот и подъезд, вот в окнах зелеными лапами смотрятся агавы... Не давая самому себе отчета, Привалов позвонил и сейчас же хотел убежать, но в этот момент дверь скрипнула и послышался знакомый голос:

   - Кто там?

   Дверь распахнулась, и на пороге показалась сама Надежда Васильевна, в простеньком коричневом платье, с серой шалью на плечах. Она мельком взглянула на Привалова и только хотела сказать, что доктора нет дома, как остановилась и, с улыбкой протягивая руку, проговорила:

   - Сергей Александрыч!.. Вот приятная неожиданность! А доктор говорит, что вы после ярмарки прямо уехали на свою мельницу.

   - Да, я был там и только недавно вернулся.

   - Как я рада видеть вас... - торопливо говорила Надежда Васильевна, пока Привалов раздевался в передней. - Максим уж несколько раз спрашивал о вас... Мы пока остановились у доктора. Думали прожить несколько дней, а теперь уж идет вторая неделя. Вот сюда, Сергей Александрыч.

   В маленькой гостиной Привалову показалось хорошо, как в раю. На Надежду Васильевну он боялся взглянуть, точно от одного этого взгляда могло рассеяться все обаяние этой встречи.

   - А ведь как давно мы не видались с вами, - говорила Надежда Васильевна, усаживая гостя на ближайшее кресло.

   Она показалась Привалову и выше и полнее. Но лицо оставалось таким же, с оттенком той строгой красоты, которая смягчалась только бахаревской улыбкой. Серые глаза смотрели мягче и немного грустно, точно в их глубине залегла какая-то тень. Держала она себя по-прежнему просто, по-дружески, с той откровенностью, какая обезоруживает всякий дурной помысел, всякое дурное желание.

   Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.

   - Вы разве не видали Костю перед отъездом? - спрашивала Надежда Васильевна.

   - Нет... Да нам тяжело было бы встретиться еще раз, - откровенно признавался Привалов. - Нас отчасти связывали только заводы, а теперь порвалась и эта последняя связь.

   Чтобы замять этот неприятный разговор, Надежда Васильевна стала расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие, хотя от Кости о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь он с самого начала был против мельницы, как и отец. Привалов одушевился и подробно рассказал все, что было им сделано и какие успехи были получены; он не скрывал от Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.

   - Могу пожалеть только об одном, что доктор ранее почему-то не хотел сказать, что вы здесь, - проговорила Надежда Васильевна. - Ведь не мог же он не знать этого, когда бывает в вашем доме каждый день... Мы на днях, вероятно, уезжаем отсюда.

   - Я вам объясню, Надежда Васильевна, почему доктор скрывал от вас мое появление здесь, - заговорил Привалов, опуская глаза. - Он боялся, что я могу явиться к вам не совсем в приличном виде... Доктор так добр, что хотел, хотя на время, скрыть мои недостатки от вас...

   - Сергей Александрыч, вы говорите такие страшные вещи... - смущенно заговорила Надежда Васильевна, делая большие глаза.

   Она с каким-то страхом взглянула на Привалова, который теперь упорно и как-то болезненно-пристально смотрел на нее. В этом добром, характерном лице стояло столько муки и затаенного горя.

   - Это длинная история, Надежда Васильевна... Если хотите, я могу вам рассказать, как дошел до своего настоящего положения.

   Привалова вдруг охватило страстное желание рассказать - нет, исповедаться ей во всем, никому больше, а только ей одной. Все другие могли видеть одну только внешность, а ей он откроет свою душу; пусть она казнит его своим презрением. Сейчас и здесь же. Ему будет легче...

   - Когда я шел сюда, я не думал, что увижу вас, - глухо заговорил Привалов, опять опуская глаза. - Я даже боялся этой встречи, хотя и желал ее... Скажу больше: когда я шел сюда, я думал о смерти, о своей смерти. Как хорошо вовремя умереть, Надежда Васильевна, и как тяжело сознавать, что еще молод, силен и не можешь рассчитывать на этот спасительный исход. На мысль о смерти меня навела трагическая история Кати Колпаковой... Она умерла на моих глазах, и я позавидовал ей, когда увидел ее мертвой. Это была замечательно красивая девушка, а мертвая она была просто идеально хороша.

   В своей исповеди Привалов рассказал все, что произошло с ним после роковой сцены в саду, кончая Ирбитской ярмаркой и своим визитом к Павле Ивановне. Он очертил всех действующих лиц этой сложной истории, свою домашнюю обстановку и свое постепенное падение, быстрое по внешности, но вполне последовательное по внутреннему содержанию. Проследить такое падение в самом себе крайне трудно, то есть отдельные его ступени, как трудно определить высоту горы при спуске с нее. Недостает глазомера, той перспективы, которая давала бы возможность сравнения. Мысль болтается в пустом пространстве, где ей не за что ухватиться.

   - Вы простите меня за то, что я слишком много говорю о самом себе, - говорил Привалов останавливаясь. - Никому и ничего я не говорил до сих пор и не скажу больше... Мне случалось встречать много очень маленьких людей, которые вечно ко всем пристают со своим "я", - это очень скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня до конца; мне слишком тяжело, больше чем тяжело.

   Возбужденное состояние Привалова передалось ей, и она чувствовала, как холодеет вся. Несколько раз она хотела подняться с места и убежать, но какая-то сила удерживала ее, и она опять желала выслушать всю эту исповедь до конца, хотя именно на это не имела никакого права. Зачем он рассказывал все это именно ей и зачем именно в такой форме?

   - Вы обратите внимание на отсутствие последовательности в отдельных действиях, - говорил Привалов. - Все идет скачками... Целое приходится восстанавливать по разрозненным звеньям и обрывкам. Я часто думал об этой непоследовательности, которую сознавал и которая так давила меня... Но, чтобы понять всего человека, нужно взять его в целом, не с одним только его личным прошедшим, а со всей совокупностью унаследованных им особенностей и характерных признаков, которые гнездятся в его крови. Вот если рассматривать с этой точки зрения все те факты, о которых я сейчас рассказываю, тогда вся картина освещается вполне... Пред вами во весь рост встает типичный представитель выродившейся семьи, которого не могут спасти самые лучшие стремления. Именно с этой точки зрения смотрит на меня доктор, если я не ошибаюсь.

   Дальше Привалов рассказывал о том, как колебалась его вера даже в собственную идею и в свое дело. Если его личная жизнь не сложилась, то он мог бы найти некоторый суррогат счастья в выполнении своей идеи. Но для него и этот выход делался сомнительным.

   - Я не согласна с вами в этом случае, - заговорила Надежда Васильевна. - Вы смотрите теперь на все слишком пристрастно...

   Надежда Васильевна заговорила на эту тему, глаза у нее блестели, а на лице выступил яркий румянец. Она старалась убедить Привалова, что он напрасно отчаивается в успехах своей идеи, и даже повторила те его мысли, которые он когда-то высказывал еще в Шатровском заводе. Привалов слушал эту горячую прочувствованную речь со смешанным чувством удивления и тяжелого уныния. В Надежде Васильевне теперь говорила практическая отцовская жилка, и вместе с тем она увлекалась грандиозной картиной неравной, отчаянной борьбы с подавляющим своим численным составом и средствами неприятелем. Именно такая борьба была полна смысла, и для нее стоило жить на свете. Стыдно и позорно опускать руки именно в тот момент, когда дело уже поставлено и остается только его развивать.

   - Признаться сказать, я гораздо больше ожидала от вас, Сергей Александрыч, - кончила она.

   В исповеди Привалова чего-то недоставало, чувствовался заметный пробел, - Надежда Васильевна это понимала но не решалась поставить вопрос прямо. У Привалова уже вертелось на языке роковое признание в своей погибшей, никому не известной любви, но он преодолел себя и удержался.

   - А вот и Максим... - проговорила Надежда Васильевна, указывая головой на окно...

   По деревянному тротуару действительно шел Лоскутов. Привалов не узнал его в первую минуту, хотя по внешности он мало изменился. В этой характерной фигуре теперь сказывалось какое-то глубокое душевное перерождение; это было заметно по рассеянному выражению лица и особенно по глазам, потерявшим свою магическую притягательную силу. Привалова Лоскутов узнал не вдруг и долго пристально всматривался в него, пока проговорил:

   - Да, да... теперь вспомнил: Привалов, Сергей Александрыч.

   "У этого тоже недостает какого-то винтика в голове", - подумал Привалов, припоминая слова покойного Ляховского.

   Они разговорились принужденным разговором чужих людей. Надежде Васильевне было вдвойне тяжело оставаться свидетельницей этой натянутой беседы: одного она слишком любила, а другого жалела. У нее готовы были навернуться слезы на глазах при одной мысли, что еще так недавно эти люди были полны жизни и энергии.

   Привалов начал прощаться, Лоскутов машинально протянул ему руку и остался в своем кресле с таким лицом, точно напрасно старался что-то припомнить.

   - Я буду вас ждать, - говорила Надежда Васильевна, когда провожала Привалова в переднюю. - Мы еще о многом переговорим с вами... Да? Видели, в каком положении бедный Максим... У него какое-то мудреное нервное расстройство, и я часто сама не узнаю его; совсем другой человек.

   - Давно это с ним?

   - С середины зимы... Сначала жаловался на головные боли, потом появилась какая-то слабость, апатия, галлюцинации. Доктор лечит его электричеством... Так я буду надеяться, что вы не позабудете нас.

  

  

  

   Дело Виктора Васильича по убийству артистки Колпаковой должно было разбираться в летнюю сессию узловского окружного суда. Защитником был Nicolas Веревкин. Весной, пока Виктор Васильич жил на поруках у отца, Веревкин бывал в старом бахаревском доме почти каждый день. Сначала его встретили там очень сухо, а старый Лука фукал на него, как старый кот. Сам Василий Назарыч отнесся к Веревкину немного подозрительно и с оттенком легкой иронии. Зато Марья Степановна приняла "Витенькина защитника" с распростертыми объятиями и не знала, каким вареньем его угощать. Но в течение какого-нибудь месяца Веревкин сделался почти своим человеком в бахаревском доме, и прежде всех сдался на капитуляцию старый Лука. Веревкин не проходил по бахаревской передней без того, чтобы не кинуть старику какую-нибудь колючую шуточку вместе с красным словечком. Луке перепадали кредитки, а известно, что человеческое сердце не камень.

   Действительно, познакомившись с Веревкиным ближе, Василий Назарыч скоро оценил эту широкую натуру и даже привык к нему. Притом Веревкин знал до тонкостей все дело по приваловской опеке, и старик мог говорить с ним о Шатровских заводах сколько душе угодно. Крепок был старик Бахарев на новые знакомства вообще, а против фамилии Веревкиных был даже предубежден, считая их самыми вздорными дворянскими выродками; но к Nicolas Веревкину сколько он ни присматривался - отличный парень выходил, как его ни поверни. Да и услуга-мужик; только еще Василий Назарыч успеет о чем заикнуться, он уж готов. И не то чтобы выслуживался или заискивал перед богатым мужиком, как это делают другие, нет, уж натура у этого Веревкина была такая. Раз, чтобы отблагодарить Веревкина за какие-то хлопоты, Василий Назарыч пригласил его обедать. Против такой короткости Марья Степановна сильно восстала и не хотела выходить сама к обеду и Верочку не хотела показывать.

   - Уж больно про него много нехорошего говорят: и пьяница-то, и картежник, и обирало, - говорила Марья Степановна, защищая свой семейный очаг от вторжения иноплеменных. - Конечно, Витю он защищает, так уж я его всячески ублаготворю... Только это все другое, а не обед.

   - Ну, матушка, трудно нынче людей разбирать, особенно по чужим-то разговорам. А мне Николай Иваныч тем поглянулся, что простой он человек... Да. Не съест нас...

   - Может, он и в самом деле не такой, как говорят, - соглашалась Марья Степановна. - Как-то не примениться совсем...

   - Вот то-то и есть: стары мы с тобой стали, Марья Степановна, - грустно проговорил Василий Назарыч. - А Николай Иваныч все-таки будет обедать...

   Для Марьи Степановны обеды и ужины всегда являлись чем-то особенно важным, и в ее уме около накрытого стола сгруппировывалась масса разных примет и поверий. Верочка разделяла все воззрения матери и с ужасом думала об обеде, на котором будет присутствовать Веревкин, этот сорвиголова из "Витенькиных приятелей". Лука и Досифея тоже с немалым страхом ждали рокового обеда. Но, как это иногда случается, обед прошел самым обыкновенным образом, почти незаметно. Веревкин все время вел с Василием Назарычем серьезный разговор и вообще держал себя с большим тактом; Марье Степановне он понравился тем, что знал толк в кушаньях и оценил по достоинствам каждое. Это польстило старухе, и она даже залюбовалась, с каким завидным аппетитом Николай Иваныч смаковал произведения Досифеи. На Верочку, рдевшую за столом как маков цвет, Веревкин даже не взглянул ни одного лишнего раза.

   В конце зимы Василий Назарыч уехал на свои прииски, и в бахаревском доме наступила особенно тяжелая пустота: не было Надежды Васильевны, не было Кости. Виктор Васильич притих, - вообще царило очень невеселое настроение. Процесс Виктора Васильича приближался, и Веревкин время от времени привозил каких-то свидетелей и все допрашивал Виктора Васильича. Раз, когда Веревкин хотел ехать домой, Виктор Васильич остановил его:

   - Ты куда это? Пойдем к маменьке, она давно хочет сразиться с тобой в картишки... Старухи теперь в преферанс играют с Верочкой. Ну же, пойдем...

   Веревкин немного смутился, но, если желает Марья Степановна, он ничего не имеет против преферанса.

   - Она уж несколько раз просила меня привести тебя, - врал Виктор Васильич, которому хотелось устроить маленькое домашнее представление и вспугнуть старух.

   Понятно, какой переполох произвело неожиданное появление Веревкина во внутренних покоях самой Марьи Степановны, которая даже побледнела от страха и посадила Верочку рядом с собой, точно наседка, которая прячет от ястреба своего цыпленка под крылом. У Павлы Ивановны сыпались карты из рук - самый скверный признак, как это известно всем игрокам.

   - Вот, мама, я привел к тебе Николая Иваныча, с которым ты хотела сразиться в преферанс, - рекомендовал Виктор Васильич своего друга. - Он отлично играет...

   Старухи поломались, а потом сели за карты. Виктор Васильич примостился было к ним, но скоро был изгнан с позором, потому что имел скверную привычку воровать взятки. В течение какого-нибудь получаса игра загорелась, и Веревкин совсем обворожил старух, так что сама степенная Марья Степановна едва сдерживала смех, когда Николай Иваныч только открывал рот. Эта интересная игра собрала в коридоре "целую публику": в замочную скважину попеременно смотрели Лука, Досифея и Верочка. "Сама играла с аблакатом" - это что-нибудь значило!

   - Да не оказия ли... - удивлялся Лука, хлопая себя по ляжкам. - Совсем обошел старух-то, прах его побери!..

   Игра продолжалась часа три, так что Марья Степановна даже испугалась, когда взглянула на часы.

   - Ужо как-нибудь в другой раз доиграем, - проговорила она, поднимаясь из-за стола.

   Марья Степановна сейчас же спохватилась, но глупое слово вылетело - не поймаешь.

   - Тьфу ты, греховодник! - отплевывалась Марья Степановна, когда Веревкин ушел. - И зачем это я сболтнула про другой раз?..

   - А он, право, ничего... - добродушно заявляла Павла Ивановна.

   - Какой он смешной... - вставила свое слово Верочка.

   - Не твое дело! - строго оборвала Марья Степановна. - Разве девичье дело мужчин-то разбирать?.. Все они под одну стать.

   Таким образом Веревкин проник до гостиной Марьи Степановны, где частенько составлялись самые веселые преферансы, доставлявшие старушкам большое удовольствие. Он являлся как-то случайно и всегда умел уезжать вовремя. Когда Веревкина не было дня три, старушки начинали скучать и даже ссорились за картами.

   Дело Виктора Васильича приближалось к развязке; оно было назначено в майскую сессию. Веревкин употребил все, что от него зависело, чтобы обставить дело настоящим образом. В день суда, когда Веревкин повез Виктора Васильича на скамью подсудимых, Марья Степановна горько заплакала, несколько раз благословляла своего блудного сына и даже перекрестила самого Николая Иваныча.

   - Бог не без милости, Марья Степановна, - утешал Веревкин плакавшую старуху.

   Марья Степановна только махнула рукой. Досифея тоже долго крестила широким раскольничьим крестом уезжавших, а Лука собственной особой отправился в суд.

   Зал узловского окружного суда был битком набит самой избранной публикой, всегда жадной до интересных процессов на пикантной подкладке. Весь узловский бомонд и купечество с замирающим сердцем встретили Виктора Васильича, когда он вошел на "подсудимую скамью", как выражался Лука. В качестве свидетелей фигурировали все свои люди, и в числе других братья Приваловы, которые еще раз привлекли на себя общее внимание. Веревкин особенно был озабочен составом присяжных заседателей и боялся как огня, чтобы не попали чиновники: они не пощадили бы, а вот купцы да мужички - совсем другое дело, особенно последние.

   Пока шел допрос свидетелей и говорил свою казенную речь прокурор, публика оставалась равнодушной, дожидаясь зашиты. Веревкин не обманул ожиданий и действительно сказал блестящую речь, в которой со своим неизменным остроумием разбил основные положения обвинения, по ниточке разобрал свидетельские показания и мастерски, смелой рукой набросал нравственную физиономию своего клиента. Это была нервная, впечатлительная, порывистая натура, богатая природными дарованиями, но лишенная правильной шлифовки. Доверчивый и простодушный, полный юношеских сил, молодой Бахарев встречается с опытной куртизанкой Колпаковой, которая зараз умела вести несколько любовных интриг; понятно, что произошло от такой встречи; доверчивый, пылкий юноша не мог перенести раскрывшейся перед ним картины позорного разврата и в минуту крайнего возбуждения, сам не отдавая себе отчета, сделал роковой выстрел. Веревкин с замечательным искусством разобрал все последовательные стадии этой любви и на каждом шагу рядом свидетельских показаний выяснял характерные роли главных действующих лиц.

   - Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, - говорил Веревкин. - Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый общих слабостей... Но он попал в скверную историю, которая походила на игру кошки с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не сидел бы на скамье подсудимых! Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.

   Эта речь произвела сильное впечатление на публику и присяжных. Последнее слово подсудимого, который откровенно рассказал весь ход дела, решило его участь: присяжные вынесли оправдательный вердикт.

   Когда публика начала поздравлять Виктора Васильича и Веревкина, Привалов отвел последнего в сторону и сказал:

   - Зачем вы так забросали грязью Катерину Ивановну?

   - Э, батенька, что поделаешь: ее не вернуть, а "Моисея" нужно было выправить, - добродушно ответил Веревкин и прибавил каким-то смущенным тоном: - А я вот что скажу вам, голубчик... Сегодня я лез из кожи больше для себя, чем для "Моисея".

   - Именно?

   - В семена хочу пойти...

   - Ничего не понимаю!

   - Женюсь, батенька... Уж предложение сделал Воре Васильевне и с Марьей Степановной переговорил. Старуха обещала, если выправлю "Моисея". Теперь дело за Васильем Назарычем. Надоело болтаться. Пора быть бычку на веревочке. Оно и необходимо, ежели разобрать... Только вот побаиваюсь старика, как бы он не заворотил мне оглобли.

   Привалов от души пожелал счастья своему бывшему поверенному и Верочке. Это зарождавшееся молодое счастье отозвалось в его душе глухой болью...

  

  

  

   Здоровье Лоскутова не поправлялось, а, напротив, делалось хуже. Вместе с весной открывались работы на приисках, но Лоскутову нечего было и думать самому ехать туда; при помощи Веревкина был приискан подходящий арендатор, которому прииски и были сданы на год. Лоскутовы продолжали оставаться в Узле.

   - Для Максима необходима спокойная жизнь и такие развлечения... как это вам сказать... Одним словом, чисто деревенские, - объяснил доктор Надежде Васильевне. - Покой, хорошее питание, прогулки, умеренная физическая работа - вот что ему необходимо вместе с деревенским воздухом и подходящим обществом.

   - Куда же нам ехать, Борис Григорьич?

   - Я думал об этом, Надежда Васильевна, и пришел к тому убеждению, что самое лучшее будет вам отправиться в Гарчики, на мельницу. У Привалова там есть хорошенький флигелек, в котором вы отлично можете провести лето. Если хотите, я переговорю с Сергеем Александрычем.

   - Позвольте, доктор, мне немного подумать... - уклончиво ответила Надежда Васильевна.

   Собственно, ей давно хотелось куда-нибудь подальше уехать из Узла, где постоянно приходилось наталкиваться на тяжелые воспоминания, но когда доктор заговорил о приваловской мельнице, Надежде Васильевне почему-то не хотелось воспользоваться этим предложением, хотя она ни на мгновение не сомневалась в том, что Привалов с удовольствием уступит им свой флигелек. Почему ей не хотелось ехать в Гарчики - Надежда Васильевна сама не могла дать себе обстоятельного ответа, а просто у нее, как говорится, не лежала душа к мельнице. Привалов бывал у них довольно часто, при посторонних молчал, а когда оставался один с Надеждой Васильевной, начинал говорить с полной откровенностью, как с сестрой. Эту неровность Надежда Васильевна объясняла ненормальной жизнью Привалова, который по-прежнему проводил ночи в клубе в самом сомнительном обществе и раза два являлся к Лоскутовым сильно навеселе. Последнее обстоятельство особенно сильно огорчало Надежду Васильевну, и раз она серьезно спросила Привалова:

   - Разве так трудно расстаться с этой дурной привычкой? Ведь вы можете не пить, как раньше...

   Привалов поднял глаза на Надежду Васильевну, несколько времени молчал, а потом проговорил:

   - К чему? Мне это доставляет удовольствие, я забываюсь на время...

   - А если я вас об этом буду просить, Сергей Александрыч? Если вы не хотите удержаться для себя, то сделайте это для меня...

   - Вы это серьезно говорите?

   - Да.

   - Хорошо... Только трезвый я не могу говорить с вами по душе, откровенно, а теперь это для меня единственное спасение. Я часто упрекаю себя за свою болтовню, но мне так тяжело...

   Надежда Васильевна от души жалела Привалова и не умела ему ничем помочь. Она часто думала об этом странном, непонятном человеке и нередко приходила к самым противоположным выводам. Несомненным было только то, что Привалов, несмотря на все свои недостатки и ошибки, оставался честной и прямой натурой. Странно, что чистосердечная исповедь Привалова не произвела на нее отталкивающего, дурного впечатления; напротив, Надежда Васильевна убедилась только в том, что Привалов являлся жертвой своих, приваловских, миллионов, ради которых около него постоянно ютились самые подозрительные люди, вроде Ляховского, Половодова, Веревкина и т.д. Что Привалов женился на Зосе - это тоже было понятно, как понятно и то, почему Зося вышла замуж именно за него. Но чего Надежда Васильевна никак не мо